Текст книги "Записки сумасшедего следователя"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Марат вернулся в комнату и учинил подружке допрос с пристрастием. Она оправдывалась, что гонореи у нее нет, просто было подозрение на болезнь и ей делали «провокацию»: серию из трех уколов, которые, если заболевание имеет место, провоцируют его обострение, чтобы можно было диагносцировать и лечить. Он все равно устроил ей скандал, кричал, что она ввела его в заблуждение относительно возраста, если бы он знал, что она несовершеннолетняя, он бы и пальцем к ней не притронулся, а уж про гонорею и говорить нечего. Он довел девушку до истерики, и она демонстративно схватила бритву и несколько раз полоснула себя по руке (позже судебные медики квалифицируют это как три поверхностные царапины). Отняв у нее бритву, он стал ее утешать, но все равно сказал, что утром он отвезет ее в больницу и не успокоится, пока ему не скажут, больна она или нет.

Утром они поехали завтракать в «Пулковскую», а перед поездкой в больницу она заупрямилась. Он пригрозил рассказать все ее маме, и она сбежала, но вопреки его ожиданиям, не домой, а в ближайшее отделение милиции, где заявила о том, что ее зверски изнасиловали. Марату такое и в голову не могло прийти, поэтому вечером он спокойно отправился в хорошо знакомый бар, снял там другую девушку, и, когда открывал дверь квартиры, его на глазах у всего дома с грохотом и пиханием под ребра табельных «пээмов» заковали в наручники и торжественно повели в руки правосудия.

В общем и целом, его версия событий вызывала доверие. Опер из отделения, принимавший заявление об изнасиловании от Юли, мне потом рассказывал, что после того, как формальности были закончены, он по просьбе заявительницы угостил ее сигареткой, и пока они курили, сочувственно спросил девушку, деликатно выбирая выражения: «Скажи, а он у тебя первый?» В ответ небесное создание выдохнуло ему в лицо сигаретный дым и пропело: «Да ты что, дядя, у кого ж теперь в шестнадцать лет первый?» (Кстати, такое повторялось сплошь и рядом. За пару дней до этого я была вызвана на происшествие – изнасилование. Увидела в отделении худенькую и бледную четырнадцатилетнюю потерпевшую, похожую на воробышка. Она рассказала, как трое здоровых парней затащили ее в квартиру одного из них и несколько дней насиловали, а завершила рассказ словами: «Я в принципе-то не возражала, просто мне после аборта нельзя, я им говорила об этом, а они все равно...»)

Марат трясся от холода и от страха и все время спрашивал меня, что же ему теперь делать? В тот день, когда я пришла его допрашивать, ему надо было оформлять документы на командировку в Чехословакию; естественно, его начальство было не в восторге от того, что вместо оформления документов он просиживает штаны в кутузке. Кроме того, он с ужасом представлял себе, что скажут обо всей этой ситуации его родители, и к концу допроса у него появилась спасительная мысль: а что, если он женится на этой Юле?

Я вышла из камеры в коридор, где сидела Юля, и не успела еще и рта открыть, чтобы пригласить ее на очную ставку, как Юля задала мне неожиданный вопрос: работают ли по субботам исполкомы? Я недоуменно спросила, зачем ей это? «Получить разрешение на брак – я ведь несовершеннолетняя». – «С грязным насильником?!» – не удержавшись, уточнила я. «Ну, все было немножко не так, как я рассказала...» – замялась Юля. Тут уж у меня отпали последние сомнения в искренности Марата. Я вернулась в камеру и написала постановление об освобождении Марата из ИВС.

Однако надо было проверить показания Марата в части своднической деятельности бармена из «Кубика Рубика». Только по молодости лет мне могла прийти сумасбродная идея – смоделировать в баре ту же ситуацию с участием Марата, и если бармен снова предложит Марату девочку, взять его с поличным на сводничестве и заодно добиться от него показаний о том, что Юля в тот вечер не случайно забрела в бар, а является постоянной его посетительницей. (Господи, мне бы сейчас те мои проблемы! Переться на край света в выходной день, для того чтобы прекратить очевидное дело...)

Мы обсудили предстоящую операцию с уголовным розыском отделения, я сказала Марату, куда ему надо будет прийти на следующий день и что делать. Марат горячо согласился. Он был в таком состоянии, что, думаю, согласился бы с риском для жизни внедриться в сицилийскую мафию, лишь бы оказаться подальше от Юли, камеры и уголовного дела.

Юлю я тоже предупредила, что ей надо на следующий день прийти не в исполком за разрешением на брак, а в отделение милиции для проведения следственных действий (на случай, если все пройдет успешно, бармен расколется и надо будет проводить между ним и ней очную ставку), и отправила домой.

Пока я утрясала все формальности, оказалось, что уже первый час ночи. Юля ушла уже давно, Марат был отпущен час назад. Меня любезно согласился подвезти до дому на своей машине знакомый помдеж. Когда мы с ним вышли из РУВД, из-за угла, опасливо оглядываясь, ко мне подкрался... Марат. Я удивилась: «Господи, что вы здесь делаете?» – «Елена Валентиновна, – умоляюще залепетал он, – пожалуйста, увезите меня отсюда с собой!» – «Куда?!» – «Хоть куда-нибудь, хоть за угол, но только, можно, я уеду с вами?» При этом у него не попадал зуб на зуб. «Да в чем дело?!»

Наконец Марат рассказал, что когда он вышел из милиции, к нему подскочила терпеливо ожидавшая его Юля. Она бросилась ему на шею и как ни в чем не бывало предложила: «Поехали к тебе!» У него же еще слишком были свежи воспоминания о камере с бомжами, в которой он оказался по ее милости, но он нашел в себе силы не стукнуть ее, а, с трудом освободясь от ее объятий, вежливо намекнул, что уже поздно и что ее ждет мама, а сам попытался тихо улизнуть. Юля, однако, настаивала и шла за ним как приклеенная.

Обернувшись, я действительно увидела маячившую в отдалении Юлю. Я подошла к ней и спросила, почему она еще не дома? Юля откровенно сказала мне, что она хочет к Марату. У меня все это не укладывалось в голове. Увидев, что Марат воспользовался тем, что Юля отвлеклась на меня, и сбежал, я не стала воспитывать «потерпевшую» и тоже уехала.

На следующий день Юля в отделение не явилась. Мы выдвинулись в «Кубик Рубика» согласно плану: первым должен был войти Марат, через полчаса должны были появиться мы, пронаблюдать, как бармен сведет Марата с девочкой, привезти бармена в отделение и получить от него показания. И тут в первый и последний раз я нарушила золотое правило – следователю ни в коем случае не лезть в оперативные мероприятия. Мудрые и опытные опера советовали мне сидеть в отделении и ждать, когда они привезут мне бармена, но я непременно хотела быть в гуще событий. Опера не стали со мной спорить и просто махнули рукой.

Мы подъехали к домам за баром – ближе не могли, поскольку нам выделили дежурную машину с «мигалкой» и синей полосой, выпустили из машины Марата, выждали полчаса и подошли к бару. Нас встретили запертые двери, на которых висела табличка: «Бар закрыт, проводится мероприятие». Через сорок минут мы правдами и неправдами прорвались в бар. Там происходило празднование дня рождения богатого сирийца. Оказавшись в баре, я сразу поняла, почему мне надо было оставаться в отделении. Бар был наводнен юными и сказочно прекрасными валютными проститутками, разодетыми, как принцессы, в шелка и шифоны. Я в своем строгом костюме, надетом для проведения допроса, и с постным выражением лица смотрелась как бельмо на глазу. Свободных мест не было, но, поскольку народ танцевал, опера быстренько нашли пару стульев без хозяев и пригубили оставленные коктейли. К нам протолкался Марат и сообщил, что ему пришлось заплатить четвертной, чтобы пройти в бар, так как он не мог сорвать операцию. Затем мы увидели в баре Юлю собственной персоной – она попала в бар значительно легче, чем все мы. Она как своя болтала с посетителями и барменами и, увидев нас, стала старательно привлекать к нам внимание, пытаясь дать понять обслуживающему персоналу, кто мы такие.

Мы спасали положение, как могли, и только потом оценили, какую несли ахинею. Один из оперов тихо спросил Юлю, почему она не пришла в отделение, а оказалась здесь. Юля громко, на публику, сделав невинное лицо, заявила, что она приходила в отделение, а дежурный сказал, что мы уже уехали сюда. Заметив, что за нашими спинами остановился и напряженно прислушивается к разговору искомый бармен, я громко переспросила: «Дежурный по этажу?» – «Ну, капитан», – также громко пояснила Юля. Поскольку у бармена интерес к нам не спадал, в разговор включился опер с вопросом: «Капитан дальнего плавания?». Тут мы уже не выдержали и дружно рассмеялись, представив себе некое загадочное отделение (чего?), в котором по этажу дежурит капитан дальнего плавания. Операция была сорвана, мы просто попросили бармена проехать с нами, и он все нам рассказал. Дело я прекратила, но научная карьера Марата была безвозвратно загублена, а в довершение ко всему спустя полгода его квартиру грамотно обокрали, и ни у кого не было сомнений, что тут не обошлось без Юли.

В ту же осень на районную прокуратуру как из ведра посыпались изнасилования малолетних девочек в подвалах и на чердаках. За две недели произошло двенадцать изнасилований, все они были совершены абсолютно одинаково – двое мальчишек, по всему похоже – школьников, затаскивали в подвалы и на чердаки первоклассниц, по две девочки, а в одном случае даже троих, и в меру своих сексуальных возможностей совершали преступление. Мы все потеряли покой и сон, дошли уже до того, что вместе с моим стажером сами патрулировали по району, высматривая мальчишек, которые приставали к маленьким девочкам.

Вдруг из РУВД позвонил возбужденный начальник уголовного розыска и сообщил, что страшные преступления раскрыты. Мы торжественно прибыли в районное управление внутренних дел: прокурор района, я и мой стажер. Там уже были все уголовно-розыскные начальники районного и городского уровня, а также торжествующий начальник детского приемника-распределителя. Он с гордостью рассказал, что расколол одного из подростков, поступивших в приемник, – беглеца из детского дома, и тот признался во всех изнасилованиях. Непонятно было, где его соучастник, у нас ведь было двое преступников, но я решила сначала посмотреть на злодея. «Введите!» – и в просторный кабинет начальника РУВД, где, затаив дыхание, сидели пятнадцать работников прокуратуры и милиции, ввели худосочного мальчонку, обритого налысо, с огромными, абсолютно перпендикулярными голому черепу ушами. Ростом он был вровень со столом; а когда увидел столько взрослых, выжидательно смотрящих на него, он разрыдался. В общем, мне все стало ясно, но для очистки совести я решила с ним поговорить. Он как попугай твердил, что признает все изнасилования, но не смог назвать ни одного места совершения преступления, не смог рассказать об обстоятельствах, да в довершение ко всему никто из девочек его не опознал, а одна толстая первоклассница басом заявила: «Да это не он. Этого я бы одной левой!» Когда я сообщила начальнику РУВД «осечка, блин!», он разорался: «Да он это, ты просто работать не умеешь, надо доказывать!» Через две недели настоящих преступников, четырнадцатилетних учеников средней школы, задержали на месте преступления.

С тем мальчишкой из детского приемника-распределителя все было понятно: психика у него явно была неустойчивая; то ли ему пообещали, что если он признается, то его не отправят обратно в детский дом, то ли чем-то другим улестили, но ему все равно ничего не грозило, поскольку ему еще не исполнилось четырнадцати лет и он не достиг возраста уголовной ответственности.

Сразу после того, как мы разделались с малолетними насильниками, на нас свалилось дело о взрослых любителях развлечений.

Два оперативника из отделения, выпив водки, потом пива, пошли проверять наркоманский притон, где на момент проверки находились в состоянии легкой «дури» две несовершеннолетние девицы, обслуживающие посетителей притона.

Оперативники в служебном раже, подогретом парами спиртного, стали требовать выдачи наркотиков и в поисках наркотических средств покрушили всю мебель и разбили все стекла, после чего один встал на стреме, а второй избил и изнасиловал обеих девиц. Пока он оприходовал вторую, первая жертва, вся в синяках, умудрилась выскочить из квартиры, побежала к подруге и вызвала милицию. Приехавший наряд обнаружил в квартире полный разгром и напуганную жертву. Девушек привезли в милицию, где они рассказали, что в квартиру ввалились два безумных наркомана, все покрушили в поисках наркотиков и, не найдя их, изнасиловали обеих. К слову, одна из них была так серьезно избита, что два месяца пролежала в больнице. (Потом они говорили: «Да если бы мы знали, что это менты, да разве бы мы обратились в милицию?! Ни за что, но нам просто в голову не могло прийти, что это работники милиции, мы думали, что это взбесившиеся наркоманы».)

Дежурный оперативник принял от обеих потерпевших заявления о привлечении к уголовной ответственности неизвестных преступников, скрупулезно записал приметы нападавших и, передавая сведения в Управление уголовного розыска, искренне сказал собеседнику: «Чтобы тебе лучше их представить, вспомни наших оперов Скоморохова и Авдеева. Вспомнил? Вот по приметам получается, что преступники – один в один Скоморохов и Авдеев». Все, кто это слышал, без всякой задней мысли старательно представляли себе Скоморохова и Авдеева, чтобы уяснить, как выглядели преступники, и только зам по опер, отделения понял это как надо. Он вызвал Скоморохова и Авдеева и прямо спросил их – были в адресе? Те честно признались, что были, проводили рейд по наркотикам. Преступление было раскрыто.

Самое интересное началось после того, как я предъявила им обвинение. Ко мне пришел начальник РУВД и стал весьма остроумно доказывать, что опера не совершали изнасилования. «Спроси любого сексопатолога, – поучал он меня, – и он тебе скажет, что мужчина не может поиметь подряд двух женщин. Вот я, например, не могу». Я возражала, что его собственные сексуальные возможности для дела значения не имеют и, не удержавшись, припомнила случай с ушастым «насильником»: «Взрослый опер, значит, не может совершить подряд два половых акта с разными женщинами; а малолетний пацан, который полгода бегал по подвалам и питался в столовых гарниром за сданные пустые бутылки, – может изнасиловать подряд трех девчонок?» Начальник РУВД собрался с мыслями и изрек: «Да! Он молодой и здоровый, а опер замучен работой».

Еще с одним анекдотическим случаем «изнасилования» я столкнулась на дежурстве по городу. Меня вызвали по заявлению весьма приличной, на первый взгляд, женщины – тридцатилетней инженерши Главного управления здравоохранения, которая, по ее словам, вышла на улицу позвонить из телефона-автомата, накинув пальто. Вдруг к ней подбежал незнакомый мужчина, сорвал с нее пальто и попытался изнасиловать, а когда она закричала – бросился бежать. Она стала преследовать его, призывая на помощь. В погоню включился водитель проезжавшего мимо такси, поймал убегавшего злодея и доставил его и потерпевшую в милицию.

Задержанный оказался финном, не понимающим ни слова по-русски, а в отделении, как назло, не нашлось ни одного полиглота. Наконец на следующее утро финна в отделении разыскала группа туристов из Финляндии во главе с переводчицей из «Интуриста». Когда я приехала в отделение, переводчица была близка к истерике. Она сообщила, что не позднее восьми вечера им надо быть на пароме в Выборге, поскольку у всей группы кончается виза.

Когда финн увидел родное лицо переводчицы, он бросился ей на шею, а заодно пытался расцеловать и меня. Представляю, какую ночку он провел в камере с представителями нашего дна, не понимая, за что его задержали, и не имея возможности из-за незнания языка сообщить о себе. Допрошенный с участием переводчицы, он рассказал несколько другую историю нападения на российскую гражданку. Во-первых, он ошарашил нас сообщением о том, что он знаком с потерпевшей. Далее он рассказал о том, как они познакомились: он с другими туристами был в ресторане, за соседним столиком сидели две красиво одетые женщины, он познакомился с ними, и одна из них предложила поехать на квартиру и познакомиться поближе. (На мой вопрос, как же они объяснялись, учитывая, что он не владеет никакими языками, кроме финского, а она говорит только по-русски, финн остроумно ответил: «О, мадемуазель следователь, есть ситуации, в которых мужчина и женщина всегда поймут друг друга!»)

Когда они пришли в квартиру и уже раздевались, готовясь знакомиться ближе, мадам сделала характерный жест пальцами, потерев их друг о друга, и он отдал ей все остававшиеся у него русские рубли, в количестве двадцати, но она повторила жест, в связи с чем он стал шарить по своим карманам и к своему ужасу обнаружил отсутствие финских марок, кредитной карточки и всех документов. Если до этого взаимопонимание было полным, несмотря на языковой барьер, то сейчас возникли затруднения: как дать ей понять, что он интересуется, не она ли взяла его документы и деньги, он не знал, поэтому просто схватил ее пальто и стал осматривать карманы. Она, не понимая, что происходит, стала вырывать у него пальто. Он, не вполне хорошо соображая из-за выпитого, рассердился и выскочил на лестницу, чтобы там в спокойной обстановке продолжить осмотр карманов. Она выскочила за ним, в связи с чем финн окончательно уверился, что его бумажник украден ею и находится в ее пальто, поэтому не придумал ничего лучше, чем взять с собой все пальто. Они побежали по улице, потом его схватили и бросили в каталажку. Пальто во время всех этих перипетий с погонями просто потеряли.

Показания финна полностью подтвердились свидетельствами туристов, бывших вместе с ним в ресторане, они безоговорочно опознали «потерпевшую», как назойливую женщину, липнувшую к иностранцам. Финн показал расположение квартиры. Мы оперативно установили ее владелицу, вытащили ее в отделение. Она призналась, что уже давно предоставляет свою квартиру подружке для встреч с иностранцами, за что имеет свой небольшой процент. При этом сама «потерпевшая» и не подумала отступать от своих показаний, требуя помимо привлечения финна к уголовной ответственности, еще и возмещения материального ущерба – потерянного пальто и порванных колготок. Тут крыть было нечем, пальто действительно было утрачено по вине незадачливого «финика». А время неумолимо тикало, и больше всего мне было жалко переводчицу – в застойные годы это было катастрофой: у сотрудницы «Интуриста» такой скандал во вверенной ей группе. Поскольку узел не развязывался, я решила просто разрубить его. Я подошла к «потерпевшей» и прямо спросила ее, чего она хочет, чтобы забрать свое заявление, уйти из отделения и больше не возвращаться. Она проявила благородство, заявив, что лишнего ей не надо, пусть оплатят стоимость пропавшего пальто и порванных колготок. Я вернулась к переводчице и поставила ей задачу. Та вошла в автобус, где уже четвертый час маялись бедные финские туристы, и через пять минут вышла оттуда с кипой мятых рублей, собрав все, что протратившиеся туристы наскребли по сусекам, а также с упаковкой финских колготок. Выкуп торжественно был передан «потерпевшей», финн торжественно был освобожден и под конвоем переводчицы и руководителя группы под руки препровожден в автобус. Я их напутствовала сентенцией о том, чтобы впредь они заранее были готовы к тому, сколько стоит русская проститутка – двести рублей плюс колготки.

Тогда я, как старший следователь, получала сто девяносто рублей в месяц, в связи с чем некоторые мои клиенты, имевшие неправедные доходы, искренне меня жалели. Как-то я расследовала одно очень интересное дело об убийстве: две проститутки сняли в ресторане состоятельного дядьку, поехали к нему домой, а за ними, согласно давно отработанному плану, – два их сутенера. Девушки распалили хозяина до того, что он уже стал раздеваться, и в этот момент спровоцировали ссору, вынудив того распахнуть дверь квартиры и указать им на выход. Сутенерам только это и было надо – они ворвались в квартиру, хозяина задушили, собрали вещи, – и все вместе были таковы. Проституток задержали через месяц, они тут же раскололись, что называется, от носа до позвоночника, и сдали сутенеров. Я тогда живых проституток увидела чуть ли не впервые и была потрясена тем, какие они толстые и страшные. (Когда я, в очень застойные годы, работала в горсуде, у нас читала лекцию для сотрудников весьма интересная психологиня, которая непринужденно заявила, что один московский психолог уже много лет работает с большой выборкой проституток. Ответом было какое-то звенящее молчание, прерванное громким шепотом парторга горсуда: «У нас же нет проституции!»Это сейчас проститутки не в диковинку, и сказки про них рассказывают, и песни поют.) Сидели мы с ними как-то поздно вечером в кабинете следственного изолятора, все уже разошлись, а я все их допрашивала, уточняя какие-то подробности. И они, жалостливо на меня глядя, стали спрашивать, сколько же я за такую самоотверженную работу имею. Узнав размер моей зарплаты, они разохались и от души стали предлагать устроить меня к ним в «профсоюз». «Елена Валентиновна, – наперебой убеждали они меня, – бросайте вы эту свою прокуратуру, у нас вы за ночь заработаете больше, чем тут за месяц».

Тогда я посмеялась, а позже с горечью убедилась, что некоторые мои коллеги так и делают, правда, в переносном смысле, – продаются за деньги, при этом за один раз на стороне действительно зарабатывают больше, чем по основному месту работы за месяц.

А между тем рейтинг такой «профессии», как проституция, резко полез вверх. По делам стали проходить дамочки, гордо именующие себя проститутками. (В одной газете я прочитала о том, что за проституцию в гостинице была задержана лаборантка проектного института, и работник милиции стал в воспитательных целях угрожать ей, что сообщит на работу, где и за что она была задержана. Она безумно испугалась и стала умолять этого не делать: «Поймите, мне ведь проходу не дадут, все будут просить взять с собой!») Правда, реальных путан от романтических героинь «Интердевочки» отделяла пропасть. Моему приятелю-следователю досталось дело о содержании бюро эротических услуг; был изъят журнал регистрации вызовов. Изучив его, следователь убедился, что единственная труженица эротического фронта – толстая кривоногая девица с невыразительным лицом, годков под тридцать – обслуживала, и успешно, все заявки – о предоставлении «высокой стройной блондинки», «жгучей брюнетки с пышными формами», «юной девочки гимназического типа» и прочая, и прочая, и прочая...

И как раз в тот исторический период, когда благосостояние проституток существенно повысилось, материально-бытовые условия жизни следователей стали уже не устраивать мужчин, которым нужно было кормить семью.

Но мне лично на жизнь тогда хватало. Больным вопросом был только квартирный вопрос. Я с рождения жила в огромной коммунальной квартире, в которой всякое бывало, – и перерезание веревок с бельем, и подсыпание гадостей в суп, и пропажа ценностей, и пьяный сосед, лежащий как бревно в коридоре и загораживающий проход. Случались и более прелестные вещи. Как-то, дежуря по городу, я столкнулась с такой необычной ситуацией: потерпевший забит ногами, а у подозреваемого нож в спине, он в больнице. Поговорить можно было только с третьей участницей событий, пропитой теткой, сапожки которой явно прошлись по потерпевшему. Я ее капитально повоспитывала и задержала на трое суток, а вернувшись домой с дежурства, встретила ее в коридоре своей коммуналки: она оказалась бывшей женой моего соседа, и когда районный следователь ее выпустил под подписку о невыезде, пришла пожаловаться бывшему мужу на жизнь, за шкаликом. Честно скажу, удовольствия я не испытала.

Невеселая жизнь началась с распадом Союза. Вот тогда зарплаты стало не хватать. В 1991 году зарплата следователя прокуратуры была ровно в десять раз меньше зарплаты уборщика производственных помещений метрополитена. Следователи выступили с заявлением о том, что город захлебнется в крови, если хотя бы два выходных дня – субботу и воскресенье – мы не будем выезжать на места происшествий. Нас собрали в прокуратуре города, на трибуну вышел упитанный депутат и призвал нас затянуть пояса. «Вот нам тоже трудно, – жалостливо сказал он, – но мы ведь, депутаты, тоже терпим!» Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. «Выедут участковые и все оформят», – сказал он.

Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, – просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: «Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! – Лучшие из лучших зализывают раны. – Тогда возьмите лучших из худших!»

В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие – убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать – оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. «Как нет в реанимации? – растерянно спросил он. – Ах, перевели в послеоперационную!»

Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: «Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!» (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: «Меня порезал Жора Л...» Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни – и он помер.)

Утро 19 августа началось с «Лебединого озера» и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: «Да плевать на эти „глухие» убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!»

На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: «А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!» Старый ответил: «А я бы в тебя стрелял!»

Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.

Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.

Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед Мариинским дворцом, защищая демократию, и не стоял на баррикадах, то ты предатель и ренегат.

А если ты в дни (а также ночи) путча раскрывал убийство? Если бы я вместо этого пошла на площадь (как это, кстати, сделали некоторые следователи, которые по ночам пили пиво на площади, поскольку больше там было нечем заняться, а днем спали на работе), то я бы не была предателем? На этот вопрос мне не ответили.

А потерпевший по делу, раскрытому нами во время путча, получивший две проникающие раны сердца, ранение легкого и ранение шеи, через две недели вышел из больницы как огурчик. К концу следствия я вызвала его в отделение знакомиться с материалами дела. Оперативник, присутствовавший при нашей встрече, спросил его: «Слушай, Ковальский, а что это у тебя за перстень на пальце вытатуирован? Я такого не знаю». (Татуировки в виде перстней наносятся судимыми на пальцы рук, и каждый перстень имеет свое значение.)

Ковальский важно сказал: «Это наш фамильный герб». А надо было видеть этого Ковальского – грязного и опустившегося типа, с пропитым насквозь лицом и сизым, как слива, носом. «А ты что, дворянин?» – поинтересовался опер. «Да. Граф!» – с чувством собственного достоинства подтвердил Ковальский, вытирая при этом сопли рукавом.

Помимо графа, мне еще довелось на своей следственной работе пообщаться с потомком основателя румынской Коммунистической партии.