Текст книги "Гомер и Ева"

Автор книги: Елена Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Елена Васильева
Гомер и Ева

Все права защищены. Любое копирование, публичное размещение и тиражирование в коммерческих целях запрещено.

Иллюстрации Юрия Таубкина

© Васильева Е. И., 2019

© Оформление.

Издатель А. Н. Янушкевич, 2019

© Оформление и распространение e-book,

ТОО «Электронная книгарня», 2020

⁂

Часть I
Nigredo

«Если не знаете, как поступить,

поступайте по любви»

о. Андрей

Глава 1
Моцарт

Не создано ничего красивее человека, а для меня – этого человека. От неспособности выразить вслух опускаются руки, и я выдавливаю просто:

– Такой красивый.

– Ты красивая, – ты легонько касаешься губами моего виска, так осторожно, как будто там что-то можно разрушить неловким прикосновением – в моей-то чугунной голове, из которой, кроме скованного «такой красивый», я ничего не сумела выудить. Глупая, глупая голова, положу тебя ему на плечо, там твое место, наконец ты нашла свое место.

А я себе места на нахожу и все сжимаю твою руку. Только бы ты понял, что это рукопожатие от невысказанности. А ведь как все выскажешь – тебя так много, так много тебя, что я от растерянности немею, а от моего рукопожатия немеют твои пальцы.

Иногда думаю: любопытно было бы поменяться ладонями. Твои – то теплые, то прохладные; когда кладешь их на виски, голова перестает болеть – и сразу же начинает кружиться.

– Камеры наблюдения похожи на воробушков – гляди, как они мостятся под крышей, – говоришь ты, а я бесстрашно улыбаюсь этим камерам, как будто от близости с тобой становлюсь и смелее, и красивее. Точно-точно, смелее. Такое только в детстве и рядом с тобой – никакой осторожности или страха.

– А вот эта, вытянутая, – скорее галка. Или чайка! Но мне больше нравятся твои – пузатенькие воробышки.

– А мне нравишься ты.

– Невероятно, сколько в тебе нежности. А можешь мне ладони к вискам приложить?

– Вот так?

– Да, давай так постоим. Пусть воробьи смотрят.

Тогда Ева впервые подумала, что чудеса происходят с нами по смирении. Впрочем, по порядку.

⁂

Моцарт был лих и пьян.

– Ну смешно же, правда? – восклицал он, и хохотал, и хлопал себя рукой по коленке. Моцарт был знатным шутником, и женщины липли к нему, и Ева липла, потому что баба.

С бутылкой коньяка, недорогого, но и не то чтобы пойла, три звезды, разлит в Симферополе, называется, кажется, «Крым», они сидели у памятника одному из советских вождей. Сам Крым тогда уже аннексировали. Распивать коньяк из кружек, за неимением правильных рюмок, было пошлостью, распивать «Крым» – того хуже. Их было трое, и вообще-то москалем из них был только Картер, Моцарт – австрийцем, Ева – женщиной.

– Крым наш! – Картер схватил бутылку и глотнул из горла, после этого Ева не прикасалась к «Крыму» и пила гранатовый сок, потому что была болезненно брезглива.

Моцарт уже опьянел, он без конца курил, короткими пальцами изящно держал мундштук и рассуждал об Азнавуре. Еве хотелось, чтобы он выжег мерцающей в темноте сигаретой на их в меру изящных шеях что-нибудь – да тот же Крым, например. Она отвела его за памятник вождю, сказала: «Моцарт, жги!», склонила голову набок. Он включил на телефоне Эдит Пиаф и под гортанное «Padam! Padam! Il arrive en courant derrière moi» начал выводить на шее Евы остров Крым.

– Только Картеру не говори, он тоже такой хотел. Спой Эдит Пиаф – когда ты говоришь по-французски, хочется тебе отдаться. Вообще-то мне постоянно отдаться хочется, но когда по-французски – совсем с ума схожу.

– Но я плохо говорю, – смутился Моцарт. – Ну, хочешь, попробую: «Падам! Падам! Ил ариве е кура дерьи муа!» Ой, у тебя гранатовый сок носом пошел…

Ева приложила к лицу вышитый маками кружевной платок.

– Я лучше по-немецки, мне так привычнее.

«Дойчланд! Дойчланд! Дас ист ихре фюрер!» – закричал Моцарт, схватил бутылку коньяка и забрался на колени к бронзовому вождю. Ева хохотала, Картер кричал внизу: «Хайль, Моцарт! Хайль, Моцарт!»

Моцарт подал Еве руку, и она тоже взобралась на бронзового вождя, они стояли на его плечах, вдвоем, как на баррикадах, только им пока решительно не с кем было бороться. Ева несколько раз оступилась, но Моцарт успел ее подхватить.

– Что ты сейчас пишешь? – спросила она, с удобством развалившись на широком плече вождя народов и крепко сжав в руке пальцы своего.

– «Шутку». Я назову так свой следующий вальс – «Шутка». Он будет очень простой, но тебе понравится.

Еве всегда нравились вальсы Моцарта, но еще больше – когда он гладил ее по голове и говорил: «Будь моей музой, Ева». А она утыкалась носом ему в шею и бормотала что-то вроде:

– Ave, мой Моцарт!

Картер купался в фонтане перед памятником. Нарочито беззаботно плескался в воде, чтобы никто не видел, как он плачет.

– А хочешь я напою тебе «Шутку»? Будет очень весело – смотри на фонтан.

И Моцарт запел. Его «Шутка» была такой чудесной, что смеялась не только Ева, но и Картер – он-то и вовсе так хохотал, что был не в состоянии доплыть до бортика или встать на ноги.

– Моцарт, стой, он ведь утонет! – Ева схватила его за руку, и Моцарт прекратил петь. – Ты, кажется, жестокий, – испугалась Ева, но он пообещал, что с ней такого никогда не случится, что он всегда, что она для него, и что бы ни было – он ее все равно.

Им было спокойно на этих импровизированных баррикадах, а внизу Картер переживал свой самый серьезный личностный кризис. Картер кричал «По-мо-ги-те!» – а всем слышалось «На-до-е-ло!» – и бросался на скульптуру вождя. Азгур создал ее, когда ему едва исполнилось двадцать три; Картер тоже был скульптором, ему было уже почти тридцать, а он так ничего и не создал, даже дерева не посадил. Картер заплакал и хотел уткнуться лицом в колени Моцарта, как всегда делал, но Моцарта не было рядом – он как раз гладил по голове Еву, и потому Картер снова и снова бросался на бронзовый памятник.

Моцарт продолжал курить и не заметил даже, как скурил все губы – дотла. А когда заметил, ему стало так больно, что он потерял слух, и поэтому не слышал, как плакал Картер – то у него на плече, то уткнувшись в колени бронзовому вождю.

Глава 2
Призыв

Все разошлись, а Ева и Моцарт все еще сидят на памятнике, пускают солнечных зайчиков и хохочут.

А потом началась война.

– Дойчланд! Дойчланд! Дас ист ихре фюрер! – раздается из динамиков, и Моцарт резко оборачивается на звук, круглый подбородок вдруг становится острым, а глаза сужаются.

– Это меня зовут, – заявляет он и по-детски скатывается с бронзового плеча – как с горки – вниз.

– Ты дурак? – кричит ему вслед Ева, не в силах перестать хохотать – за минуту до объявления войны Моцарт придумал несколько новых тактов «Шутки». – Куда тебе на войну? Ты музыкант, у тебя пальцы тонкие, и губы – тоже. Тебе нужно ходить в лавровом венке и петь баллады, давай лучше совьем тебе венок, и все образуется.

Но Моцарт бежит на голос – он всегда легко увлекался, вот и теперь.

– Это же приключение, Ева, – и подбрасывает в воздух тетрадь с нотами. – Приключение, а что еще нужно? Fide et honorem super omnia, так я себя и зарекомендую.

Ева догоняет Моцарта уже у его дома. Он распахивает дверь с такой силой, что она чуть не слетает с петель, хоть обычно его движения по-кошачьи текучие и мягкие. Его вещи уже упакованы в коробки, как будто он заранее знал, что объявят войну, и подготовился к отъезду, а Еве рассказал обо всем только сейчас, чтобы не плакала заранее, а начала, только когда без слез уже не обойтись.

Он бросается к шкафу, сбрасывает все на пол – бежать, бежать. Собирает в рюкзак только необходимое – топор с деревянной ручкой и Маузер-98, фигурки драконов и ноты. А это что? Поднимает с пола маленькую аккуратную коробочку, перевязанную льняной лентой, тянет за ленту, копошится в конфетти, лепестках каких-то цветов и извлекает из коробочки мизинец. А это – от Картера, он теперь будет подбрасывать себя кусками везде: в комнату, в походный рюкзак, в стакан с зубной щеткой – куда бы то ни было. А, ну понятно.

– А если я не дождусь и случайно умру? – спрашивает Ева и трет глаза руками, как маленькая. Но Моцарт обнимает ее и говорит: «Все будет хорошо – вот увидишь».

Моцарт не знает еще, за кого будет воевать, но он обязательно должен ввязаться в битву, потому что это единственный путь к бессмертию. Моцарт хочет, чтобы правительство его заметило и предложило высокую должность, потому что он бесконечно талантлив, а прозябает с кружкой коньяка у подножия советских памятников.

Он желает, подобно немецкому поэту, переехать ко двору какого-нибудь герцога-мецената, поклонника его творчества, вознамерившегося лично познакомиться с автором концертов для фортепиано, хоть к тому моменту Мо не написал ни одного и, как уверяли его преподаватели, плохо справлялся с арпеджио.

Из каждого угла на них смотрят горгульи – водостоки-горгульи выходили не наружу, а внутрь комнаты Моцарта, и в дождь ее всегда заливало до середины, зато, когда кто-нибудь в комнате начинал рыдать и просить: «Пожалуйста, не уезжай», горгульи выпивали всю влагу, и комната вмиг становилась сухой и снова уютной. Моцарт утверждал, что горгулий он выловил в Сене во время одной из своих поездок в Париж. Может, лгал, может, нет. Моцарт любил красивую позу и эффектные интерьеры, а теперь вот собирал простой походный рюкзак, готовясь к аскетичной жизни.

Ева крутит в руках маленького плюшевого дракончика и молчит, только горгульи длинными мясистыми языками вылизывают мокрый пол комнаты. Ей хочется кричать на него, но ему такое не нравится.

– Знаешь, как сильно я тебя люблю?

– Бесконечно?

– Сильно!

За окном уже взрываются дома – дом Евы взлетает на воздух первым. Моцарт тут же вызывается помочь:

– Поживешь пока у меня. Тем более кто-то должен будет кормить мою собаку – огромного пятнистого дога – он как корова, только собака, а еще он вечно голодный. Забудешь накормить собаку – значит, и меня скоро забудешь, и тогда он набросится на тебя и укусит за ногу, а зубы у него ядовитые – даже капля этого яда влияет на мозг так, что возвращаются самые важные воспоминания. И вот он укусит – и ты вспомнишь, как мы сидели на памятнике и пили «Крым».

Ева очень боится и горгулий, и дога, но соглашается.

– Я поставлю здесь свой нулевой километр, – она садится на пол и отдирает кусок паркетной доски. Отсюда теперь будут начинаться все мои дороги.

Под паркетную доску она кладет несколько игрушек Моцарта, прикрывает их сверху свитером Моцарта, поливает водой из чашки Моцарта и отходит в сторону. Паркет в этом месте начинает светиться холодным недобрым светом. Скоро из-под него должны вырасти указатели, и если Ева не будет знать, куда ей пойти, она сможет спросить совета. Прежде она спрашивала совета у Моцарта, теперь понадобится другой советчик.

Они выходят на улицу – по городу носятся военные машины, разжевывают дома в пыль, но почти никто, кроме Евы и Моцарта, не обращает на них внимания. Дамы с зонтиками степенно прогуливаются по тротуарам, делая вид, что никакой войны нет. У одной из них взрывной волной вырывает зонтик. Мужчины тоже справляются с волнением довольно легко, поправляют галстуки-бабочки, смотрясь в витрины магазинов. Некоторые все же влезают на боевые машины и на танки. Моцарту хочется оседлать коня – так романтичнее.

– Буду писать тебе каждый день, пока не умру, – и стучит пальцами по ямочке на шее – это значит «честно-честно». Если вот так стучать по впадинке между горлом и ключицей, то звук выйдет такой, как будто стучишь по мембране стетофонендоскопа – это такой прибор, которым врачи выслушивают колебания сердца.

Он сворачивает за угол – идет воевать, разрабатывать планы наступлений, устраивать облавы и котлы – ах, как весело!

Ева сразу же падает в кровать. Спать – не больно. А когда она просыпается, собака уже грызет ее ногу.

Глава 3
Большой змей

Змей обвился вокруг трона. Он не убивал девушек, вонзая им в шеи острые зубы, не покушался на героев – просто душил Рейх кольцами своего бесконечно вытянутого в пространстве тела.

Змей был бессмертен, но не мог слезть с трона, потому что трон синхронизировал его со страной, или, как принято было говорить, с народом: трон сколотили так, чтобы Змей, обвив его свои упругим телом, мог слышать, что у народа болит и о чем он тревожится.

Моцарта привели к нему двое туманных всадников. Они были последней разработкой Министерства обороны. Молча переходили черту и завоевывали земли, потому что те, на чьи земли покушались всадники, не могли их видеть, а поэтому не могли им сопротивляться. Зато всадники видели все, незамеченными врывались в дома.

Агенты оборотней все же видели их и кричали тогда: «Я все вижу!»; таких, говорят, ловили и скармливали Змею. А Змей хотел больше земель, его существование напрямую зависело от их количества. Так говорили.

Однажды владения Змея сильно уменьшились, а трон его стал похож на маленькую деревянную табуретку. Ему было холодно. Чешуя сыпалась со Змея, как шерсть с собаки, и с тихим звоном падала на пол. Змей умирал. Люди не видели его на экранах – а прежде он любил выступать перед публикой – и начали поговаривать, что правителю осталось недолго.

– Вы слышали, бессмертный Змей умирает! – шептали люди и несли к дверям его замка угощения. Некоторые плакали, рвались во дворец, готовые согревать Змея своими телами, но он и без того получал их тепло через трон – просто ему нужно было больше, намного больше тел.

С каждым новым злорадствующим сообщением зарубежной прессы тело его сотрясали конвульсии, он бесновался и сжирал кусок Маленькой империи, расположенной по соседству, – он всегда ел, когда нервничал. Тогда и появилась Партия Оборотней, которая решила бороться со Змеем; тогда он и воспрянул.

Уходя на войну, Моцарт еще не знал, на чьей стороне будет воевать, ему просто нужно было бессмертие, и он выбрал Маленькую империю, на которую Змей давно положил глаз, но никак не мог сожрать и половины.

Моцарт был хорошим воином – всякий раз, когда он видел, что Всадник скачет через Дунай и приближается к Днепру, он начинал напевать свой последний вальс. Хотя тот до сих пор не был дописан и до середины, даже нескольких тактов «Шутки» хватало, чтобы всадники со смеху падали с коней и расшибали головы.

Моцарту не очень хотелось убивать всадников, хотя пару раз он почувствовал необъяснимый прилив сил, расправившись в одиночку с целым отрядом. На правой ладони Моцарта темнела родинка – примерно на холме Марса. После каждого удачного сражения он прикладывал руку со сведенными пальцами сначала к левому плечу, а потом с криком – «За Маленькую империю!» – выбрасывал ее прямо к солнцу и любовался, глядя, как оно освещает ладонь и пятнышко родинки на ней. «Родинка – это такая маленькая родина», – думал Моцарт и с гордостью осознавал себя носителем великого отечества.

Моцарту казалось, что он талантлив и отважен в достаточной мере, чтобы возглавить освободительное движение, чтобы направлять солдат и разрабатывать планы наступлений, устраивать противнику котлы и облавы. Но народ Маленькой империи не замечал ни талантов Моцарта, ни его очаровательной родинки на ладони.

Когда народ особенно страдал, Моцарт пытался развеселить его «Шуткой», но голос у него был тихим, и прислушиваться к Моцарту никто не хотел. И Мо порой часами простаивал на улице, рискуя попасть под обстрел или в облаву, тихо-тихо напевал, почти бормотал, свою «Шутку» и прекращал, только когда кто-нибудь бросал ему монетку. Тогда он негодовал, поскольку пел свой вальс не ради подаяния, но все воспринимали его как попрошайку. Моцарт остро чувствовал свою невостребованность.

А потом его поймали и привели к Змею.

Моцарт увлеченно разглядывал колонны, подпиравшие своды зала, и лепнину на стенах и потолке. Он мог безошибочно определить, что колонны привезли сюда из Рима, а лепнину соскоблили в одном из залов Версаля.

Огромная блестящая туша Змея не вписывалась в эту и без того чересчур эклектичную архитектурную композицию, но Моцарт усилием воли заставил себя не морщиться.

Туша задрожала – проснулась:

– Здравствуй, мальчик, – вопреки ожиданиям, Змей не шипел, а говорил фальцетом. Тембр был настолько неуместен, что Моцарт даже не испугался, на что Змей втайне рассчитывал. Он спросил:

– И зачем ты ввязался в войну? Ты ведь совсем юн!

– Я хочу бессмертия, – прямо сказал мальчик, стараясь, чтобы голос звучал поувереннее, а сам рассматривал Змея.

Туша содрогнулась от смеха. Змей перевернулся на спину и выставил свой желтый живот.

– Что ж, ты храбро сражался с моими рыцарями и заслужил немного вечности, – признал Змей, успокоившись.

Один из туманных всадников поднес Моцарту массивный кубок на серебряном подносе. Рядом с кубком стояло два пузырька – Змей сказал, что один с бессмертием, другой – с ядом. Туманный всадник взял один из пузырьков и вылил в кубок.

– Пей, – велел Змей.

Моцарт выпил и не почувствовал вкуса смерти на своих губах. Тогда он схватил второй пузырек и залпом опустошил и его. Смерть все не наступала. Змей удовлетворенно улыбнулся – теперь ты бессмертен, мальчик.

Моцарт удивился – бессмертие далось ему слишком просто, и это немного разочаровывало. Он хотел подвигов и приключений, а бессмертие должно было стать лишь приятным бонусом, но обошлось без подвигов. Моцарт так расстроился, что развлечения ради потребовал еще один пузырек с ядом – ему принесли несколько, он опустошил и их.

– Еще! – требовал Моцарт. – Больше яда, дайте мне больше яда!

И всадники несли ему яд, и он выпивал все, что находилось во дворце Змея, – теперь это было его главным развлечением на ближайшую вечность. А что не мог выпить, Моцарт складывал в рюкзак, пока тот доверху не наполнился стеклянными емкостями с содержимым, смертельным для человека и совершенно безопасным для него.

– Теперь, получив то, что хотел, ты должен помочь мне, – фальцетом продолжил Змей, поудобнее устраиваясь на троне. Он вздремнул, был спросонок и выглядел старше, чем прежде, – опухшее после сна веко нависало над желтым глазом, а вся морда была одутловатой и неприятной. Хвост немного подрагивал – Моцарту казалось, что правитель волнуется, хоть причины были непонятны. – Подойди, поговори со мной, мальчик.

Моцарт приблизился к Змею – ему совсем не было страшно. Разве что немного неловко оттого, что он собирался получить бессмертие, воюя за Маленькую империю, а стал бессмертным при дворе Змея – не сплевывать же теперь бессмертие на пол? Тем более противники Змея – Партия Оборотней, возглавляющая Маленькую империю, – Моцарту тоже не нравились, так что он легко простил себе это крохотное предательство.

– У народа должен быть царь, – с легким свистом на слове «царь» проговорил Змей, получился «t-sar», на английский манер.

Моцарт кивнул, он в детстве считал себя монархистом и мечтал однажды умереть за царя, но повода прежде не представлялось. А теперь, так легко получив бессмертие, он уже никогда не сможет этого сделать. Моцарт загрустил оттого, что никак не мог решить, что для него важнее: обретенная вечность или уже недосягаемая красивая смерть.

– Ты и сам мог бы стать царем, Моцарт, – заговорщицки проговорил Змей, – вот только у меня нет для тебя подходящей короны. Впрочем, ты мог бы осмотреть мою сокровищницу и выбрать то, что будет тебе по душе. Жаль, спуститься с трона и пойти с тобой я не могу. Выбери то, что приглянется, – шипел Змей, соблазняя Моцарта сокровищами, как девку на ярмарке.

«Гляди лишь скуки на меня не наведи», – подумал Моцарт. А вслух спросил:

– И как я узнаю, куда мне идти?

– Впусти меня в свою голову, – мягко попросил Змей. – Я буду направлять тебя.

Моцарт покачал головой – сам справлюсь – и вышел из тронного зала. Змей недовольно сверкнул глазами. Туманные всадники подхватили трон и понесли Змея следом за Моцартом.

По пути к сокровищнице им не встретился ни один человек – только полчища туманных всадников.

– Почему здесь нет людей? – спросил Моцарт.

– Я всех съел, – пошутил Змей.

Сокровищница была огромной. Все, что правителю не удавалось проглотить, он отправлял сюда – насытившись, Змей превращался в Дракона-стяжателя. Под ногами звенели монетки, и Моцарт поднял одну из них. На аверсе золотой монеты красовался Эйзенхауэр. Моцарт удивился: а их ты тоже проглотил? Змей кивнул. Ему было неприятно вспоминать этот инцидент: изжога до сих пор давала о себе знать. Змей икнул.

Моцарт отбросил монеты и подошел к постаменту в центре. На постаменте лежал широкий медный обруч, украшенный драгоценными камнями разного размера. Вот только одного не хватало, и обруч смотрел на Моцарта пустой глазницей.

Моцарт хорошо знал, что это.

– Откуда у тебя эта корона?

– Хочешь? – спросил Змей вместо ответа.

По преданию гвоздь от креста Спасителя, подаренный папой Григорием Великим лангобардской принцессе Теоделинде, был вставлен по ее приказу в золотую корону для ее супруга Агилульфа. С той поры корона венчала царственные головы не только лангобардских королей, ею короновалась большая часть германских императоров, от Карла Великого до Карла V.

– Но она… медная. Корона лангобардов медной быть не может. Это какая-то подделка, – вдруг заметил Моцарт.

Змей поморщился – его раскусили, – но быстро нашелся.

– Сломали. Корона была золотой, и венчал ее философский камень. Но однажды камень исчез, и корона потускнела. С каждым днем ее сияние становилось все менее ярким, пока хранители не обнаружили однажды, что она оказалась медной, – Змей прищурился, как бы вспоминая. – С тех пор ни один человек, достойный быть царем Рейха, не может его возглавить – не короновать же правителя медью. Я давно ушел бы на покой, если бы нашел того, кто сможет меня заменить, того, кто согласится носить корону лангобардов.

Моцарт продолжал делать вид, что не понимает, о чем говорит Змей.

– Я одинок, мальчик, – прошипел Змей. – Ради меня никто не станет искать философский камень. Но если кто-то смог бы сделать это для тебя…

У Моцарта как раз левая рука кровоточила.

– Кто это? – с деланным равнодушием спросил Змей.

– Это Ева пишет. Я не могу надолго задерживаться здесь, я обещал ей вернуться. Или, может, мы могли бы позвать Еву сюда?

– Ей нельзя сюда, мальчик. Всякий, кто живет во дворце, бессмертен. Пусть тоже обретет бессмертие – и тогда приходит.

Змей говорил мягко, почти ласково.

– Но как же, – спросил Моцарт, – ей получить бессмертие? Может быть, у тебя, Змей, есть лишний пузырек?

Но Змей ответил:

– Нет, у меня закончилось, ты последнее выпил. Пусть Ева найдет философский камень и принесет его сюда. А после уже ты решишь, чего хочешь больше: чтобы Ева жила при дворце с тобой вечно или чтобы корона лангобардов на твоей голове вновь стала золотой, а не медной.