Текст книги "Алая маска"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Мне стало вдруг пронзительно жаль эту девушку, явно по ошибке попавшую в столь неблаговидную компанию, и я отозвал в сторону околоточного надзирателя, сдавшего бумаги дежурному, и поинтересовался, за что задержана эта несчастная.

– А за разврат, – хмуро глянул на меня околоточный и тут же повернулся к дежурному, тыча в бумаги и что-то объясняя.

Я тронул его за плечо, он с недовольным видом обернулся, и я ему представился, попросив разъяснить, в чем состоит вина этой особы. Моя протеже при этом как будто почувствовала мой интерес к ее делу и всей своей худенькой фигуркой так и подалась к нам, словно желая не упустить ни одного слова, относящегося к ней. В наивных глазах ее, обращенных на меня, зажглась вдруг надежда на мое заступничество. И я не мог обмануть эти невинные глаза.

Полицейский же явно тяготился моим интересом, но не посмел выразить своего отношения судейскому чиновнику и нехотя объяснил, что девица сия была вечор в кабаке на Знаменской с мужчиной после одиннадцати часов ночи, стало быть, она должна по задержании быть отправлена во вра-чебно-полицейский комитет, чтобы ее зарегистрировали как проститутку.

– Вот желтый билет получит и тогда пусть по кабакам гуляет на законных основаниях, со свидетельством, что здорова. А то распространяют сифилитическую болезнь, вам ли не знать, сударь? – сказал он с подковыркой, чем вызвал явное одобрение сослуживцев.

Я вспыхнул от гнева.

– Вы забываетесь, милейший! Перед вами – судебный следователь, и извольте исполнять мои приказания, – выкрикнул я ему.

Околоточный вытянулся во фрунт; совершенно излишне и, как мне показалось, издевательски, но делать ему замечание и по этому поводу я уже не решился. Вокруг все стихли, ожидая развития конфликта.

– На основании чего вы делаете заключение о порочности девушки? – строго вопросил я. – Только из того, что с нею был мужчина?

Девушка вдруг упала на колени и с рыданиями припала к моей руке.

– Помогите мне, господин хороший! Помогите! Говорила я им, что со знакомым была! Не с мужчиной, с каким таким мужчиной! Меня знакомый приказчик пригласил! Он ухаживает за мной, может, жениться хочет! Да кто ж теперь на мне женится…

Ее причитания надрывали мне душу. Я наклонился к дежурному, ощущая, как вцепились в мою руку пальцы девушки.

– Послушайте, – сказал я вполголоса, примирительно, – нельзя ли отпустить задержанную? Ведь видно, что она попала сюда случайно…

– Сюда случайно не попадают, – спокойно ответил мне дежурный надзиратель. – Раз была в кабаке с мужчиной после одиннадцати часов… Вот отвезут ее во врачебно-полицейскую часть, доктор ее освидетельствует, коли найдет непорочной, тут же отпустят. А пока нельзя, протокол ведь составлен. Нельзя же бумаги выбросить, а?

– Но ведь видно, что девушка не из таких, – продолжал настаивать я. – Зачем подвергать ее такому позору, как освидетельствование полицейским врачом? Ведь судьбу ей сломаете…

– Да что вы верите слезам-то ее? Ведь этой… – он употребил грязное слово, – овцой прикинуться – раз плюнуть. Это здесь она тише воды, порядочную строит, убивается, а что она, небось, в кабаке-то вытворяла… Просто так не задержат.

– Но мне кажется, достаточно посмотреть на нее, чтобы перестать подозревать в каком-либо разврате!

– Эх, молодо-зелено! Вы уж не обижайтесь, господин судебный следователь, – с усмешкой ответствовал мой собеседник, – но у наших людей опыт богатый, и глаз наметанный на этих. Зря в участок не потащат, уж поверьте…

– Вы же сами видите, как она отличается от прочих задержанных. Стоит прислушаться к ее объяснениям, она ведь уверяет, что была со знакомым, который пригласил ее. А увлечь молодую девушку ухаживаниями очень легко, ведь правда?

Так препирались мы добрых десять минут, и, наконец дежурный надзиратель тяжело вздохнул.

– Ну что ж… А с бумагой-то что мне делать? – тоскливо спросил он, и я понял, что одержал победу.

Когда девушке сообщили, что ее отпускают, она чуть не лишилась чувств от радости и хотела было целовать мне руку, но я ласково отстранил ее. Подобравши свою суконную юбку, она проворно вскочила на ноги и очень быстро исчезла из дежурной части, к зависти прочих задержанных, но опытные жрицы любви не стали злорадствовать ни на мой, ни на ее счет, только отпустили несколько колких замечаний под общий хохот.

Околоточный довольно быстро увел эту развеселую компанию, лишь только дежурный надзиратель вписал в специальную книгу реквизиты бумаг, которыми оформлено было их задержание. Но благодарный взгляд девушки, освобожденной не без моего участия, вспоминал я еще некоторое время, что мне пришлось провести в ожидании возле стола дежурного надзирателя. Однако вскоре дежурная часть стала наполняться прибывающими чинами полиции, и я разъяснил им цель этого сбора и приступил к осмотру их обуви.

Что ж, нельзя признать, что эти мои разыскания существенно продвинули следствие, думал я, оценивая результат, но успокаивал себя тем, что отсечение всего ненужного должно пойти на пользу делу.

Несколько разрядил обстановку один из начальников сыскного отделения, чиновник особых поручений, надворный советник Павел Симеонович Загоскин, невысокий, спокойный человек средних лет, с аккуратно подстриженной седой бородкой и седым же ежиком волос надо лбом. Заглянув в дежурную часть, он кратко выслушал данный ему на ухо от дежурного надзирателя отчет о происходящем, после чего увел меня к себе в кабинет, усадил в кресло, приказал подать сладкого чаю и подробно рассказал мне обо всем, что к этому часу удалось открыть полиции касательно преступления в доме Реденов.

Сейчас я понимаю, что в душе он посмеивался надо мной, неопытным кандидатом на судебные должности, не умеющим еще выбрать нужный тон в общении с его подчиненными, а главное – ничего из себя не представляющим в раскрытии преступлений… Но при этом вел он себя со мной в высшей степени уважительно и убедил в том, что полиция не дремлет, что все необходимые розыскные мероприятия проводятся, и результаты не замедлят себя ждать.

Мы с ним обменялись сведениями, добытыми в ходе расследования, так как на месте происшествия работа была разделена между мною и сотрудниками сыскной полиции: я осматривал тело и обстановку особняка, а прислугу допрашивали сотрудники сыскной полиции. (Я хоть и знал, что допросы лежат на моей обязанности, но рассудил, что с людьми лучше разговаривать опытным сыщикам.)

Так, Павел Симеонович сообщил мне, что удалось установить из допросов слуг, а я поделился результатами исполненных мною следственных действий. Картина сложилась такая…

Господа действительно вернулись с маскарада около четырех часов утра в собственной карете. Кучер распряг лошадей, вычистил карету и отправился спать.

Баронессе Ольге Аггеевне помогла раздеться горничная, уложила ее в постель и оставила ее. Елизавета Карловна свою горничную отослала и разделась сама. Барон переоделся в домашнее и прошел к себе в кабинет.

Василий клялся, что никого чужого в дом не впускал и, более того, после возвращения хозяев обошел дом, гася свечи и проверяя, все ли в порядке. Зеркальная зала была пуста, свечи там не горели.

Однако же утром, по прибытии полиции, во время осмотра дома в первом этаже, в кухне, найдено было открытое окно, через которое злоумышленники могли проникнуть незамеченными. Оказалось, что канделябр на пять свечей, освещавший место преступления, взят был из спальни баронессы, но при каких обстоятельствах – осталось неизвестным, так как расспросить ее не удалось: почти сразу после обнаружения преступления она впала в беспамятство.

Еще: один из агентов, посланных осмотреть окрестности, нашел в переулке за особняком, в каменной урне, странный предмет, непонятно как очутившийся в аристократическом квартале, – окровавленный бычий пузырь. Доложив мне об этом, Загоскин поинтересовался моим мнением об этой находке.

– Как же тщательно ваши люди осматривали квартал! – поразился я.

– Да, уж этому Иван Дмитриевич научил, – заметил Загоскин, имея в виду Путилина, известного своим сыщицким талантом и дотошностью, которую, он, к счастью, привил подчиненным.

Поскольку ближайшая бойня расположена далеко отсюда, за городом, и случайно быть выброшенным в урну этот пузырь вряд ли мог, его на всякий случай аккуратно вынули из урны и принесли в управление.

– Так что делать с пузырем? Я пока распорядился держать его на льду. Нужен ли он вам?

– Пожалуй, надо отправить его судебному доктору, чтобы тот привел его в состояние, пригодное для дальнейшего хранения. Но имеет ли эта странная находка какую-либо связь с преступлением, неизвестно, – признал я, и Павел Симеонович согласно кивнул.

– А для каких целей вы собираетесь хранить этот пузырь? И до каких пор, позвольте уточнить? – спросил он, впрочем, без всякого ехидства.

– До тех пор, пока не станет ясно, как этот пузырь оказался возле особняка Реденов, – ответил я по некоторому размышлению. – А цели… Возможно, обстоятельства появления этого предмета в урне укажут на цели его использования в расследовании.

Загоскин развел руками, давая понять, что отдает решение этого вопроса мне на откуп. Он упомянул еще, что в той же урне на дне насыпан был пепел, по внешнему виду указывающий на сгоревшую ткань. Но взять его не представилось возможным, так как он рассыпался в пальцах.

После этого он внимательно выслушал про то, что я, в свою очередь, выяснил у обитателей дома: ими не замечено пропажи каких-либо ценных вещей. А карнавальная маска-домино и нож хоть и вынесены были из кабинета барона, однако же остались в доме, являясь ныне вещественными доказательствами.

Барон, кстати, рассказал мне, что нож с незапамятных дней лежал у него на столе, им пользовались обыкновенно для разрезания бумаг и иногда – для открывания бутылок.

Маска же оставлена была в его кабинете дочерью, два года назад, в память о ее первом бале-маскараде, когда она нарядилась в елисаветинское платье и красное домино, взяв за образец портрет ее прапрабабки, фрейлины императрицы Елисаветы Петровны, висящий в кабинете барона. А после бала, в упоении от успеха ее костюма, придя в кабинет еще раз убедиться, как она в маскарадном платье похожа на свою прапрабабку, оставила маску на этажерке под портретом. Там она и лежала до происшествия.

Что касается личности убитого, то установить ее так и не удалось. Пока, утешил меня господин Загоскин. Единственное, что было ясно (это заметил и я, осматривая с участием судебного врача труп), – так это несомненная принадлежность покойного к высшему обществу. О ней говорит и дорогое белье с вышитой монограммой С.С., надетое под брюками, и состояние кожи, волос и ногтей. В настоящее время, по словам Павла Симеоновича, сыскные агенты обходили портных, показывая им рисунок монограммы и расспрашивая о заказчике, которому могла бы монограмма принадлежать, а также проверяли гостиницы, выясняя, не пропадал ли кто из приезжих постояльцев. Но обнадеживающих вестей не было.

Невесело возвращался я на Литейную. Было уже поздно, и стемнело, но погоды еще стояли летние, и нагревшаяся мостовая потихоньку отдавала дневное тепло. Звезды уж поблескивали в прозрачном небе, и от Невы тянуло речной свежестью вперемешку с едва уловимым запахом рыбы. Безмятежность разливалась в сумеречном воздухе, а вот на душе у меня было муторно. Вот мое первое дело, вот повод применить все накопленные за годы учебы знания, а расследование стоит на месте. И полицейские сыщики, вместо уважения и восхищения, о котором мне мечталось, выказывают мне скорее пренебрежение. И вполне заслуженное, понимал я с горечью.

Собственно, делать мне на работе в такой поздний час было нечего, но я направлялся туда, чтобы оставить бумаги – протокол осмотра места происшествия и другие материалы следствия, выносить которые не по служебной надобности было строжайше запрещено. Нарочно не торопясь, я шел, вдыхая теплый вечерний эфир. По Литейной ехали экипажи; шуршали резиновые шины, то и дело всхрапывали извозчичьи лошади, из открытых окон «Летучей мыши» доносилась веселая музыка и женский смех.

Про себя я то и дело обращался к обстоятельствам странного преступления, случившегося в особняке барона, перебирал в памяти те сведения, которые сообщили свидетели, но нет-нет, да и сбивался мыслями на просьбу своего товарища, Валентина Плевича, о передаче дела ему. Что мне сказать Плевичу? Как поступить? С кем можно посоветоваться по столь деликатному вопросу? Ведь, прося совета, я вынужден буду указать те обстоятельства, на которые сослался он, а Плевич хотя и не связывал меня обетом молчания, но разглашать некоторые его доводы я считал себя не вправе, как порядочный человек.

Но что же все-таки произошло в особняке барона? Кто этот убитый?

Обитатели особняка, хозяева и слуги, не опознали в нем какое-либо знакомое лицо. Надо, впрочем, оговориться, что баронессе Ольге Аггеевне убитого не предъявляли. Узнав о страшной находке в доме, она слегла и не смогла подняться. Все то время, что я провел в особняке, при ней неотлучно находился врач, который опасался за серьезные последствия этого нервного шока и не мог позволить усугублять его. Пришлось отложить допрос баронессы на более благоприятное время, но барон с ее слов заверил меня в том, что выслушав описание внешности покойного, Ольга Аггеевна не нашла в нем сходства с кем-либо из знакомых.

Елизавета Карловна, напротив, проявила незаурядную выдержку и хладнокровие. Она сама напросилась скорее посмотреть на покойного, и как только судебный врач закончил необходимые манипуляции, производимые обыкновенно с трупом до вскрытия, она быстрым шагом прошла в зеркальную залу, прямо к месту, где лежало мертвое тело, присела перед ним и с любопытством стала вглядываться в посиневшее лицо, освобожденное уже от карнавальной маски. Осмотрела она не только лицо, как я успел заметить, но и все тело покойного, его обнаженный торс, согнутые нелепо ноги, отметила, что нож, вынутый теперь из руки трупа и лежавший рядом на паркете, она видела ранее в кабинете у papa, а потом даже, как мне показалось, украдкой потрогала скрюченные пальцы на руке убитого. Потом подняла на меня возбужденный взор:

– А он не такой уж страшный! Его ведь задушили?

Я кивком подтвердил ее правоту.

– Задушили?! Руками?

Она снова обратила взгляд на синюшное лицо трупа и шею в ссадинах.

– Руками задушили?! Но ведь это какая медвежья силища нужна?!

Она поднесла к лицу свои холеные маленькие ручки и стала их разглядывать, делая ими неприятно отозвавшиеся во мне движения, будто она сжимает их вокруг чьего-то горла. Я отвернулся.

– Алексей Платонович, – юная баронесса выпрямилась и теперь заглядывала мне в лицо, – а слуги говорят, на нем маска была? Это правда? Где она?

Я молча указал ей на mantelpiece,[4]4
  Каминная полка. (англ.)


[Закрыть]куда судебный врач аккуратно положил снятую с трупа маску, и Елизавета Карловна с любопытством устремила на нее свой взгляд, словно маленькая девочка на рождественский подарок.

– Можно мне взять ее?

Она уже потянулась было к маске, и мне пришлось мягко удержать ее руку и отвести в сторону. Жандарм, стоявший у входа в залу, довольно громко кашлянул в усы, но стоило мне обернуться на него, как он принял отсутствующий вид. И я не понял, кашлянул он непроизвольно, или же так реагировал на мой разговор с барышней и мой деликатный жест.

– Простите, Елизавета Карловна, но это вещественное доказательство, и трогать его нельзя.

Елизавета Карловна обиженно надула губки.

– Но вы узнаете эту вещь? – спросил я, отчасти, чтобы отвлечь ее от побуждения взять маску.

– Я? Эту вещь? А она должна быть мне знакома? – удивилась девушка.

– Не встречали ли вы ее ранее в доме?

Елизавета Карловна снова потянулась к каминной полке, но вовремя отдернула руку и, обернувшись на меня, шаловливо прикусила губу. Демонстративно заложив обе руки за спину, она приблизила лицо к лежавшей на mantelpieceмаске и внимательно ее рассмотрела.

– О боже! Это же наше фамильное проклятье! – вырвалось у нее.

– Что вы хотите этим сказать? – удивился я. Елизавета Карловна повернулась ко мне, и ее темные глаза зажглись магнетическим светом.

– Как, Медведь, вы никогда не слыхали об этой истории? – край ее платья зацепился за вывернутую руку покойного, лежавшего прямо у ее ног; обнаружив это, она наклонилась и осторожно освободила ткань. Я не мог не удивляться такому хладнокровию юной девушки. Мне, мужчине, и то было не по себе рядом с убиенным, а Елизавета Карловна вела себя так, будто она со мной наедине в гостиной, в перерыве между танцами, и нету тут ни трупа, ни жандарма в дверях…

– Вы ведь были сегодня в кабинете у papa? Видели вы там портрет дамы в елисаветинском платье?

Я кивнул, припоминая висевший за спиной барона портрет дамы в высоком рыжем парике. Но подробности портрета от меня ускользнули.

– Это моя бабка. Вернее, прапрапра… Ну никак точно не запомню, всегда сбиваюсь со счету, – она улыбнулась, точно и не лежал у ее ног мертвец и не хватал ее охладелыми пальцами за подол платья. – Она была фрейлиной у Елисавет Петровны. Вы ведь знаете? «Веселая царица была Елиса-вет»…

Я невольно оглянулся на стража дверей. Елизавета Карловна, без сомнения, цитировала смелое сочинение покойного графа Алексея Константиновича Толстого «История Государства Российского от Гостомысла до наших дней» с едкой сатирой на императоров и сенаторов, уже несколько лет ходившее в списках среди либерально настроенной публики, однако же по понятным причинам до сих пор не опубликованное. Я сам читал это сатирическое произведение, переписанное от руки моим университетским товарищем. Но я и предположить не мог, что юная баронесса Реден тоже читает такие сочинения. У жандарма от ужаса глаза сошлись к носу.

– И звали ее так же, как и меня. И как ее госпожу, императрицу Елизавету, – продолжала девушка. Она заметила, конечно, и мое замешательство, и то, как напрягся страж у дверей, но, похоже, ей это только удовольствие доставляло. – Они там в балах да машкерадах время проводили, Елисавет Петровна ведь была большая модница, и не терпела, когда статс-дамы и фрейлины своими нарядами ее затмевали. Могла и в ссылку за это отправить, и в монастырь упрятать. У нее платьев было более четырех тысяч, когда она умерла, в гардеробах нашли и сочли, представляете?!. А уж если в любовных делах ей дамы дорожку переходили, то и вовсе пропадали несчастные, так, что никто никогда более про них не слышал… – Елизавета Карловна понизила голос, выражение лица у нее стало совсем серьезным, и я поневоле проникся тем, что она говорила.

– Вот и моя прабабка, даром что хороша была необыкновенно, а вела себя скромно, на вторых ролях находилась. Являлась наперсницей императрицы, записочки носила от царственной особы к ее «амурам». И вот однажды моя прапрабабка, – маленькая баронесса произносила это с гордостью, – оказалась посвящена в тайную страсть Елисавет Петровны к итальянскому певцу, привезенному в Россию для услады слуха императрицы, в составе труппы Локателли. Вы же знаете неравнодушие нашей самой веселой царицы к певчим да бандуристам? Она этим неравнодушием и двор заразила. Итальянских примадонн себе князья русские выписывали, для наслаждения не только их голосами. А знатные дамы певцами увлекались, увеселялись в их обществе…

Жандарм у двери снова кашлянул, видимо, в замешательстве от таких фривольных суждений, да еще с упоминанием о членах императорского дома и о нравах двора, тем более что суждения исходили от молодой девушки аристократического происхождения. Хоть все и знали прекрасно про связь дщери Петровой с певчим Разумовским, подразумевалось, что в приличных домах даже спустя столько времени про это не говорят. Да еще и «Историю Государства Российского…» помянула! Жандарм у двери продолжительным покашливанием выразил свое отношение к такому нигилизму.

Но барышня Реден даже не оглянулась на стража дверей, наверное, придавая ему значения не больше, чем предмету обстановки. Она продолжала:

– Буфф и балетная труппа Локателли развлекали русский двор во время балов и празднеств, и этот соловей выделялся из всех своим талантом. Хоть и без роду и племени, хоть и не очень красив собою, певец своим волшебным голосом мог творить с людьми все, что захочет. Именно сладкий его тенор пленил императрицу, и не только ее, многие фрейлины тайком вздыхали по итальянцу, сами не смея и глаз поднять на предмет интереса Ели-савет. Только из-за низкого происхождения открыто приблизить его было невозможно, вот и хотела императрица любить его тайно. А моя прапрабабка должна была раскрыть ему глаза на то, чьей любви он удостоен. Объяснение должно было состояться на машкераде. А как иначе, не нарушая приличий, можно было царствующей особе прилюдно оказать внимание своему избраннику? В танце со сменой фигур императрица должна была выбрать кавалера в алой маске-домино, и моя прапрабабка передала эту маску фавориту, чтобы тот надел ее ночью на бал. Но поскольку сама она уже пылала страстью к певцу, между ними не потребовались даже объяснения, все совершилось само собой, и любовники слишком поздно поняли, какой опасности подвергались. Но отказаться друг от друга уже не могли…

Елизавета Карловна говорила таинственным тоном, а у меня в мыслях вставала картина безумных елисаветинских ночей в душном дворце, где под томное итальянское бельканто вершились великие романы и великие же предательства, порой влиявшие на судьбы государства. Очаровательная наперсница, посланная передать знак любви и не сумевшая сдержать своих собственных чувств; простодушный иностранец, так и не оценивший пролившейся на него благодати – любви царственной особы, пусть и не любви, а так, мимолетной прихоти, все равно. Как дети в темном лесу, они жались друг к другу, не зная, откуда ждать смертельной опасности, не умея притвориться, чтобы этой опасности избежать, и самое главное – не умея скрыть свое преступление…

– Конечно, императрице тут же донесли о вероломстве ее фрейлины и певца, объекта страсти, – продолжала тем временем Елизавета Карловна. – И наказание не замедлило свершиться. Под утро в комнату фрейлины ворвались гвардейцы, разбудили ее, спавшую в жесткой и узкой постели, громкими голосами и топотом, и указали ей на труп ее любовника, итальянского певца, лежавший у камина под зеркалом. Тело певца было полуобнажено, лицо скрывала алая маска-домино, знак несостоявшейся монаршей милости. Певец был задушен. Картину преступления освещали пять свечей в канделябре… Фрейлину тут же бросили в острог, где она и скончалась через несколько месяцев… – тут девушка сделала драматическую паузу, – произведя на свет младенца. Моего прапрадеда. Императрица, чувствуя свою вину за то, что младенец остался сиротою, пожаловала ему баронский титул и дала фамилию. Немецкую, чтобы стереть всякое воспоминание об отце-итальянце, и имя дала немецкое, Фридрих. И мать его императрица похоронить хотела, как подобает, но не сумела…

– Почему же? – хотел спросить я, но не решился, только взглядом выразил свой вопрос.

– Потому что тело покойной пропало… – шепотом продолжила девушка.

– Куда же?… – начал я, но Елизавета Карловна не дала мне договорить.

Еще более подавшись ко мне, она тихо произнесла:

– Теперь она здесь…

– Здесь? – я был удивлен. – Почему вы…

Я хотел спросить, почему Елизавета Карловна считает, что ее прапрабабка загадочным образом перенеслась в наше время, но она снова не дала мне закончить. Оглянувшись на покойника, она зашептала:

– Потому что вот это… Все так же, как было тогда…

Бросив взгляд за мое плечо, она вздрогнула и быстро задышала. Я обернулся. За моей спиной стоял барон, все в той же стеганой домашней куртке и несвежей сорочке – так и не сменил ее. Неужели я так увлекся рассказом девушки, что не услышал шагов барона? Я быстро глянул на жандарма у двери; тот, отвернувшись, делал вид, что старательно рассматривает свое отражение в зеркале.

Вид у барона был еще более недовольный, чем полчаса назад в его кабинете, когда он рассказывал мне об обстоятельствах обнаружения трупа. Он, заложив руки за спину, покачивался на носках туфель и молчал.

– Лиза, идите к себе, – наконец сухо сказал он. – Вам нечего тут делать.

И юная баронесса, покорно присев, опустила глаза и, подхватив юбки, проскользнула мимо нас к выходу, чуть было не наступив на покойника. Барон проводил ее глазами, словно желая убедиться, что она покинула залу.

– Надеюсь, Алексей Платонович, что вы не приняли всерьез весь тот вздор, которым вас тут потчевала моя дочь, – обратился он ко мне так же сухо, как и минуту назад к дочери.

Я почувствовал, что краснею; черт побери эту краску! Ведь я – должностное лицо, крепкий мужчина недюжинного росту, и такой силы, что некоторые знакомые называют меня Медведем, – и не могу совладать с этим детским недостатком, выдающим натуру трепетную и нежную…

– Надеюсь также, излишне упоминать, что род наш ведет свою историю от Великого курфюрста. А вовсе не от безродного фигляра, какого-то итальянского буффа. Надо же такое придумать! Единственное правдивое слово в этой сказке, так это то, что один из баронов Реденов был женат на фрейлине Елизаветы Петровны. И закончим на этом обсуждать всякие нелепые вымыслы. У дочери моей воображение чересчур развито. Скажите, скоро ли заберут отсюда тело?

Я с трудом перевел свое внимание с трогательной истории середины прошлого века, которая нашла, странным образом, продолжение в наши дни, на вопрос барона, который, и это вполне объяснимо, занимал его в данную минуту более всего, как хозяина дома.

– Следует выполнить еще некоторые формальности, и тело будет увезено в прозекторскую так скоро, как только возможно, – ответил я максимально любезно, вполне понимая его чувства. – А пока не позволите ли мне осмотреть приватную половину дома? Поверьте, что того требуют интересы следствия…

Барон посмотрел на меня так, будто я проявил верх неприличия, воспользовался гостеприимством хозяев и за руку был схвачен в личных покоях, куда полез из досужего любопытства. Все-таки порода всегда сказывается; как умеют природные аристократы дать понять свое неудовольствие, даже бровью не шевельнув! Но это, впрочем, одни эмоции; а на словах барон, надо отдать ему должное, был сама любезность и ни в чем не препятствовал.

Ничего не говоря, он повернулся и пошел вон из залы, сделав жест рукой, чтобы я следовал за ним. Конечно, сыскная полиция уже осмотрела весь дом, но я захотел составить свое мнение о месте, где обнаружен был труп, и с точки зрения следственной необходимости это было вполне извинительно.

– Прошу только учесть, что состояние моей супруги не так хорошо, чтобы вы могли задавать ей вопросы, – негромко заметил барон, идя впереди меня. – Врач еще при ней, и прогноз дает весьма неприятный.

– Поверьте, я вам соболезную, Карл Густавович, – от души ответил я. Но вряд ли мое участие имело для него какое-то значение, так что он ничего не ответил и даже не обернулся.

Только у двери покоев жены барон повернул голову и взглядом дал мне понять, чтобы я не усердствовал слишком. Но я и без того ощущал себя слоном в посудной лавке.

Из-за двери слышались тихие стоны, и это смутило меня – я и не предполагал, что баронесса так плоха. Но отступать было уже поздно, и я вслед за бароном прошел в двери спальни баронессы.

Окно в спальне было распахнуто настежь, но все равно там стоял какой-то тяжелый дух. Около постели со сбитыми простынями сидел на стуле доктор из немцев, с острой бородкой и в пенсне, держа за руку баронессу. Я с трудом узнал в не-прибранной, со спутавшимися волосами, женщине в нижней рубахе, метавшейся по подушкам, всегда такую холеную и приветливую светскую даму. Казалось, Ольга Аггеевна постарела лет на двадцать. Лицо ее было совсем серым, глаза закрыты, губы спеклись. Голова ее с необыкновенной быстротой поворачивалась то к доктору, то от него к окну. Неужели это она всего меньше суток назад вернулась с бала, где веселилась в карнавальном костюме?

У изголовья постели на полу стоял таз с горячей водой, в которой мокли салфетки, видимо, прикладываемые к груди больной; рядом брошен был докторский чемоданчик, раскрытый, словно пасть хищного животного, из которого, подобно клыкам, торчали остро блестевшие врачебные инструменты в темных футлярах.

Не выпуская руки больной и шевеля при этом губами, – я потом понял, что он считал у баронессы пульс, – доктор поднял глаза на барона. Выражение лица у него оставалось таким озабоченным, что пояснения не понадобились. Улучшений явно не было.

– Ах! – вдруг пронзительно вскрикнула больная, вырвав руку от врача, и мы все непроизвольно подались к кровати. – Ах, зачем, зачем! Карл, прошу вас! Боже, Карл, только не трогайте Карла!

Услышав свое имя, барон наклонился так близко к жене, что волосы у него надо лбом, казалось, заколыхались от ее прерывистого дыхания, но глаз она так и не открыла и продолжала метаться по подушке. Видимо, в затуманенной недугом голове женщины образ ее супруга каким-то образом раздвоился, или же ей казалось, что мужу грозит какая-то опасность; без сомнения, она бредила. В любом случае, никого с инициалами С.С. она, пусть даже в бреду, не упоминала, так что сказанные в горячке слова, похоже, нельзя было отнести к происшествию.

Барон взял ее за руку и несильно сжал, после чего женщина замолкла. Вглядевшись в ее изможденное лицо, барон медленно распрямился и вопросительно посмотрел на врача.

– Она так и не приходит в себя, – тихо сказал доктор по-немецки. – Несмотря на принятые мной меры, я опасаюсь самого худшего.

Барон кивнул и сжал зубы. Обойдя постель, он взял баронессу за другую руку; ткань тонкой рубашки упала, обнажив ее плечо, и я, невольно ставший свидетелем этой интимной сцены, отвел глаза, успев поразиться, какой исхудалой она – еще так недавно цветущая женщина – кажется сейчас, в болезненном состоянии. Но неужели ее дела так плохи? И причиной тому – нахождение в доме мертвеца, умершего насильственной смертью? Мертвеца, по утверждению обитателей дома, никому не знакомого?…

* * *

Для успешности расследования дела необходимо всегда иметь в виду следующие практические указания:

1. Самообладание и самокритика для криминалиста совершенно необходимы: никогда нельзя поддаваться влиянию чувств симпатии или антипатии.

2. Надо строжайшим образом избегать всякого преувеличения. Иногда старательные и лучшие работники преувеличивают значение и интерес порученного им дела. Такова уж человеческая натура, и это, в сущности, вполне простительно, но тем не менее чрезвычайно опасно, так как благодаря преувеличениям легко попасть на ложный след, обвинить невиновного или приписать виновному гораздо более тяжкое преступление, чем то, которое он совершил.

3. Все обстоятельства дела криминалист должен выяснить сам.

Ганс Гросс. Заметки к учебнику криминалистики «Руководство для следователя», 1879 год