Текст книги "Гомер и Ева"

Автор книги: Елена Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 4
К вам сегодня
Кто-нибудь присоединится?

Впервые за несколько месяцев Ева вышла в город. Дог выбежал следом.

Она ожидала увидеть разрушенные здания и горящие машины, но город жил прежней жизнью, и от этого мир вокруг казался Еве бесконечно негармоничным. В ней-то что-то кровоточило, она была инвалидом тихой войны, но город этого как будто не замечал. Несколько зданий, которые были разрушены в начале, успели отстроить, но в сторону своего дома Ева даже не смотрела – она не хотела возвращаться, ее единственным домом теперь была маленькая комната Моцарта.

– Детка, возьми денежку, – старушка на углу протянула ей купюры. В последнее время таких старушек на улицах становилось все больше – они постоянно предлагали прохожим деньги, самые жалостливые брали.

В кафе с белыми стенами сидели парочки. На дверях белели листовки «Обернись» – это Партия Оборотней призывала на свою сторону. Сторонники Змея обходились без агиток. Ева зашла внутрь одной из кофеен, и дог послушно вбежал следом.

На белой стене висел огромный экран. С экрана мужчина с трупными пятнами на лице и провалившимися глазницами что-то нараспев читал – это был Гомер, он держался в эфире несколько сезонов подряд и был сказочно популярен. Никому прежде не удавалось добиться ничего подобного. Большинство ведущих уже после первого сезона по Закону о забвении звезд отправлялись на переработку. Их глаза заливали смолой, чтобы в получившемся янтаре они сохраняли остатки славы – вечно. Всем казалось, что забытая звезда – это печальнее, чем звезда в янтаре, и смолу с глазами звезд продавали вначале в супермаркетах, а после – на блошиных рынках. Так говорили легенды.

Гомер на экране пел что-то про корабли – пересчитывал как бы.

Ева присела за столик в углу и заказала кофе.

– У вас есть лезвие? – попросила она официанта. – Мне нужно отправить письмо.

Официант услужливо улыбнулся и вернулся с аккуратной металлической коробочкой на подносе.

Теперь писать больно. Было время, когда письма обесценились, их стало слишком много – объявления, акции, разномастные сообщения, – и следом за Законом о забвении звезд государство приняло Закон о письменности. Теперь, чтобы отправить письмо, нужно было лезвием нацарапать у себя на руке конверт. Такой же конверт появлялся на руке адресата. Не заметить такое письмо было сложно: чем глубже царапина на твоей руке, тем больнее получателю. Писать без повода считалось теперь дурным тоном – каждое новое входящее причиняло собеседнику ощутимую боль.

– Моцарт, милый, ответь мне, – просила Ева и все сильнее царапала руку. Когда конверт на руке закровоточил, Ева лизнула руку, пробуя письмо на вкус, и спрятала лезвие в карман.

Она просидела в белых стенах кофейни еще немного, ожидая возвращения официанта. На ее руке появлялись все новые конверты, самые глубокие порезы – это были письма от Картера. Моцарт – не писал.

«Я тебя все равно», – написала Ева.

Она чувствовала себя неуместной. Стаканы с белыми салфетками на столике у кассового аппарата, заготовленные для других гостей – вот те имели все основания здесь находиться, а какие основания у нее?

Когда-то это было ее любимое заведение, потом что-то поменялось.

Наверное, все началось с того, что у входа официант спросил:

– К вам сегодня кто-нибудь присоединится?

Зачем они задают эти вопросы?

Маленькая Ева: А к нам сегодня кто-нибудь присоединится?

– О нет, началось, – простонала Ева, зная, что следом за ним зазвучат и другие голоса.

Элизабет, администратор зала: Поговорим об этом позже. Нужно сделать заказ.

Маленькая Ева: Я буду творожный торт.

Эмма: А я бы выпила.

Императрица: Если кто-нибудь закажет вина, я подсяду за соседний столик, и – неважно, о чем они говорят, – сумею поддержать беседу.

– Вы определились с заказом? – официант вернулся, готовый записывать.

– Американо с ежевичным сиропом и творожный торт, пожалуйста.

Маленькая Ева: Со свежими ягодами!

– А к торту можно добавить свежих ягод?

Элизабет, администратор зала: Добавить к торту свежих ягод? Не позорься! Почему мелкая контролирует твой речевой аппарат?

– К сожалению, творожный торт подается без ягод, зато с листиком мяты и брусничным сиропом.

– Извините, – улыбнулась Ева.

Юрий: Да закажи хоть раз нормальной еды! Никто здесь не хочет творожный торт!

Императрица (хихикает): Мужчина голоден!

Элизабет, администратор зала: А посмотри, как расслабленно держатся остальные. Никакой напряженности. Может, это потому, что им уже принесли заказ, а наш столик все еще пустой? Как думаешь, когда принесут кофе, это чувство неловкости пройдет? А впрочем, ты замечала, что, когда ты в дурном настроении, все, кто рядом с тобой, тоже начинают чувствовать свою неуместность? Как думаешь, вдруг это распространяется не только на людей, которые рядом с тобой, но и на предметы: принесут кофе, а чашка покажется сама себе такой неуместной, что лучше бы сразу унесли!

Императрица: Я бы все же подсела за соседний столик.

Из-за соседнего столика поднялся и пошел, прихрамывая, в сторону уборной очень веселый молодой человек.

– Это все портвейн! – жизнерадостно оповестил он своих собеседников. Те засмеялись.

Императрица: Он двигается так, как будто у него ДЦП, и вопит про портвейн. Два пустых бокала на столике. Очень смешно. Мы не будем подсаживаться к ним. Кругом дегенераты. Вина!

Элизабет, администратор зала: Мы не будем подсаживаться ни за какой столик, и да – никакого вина!

– Ваш американо с ежевичным сиропом и творожный торт, – дружелюбно перечислил официант, переставляя заказ с подноса на столик.

Маленькая Ева: Такой милый.

Элизабет, администратор зала: С чего ты взяла, что он милый? Вдруг это социальная маска, чтобы нас запутать? А там, на кухне, он хихикает над тобой? А зачем еще закрывать дверь на кухню? Чтобы хихикать над гостями! Не над всеми, конечно, а над такими, как мы.

Эмма: Хочешь поговорить об этом?

Юрий: Да просто начни уже есть! Проглоти этот торт, наконец!

Элизабет, администратор зала: Портвейновый мальчик идет обратно. О нет, у него и в самом деле ДЦП.

Маленькая Ева: Мы облажались. Теперь я не хочу есть.

Эмма: Ешь, нужно кушать.

Маленькая Ева: Нормальные люди не едят, когда им грустно. Ты хочешь сказать, что мне недостаточно грустно, раз я ем?

Элизабет, администратор зала: Пожалуйста, доедай, и пойдем отсюда. Мы не можем уйти, пока ты не доешь. Иначе что подумает официант?

Маленькая Ева: Что я не голодна?

– Извините, можно, пожалуйста, счет? – попросила Ева.

– Да, конечно.

Элизабет, администратор зала: А если он спросит, почему ты не все съела?

Маленькая Ева: Я буду молчать и ничего не скажу!

Элизабет, администратор зала: Он подумает, что ты ненормальная.

Маленькая Ева: Может, оставить деньги и сбежать через черный ход?

Ева оглянулась в поисках запасного выхода, но ближайшая дверь вела на кухню.

Эмма: Ты всерьез? Пожалуйста, возьми себя в руки. Он ничего не спросит. Не доела – и ладно.

Элизабет, администратор зала: Но если спросит?

– Наличными или картой?

– Картой.

Маленькая Ева: Может, уже не спросит?

Элизабет, администратор зала: Спросит.

Эмма: Не нагнетай.

– Вам все понравилось?

Маленькая Ева: Я чувствую, как теряю контроль над речевым аппаратом. Кто-нибудь, скажите ему, что торт очень вкусный.

Элизабет, администратор зала: Чур не я.

Эмма: Я попробую.

Еву бросило в пот. Наверное, все посетители сейчас на нее смотрят и ждут этого торжественного «спасибо», как сольной арии.

Хорошо быть официантом. Официант здесь всегда к месту. У него не спросят: эй, к вам сегодня кто-нибудь присоединится? У него есть легальный повод сюда прийти.

Маленькая Ева: В следующий раз придумаем повод. Можно, например, прийти с дорожной сумкой, как будто я туристка и заглянула случайно, как будто нет никакого подтекста.

Элизабет, администратор зала: Просто поблагодари официанта, и уходим отсюда!

Эмма: Ну же!

Юрий: Говори, не то убью!

– Спасибо, – выдавила Ева и после этого триумфального выступления вылетела на улицу.

Глава 5
Некоторые трудности

Уже в день отъезда Моцарта Картер отослал ему два пальца – фаланга за фалангой. Через несколько дней Ева увидела у него шрам на боку – судя по всему, он лишился печени. У Евы же заметных шрамов не было.

Картер стал скульптором, чтобы лепить обнаженных девиц и водить руками по их еще мягким глиняным телам. Когда глина застывала, Картер начинал планомерно уничтожать собственное произведение.

«Зачем ты так с ней?» – спрашивала его Ева, которая порой подолгу просиживала в мастерской Картера. «Потому что она очерствела. Я создал ее для вечной любви, а она предала меня, а если женщина предала, она должна умереть», – говорил Картер и молотил глиняной головой об пол.

Но когда Моцарт уехал на войну, Картер перестал лепить женщин. Теперь он по памяти пытался изваять статую Моцарта. В его мастерской пел Азнавур, а сам Картер пытался заставить глину принять очертания его друга. Он мял глиняный кусок, чтобы увидеть в нем черты Моцарта – его тонкие губы, легкую щетину и ямочку на подбородке, но как ни старался, все равно получался один известный революционер.

Революционер улыбался в пышные усы и просил не забыть вылепить ему ноги – тогда-то он заберется на коня, которого Картер прежде создал для одной из своих обнаженных глиняных женщин, и поскачет из мастерской в город. Картер не давал глиняному человечку высохнуть, мял его, топтал, вновь и вновь силясь превратить огромный глиняный ком в Моцарта.

«По-мо-ги-те!» – закричал Картер, когда в очередной раз вместо Моцарта на него, мягко улыбаясь, посмотрел один известный революционер, но прохожие снова услышали «О-той-ди-те!», зашипели осуждающе и пригрозили Картеру пожаловаться на него «куда следует» – и тогда у него отнимут мастерскую.

– Не злись, – сказал ему бюст революционера, подсвеченный разноцветными фонарями: зеленым, оранжевым, синим.

Картер бросил в бюст кусок мокрой глины, но не попал – бюст ушел от удара, как боксер, натасканный на защиту: уклоны и нырки. Картер точно знал, что перед ним тот самый революционер – его нос, его скулы; и сколько бы он ни мял руками глину, ни выдавливал в ней тяжелые веки Мо, революционер не исчезал. Все говорило о том, что Картер забывает Моцарта, а может быть, никогда и не знал его по-настоящему, раз не может представить себе его затылок, лоб, линию носа… Нечего и надеяться, что кусок глины превратится однажды в Мо.

– Ты не можешь представить то, чего никогда не видел, потому что разум человека ограничен воспоминаниями, его, если хочешь, эмпирическим опытом, а без этой основы не способен создавать, – революционер тщательно подбирал слова.

Чтобы доказать скульптуре, как близки они были с Моцартом, Картер достал из ящика рабочего стола слепок руки Моцарта и нотную тетрадь – в ней Мо порой записывал мелодии, которые приходили в его голову, пока он просиживал на табурете в мастерской друга. Но бюст уже окаменел и не слушал его. Тогда Картер взял новый кусок глины и принялся мять его, пытаясь заставить материал принять форму подбородка Моцарта.

Бюст снова зашевелился, спрыгнул с постамента и, покачиваясь, поковылял к Картеру. Скульптор взобрался на табуретку с ногами, боясь коснуться подсыхающей уже глины.

– Ты можешь стать лишь великим компилятором, но не Создателем, – бюст почти касался глиняными, еще немного мокрыми, усами лица Картера.

⁂

Шли дни. Картер намеревался дать бой унынию и искал для этого людное место. Ева же была уверена, что тоску по кому-то можно вытеснить только сравнимо сильной зависимостью. Они нашли компромисс в зале «Арбуза», культовом заведении города. Считалось, что бы в «Арбузе» ни кричали со сцены, все было оправдано, все несло в себе определенный культурный код. Уж если здесь не станет веселее и осмысленнее, то где тогда?

Ева присела за стойку в углу. Моцарт не писал уже два месяца. Прежде казалось, что без него она не проживет и двух дней, а пошел уже пятьдесят восьмой.

– Скучаешь?

Ева пожала плечами: вообще-то, она думала, что умирает.

– Ладно, скучаю! – согласилась она, перекрикивая музыку.

– И не пьешь, – заметил Картер.

– Да, но я и не сплю уже несколько суток. Этого достаточно.

Он поставил перед ней бокал с синеватой жидкостью.

– Может, все-таки? – предложил Картер.

– Нельзя мешать бессонницу с алкоголем, – настаивала Ева, но и Картер настаивал, а кто-то еще раньше настаивал и эту самую синеватую жидкость – на каких-то отвратительно пряных травах. На вкус она оказалось сладковатой и вязкой.

Ева хотела было поставить бокал на место, но рука прошла сквозь барную стойку, а следом за баром исчезло и кресло, и бармен, и люстры-ведра. Ева и Картер парили теперь в воздухе: она – с пустым бокалом в руке, он – без.

Несколько метеоритов неслись вдалеке. Под ними была земля, а над ними – космос и черные дыры. И голос Картера Ева слышала у себя в голове, потому что в межзвездном пространстве – вакуум, а звук в вакууме не распространяется вовсе: кричи – и никто тебя не услышит, поэтому Картер не говорил, а просто очень громко думал.

Ева присмотрелась и увидела, что вокруг него кружится белая планета.

– Это – О., – Картер представил Еве планету. – Люди думают, что О. – мой спутник, а на самом деле она – Вселенная.

– Ты раньше ее не показывал.

– Мы уже давно видимся только в космосе.

– Как это? – не поняла Ева.

И тогда Картер рассказал, что в самой маленькой своей точке Вселенная расширяется в самую большую, и потому Вселенная бесконечна. Так и О. – в своей самой маленькой точке, песчинке или кратере расширяется в планету, а та – в галактику, а та – в целую вселенную. И значит, прикасаясь к песчинке на белой планете, Картер касался бесконечности.

– Раньше я лепил в своей мастерской О., а потом начал переживать, что теряю время на нее, когда могу вылепить Моцарта и, возможно, тем однажды прославиться.

– А ты сразу понял, что О. – Вселенная? – спросила Ева, внимательно глядя, как планета совершает еще один оборот вокруг Картера.

– Я вспомнил ее, – сказал Картер. – Вселенную нельзя не заметить. Космос полон планет, комет, звезд, иногда в нем встречаются черные дыры, все это объединяется в галактики, а миллиард галактик – во вселенную. Иногда мы встречаем галактику или даже комету и думаем, что это и есть вселенная, мы цепляемся за комету и летим вместе с ней в пустоте, и нас обдувает отсутствием ветра, потому что в космосе нет ветра. Но когда ты встречаешь настоящую Вселенную, ты сразу узнаешь ее, потому что в ней сразу все – и галактики, и кометы, и весь вакуум межзвездного пространства.

Картер поднял руку, и О. прекратила вращаться, застыла. Он поднимался все выше, наслаждаясь тем, как отсутствие ветра обдувает его лицо, и белый спутник расширился до галактики, а та – до звездного скопления, и через него Картер вышел во Вселенную, и Ева больше не видела его. Она осталась в космическом вакууме совсем одна.

Ева сделала неловкое движение руками и поплыла. Межзвездное пространство сочилось между пальцами – это была почти осязаемая вязкая пустота.

«Вокруг ни души, а мне совсем не страшно», – думала Ева и жалела, что ничего не знает о том месте, где находится. В школе их учили географии материков и океанов, а географии космоса не учили, и теперь Еве вслепую приходилось грести из точки А в точку A’. Мимо Евы проскакал грациозный космический конь – бесшумный и мерцающий бледным белым светом. «Он как Луна – светится не сам по себе, а отражает сияние большущей звезды», – поняла Ева.

– Я тоже была когда-то Луной, – сказала коню она. – Когда Моцарт был рядом, люди говорили, я свечусь, а потом он исчез, и я погасла, – конь фыркнул – ему было не интересно. – А почему ты живешь в темноте, в вакууме? Хотя в вакууме ведь никто не живет, и значит, ты – нежить.

– Быть свободным романтичнее, чем жить, – ответил светящийся конь и провалился.

«Как сквозь землю», – подумала было Ева, но после вспомнила, что понятия не имеет, где земля. Она еще раз взмахнула руками и поплыла вперед – кролем, иногда переворачиваясь на спину и представляя, что космические волны плещутся вокруг и журчат, словно во время космического прилива. В космосе было тепло и уютно, небытие принимало ее, укачивая на своих едва ощутимых волнах, и избавляло от желаний.

«Интересно, – подумала Ева так, чтобы Вселенная слышала ее, – почему Земля висит в невесомости и не падает вниз?»

«Земля не висит – она вращается вокруг Солнца», – ответили ей.

«Но тогда висит Солнце. Мне теперь очень страшно возвращаться на Землю, потому что мне кажется, в любую секунду она может сорваться и провалиться в пустоту вместе с Солнцем», – Ева с комфортом расположилась на одной из космических волн и теперь плыла вперед, чувствуя, как расслабляются пальцы рук, все это время судорожно сжимавшие бокал с вязкой синей жижей. Бокал выскользнул из рук Евы и теперь плыл рядом – ему тоже больше не нужна была точка опоры; в космосе и он, и Ева, и стакан были совершенно самодостаточны.

«Солнце не висит в пустоте, оно движется вокруг центра Галактики со скоростью двести пятьдесят тысяч километров в час», – ответили ей.

«Ничего себе! Выходит, и люди летят вокруг центра Галактики и не замечают этого?» – воскликнула Ева.

«Не замечают», – согласились с ней.

«Что в ”Арбузе“ новый бармен – замечают, что Змея переизбрали на третий срок – тоже, что Гомер больше не носит запонок – замечают, а что летят со скоростью двести пятьдесят тысяч километров в час – нет?» – возмутилась Ева.

«Но ведь и ты не замечала», – упрекнули ее.

«А что произойдет, если я буду лететь и столкнусь со стаей птиц в космосе?»

«Ничего», – ответили ей.

«А если я буду лететь на самолете?» – уточнила Ева.

«Самолет может разбиться, – ответили ей. – Чем быстрее ты будешь двигаться навстречу птицам, с тем большей вероятностью погибнешь».

Ева начала засыпать, убаюканная Вселенной, как вдруг волны стали сильнее, начался космический шторм, девушка замахала руками и едва удержалась на плаву. Перед Евой возвышался идол. Меч торчал из головы.

«Окей, идол, – очень громко подумала Ева. – Что ты здесь делаешь?»

«Здесь не только я, здесь – все», – просто ответил идол.

«И Моцарт?» – у Евы дыхание перехватило, хоть это и было невозможно в космосе. Тогда пусть так – у Евы перехватило отсутствие дыхания. «Идол, покажи мне Моцарта!» – попросила Ева и тут же увидела своего милого мальчика. Он плыл на гребне волны где-то поодаль и держал за руку женщину в красивом платье с рюшами. Ева задохнулась, как будто только сейчас осознала, что плывет в вакууме, и в несколько сильных гребков попыталась добраться до Моцарта, но его уже унесло волной.

«Как мне найти Моцарта? Ты можешь проложить путь туда, куда унесла его волна?»

Идол молчал.

Ева хотела повторить просьбу, но тут тишину межзвездного пространства нарушил звук телефонного звонка. Ева попыталась не обращать на звук внимания, но ничего не выходило. «Звук ведь не распространяется в космосе, я не должна ничего слышать, пока я в вакууме!» – возмутилась Ева. «Звук – не распространяется, а радиоволны – распространяются, – поправили ее. – Это с тобой по радиосвязи пытаются поговорить».

Когда Ева очнулась, Картера в «Арбузе» не было.

– Хочу обратно в космос, – Ева прибилась к незнакомцам за барной стойкой.

– А что там?

Она задумалась:

– Там вязкие волны и ты никогда не утонешь.

– Я тоже там был, – сказал молодой человек с бокалом в руке. Ева подняла голову, глаза заблестели – как, скажи, как туда попасть? У тебя есть синяя жидкость в бокале? У тебя, может, можно ее купить – сколько ты хочешь?

Космический собеседник хохотнул:

– Да я про Мертвое море. Там уж точно волны – как ты сказала? – вязкие! И никто не тонет! Я плавать двадцать лет не мог научиться, а там лежишь просто – и вода сама держит! Я с книжкой сфоткался – показать?

Ева вежливо согласилась посмотреть, как ее собеседник лежит на космически соленых волнах Мертвого моря.

– Но она страшно соленая! В глаз попадет – еще полдня промывать будешь.

Ева кивала.

– А тебе здесь весело? – спросила она. – Знаешь, мне кажется, что это какой-то социальный договор: все решили, что в определенную ночь здесь будет весело, и каждый боится сказать, что, как бы он ни старался, ему не радостно. Потому что если скажет, то нарушит договор и будет изгнан, сброшен со скалы, как страшненький спартанский мальчик.

Ее собеседник пожал плечами и отсел.

Радио, которое вытащило Еву из космоса, все бубнило, но совсем тихо. Ева едва различала голос Гомера, слов певца было не разобрать. С началом войны Гомера, певшего прежде незамысловатые песенки о состоянии культуры, перевели в Театр боевых действий – воевать на стороне Маленькой империи. Его рост по карьерной лестнице начался с песни про корабли и не закончился до сих пор. Правительство упорно делало вид, что войны нет, и выставляло все происходящее как реалити-шоу, ведущим в котором был Гомер, но сам Гомер, поговаривали, знал будущее и знал, чем закончится война.

– Сделай звук погромче, – попросила Ева бармена, и голос Гомера зазвучал в полную силу. Впрочем, присутствующие не обращали на него особого внимания – в городе до сих пор было принято думать, что никакой войны нет.

 
– Но и мне на земле могучей судьбы не избегнуть;
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,
Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука.
 

– Это он кому предсказывает смерть? Моцарту? – бармен пожал плечами, он не интересовался политикой. – Это о Моцарте! Это ему судьбы не избегнуть! – бармен стушевался. Сейчас он чувствовал, что это ему судьбы не избегнуть и долг заставит его поддержать дискуссию с насквозь политизированной посетительницей. Но вообще-то бармен считал, что человек создан для любви и счастья, а политика – удел тех, кому баба не дает.

Через десять минут Ева уже сидела в желтом Volkswagen Golf.

– Падам, падам, мы едем домой! – объявила она таксисту.

– Хорошо, – легко согласился водитель. – Адрес-то назовете?

– Падам, падам! Ой, точно, адрес! Извините, мотивчик в голове засел, ни о чем больше думать не могу.

Элизабет, администратор зала: Падам, падам? Ты серьезно? Не понимаю, почему она вечно контролирует речевой аппарат?

Эмма: Девочки, не ссорьтесь.

О нет, начинается. Ева поморщилась и потерла лоб ладонью, как будто голоса можно было стереть из головы, как обидную надпись с запотевшего стекла автобуса.

– Голова? – сочувственно спросил водитель.

– Голова, – согласилась Ева.

Юрий (на переднем сиденье): Быстрее, братишка, вези нас к дому! Гони! Гони! Гони!

Императрица: Девочки, почему мы уезжаем так рано? Давайте вернемся в «Арбуз»!

Элизабет, администратор зала: Только не это, уложите ее в постель.

Рикардо: Mia cara, non ci vediamo da molto tempo! Come stai?

Императрица (обращается к Элизабет): Ты постоянно затыкаешь мне рот! Ты мешаешь мне жить! O Ricardo, sto bene, come stai? Voglio divertirmi, sei con me?

Рикардо: Si, mia cara!

Маленькая Ева (хнычет).

Элизабет, администратор зала: Угомоните императрицу!

Эмма: Девочки, не ссорьтесь.

– Почти приехали. Вы, наверное, очень устали? – спросил таксист, глянув в зеркало заднего вида.

– Я? Ничуть.

– За всю дорогу ни слова. Наверное, все-таки устали.

– Наверное. А мы можем вернуться обратно в «Арбуз»?

– Обратно? – на всякий случай уточнил таксист, прикинув в уме стоимость поездки. – Значит, все-таки не устали! Едем в «Арбуз»! – провозгласил он торжественным голосом.

Элизабет, администратор зала: Что происходит? Отмените кто-нибудь поездку!

Ricardo: Mi dispiace, mia cara!

Маленькая Ева (хнычет): Мне пора домой! Что скажут родители? Мне пора домой!

Элизабет, администратор зала: Так возьми и отмени поездку! Кто-нибудь мне объяснит, почему она постоянно контролирует речевой аппарат?! Отменяй!

Маленькая Ева: Боюсь, не выйдет.

(Пауза.)

Элизабет, администратор зала: Это еще почему?

Маленькая Ева: Я как раз потеряла контроль над речевым аппаратом. Я не могу назвать адрес.

Элизабет, администратор зала: Давай я назову.

Маленькая Ева (молчит).

Юрий: Я ее убью!

Маленькая Ева: Давайте просто выйдем из машины около «Арбуза» и вызовем другое такси.

(Спустя пять минут.)

Элизабет, администратор зала: Пусть машина отъедет. Давайте зайдем за бар, как будто все по плану, чтобы таксист ничего не заподозрил.

Юрий: Убью.

Элизабет, администратор зала: Таксист может решить, что мы что-то замыслили. Что-то незаконное. Серьезно, давайте зайдем в бар.

Императрица: Cet air qui m’obsede jour et nuit

Cet air n’est pas ne d’aujourd’hui!

Элизабет, администратор зала: Пусть она прекратит!

– Привет, крошка, я думал, ты уехала!

– Картер! Можешь вызвать мне такси? У меня вдруг возникли некоторые трудности с диспетчерской службой. И еще с речевым аппаратом.

– Да, конечно.

Императрица: Un jour cet air me rendra folle

Cent fois j’ai voulu dire pourquoi

Mais il m’a coupe la parole

Il parle toujours avant moi.