Текст книги "Алая маска"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сентября 17 дня, 1879 года (продолжение)

Я снова уткнулся в подушку. Сколько я пролежал так, не знаю. Теперь я явственно слышал шум дождя и шлепанье капель за окном. Не хотелось поднимать голову. Это сон, кошмарный сон, уговаривал я себя, всего лишь сон. Я у себя дома, в своей постели. Не было никакой гостиницы, никакой дамы, никакого тела на полу.

Наконец лежать так стало невыносимо. Я совсем было уже решился приподнять голову и оглядеться, как вдруг до моего слуха донесся мужской голос. Обманывать себя я больше не мог. Это был голос коридорного, того лакея, который вчера провожал меня в третий номер пансиона мадам Пе-туховой, куда я пришел встретиться с дамой, приславшей письмо. Он говорил что-то неразборчиво, но визгливые нотки в голосе и малорусский говор не давали спутать его с другим.

С ног до головы, точно разряд электричества, пропущенный через тело, меня пронзил животный ужас. Я вскочил с кровати, при этом голова моя чуть не разорвалась в жестокой болевой схватке – и отразился в стоящем напротив трюмо: большой, мускулистый, но – голый, дрожащий, взъерошенный и оттого жалкий.

А перед трюмо – и теперь я никак не мог уже думать, что это кошмарный сон – на полу лежало тело. Полуголый мужчина, в алой маске-домино, натуральным образом дежа-вю, поскольку весь облик его и поза повторяли того мертвеца, с которого начался у меня прошедший день, теперь назойливо лез мне в глаза, и я почему-то боялся отвернуться. Остро ощущая босыми ступнями холод и неровности пола, я приблизился к телу и склонился над ним. Коснуться его я не решился, но синюшное лицо, выглядывавшее из-под маски, выдавало несомненную смерть. Первым моим побуждением было позвать коридорного, но, собрав с пола разбросанную вокруг кровати одежду и влезши в брюки, я остановился.

Что я скажу тем, кто застанет меня здесь в таком положении? Я один в номере, на полу труп… Неужели кто-то поверит мне в том, что я понятия не имею, кто этот покойный, кто пригласил меня в этот номер и с кем я провел тут ночь? Ужас, холодный, скользкий, как змея, и без того не оставлявший меня ни на минуту, тугим кольцом сжал мне сердце, как только я представил себе объяснения с коридорным, а затем с полицией. И повинуясь этому властному ужасу, я совершил поступок, которого устыдился тут же, но ничего не мог с собой поделать: я кое-как лихорадочно оделся и… покинул номер через окно, стараясь производить как можно меньше шума.

Подоконник оказался даже ниже, чем я полагал, выглядывая в окно; но все равно, спрыгнув на землю и с трудом выпрямившись, я некоторое время еще не мог двинуться из-за дрожащих ног и вырывающегося из груди сердца. За это время я огляделся и увидел, что окно, из которого я прыгнул, выходит в узкий и темный двор. К счастью, во дворе не было ни души, и к счастью, три стены двора были глухими, а четвертая принадлежала пансиону, который я только что покинул, словно вор или убийца, и который оживал только к ночи, а в эти утренние часы наверняка был тих и пустынен.

Поправив на себе наспех натянутую одежду, я собрался уже было покинуть двор, пока никто не обнаружил тут моего присутствия, и вдруг почувствовал на руках что-то липкое. Поднеся обе ладони к лицу, я увидел, что руки мои в крови.

Разом обессилев, я прислонился к шершавой кирпичной стене. Господи милостивый, за что мне все это?! Разве я совершил что-то такое, за что мне воздается такой страшной ценой?! Но откуда кровь? Ведь человек, труп которого оказался в номере, был задушен?

Стоп! Сказал я себе. Я ведь не осматривал труп, даже не трогал его. Отчего же я решил, что несчастный задушен? И даже задушение не исключает того, что ему ранее могли быть нанесены какие-то раны, повлекшие кровотечение… Пытаясь трезво рассуждать, я всеми душевными силами отгонял от себя мысль о том, что эти раны мог нанести убитому я. Нет, этого не может быть! Господи! Перед моим мысленным взором вдруг встала эта ужасная картина – мертвое тело, распростертое на полу, и я отчетливо, словно посредством какого-то волшебного фонаря, разглядел в правой руке трупа небольшой нож, вот только не мог вспомнить, окровавлен он был или нет.

Я еще раз поднял свои запачканные руки к лицу и внимательно их осмотрел. Вот и решение этой загадки: из рассеченной раны на ребре правой ладони сочилась уже загустевающая кровь. Странно, что я не чувствовал никакой боли; как, в какой момент моя рука оказалась порезанной? Неужели?… Нет, этого не может быть. Но рана на моей руке доказывала мне то, во что мой разум отказывался верить: если я не помню, откуда у меня взялся этот порез, то могу и не помнить, как я убил несчастного незнакомца. И в эту минуту я вдруг ясно осознал все, что привело меня к такому ужасному финалу: негодная водка в кабаке, от которой помутнело в голове, ночь, проведенная то ли во сне, то ли в тумане, странные видения, посещавшие меня под утро… Что-то не в порядке с моим рассудком; возможно, что насыщенные событиями предшествующие сутки пошатнули мой разум, и в беспамятстве я мог натворить что-то непоправимое. Нет, только не это!

Я оттолкнулся от стены и бросился вон со двора, в узкую, как щель, проходную арку, которая показалась мне бесконечной, словно ворота в чистилище; бросился со всех ног, не разбирая дороги. Кажется, я растолкал нескольких человек, выбежав наконец из арки, но даже не понял, кого. Опомнился я уже на углу Надеждинской; передохнул и бросился бежать снова, к дому на Басковом, добежал до парадной, в один прием взлетел на свой последний этаж, слава богу, не встретив на лестнице никого из соседей.

Закрыв за собою двери своей квартирки, я с облегчением вздохнул, но это облегчение покинуло меня, только лишь я бросил взгляд в небольшое круглое зеркало, висевшее в прихожей. Зеркало отразило растрепанного, расхристанного, измазанного кровью и до смерти испуганного человека, в котором я даже не сразу узнал самое себя. И если бы сейчас в двери постучали жандармы, мой внешний вид был бы для них лучшим доказательством моей виновности.

Тут же в прихожей, не входя в комнату, я стал, словно в угаре, сбрасывать с себя пришедшую в негодность одежду. Раздевшись полностью, я кинулся в свой закуток-умывальню и, убедившись, что в большом кувшине еще достаточно воды, облился ею и намылился, тщательно смывая с рук и тела следы крови. Потом стер мыльную пену, разлив нечаянно остатки воды из таза и залив весь пол в умывальне, и дрожащими руками оторвав от простыни тряпицу, замотал резаную рану на ладони, которая все еще кровоточила. Вылезя из таза и пригладив волосы, я накинул халат и присел на кровать.

Что же мне делать?

Допустим, еще несколько часов происшествие в третьем номере гостиницы мадам Петуховой не будет обнаружено, так как ключ на брелоке остался в номере, и лакей не знает, что номер покинут. Но вскоре служащие гостиницы забеспокоятся, да и необходимо убрать номер к вечеру. Сначала они постучат, потом откроют дверь запасным ключом, либо сломав запор, увидят мертвое тело, следы моего поспешного бегства… А там – полиция, уведомление следственной части, лакей опишет мою внешность…

Стоп! Я с надеждой поднял голову, глянув в окно, и мои глаза больно резанул солнечный свет. Пусть полиции будут известны мои приметы; но ведь я там не представлялся, и документов с меня не спрашивали. Кому в голову придет заподозрить убийцу в следователе Окружного суда? Разве смогут полицейские агенты связать воедино ночного посетителя сомнительного заведения и судейского чиновника?

Ну конечно! В их распоряжении ведь не будет никаких данных, что указывали бы на меня, Алексея Колоскова. Мне нужно идти на работу, там я наверняка узнаю про ночное происшествие. Может быть, уже установлено, кто был этот убитый, как он там оказался, и я смогу, пользуясь служебным положением, больше узнать про случившееся в номере и понять, наконец, причастен ли я к смерти несчастного.

При мысли о том, что я, хоть и невольно, могу оказаться виновным в гибели неизвестного мне человека, я содрогнулся и снова опустил лицо в ладони, ощутив, как саднит порезанная рука. Что ж, если выяснится, что его смерть – моих рук дело, я добровольно сдамся в руки полиции и буду настаивать только на психиатрическом освидетельствовании, не допуская, что я мог совершить это в здравом уме и твердой памяти.

Боже, неужели это конец моей карьеры… Да что там карьеры – жизни! Бедная Алина, какой стыд ждет ее… Нет, не хочу думать об этом. Может быть, все обойдется?

Да, сейчас мне, как никогда, нужен чей-то совет, и внимание человека, кому я могу довериться в таком деликатном вопросе. Но кто этот человек?

Моя тетка даже не может приниматься в расчет, хотя у нее, безусловно, трезвый ум, и ей не занимать хладнокровия и самообладания. Я не вправе впутывать ее никоим образом в это дело.

Мои университетские друзья? С тех пор, как я был принят кандидатом на судебные должности, мы отдалились друг от друга. Разный круг интересов и моя, да и их тоже, занятость, словно центробежная сила, разметала нас и охладила нашу близость. Тем более что я не встречался ни с кем из них с июля. Но, отдалившись от друзей времен студенчества, я не приобрел еще в Окружной палате такого товарища, которому бы верил как себе. Однако же выбор у меня невелик: мои сослуживцы, вот и все.

Но кому из них я могу довериться? Плевичу? Вряд ли. Услышав от меня маловразумительный рассказ о ночном приключении, он наверняка с чисто шляхетским высокомерием посоветует обратиться к начальству с рапортом, в котором надлежит изложить приключившиеся со мной события, и ждать разъяснения их. Я никак не могу рассчитывать, что он сохранит услышанное от меня в тайне и поможет мне разъяснить эти события и мою роль в них. Боюсь даже – хоть и стыдно мне так нелицеприятно думать о товарище, – что Валентин Плевич использует сложившееся положение для отстранения меня от расследования и передачи дела ему в производство.

Старик Реутовский? Иван Моисеевич – милейший человек, и его совет, наверное, помог бы мне чрезвычайно. Но его я тоже, как и свою тетку, не вправе впутывать в это дело, и не настолько я близок с ним, чтобы доверить ему столь сокровенное.

Другие наши следователи? Вряд ли. Разве что обратиться к самому Ивану Дмитриевичу Пути-лину и нижайше попросить его применить к моему запутанному делу свои сыскные таланты… Но он, конечно, не станет помогать мне в частном порядке и непременно ответит, что должен уведомить о том мое руководство.

А почему, собственно, я не могу попросить совета от своего сослуживца, Маруто-Сокольского? Он явственно выказывал мне свое расположение; он – мой ровесник и не отягощен предрассудками, подобно Плевичу. Но в то же самое время он ничем не обязан мне и не связан со мною отношениями дружбы, позволяющими ожидать, что ради меня он чем-то поступится.

Я спохватился вдруг, что опоздал на службу. Сумбур в моей голове спутал мне восприятие времени, и к тому же ночь и утро, насыщенные событиями, представлялись мне весьма длительным периодом. Который же все-таки час? Я вышел в прихожую, где на полу валялась сброшенная мною впопыхах одежда, поднял ее, полез в карман, где обыкновенно носил часы, – и похолодел, не обнаружив их там. Вот это удар судьбы! Если я не обронил их случайно при бегстве, а оставил в номере, то нет нужды опознавать меня по приметам: гравировка на часах укажет имя подозреваемого лучше паспорта…

Боже, Боже! Как я мог быть так опрометчив! Опустившись на колени, и не сразу заметив, что разлитая мною вода затекает под полу халата, я перетряхнул все свои вещи, на всякий случай еще раз проверил все карманы и потайные складочки одежды, но только уверился в непоправимости потери. И вдобавок сделал еще одно убийственное открытие: оказывается, я лишился не только часов, но и надушенной записочки, приведшей меня в номера г-жи Петуховой. И если, не найдя часов, я лишь горько пенял себе на неосторожность, то утрата записки заставила меня по-новому взглянуть на произошедшее со мной.

* * *

Характер низших классов общества образуется в большинстве случаев под влиянием таких обстоятельств, которые неминуемо заставляют их следовать по пути крайней нищеты и порока и делают из них самых развратных и опасных членов государства. Большинство же остального общества воспитывается в принципах, идущих в разлад с человеческой природой и неминуемо вызывающих поступки, недостойные разумных существ… Таким образом, мир наполняется безумием и нелепостями, и во всех классах общества царствует неискренность и разврат.

Роберт Оуэн. «Образование человеческого характера», русский перевод, 1865 год

Сентября 18 дня, 1879 года

Бог знает, сколько я просидел так, на коленях, рядом с кучей своего несвежего тряпья, пока не почувствовал, как покалывает затекшие ноги и как неприятно холодит тело намокший подол халата. Издалека донесся еле слышный удар колокола со Знаменской церкви, отбивая половину какого-то часа, и этот звук отрезвил меня. С трудом разогнув ватные колени и чуть было не потеряв равновесия, я поднялся. Разум отказывался мириться с осенившей меня догадкой, но чем больше я обдумывал ее, тем все более убеждался, что догадка эта не лишена правдоподобия.

Итак, приходится признать, что помутнение моего рассудка – не случайность и не следствие переутомления. И даже не следствие опьянения негодной водкой в трактире. Это результат чьих-то целенаправленных действий. Кто-то – знать бы, кто этот зловещий инкогнито! – умышленно привел меня в бессознательное состояние и воспользовался моей беспомощностью, чтобы меня скомпрометировать. Допустим, я мог потерять часы (что крайне маловероятно) и по дороге в номера, и в самой гостинице, и на поспешном пути домой; и даже ранее, по пути из трактира, где я видел их в последний раз. Возможно даже допустить, что некий завсегдатай трактира умелыми пальцами облегчил мой карман.

Но! Так же случайно потерять записку я не мог: собираясь на таинственное rendez-vous, я тщательно убрал ее в потайной карман, откуда бумаги не выпадают без посторонней помощи, так как карман этот застегивается на петлю и пуговицу. По всему выходит, что во время пребывания в номере, дождавшись утраты мной сознания, мою одежду тщательно обыскали (при этой мысли кровь хлынула мне в лицо – я припомнил, что в это время лежал нагим на постели, так что осмотреть сброшенную мною одежду труда не составляло) и забрали записку, подтверждавшую, что меня заманили в гостиницу.

Как же мне не хотелось думать про то, что добычей похитителей стала не только записка, но и часы, а пропажа записки, бесспорно, свидетельствовала о том, что меня обыскивали. А раз так, то моя судьба находится в руках неизвестных, завладевших предметом, который, будучи найденным на месте преступления, без сомнения укажет на меня. У меня даже живот схватило при мысли, что вот сейчас вызванный околоточный надзиратель осматривается в номере, где лежит убиенный, и находит там брошенные часы с моим именем. Вызывает агентов, и вот уже едут меня задерживать по подозрению в совершении убийства.

Мне так явственно послышались громкие шаги на лестнице, что я даже пошатнулся. Что ждет меня в ближайшем будущем? Арест, камера, позор, особенно когда оглашены будут обстоятельства: сомнительной репутации комнаты, обстановка любовного свидания, мертвое тело, расположение и внешний вид которого указывают на эротические извращения, но главное! Главное: бросающаяся в глаза связь этого убийства с происшествием в доме барона Редена, которое – о ужас! – я расследовал как должностное лицо, в начале тех же суток…

Стоп! Как же я не понял этого сразу?! Ну конечно: связь между этими двумя трупами! Связь между убийством в номере гостиницы – и убийством в доме Реденов! Барышня, принесшая записку в дом к моей тетке! Записку с просьбой ко мне прибыть в полночь в назначенное место! Елизавета Карловна, молодая баронесса Реден!

Пока не знаю, зачем, но кто-то весьма озабочен тем, чтобы связать мое имя с преступлением в доме барона. И для того чтобы восстановить это свое честное имя, мне необходимо расследовать преступление в доме Реденов. Найдя того, кто убил неизвестного в маске-домино, я таким образом раскрою инкогнито моего недоброжелателя. Вот, кстати, и ответ на просьбу Валентина Плевича: в данную минуту я не могу никому передать дело, от разгадки которого зависит моя собственная судьба. (Если только меня не арестуют, лишь я переступлю порог Окружного суда.)

Я решительно открыл шкаф, где хранились свежие сорочки, и начал одеваться, чтобы идти в присутствие. Но, неотступно думая о возможном аресте и, как следствие его, – неминуемом позоре, страшном, убийственном, зачеркивающем всю мою жизнь, – почувствовал, как мгновенно взмок от пота, намочив и сорочку. Пришлось бросить сорочку в грязное и отправиться бриться; при этом я несколько раз ронял станок и чуть было не порезался опасным лезвием, а поскользнувшись на пролитой мыльной воде, чудом не разбил единственное круглое зеркало. Судорожно метался по своей крохотной квартирке, то и дело спотыкаясь о порожки, набив немало синяков об острые углы мебели, и все время ощущал, как замирает под ложечкой. Подобные ощущения я испытывал в подростковом возрасте, готовясь нырнуть в речку с высокого обрыва, но тогда этот холодок отдавал приятностью. А теперь…

Казалось, что тугая леденящая спираль, подобно змею, раскручивает свои кольца прямо у меня под сердцем и заполняет все мое существо, вползая в самый мозг, пульсируя тревожными толчками. И время словно бы застыло, точно стремясь довести меня до пика душевного напряжения; я был чрезвычайно удивлен, услышав, как на колокольне отбивают восемь часов. Если перед этим я слышал один удар, означающий половину всякого часа, значит, я собирался на службу под тяжкие думы о своей несчастливой судьбе не более тридцати минут?

Выйдя на улицу все в том же состоянии – ужасающего ожидания неминуемого ареста, – я мельком успел поразиться тому, насколько настроение природы не совпадает с моим собственным. Прозрачное утро словно окутало легким флером невинности все вокруг; воздух был напоен пронзительной свежестью прошедшей ночью грозы, как-то по-особенному нежно разливали свои немудреные трели городские птицы… Сердце мое вдруг сжалось не от страха, а от печали потому, что вся эта невыразимая прелесть может вот-вот окончиться для меня навсегда, ведь в остроге солнце узникам не светит.

Что скрывать: на негнущихся ногах, дрожа от зловещих предчувствий, ступил я во двор здания Окружного суда. Но встретившийся мне тут же письмоводитель уважительно поклонился и поспешил далее по своим делам, да и коллеги следователи приветливо раскланивались со мной, ничем не выдавая, что слух о ночном преступлении в номерах г-жи Петуховой уже распространился по прокуратуре. Никем не задержанный, я прошел в свою камеру и по привычке остановился у окна, прислонившись лбом к прохладному стеклу.

Надо бы вызвать к себе полицейских, занимающихся розысками убийцы неизвестного в доме Реденов, и выслушать их отчет. Или самому мне проехать к господину Загоскину и справиться о ходе розысков, а заодно и выяснить, каковы результаты их деятельности по установлению личности покойного. Однако же более всего меня, по понятным причинам, интересовали номера г-жи Петуховой. Что творится там? Найдено ли уже мертвое тело? Найдены ли уже улики, свидетельствующие о моем пребывании на месте преступления? (Даже в мыслях я инстинктивно избегал связывать свою собственную персону и убийство, поэтому употреблял эвфемизмы об уликах, указывающих не на мою причастность к убийству, а только лишь на мое присутствие там.)

В дверь моей камеры кто-то деликатно стукнул, но сердце мое от этого внезапного звука подпрыгнуло, и в висках отдалось болезненным импульсом. Существо мое мгновенно раздвоилось: одна половина с каким-то даже болезненным наслаждением готовилась к тому, что вот сейчас войдут, закрутят руки, как это было с одним задержанным башибузуком на моих глазах, неподалеку от полицейского участка… А вторая моя половина замирала от первобытного страха, – так, наверное, моего примитивного предка корежило, когда его пещерка наполнялась громоподобным ревом доисторического хищника.

– Войдите, – ответил я неожиданно охрипшим голосом, сам себя не услышав. – Войдите, – повторил я, откашлявшись, и в дверь мою заглянул человек, единственный, которого, пожалуй, я желал бы видеть в эту минуту, – Людвиг Маруто-Со-кольский.

– Доброе вам утро, Алексей, – робко сказал он и смущенно улыбнулся.

При виде его добродушной физиономии меня отпустило мелькнувшее было нехорошее предчувствие того, что Маруто пришел предупредить меня о неминуемом аресте. Горло мне сдавило, и я не смог даже произнести необходимых слов приветствия; но Маруто, и сам не слишком разговорчивый, не обратил не это внимания. Он протиснулся в крохотную мою камеру – такую же точно, как у него и у остальных следователей, и, взглядом испросив разрешения, присел к столу.

– Хотел справиться, благополучно ли вы добрались тогда до дому, – пояснил он свой визит. – Мне показалось, что вы неважно себя почувствовали после нашей трапезы. Да и немудрено, почти сутки на ногах, работа напряженная…

Я хотел было отделаться незначащей фразой о том, что все со мной в порядке, но вдруг, повинуясь какому-то порыву, подался к Людвигу и с отчаянием в голосе выкрикнул:

– Прошу вас, выслушайте меня, Маруто!

И сбиваясь, то и дело путаясь в подробностях, теряя голос и поминутно откашливаясь, рассказал ему о событиях минувшей ночи. Обойдя, однако, в своем рассказе, по вполне понятным причинам, эротические сцены с рыжеволосой красоткой. Я не стал упоминать про них еще и потому, что был не совсем уверен в том, что грешил с этой загадочной бестией наяву, что это эротическое приключение не привиделось мне от действия дурмана. Людвигу я просто сказал, что за столом, ожидая визита дамы, назначившей мне свидание, я выпил вина, у меня закружилась голова, я лег в постель и заснул, а наутро нашел труп.

На что я рассчитывал? Возможно, в глубине своего сознания я наивно надеялся, что, выслушав о моих злоключениях, Маруто улыбнется, потреплет меня по плечу и заверит, что все не так плохо, загадочные эти события каким-то чудесным образом разъяснились, и подозрения с меня сняты, я могу спокойно работать…

Однако по мере моего рассказа Маруто-Соколь-ский все более мрачнел. Он не прерывал меня, не задавал уточняющих вопросов и никак не выражал своего отношения к услышанному. Я был безмерно благодарен ему за это, но по лицу его отчетливо видел, что положение мое он считает непоправимым.

– И вы не знаете, что сталось после того, как вы покинули ту гостиницу? – недоверчиво (как мне показалось) спросил он наконец.

– Как бы я узнал это? – развел я руками. – Ведь стоит мне явиться туда, как я с головой себя выдам! Что мне делать, Маруто? Дайте совет…

Маруто отвернулся и долгим взглядом уставился в окно, рассматривая лепнину на стене дома напротив. Я ждал, уже совершенно отчаявшись, без надежды на какое-либо сочувствие, готовый к тому, что вот сейчас он, единственный человек, на помощь которого я рассчитывал, поднимется и уйдет, не желая иметь ничего общего с запятнавшей себя личностью… То есть – мною.

Но Людвиг, ощутив, наверное, что молчание затянулось, посмотрел мне в глаза, положил свою ладонь на мою руку и ободряюще сжал ее.

– Можете положиться на меня, Алексей. Я сейчас же поеду в номера Петуховой и постараюсь все выяснить. И, можете быть уверены, никому ни словом не обмолвлюсь. Ждите меня. Только прошу вас: до моего возвращения ничего, слышите? Ничего не предпринимайте.

Он поднялся, лицо его выражало решимость, и мое сердце наполнило благодарное чувство. На миг мне почудилось, что не все так плохо, и Маруто непременно поможет. Я еще могу быть спасен…

Перед тем как выйти, он снова потрепал меня по руке:

– Буду так скоро, как только смогу. Поймаю пролетку. Ждите меня, – повторил он и распахнул дверь, намереваясь выйти, но на пороге столкнулся с секретарем.

– Господин Залевский вас просят к нему, – объявил служащий, и Маруто невольно оглянулся на меня с тревогой.

Вызов к руководителю прокуратуры мог означать в моем положении, наверное, только одно – меня раскрыли. Но тут же я спохватился, что в этом случае Залевский скорее не присылал бы за мной, а дал приказ приставам доставить меня к нему, чтобы предупредить мое бегство. Я шагнул за порог вслед за Маруто, и мы с ним разошлись по коридору в разные стороны: он – к лестнице, а я в глубь здания, к руководящим кабинетам. Сочувственная улыбка товарища несколько скрасила мне неприятный вызов.

Подойдя к высоким дубовым дверям, я поднял было руку, но постучать не успел – створка двери отворилась, и из кабинета, едва не налетев на меня, быстрым шагом вышел Плевич. Точно два бойцовых петуха, мы сблизились с ним, почти касаясь друг друга плечами, слыша дыхание друг друга; я, и без того расстроенный, молчал, не решаясь его поприветствовать, а он, по обыкновению вздернув голову, захлопнул дверь прямо перед моим носом, обошел меня и удалился прочь. Я не выдержал и оглянулся: Плевич быстро шел по коридору, с прямой спиной и высоко поднятой головой, и, хотя я не мог этого видеть, но не сомневался, что выражение лица у него высокомерно-торжествующее. Точно так же, как и меня, наш коллега обошел, не поприветствовав, и Маруто-Соколь-ского, задержавшегося у лестницы. Проводив взглядом Плевича, Маруто еле заметно покачал головой.

Однако же медлить было нельзя. Собравшись с духом, я отворил тяжелую дубовую дверь и вошел в просторный кабинет, занимаемый господином Залевским. Вошел, по ковровой дорожке приблизился к громоздкому столу, затянутому зеленым сукном, и остановился. Залевский что-то писал, то и дело встряхивая пером, и, прекрасно слыша, что вошел вызванный сотрудник, даже не потрудился взглянуть в мою сторону. Откуда у него такая идиосинкразия ко мне? В чем я провинился перед ним, или перед прокуратурой, или перед всем государством Российским, что он не смотрит обыкновенно в мою сторону, а если и смотрит, то кривится от плохо сдерживаемой неприязни?

Не предложив мне присесть, как будто даже не замечая моего присутствия, Залевский еще некоторое время продолжал писать, затем тщательно промокнул чернила с помощью бронзового пресс-папье, полюбовался написанным и нехотя отложил бумагу в сторону. Только лишь после этого он исподлобья взглянул на меня.

– Извольте отчитаться о проделанной работе по порученному вам делу, – проговорил он крайне нелюбезно.

– Вы имеете в виду преступление в особняке Реденов? – на всякий случай осведомился я. Страх и волнение подступили мне к горлу и мешали соображать надлежащим образом, я даже пустил петуха голосом и теперь молил Бога, чтобы мое замешательство не бросилось в глаза начальнику. Но Залевскому не было дела до моих душевных терзаний. Он вообще едва меня замечал. И весь вид его указывал, что если бы не служебная необходимость, он ни за что не обратил бы на меня внимания; ну и пусть. Я вдруг с отчаянием подумал, что если мне все же не миновать ареста, то хоть одна положительная сторона в этом найдется: я буду избавлен от такого начальника. Но тут же я мысленно сплюнул три раза. Да и Залевский не дал мне помечтать. Его скрипучий голос резал мне уши:

– А что же еще я могу иметь в виду?! Не похоже, чтобы вы проявляли служебное рвение! А между тем вам прекрасно известно, что барон Карл Густавович Реден в дружеских отношениях с самим великим князем…

– Примите мои уверения в том, что безотносительно к его связям я приложу все свое старание к раскрытию этого ужасного преступления, – искренне заверил я начальника, но брошенный им на меня колючий взгляд ясно показал, что я не лучшим, с его точки зрения, образом сформулировал свое кредо.

Ранее мне приходилось слышать, что господин Залевский чрезвычайно почтительно относится ко всем, кто облечен властью или рождением своим поставлен в более высокое по отношению к прочим положение. Ну конечно, а я вылез с заверением, которое можно понять в том смысле, что связи барона не усилят моего служебного рвения… Мне даже послышалось, как Залевский фыркнул.

– Так как же продвигается расследование? – скрипучий голос его и до этого звучал едко, а теперь тон стал и вовсе ледяным. – Извольте доложить.

Переминаясь с ноги на ногу перед громадным столом в зеленом сукне, я перечислил мероприятия, которые были выполнены по делу. Что и говорить, я сам почувствовал, как жалко звучит это перечисление: ни одного серьезного успеха, продвинувшего бы расследование… И конечно, вывод о моей некомпетентности не заставил себя ждать:

– Безобразие! Я буду докладывать наверх о необходимости поручения этого дела не в пример вам, более старательному следователю. Дальше вас не задерживаю.

Что делать! Я был просто убит. Сдерживаясь из последних сил, тем не менее я постарался не подать виду, как я расстроен. Залевский снова уткнулся в свои бумажки, и мне следовало поклониться и покинуть кабинет. Но я тупо продолжал стоять перед прокурором, словно ожидая, что он посмотрит на меня более внимательно и изменит свое решение. Вернее, я сам не знал, чего ожидал; просто впал в кататонию, не в силах двинуться с места.

Залевский недовольно перевернул бумагу и резко оттолкнул от себя пресс-папье, избегая поднимать на меня глаза. И эти его действия словно пробудили меня от оцепенения, но вместо того, чтобы повернуться и выйти, я зачем-то открыл рот:

– Кажется, я догадываюсь, кто подал вам мысль забрать у меня это дело.

– Кх-хм! – проскрипел Залевский. Рука его ухватила бронзовый шар, венчавший пресс-папье, и завозила прибор по зеленому сукну. – Ваша проницательность заслуживает лучшего применения. Если вы намекаете на господина Плевича, так и есть: он обращался ко мне с просьбой поручить ему расследование. Но я отложил решение этого вопроса до того, как выслушаю ваш отчет. И как, вы думаете, я должен поступить, узнав от вас, что дело вовсе не сдвинулось с мертвой точки? Поощрять вашу беспомощность?

Эта, в общем-то, справедливая отповедь заставила меня понурить голову. Я не прав, это очевидно. Но почему об этом надо говорить таким презрительным тоном, оттопырив нижнюю губу, даже видом своим уничижая меня? Однако не в моем положении пенять на тон начальства…

– Разрешите мне продолжить расследование. Обещаю, что у вас не будет более оснований для недовольства, – обратился я к Залевскому, ни на что, впрочем, не надеясь. Мне надо было только продержаться до возвращения Маруто, дождаться от него вестей и решить, как вести себя далее.