Текст книги "Белое, черное, алое…"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А кроме того, с чердаком – это не моя идея. Это генерал Голицын подсказал.

– Сергей Сергеевич? Он ведь начинал в нашем районе, двадцать пять лет назад. Оперативником был классным, я еще его помню.

– Он и сейчас классный оперативник.

– Ну ладно, вчера вы хорошо поработали, занимайтесь своими делами.

Вещдоков много изъяли?

– Прилично, три коробки.

– Как же их отправлять? – задумался шеф. – Наша машина встала, надо или в милиции просить, или с городской договариваться, пусть свою присылают.

Черт, я расстроилась, поскольку собиралась поклянчить у шефа машину отвезти Гошку к бабушке. Не тащить же его, больного, на общественном транспорте, а на такси я пока не заработала.

Невеселая, я вышла от шефа. Ни Леньки, ни купальников в коридоре уже не было. Я прислушалась: его громкий голос слышался из кабинета Ларисы Кочетовой.

Заглянув туда, я обнаружила, что Лариска вертится перед зеркалом, прикладывая к себе красный в черную полоску купальник, а Ленечка, как был, в куртке, обмотанный шарфом, развалился, конечно же, в Ларискином кресле и, положив ногу на край стола, надраивает маленькой Щеточкой и без того блестящий ботинок.

– Ну что, Мария Сергеевна, какие будут поручения? – не отрываясь от своего занятия, вопросил он. – В тюрьму-то сегодня не поедете? Зря я старался, а?

– Будут поручения, – неожиданно для себя сказала я. – Ты на машине? Мне ребенка надо отвезти к бабушке.

– О, вот это другое дело. На это я всегда готов. Бензин, правда, дорогой…

– Я тебе оплачу бензин. Только потом, после зарплаты.

– Нет, не надо, лучше обедом меня покормите. А то я привык питаться правильно, не всухомятку, как вы тут. Желудок беречь надо, и вообще здоровье дороже всего. Всю работу не переделаешь, а я у себя один.

– Леня, а ты подождать можешь? Я человека опрошу, и поедем.

– Да я-то могу подождать, я же не как вы – не суечусь по пустякам, веду себя спокойно, с достоинством…

Возле моего кабинета уже сидел немолодой мужчина с седоватым ежиком волос.

С первого взгляда он показался мне простоватым, но когда он поднялся мне навстречу и я вгляделась в него, меня поразили умные, проницательные ярко-голубые глаза на обветренном лице.

– Олег Петрович? Заходите, – пригласила я его, открывая кабинет.

Он попросил разрешения повесить куртку на вешалку и сел к столу.

– Очень приятно познакомиться, Мария Сергеевна. Вынужден извиниться перед вами за то, что при нашем телефонном разговоре немного схулиганил. Вы, наверное, ломали голову, как это я вас с ходу опознал?

– Подумаешь, бином Ньютона, – как можно небрежнее сказала я, мило улыбаясь. – За пять минут до моего звонка вы интересовались в канцелярии прокуратуры, кто рассматривает ваше заявление, и получили мой номер телефона, имя, отчество и фамилию. А на телефонном аппарате у вас стоит определитель номера, это слышно при соединении. Когда на вашем определителе высветился мой номер, который вы только перед этим записали, и женский голос раздался в трубке, вы рискнули назвать меня по имени-отчеству. Для этого не надо даже быть офицером контрразведки.

– В отставке, – мягко поправил меня Скородумов, тоже улыбаясь.

– Наверное, «контрразведчик в отставке» – такое же иррациональное понятие, как «бывший граф»? Профессионал – он и в отставке профессионал.

– Вы так считаете?

– Судя по тому, что изложено в вашем заявлении, действовали вы достаточно профессионально, за исключением одного момента – обращения в милицию.

– И это говорит сотрудник прокуратуры? – деланно удивился Скородумов.

– Это говорит человек не слепой и не глухой, который трезво оценивает, что творится вокруг.

– Может быть, вы и правы, я, безусловно, мог бы решить проблему с сыном моего знакомого другим путем, обратившись не к государственным служащим, – он тонко усмехнулся, – но я привык действовать по закону. Как это ни смешно…

Именно поэтому я и в прокуратуру написал. Неужели теперь так делать неприлично?

Речь у него была правильной, с едва уловимым прибалтийским акцентом; он ведь русский по рождению, подумала я, неужели долгие годы жизни в Прибалтике еще в те времена, когда там охотно говорили по-русски, так повлияли на его манеру говорить?

– Ну, так что, – поинтересовалась я, доставая из сейфа его заявление, – вы еще не раздумали правду искать?

– Нет, напротив, укрепился в этой мысли. И сейчас объясню вам причину. Мне почему-то кажется, что мы с вами говорим на одном языке и понимаем друг друга.

Пусть вам то, что я скажу, не покажется симптомом мании преследования, но у меня есть основания полагать, что сотрудник городской прокуратуры Денщиков проявляет ко мне интерес не только из-за того, что боится быть уличенным в шантаже… Год назад был убит мой работодатель, генеральный директор фирмы «Фамилия» Дмитрий Чванов; по этому факту было возбуждено уголовное дело, какой-то человек был привлечен к ответственности, но через суд дело не прошло, его отправили на дополнительное расследование, и похоже, оно тихо умерло где-то в кулуарах правоохранительной системы…

– Не знаю, обрадует вас или огорчит тот факт, что дело не умерло и находится у меня в производстве, – деликатно перебила я Скородумова.

При этих словах по его лицу пробежала неуловимая гримаса, почти тик, и я действительно не поняла, огорчило его это или обрадовало; одно я могла бы сказать с уверенностью – это его озадачило. Некоторое время он молчал, потом, явно собравшись с силами, продолжил:

– Ну что ж, прекрасно, тем лучше, значит, мне не надо вам многое рассказывать…

И опять замолчал. Мне показалось, он прикидывает, что можно мне сказать, а что не следует.

– Вы считаете, что действия Денщикова в отношении вас как-то связаны с делом об убийстве Чванова?

Но его уже что-то спугнуло, я так и не поняла, что именно.

– Мария Сергеевна, – глухо сказал он, – давайте пока не будем касаться убийства Дмитрия, я еще обдумаю всю эту ситуацию, может быть, окажется, что я погорячился, и мне не хотелось бы создавать у вас ложное мнение или хотя бы способствовать каким-то вашим заблуждениям.

В глазах его появилось прямо-таки мученическое выражение, и я поняла, что ему плохо физически. Его смуглое, обветренное лицо посерело, и он как-то обмяк на стуле. Я встревожилась:

– Олег Петрович, вы нормально себя чувствуете?

– Сейчас, сейчас, – еле слышно пробормотал он, сделав успокаивающий жест рукой, и начал сползать со стула…

«Скорая помощь» приехала на удивление быстро, две молодые женщины в белых халатах – врач и фельдшер, – только взглянув на больного, сразу помрачнели, попросили меня выйти, а через десять минут врач распахнула двери моего кабинета и спросила, есть ли в учреждении мужчины, которые могут помочь спустить вниз носилки. Позвав мужчин, я зашла в кабинет; на моем столе, на листе белой бумаги, было оставлено несколько пустых ампул; Скородумов лежал на носилках с закрытыми глазами, мне даже показалось, что он не дышал.

– С ним можно поговорить? – шепотом обратилась я к врачу.

Та кивнула головой, не поднимая глаз от карты выезда, в которой она что-то строчила с бешеной скоростью.

– Олег Петрович, – тихо позвала я. Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.

– Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?

Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.

– Оставьте у себя… пусть у вас будет… – еле слышно произнес он.

– Что? Что оставить?

Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.

– Часы?

Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.

– Пусть у вас… – чуть слышно сказал он.

«Только этого мне не хватало», – расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд…

Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.

– Куда вы его повезете? – спросила я доктора.

– В «четверку», – ответила она, – в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.

– Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, – припомнила я слова Кораблева.

– Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.

Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.

«Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? – обреченно подумала я. – Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком».

В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:

– Вам-то доктора не надо?

Я помотала головой, и он тут же успокоился.

– Ну что, довели дяденьку Скородумова? – спросил он.

– Как тебе не стыдно!

– Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?

– Да практически ничего, ему сразу плохо стало.

– Куда его?

– В «четверку». У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.

– Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду…

– Леня! Опять?!

– Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.

– Ночь не спала.

– Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро – никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет – всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет – всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял…

– Добрый ты… Мог бы и промолчать. Ну, поехали.

Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано.

Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.

Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной и заметив, что у Леньки приоткрыто стекло, парень наклонился и стал говорить хнычущим голосом, протягивая перед собой армейскую шапку:

– Помогите ветерану афганской войны…

Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:

– Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать – дело нехитрое, и без ноги можно.

Ветеран выпрямился и прошипел:

– Да пошел ты… – и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.

– Вот, – прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, – не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.

– Неужели это русская душа такая? – поддакнула я. – Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: «Люди добрые, подайте!» А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: «Ведь на водку просишь». Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: «Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит – вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!» И что ты думаешь – ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.

Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх.

Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:

– Дай сто рублей!

Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.

– Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.

– Ну и?..

– Чего «и»? Как-то не рассчитала, задавили ее…

– Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.

– Ага, значит, вот где вы живете, – констатировал Леня, поднимаясь за мной по лестнице. – А квартирку свою, значит, бывшему муженьку оставили?

– Господи, все-то ты знаешь.

– Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила…

– Что, правда? – у меня сразу заныло сердце.

А ведь Гошка мне про это не говорил. Да он вообще меня бережет и про отца в разговорах со мной даже не упоминает, обходит эту тему.

– Да не расстраивайтесь вы так! Я народу сказал: не судите поверхностно, я лично знаю, что она ребенка в школу возит и забирает оттуда…

Грохот в квартире стоял такой, что с лестничной площадки было слышно.

Открыв дверь, я поняла, в чем дело: больной и доктор носились друг за другом по квартире, топоча, как слоны, и теряя тапочки.

– Что, уже полегче? – спросила я, когда ребенок выбежал на звук открываемой двери.

Он скорчил трагическую мину и без слов показал на замотанное горло, но не выдержал, засмеялся и понесся обратно. Вышел Сашка и взял у меня пальто.

– Ну что, может, его не везти к бабушке? Познакомься, это мой коллега Леня Кораблев.

– Очень приятно, проходите пожалуйста. Александр, – он протянул Лене руку.

– Маш, я бы все-таки завтра его в школу не пускал. Так что смотри. Ну, я побежал, до вечера! С вами я еще увижусь? – обратился он к Кораблеву.

– Не исключено…

Ленечка стоял перед зеркалом и приглаживал поредевшие на макушке волосы.

– Проходи, Леня.

Я машинально отметила, что мой бывший муж фиг бы ушел на работу, когда в доме посторонний мужчина, а если бы все-таки пришлось уйти, наверняка понатыкал бы всюду микрофонов, чтобы потом установить, чем я тут без него занималась. Да чего там микрофоны, он сушилку для посуды каждый раз исследовал – если там две чашки или, не дай Бог, две рюмки: «Кто был?! Кого угощала?!»

Вытащив из сумки кассету с записью следственных действий по Пруткину, я показала Лене, куда идти.

– А это что, вы домой кассету пруткинскую взяли? Вот женщины всегда так: работу тащат домой, а дом – на работу…

– Хватит брюзжать. Я хоть дома посмотрю ее спокойно, у нас в конторе видика нету, не тащиться же в городскую. Иди мой руки, я грею обед. Кроличек, – позвала я сына, – ты ел что-нибудь?

Он высунулся из комнаты и кивнул головой, демонстрируя, что из-за тяжкой болезни говорить не может.

– А сейчас есть хочешь?

Голова помоталась отрицательно.

– Как-как вы его зовете? – Из ванной, вытирая руки носовым платком, вышел Кораблев. – Кроликом?

Из комнаты донесся тихий голос не выдержавшего ребенка:

– Кроличек, цыпленочек, хрюндичек, поросеночек, котичек, песичек, крокодильчик… Мне только «хрюндик» не нравится, а остальное ничего…

– Понятно: кроль, курица, свинья, кот, пес… Что там еще? Как же можно так дитя обзывать?

– Леня, это мое личное дело. Я же тебя крокодилом не называю, хотя ты этого заслуживаешь.

– Так, Мария Сергеевна, есть давайте. А я пока посмотрю, как вы живете.

Я заканчивала сервировать стол, когда на кухне появился Кораблев.

– Ну что, Мария Сергеевна, дома у вас почище, чем в кабинете. Только выключатели у вас грязные.

– Что?!

– Выключатели, говорю, мыть надо. Посмотрите, все в разводах…

Он взял меня за руку и подвел к ближайшему выключателю.

– По-моему, так и было, я их не пачкала, – растерянно сказала я.

– Это не освобождает вас от необходимости соблюдать чистоту. Ну-с, что сегодня на обед?

– Грибной суп и курица.

– Курица с рисом?

– С жареной картошкой.

– Не правильно. Курицу надо подавать с рисом, мясо с картошкой, рыбу с пюре, поросенка с кашей. А утку?

– С тушеной капустой.

– Правильно! Вот видите, все вы понимаете, а почему делаете не так, как надо?

– Леня! Как я сочувствую твоей жене, – от всего сердца сказала я. – Как можно быть таким занудой? Я бы тебя убила.

– Ничего подобного. Ваш бывший муженек еще не таким занудой был и до сих пор живет. Ну ладно, не обижайтесь, я вас просто проверял.

– Ты меня так проверяешь, как будто на мне жениться собрался.

– Нет, жениться я не хочу. Я женат. А чего этот ваш новый, не предлагает замуж-то? Вы ведь не зарегистрированы?

– Не зарегистрированы.

– Вы хотите сказать, что вы отказываетесь? Вы не правы. Вам, в вашем возрасте, уже надо за мужика руками и ногами держаться, тем более за такого. А вы еще выпендриваетесь. Он был женат?

– Что ты мне допрос устроил! Был, развелся.

– Вы его развели?

– Нет.

– Врете. А дети есть?

– Нету.

– Опять врете. Может, он больной?

– Леня, а у тебя дети есть?

– Вы разговор-то на меня не переводите. Я-то не больной. У меня дочка, вот, смотрите, – он вытащил из внутреннего кармана пиджака фотографию симпатичной девчушки. – Они с моей женой во Франции живут.

– Где-где? Как же их туда занесло?

– Да жена пожила со мной, а потом на работу завербовалась и уехала. Да вообще-то, у нас был фиктивный брак: ей нужна была прописка, а мне бабки…

Я не поняла, всерьез он это или шутит. Лицо у него было непроницаемым.

Вообще, я заметила, Кораблев никогда не улыбается. Смеяться может, а улыбки я на его суровом челе никогда не видела. Либо ржет, либо с серьезным видом порет ерунду.

– А дочка тоже фиктивная?

– Нет, дочка получилась настоящая. – Он снова взглянул на фотографию, которую все еще держал в руке. – По-французски уже болтает, как на родном языке. Я летом к ней ездил, она у меня была за переводчика. Ну ладно, соловья баснями не кормят, есть-то давайте.

– Пожалуйста. – Я налила ему супу.

– Супчик со сметаной? – спросил он, взяв ложку наперевес.

– А как же, – я поставила перед ним пластиковую коробочку со сметаной.

– Ma-ария Сергеевна! – протянул он, нахмурив брови. – Вы что! Мне сметану предлагаете в коробочке?! Где у вас соусник?

Я, ни слова не говоря, переложила сметану в керамическую мисочку и снова поставила перед ним.

– Ma-ария Сергеевна! – протянул он с той же интонацией. – В такой посуде сметану не подают, нужен специальный соусник.

– Ну нет у меня соусника! Прости, если можешь! – поначалу я стала терять терпение, но теперь мне было смешно.

– Ну, вы учтите, – мягко сказал он мне, кладя в суп сметану. – Чтобы у вас все было как у людей. Суп, кстати, слегка пересолен. Но я уж съем, чтобы не обижать хозяйку. А вы уже второе накладывайте, я быстро ем.

И правда, не успела я красиво разложить на тарелке куриную ногу, посыпанную кокосовой стружкой, в окружении румяных, запеченных в духовке картофелин (правда, по рабочим дням я запекаю в духовке уже сваренную картошку – так быстрее, сырая уж очень долго доходит до кондиции, хотя, конечно, сырую запекать вкуснее) и сверху бросить веточку петрушки, как Леня уже поставил в мойку пустую тарелку из-под супа и взял у меня из рук второе блюдо.

– Четыре с плюсом, – оценил он внешний вид трапезы.

– А почему четыре?

– Трава лишняя. Леопарды сена не едят.

Через пять минут он бросил на тарелку обглоданную до белизны кость и потребовал:

– Теперь чайку. С лимоном. Чем вы посуду моете?

– «Санлайтом».

– Тряпкой пользуетесь?

– Губкой.

– Правильно. Хозяйственным мылом сейчас уже никто не моет. А что к чаю будет?

– Варенья хочешь?

– А печенья нету?

– Печенья нету.

– Ну, давайте варенье. А где у вас зубочистки?

– Нету.

– Нету зубочисток? Ma-ария Сергеевна! Зубочистки должны быть в каждом приличном доме! Купите.

– К твоему следующему визиту?

– Да. Где варенье-то? Вообще, в гостях надо есть как можно больше, это мой принцип. Если ты в гостях у друга, ты сделаешь ему приятное, а если в гостях у врага, то нанесешь ему материальный ущерб. – Говоря это, он уже прихлебывал чай с лимоном и, вынув из чашки ложечку, расплескал чай на скатерть. – Ой, я тут пролил нечаянно… Ну, ничего, скатерть все равно уже несвежая, ее стирать надо.

Наконец он отставил чашку и откинулся на стуле:

– Ну, спасибо. Посуда у вас красивая. Вы это в честь меня?

– Нет, мы и сами каждый день едим из красивого сервиза. Зачем есть из алюминиевых мисок, а в шкафу держать «Мейсен»?

– А, то есть вам к приходу гостей на стол поставить нечего, вся красивая посуда – ив пир, и в мир, и в добры люди? Да еще и скатерть стелите! Это одноразовая?

– Да если бы… – вздохнула я.

За кухонной дверью послышалось шуршание, ребенок заскребся в открытую дверь, тихим осипшим голосом зовя:

– Ма, можно тебя на минуточку?

Я вышла к нему. Мой зайчик поманил меня пальцем, чтобы я наклонилась к нему, и на ухо спросил:

– Когда этот придирала усатый уберется уже?

– Почему «придирала усатый»? – удивилась я.

– Ну что он к тебе придирается все время? Хуже, чем папа…

Я рассмеялась, присев перед ним на корточки:

– Котичек, не переживай за меня, я спокойно к этому отношусь. С юмором. Он человек-то, в сущности, неплохой, просто характер у него такой сложный.

Насколько я в нем разобралась, он любит, чтобы последнее слово оставалось за ним, а проявлять свой авторитет ему, видимо, негде, вот он и самоутверждается таким образом. Но я это понимаю и для себя обидным не считаю.

– Значит, у него тоже комплекс неполноценности, как у нас с тобой?

Я поразилась, не столько тому, что мой ребенок без запинки это словосочетание выговаривает, сколько тому, что он уже в себе этот комплекс осознает:

– Гошенька, а у тебя-то откуда этот комплекс взялся?

– По наследству…

Когда я вернулась на кухню, Кораблев заканчивал мыть посуду. Поставив в сушилку последнюю тарелку, он выжал губочку, протер никелированную поверхность мойки и кран заодно, снял с себя и повесил на место фартук и снова вытащил из кармана носовой платок, которым стал вытирать руки.

– Леня! Спасибо за посуду…

– Не стоит.

– А почему ты носовым платком вытираешься? У меня же и в ванной, и на кухне полотенца висят, вот на кухне специально есть полотенце для рук и отдельно для посуды.

– Нет уж, я лучше платочком. Чего я буду вам полотенца пачкать…

– Или руки свои… Может, мои полотенца для тебя недостаточно чистые?

– Может быть, – невозмутимо сказал Кораблев. – Ребенка-то собирайте.

Ребенок битый час складывал в коробку любимые игрушки, без которых он не может прожить ни дня и которые он возьмет к бабушке, а я думала, что хоть что-то сдвинулось в отношениях с моей бывшей семьей. На первых порах после моего ухода из дома Гоша оставлял полюбившиеся игрушки у меня, даже если не наигрался еще ими вдоволь, и скрепя сердце от них отрывался. Как-то я ему предложила взять очередного трансформера с собой и у бабушки его спокойно дотрансформировать. Гошка долго мялся, видимо, соображая, как объяснить мне ситуацию и при этом как можно меньше меня уязвить, потом промямлил, что папа запрещает ему приносить туда игрушки, которые я ему купила. «Почему?» – искренне удивилась я, мне-то и в голову не приходило запрещать Гошке играть в то, что ему покупал Игорь. Больше года прошло, пока мой бывший муж перестал обращать на это внимание, по крайней мере, внешне это, слава Богу, уже не проявлялось.

…Пока мы везли ребенка к бабушке, я еще крепилась, но на обратном пути голова моя безвольно свесилась вниз и я задремала. Разбудил меня какой-то разговор; минуту я не могла понять, где нахожусь, потом обнаружила, что я дрыхну на пассажирском месте в машине Кораблева, которую остановил инспектор дорожно-патрульной службы и разбирается с ним.

– Ну и что, что вы оперуполномоченный? Вы на красный свет проехали перекресток!

Ленька припал к окошку и проникновенно сказал:

– Друг! Видишь – следователя везу на происшествие, труп второй час на улице лежит. Торопимся…

Инспектор наклонился и заглянул в салон. Вряд ли моя заспанная физиономия могла являться свидетельством того, как мы торопимся, но как бы то ни было, он вернул Леньке документы и козырнул:

– Ладно, поезжайте, но запомните, что на красный свет полагается стоять.

– О чем речь, командир, спасибо, – с чувством произнес Ленька и резко тронулся с места, продолжая:

– Только я на зеленый вообще не езжу! Ну что, – обратился он ко мне, – выспались? Вас домой доставить?

– Домой, Леня, – пробормотала я и погрузилась в сон, но он тут же, как мне показалось, растолкал меня и сказал:

– Приехали!

Войдя в квартиру, я прислонилась к стеночке и постояла так минут десять, не в силах раздеться. Наконец, охая и кряхтя, благо никого не было, и никто меня не слышал, и можно было громко, вслух, посочувствовать себе: «Бедная Машенька! Какая ты несчастная!» – я разделась и поползла в ванную. Там, на пороге, я остановилась в трансе и заплакала горькими слезами, потому что измученный взгляд мой сразу же упал на таз с замоченным позавчера бельем. Если бы хоть еще вчера; уж до завтра бы достояло; а три дня – это слишком, надо сегодня стирать…

Согнувшись в три погибели над ванной, корчась от жалости к себе, я стирала Гошкины штанишки и Сашкины рубашки, накопившиеся за неделю, а впереди меня ждал комплект грязного постельного белья, которое приходится стирать дома, а потом еще и гладить, поскольку прачечные нынче дорогие, а зарплату вовремя не платят.

Я вспоминала, как в первый месяц нашей совместной жизни с Сашкой я стирала белье по ночам, когда он засыпал, потому что нам не хватало времени вдвоем и мне жалко было отвлекаться на прозаический быт. А сейчас – нет, меньше я не стала его любить, упаси Боже, и думаю, что и он ко мне не охладел, но что-то уже изменилось в наших отношениях. Иногда мы даже слегка огрызаемся друг на друга, очень редко, но уже заметно, что каждый из нас перестал быть для другого идолом, личностью без единого темного пятнышка. Мы увидели наконец друг друга в фокусе, когда растаяло искажение от любовной эйфории. И обнаружили, что даже с учетом обнажившейся сущности мы прекрасно подходим друг другу.

Ожесточенно отдраивая воротнички и манжеты, я вспомнила, как мы с Сашкой год назад гуляли по заснеженным аллеям в желтом свете фонарей, все рассказывали про себя, и я развивала тему о том, что, какой бы всепоглощающей ни была любовь, ее все равно хватает не больше чем на два года, потом заедает проза и люди начинают тяготиться друг другом; по крайней мере, у меня всегда бывало так; а Сашка, бредя рядом со мной в своем длинном черном пальто с большими карманами, куда он чуть ли не по локоть засовывал руки, необычайно серьезно сказал, что вот он бы прожил со мной и десять, и двадцать лет и никогда не тяготился бы мной… Тогда я задохнулась и от его слов, и от того, как он это сказал… А сейчас, по уши в мыльной воде, я с раздражением подумала, что свои рубашки он мог бы и сам стирать; я ведь работаю не меньше его и готовлю, а покушать мои мальчики любят, и уборка вся на мне, и с ребенком надо заниматься… Именно в этот момент раздался телефонный звонок. Вытерев мыльные руки, я не торопясь подошла к телефону и недовольно сказала в трубку:

– Ну?

– Машуня, – зазвучал голос любимого мужчины на фоне какой-то развеселой музычки и нестройного гула голосов, – ты знаешь, у нас тут день рождения, я задержусь немножко с коллективом, ладно? – Интонация у него была виноватая. – Ты знаешь, что я тебе хочу сказать?..

Конечно, он уже немного выпил. Нет, лицом в салат Сашка никогда не падает, и вообще чужой человек даже не заметит, сколько бы Сашка ни выпил, но я по голосу в телефонной трубке всегда определю, что он под градусом.

– Ради Бога, – устало сказала я.

– А почему у тебя голос такой? Машунечка, ты недовольна? Если хочешь, я сейчас же приеду!

– Да не надо приезжать, празднуй на здоровье.

– А что у тебя с голосом? Ты недовольна, Машуня, скажи?

– Я просто устала, все-таки ночь не спала.

– Бедненькая моя! Ложись спать. Малыша отправила? – поинтересовался Александр.

– Отправила.

– Ты одна?

– В компании грязного белья, – не удержалась я.

– Стираешь? Ну зачем? Я пришел бы и постирал…

– Ну а что ж ты не постирал вчера? Белье третий день замочено, – сказала я так сварливо, что даже сама испугалась, и поняла, что если буду продолжать в том же духе, то ему не то что стирать – домой вечером приходить не захочется, не сразу, конечно…

– Прости, – его голос звучал действительно виновато. – Я скоро буду, а ты ложись спать, меня не жди. Ты знаешь, что я тебе хочу сказать? – повторил он…

Это наша секретная формула выражения нежных чувств на случай, если рядом кто-то есть.

– И я тебя. Пока.

Я положила трубку и вернулась на свою Голгофу.

Все постирав, развесив, убрав в ванной, распихав по местам Гошкины игрушки, я поняла, что последние два часа двигалась на автопилоте и что если сейчас же не Дойду до кровати, то упаду прямо на пол. По пути в спальню я дернулась было за кассетой, но затуманенный усталостью мозг оказал активное сопротивление. Когда я вытянулась на кровати и вдохнула в себя тишину, не нарушаемую ничем, кроме тиканья часов, я из последних сил подумала, что зря гавкнула на Сашку, который меня-то отпускает на любые сборища, в любом составе.

Раньше, при жизни с Игорем, я о таком и мечтать не смела, даже невинное отмечание Восьмого марта в коллективе приходилось обставлять с тщательностью, достойной лучшего применения, чтобы это не кончилось членовредительством.