Текст книги "Паровозик из Ромашкова"
Автор книги: Елена Стяжкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Слезы настигли меня только в лифте. Я уже давно не верю себе взрослой.
– Что случилось? – испуганно спросил Кирилл.
– За мной Наина следит, – жалобно произнесла я и спрятала уже порядком изъетое слезами лицо в его махровом халате.
– То есть как «следит»? – опасаясь за мою неустойчивую психику, слишком нежно спросил Кирилл и осторожно бросил взгляд на телефон.
До телефона взгляд не долетел, я перехватила его и возмутилась:
– Да ты что, в больницу меня удумал отправить?! Следит, значит, подслушивает из подсобки, а потом все заведующему докладывает. Они меня хотели на заседании кафедры прорабатывать, – сказала я и завыла.
– Фу-ты, дурочка, дурочка моя. Хочешь, я позвоню? Хочешь, уходи оттуда, кормилица ты наша. Следит! А ты глупостей на лекциях не говорить не пробовала?
– Пробовала. Не получается. Скучно без них, – улыбнулась и снова заплакала я. – И еще, еще…
– И еще за тобой следит Владимир Сергеевич? – улыбнулся Кирилл.
– Нет, я плохо одета, меня нужно нарядить «поприличнее», – заявила я.
– И ты ходила по магазинам и ничего себе не купила и еще больше расстроилась?
– А мне никто ничего не продает без денег! А ты мне не да-а-ал, – опять зарыдала я, совершенно не волнуясь, что пот и косметика струями текут по телу, голова залоснилась, а ситуация выглядит глупой и бессмысленной, а я несовременной и неумной. И мне было так спокойно, как бывало спокойно только с Кириллом. Он напоил меня чаем, укрыл пледом, зачем-то измерил температуру, спасибо, хоть клизму не поставил, и сказал:
– Сегодня тяжелый день – у Маши твоей тоже проблемы.
– Она звонила? – уточнила я. Мне только не хватало, чтобы Большая Подруга Маша начала встречаться с Кириллом, жаловаться ему на жизнь. В этом случае я совершенно не собиралась делиться с ней ни кирилловским махровым халатом, ни даже несостоявшейся клизмой. Я уже давно не приглашала ее домой, боясь, что Машка по привычке начнет грабить награбленное.
– Звонила, да. Сто раз, наверное. Ее Сережа или повесился, или вены вскрыл.
– Ну, это вообще-то разница, – осторожно заметила я.
– Да какая разница! Его не взяли на роль всей жизни, и жизнь перестала быть ему милой. «Скорая» приехала вовремя. Он в больнице.
– Маша в ужасе?
– Нет, она очень рада.
– Рада? Значит, он ее сильно довел. Она вообще-то добрая, – я поежилась от Машкиной кровожадности.
– Она рада, потому что если жизнь все равно разрушилась, то он решил на ней жениться, – неловко улыбнулся Кирилл.
– А звонила она зачем? Лекарства нужны? – Я все-таки продолжала подозревать в этой ситуации ловушку.
– Нет, ей нужно свадебное платье, и она приглашала тебя их поискать, – торжественно заявил Кирилл.
– Кого «их»? – поинтересовалась я.
– Платья. Тебе же тоже нужно.
– Это Машка так сказала? – строго спросила я.
– Это я тебе говорю. Только искать ничего не надо. Я уже заказал.
– Тебе тоже не дали роль в кино и жизнь не мила? – подозрительно спросила я.
– Зачем ты сравниваешь меня с этим мужчиной размером с нэцкэ? – обиделся Кирилл. – Мы, кажется, уже все обсудили.
– Только праздник Урожая уже прошел, – почему-то грустно уточнила я.
– Только официального согласия я еще не получил.
– Сейчас поссоримся, – предупредила я и воинственно всхлипнула.
– Я тебе одежки накуплю и на машинке покатаю. Хочешь?
– Ничего я не хочу, – огрызнулась я.
– А замуж за меня пойдешь?
– Давай весной. На Пасху, – устало согласилась я для того, чтобы меня быстрее положили в постель, пригрели и еще с полгодика целовали как невесту.
Я продолжала работать, упивалась гордым звучанием своего имени-отчества и радовалась, когда обиженные преподаватели жаловались на моих студентов: «Им, видите ли, Анна Александровна сказала». Наина Алексеевна качала головой так, как будто всегда знала, что приду я и все разрушу. А Санекина Наташа взволнованно наблюдала результаты моей разрушительной деятельности. Мы с Санекой улыбались друг другу и с пониманием относились к явным следам бессовестных ночей, проведенных нами врозь. Нас все сильнее объединяла крепкая коллегиальная дружба и Взятка, которого я изредка ездила купать… Вообще, собак нужно купать нечасто, а можно вовсе не купать, наш Взятка был самым чистым пекинесом района. Когда он, злобный и дрожащий, высыхал у меня на руках, мы чинно болтали, а скорее играли в «да и нет не говорить, Анну Александровну и Санеку не называть». Главное правило игры – это не коснуться того, что промеж нас вполне могло произойти и наверняка уже произошло, проигравший, то есть вышедший на скользкую дорогу выяснения отношений награждался язвительным и грубым замечанием и молниеносным обнародованием настоящего смысла неудачного намека. Впадание в детство было таким полным и органичным, что казалось, будто совсем не меня интересовали цены на картошку и поездку в Италию. В дни купания Взятки я даже разделяла мнение тех, кто собирался отречься от старого мира. Мы с Санекой были так же старомодно и трогательно на «вы». Иногда нам хотелось романтики, но вместо того, чтобы срочно бежать в постель, мы зажигали на кухне газ, садились у плиты и пели под гитару. Мне, вообще, никогда не нужны были пастбища, где трава зеленее. Или они стали уже не нужны? Санека пел, прикрывая глаза, и млел от звука собственного голоса. А я стеснялась за него, потому что поющий вне сцены человек казался мне похожим на стриптизера в дешевом клубе. Как у заправских алкоголиков, у нас была «любимая» или «песня про карты».
– Ты – умна, а я – идиот, и не важно, кто из нас раздает. Даже если мне повезет – в моей руке будет туз, в твоей будет джокер, – проникновенно нашептывал Санека и искоса смотрел на меня.
При первом исполнении этой песни я спросила:
– А кто выиграет? У кого туз или у кого джокер?
– У кого джокер, – улыбнулся он.
– Тогда все правильно, – сказала я.
Конечно, он выигрывал в любом случае. Сюжет с Санекой был уже не по силам. Хотя интерес к нему вполне укладывался в цепь, разработанную Фрейдом: сначала молоденьких девушек развращают старые мужчины, а потом зрелые женщины учат искусству любви мальчиков. Несмотря на то, что Сергей Васильевич ушел из жизни, не приобщив меня к чаше порока, я все же успела вызреть настолько, чтобы сидеть на кухне и рассматривать Санекины ресницы, гордо взметнувшиеся к бровям. Но мне было трудно так сидеть, намного легче было бы переспать с ним и забыть в ту же минуту о его существовании и необходимости купания Взятки. Но то ли что-то действительно случалось с нами, то ли я еще не дозрела до разврата, я мужественно преодолевала трудности нашего общения, потела, худела и подозревала Санеку в половой слабости.
А с Кириллом мы зачастили в Петино-Галинино-неприличное жилище.
Галя была по-прежнему все так же почти по-королевски безучастна ко мне, но мы вместе слушали Берлиоза, выдавая его за мои музыкальные пристрастия, пока мужчины беседовали о делах на кухне. Мне не хотелось подслушивать последние предбрачные Петины наставления Кириллу. Я мирно растворялась в диване и мечтала, как всегда, ни о чем. Изредка я ловила на себе недовольный взгляд Гали и виновато улыбалась. Она, кажется, сердилась из-за того, что я не умела слушать музыку. Но своими глупыми мечтами я успевала так напаивать воздух квартиры, что Петя неизменно предлагал сменить пластинку и организовать танцы. Как правило, Кирилл танцевал с Галей, они часто перешептывались, смотрели друг на друга долгим взглядом и смеялись. Петя нервно вертелся на диване рядом со мной и действительно выглядел смешно. А я все думала, думала, думала. О том, что все так просто и совсем не нужно, о том, что не стареют душой ветераны, только надо набраться мужества себя к ним причислить, о том, что, когда Санека кончится, то в моей жизни образуется не пустота, а вмятина, и ее придется рихтовать с внутренней стороны, о том, что дерево за окном почти не тревожит меня, и что все к лучшему, наверное. И однажды, смастерив благостную улыбку, я посмотрела на Кирилла. Он стоял с Галей в дверях танцевальной комнаты (у этих буржуинов была и такая) и, склонившись над ней, разглядывал их соединенные руки с такой почти забытой, но острой нежностью, с такой привычной сыновней покорностью, что маска благостности на моем лице превратилась в судорожную гримасу, сердце – в осколок бутылки, а я сама – в пригвоздивший к месту слух. Хотя слушать мне ничего не надо было: если бы Кирилл не колебался, у него не было бы амплитуды, а не было бы амплитуды – мы с ним не попали бы в резонанс, а не было бы резонанса, я бы никогда на них не посмотрела. Не согрешишь – не покаешься. Мы почти соединили наши жизни, только я, кажется, не согрешила, а он, видимо, уже каялся. Хорошо воспитанному исповеднику, Гале, которая не научила меня отличать безучастность от враждебности.
– Вот все и кончилось, – болезненно-равнодушно сказала Галя.
– Да, – подтвердил Кирилл и поцеловал ей руку.
– Но что-то осталось? – спросила она.
– Что-то осталось.
Это, честное слово, было здорово: со мной что-то случилось, у них что-то осталось. Не я одна играла в «да» и «нет» не говорить. Я хотела немедленно позвонить Санеке и сказать: «Сию секунду скажи, что ты меня любишь. И повтори это тысячу раз». Но нам с ним еще очень долго переходить на «ты»…
– Только не говори, что это память, – сказала Галя.
У нас с ней, кажется, вовсю совпадали мысли.
– Я не знаю, Галя. Правда, не знаю… – Кирилл все еще держал ее за руку, наверное, намереваясь впрыгнуть с ней, с Галей, разумеется, в прошлое.
– Я не слишком сильно утруждала тебя откровенностью, – усмехнулась Петина жена, – но и твоя Анна только кажется беспомощной.
Ура, мне дали звание сильной личности. Что, интересно, мне с этим званием сделать?
– Галя, все кануло и быльем поросло. Я женюсь.
– Но это не значит, что ты умираешь, – она улыбнулась, а я с ней согласилась. «Нет, весь он не умрет». Но хватит ли Гале его души, которая, неизвестно еще, избежит ли тления под моим чутким руководством? – Я хочу тебя поцеловать. – Галя почти просила, а Кирилл всегда был джентльменом.
Я толкнула Петю, приславшего на диване:
– А что у Кирилла с Галей получалось: влага любви или кошкина вонючка?
– Что-что? – Петя быстро заморгал глазами.
– Я спрашиваю: были они любовниками?
– Ой, да мы все когда-то были любовниками, – Петя философски зевнул.
– А сейчас они почему целуются? – Я, кажется, вела себя неприлично.
– И правда. Зачем это вы там целуетесь? – громко сказал Петя.
– Берлиоз навеял, – ответила я за них и пошла к двери.
Только очнувшись в такси, я поняла, что никто за мной не пошел. Видимо, Кирилл решил, что ситуация поправима, и ждет меня дома или, что ситуация непоправима, и на правах товарища по несчастью меня ждет Петя, который все же никогда не оставит неподеленным свое богатство, нажитое нелегким трудом. Значит, теперь за свет в моей квартире будет платить Галя, а я, так и быть, за это буду навещать ее сына в швейцарском колледже. Я совсем разнервничалась, запуталась и захотела арбуза. Таксист повез меня к Раде.
Я утонула в ковре и, криво улыбаясь, спросила:
– Разуваться не надо?
– Разуваться не надо, только гувернантку я давно взяла, – насмешливо ответила Рада.
– А я арбуза хочу и погадать…
И я разрыдалась, а Рада прижала меня к большой и мягкой груди, погладила по голове и зашептала: «От дура ты, не девочка, а жеребец, но дура ж какая. Садовника цыганке присоветовала, и как бы Гришка меня прибил. Но дура ж, сама дура, и того нет, а нравишься ты мне как, да. Водки пошли выпьем».
– А погадать? – всхлипнула я на кухне.
– А че тебе гадать? – усмехнулась Рада.
– А у Кирилла женщина была и сейчас, наверное, есть.
– Ну и у Гришки моего Ленка есть. И что? Так я ее говном отделала. Облила. Понимаешь? На работу к ней пришла, банку достала. Как ливану…
– Зачем? – удивилась я.
– А положено так. А что хорошего вышло? Гришка пришел, меня убивал, а Ленка как была у него, так и есть.
– А арбузы есть? – спросила я.
– А как же. Есть. У меня есть. У Ленки нет. Зато у нее Гришка, – тяжело вздохнула Рада.
– Каждому – свое, – уточнила я.
– От же ты дура. Когда каждому свое, то коммунизм. Или в школе не училась? Тебе родить пора. Или ты пустая? – спросила Рада.
– А я по любви хочу, – сказала я тихо.
– Это правильно. У меня пацаны – загляденье. До Ленки деланные. Когда любовь была, – счастливо улыбнулась Рада и деловито спросила: – А твой с кем, говоришь, загулял?
– Со мной, наверное, – ответила я, а Рада молча, не удивляясь, ждала окончания фразы, окончания, которого я сама, увы, не знала.
В молчании мы выпили еще по рюмке и я, набравшись хмельной наглости, задала вопрос, который теперь мучил меня больше, чем проблема Гали с Кириллом:
– Рада, а как ты говно в банку сложила?
– От же ты и дура. Попробовать хочешь? – Рада засмеялась, а потом заплакала. – Не от хорошего это, ошибку я сделала. Поняла? – Она строго посмотрела на меня.
– Поняла, – согласилась я и последним усилием воли преодолела новый приступ любопытства.
– Значит, ты его увела? – строго и почти жестко спросила Рада.
– Нет, я и не знала ничего. Мы еще в школе встречались. Потом разошлись…
– Ну и не твой он. Оставь, – вынесла приговор Рада.
– Да замужем она, за его другом замужем. Мы семьями дружили, – попыталась объяснить я.
– За другом замужем, семья невенчана. От лукавого все ваши страсти гаджиевские.
– А ваше цыганское говно от бога, да? – взорвалась я.
– Ты, значит, ко мне в дом пришла и меня же лаешь? – угрожающе улыбнулась Рада.
– Ага, а ты меня выгони, а я Взятку купать поеду, – заплетающимся языком твердо сказала я.
– К мужику? На ночь? – уточнила Рада.
– Да! – с вызовом ответила я.
– Не выгоню тогда. Переспи. Жалеть будешь. Завтра решишь. Сладкий он, Взятка твой? – вдруг спросила она.
Сладкий! Ой, сладкий! Я могла бы вцепиться руками в волосы и, раскачиваясь на табуретке, вопить, орать и плакать: «Сладкий, ой сладкий!» Потому что правда наконец открылась мне. Не погоня за возрастом, не ушедший поезд, не скука, а только он, потому что только он. И что мне до Кирилла с его вареным покоем и сухими узкими губами, если есть вечная молитва «только он». И что мне до Гали, Наташи, Рады и серной кислоты в банке с говном, если все проходит и скользкая накипь несовершенного будет как медаль, которую на грудь не повесишь. И меня уже не наградят за верность, потому что вкус уличного поцелуя не разгонял кровь по телу цистернами, а просто заставил мое сердце постоянно работать в ритме быстрого «тук-тук». А множество измен уже состоялось и простилось. Не с тем, не там и ни за чем.
…Только я и пьяной себе уже давно не верю.
– Свободная ты, Аня. И счастливая, – вздохнула Рада.
– Дайте счастливому деньги, – попыталась напеть я.
– Тебя этим не исправишь, – сказала Рада.
– Или не испортишь, – гордо уточнила я.
– Приезжаешь раз в год на арбуз, только душу бередишь, – усмехнулась хозяйка.
– Я больше не буду.
– Да езди, чего там. Весело с тобой. Я тебе в зале постелю.
– Подожди, – я дернула Раду за руку. – Спой мне, я совсем растратиться хочу.
– Купчиха, да? – засмеялась Рада и вышла из кухни, вернувшись с гитарой, села напротив меня, опустила глаза и надрывно, но тихо запела:
Любил я очи голубые,
Теперь люблю я черные.
Те были милые такие,
А эти непокорные…
Мои очи были черные-непокорные, но Кирилл обнимал Галю, потому что «что-то осталось» в нем от нее, а я обнимала рюмку, потому что даже в неприличном богатстве Гале понадобился кусок моей нищеты. Мне не надо было уходить, пить и ночевать у Рады. Когда-то Пасха рассказал мне о Шамбале. Это было единственное место, которое стоило искать. Пасха уже давно ищет Шамбалу. Я не могла стать для него важнее этого поиска. Где-то дома у меня валялся большой рюкзак. Для длинного пути. Из которого возвращаются не все. Но это, по крайней мере, не цветочки паровозиком нюхать. Пьянству – бой. Я заснула прямо за столом, неумело разбросав вокруг глупые мысли…
Утром Рада вызвала такси. И мы всплакнули похмельными слезами на пороге ее дома.
– Приезжай, купчиха, – сказала она и звонко поцеловала меня в губы.
– Когда снова начнется зимняя арбузная диета, – пообещала я.
Мама всегда говорила мне, что, когда выпадет снег, у меня все будет хорошо. Я жду снега, как все ждут «хорошо». Я хотела к маме и папе, но такси – не поезд, а я – не девочка. Мы давно потерялись в постпионерской политике. И нет повода их волновать по пустякам, тем более что сегодня пошел снег, обозначая мне дорогу к счастью…
– Тема сегодняшней лекции – «Седьмой конгресс Коминтерна. Проблема народного фронта в борьбе с фашизмом». – А в голове легкость до тупости, а в глазах влажность до слезности, а в ушах – звон-н-н. Я вдруг забыла все движения, которые надо делать языком, чтобы произносить слова. И все аргументы лекции по привычке переместились за окно, а снежинки однообразно и скучно падали на землю. У меня не осталось воли и не к чему было прикладывать усилия.
Тишина, созданная мною, стала в конце концов угнетающе-зловещей. Ее эффект был настолько сильным, что Наина Алексеевна вынырнула из подсобки и спросила:
– Что происходит?
– Осознание темы, – ответила я, потому что в результате свободного падения тела у меня наконец открылась запасная душа.
– Зайдите в подсобку после пары, – сухо бросила она.
– Если будет время, – ответила я и вполне сумбурно и не очень логично изложила студентам суть проблемы народного фронта. Ай да я.
А после звонка ко мне подошла Санекина Наташа. Правильно, беда не приходит одна. Сейчас прольется моя невинная кровь, а вытирать ее будет Наина Алексеевна. Я улыбнулась щедро и вызывающе. Эх, все одно пропадать.
– Анна Александровна, – начала Наташа, и у меня неприятно задрожали коленки, – я хочу писать у вас курсовую, а потом дипломную…
Вот это умница, вот это молодец! Чем больше ее среди нас, тем меньше меня среди них. Ответим близостью на близость. Девочку не учили, что женщин украшает скромность, а за мужчин бороться стыдно. Вот она – разность поколений, одно из которых выбрало пепси. Да здравствует наука, победившая серную кислоту!
– А какая тема, связанная с нашим курсом, вызывает у вас особый интерес? – вежливо, с оттенком восхищения спросила я.
– А что вы можете мне посоветовать? – присела в реверансе она.
– Может быть, что-нибудь о женском вопросе? В фашистской Германии? – Эта тема, по моему мнению, должна быть ей близкой.
– Женский вопрос – это несправедливо. Ведь мужского вопроса не существует вовсе. Вы не находите? – спросила Наташа, а я в очередной раз удивилась своей неспособности правильно оценивать женщин, окружающих интересующих меня мужчин.
– Нахожу. И нахожу это исторически обоснованным. Нет субъекта – нет проблемы. Их просто нет. Царство теней, мир женских отражений, кунсткамера наших недоделок. Я доступно объясняю?
– А где об этом можно почитать? – спросила Наташа.
– А нигде. Это я только что придумала.
– А я записать не успела, – огорчилась разумная студентка.
– Не расстраивайтесь, в другой раз я еще что-нибудь придумаю, – утешила я ее в ожидании Наининого выкрика «что вы себе позволяете?».
– Я еще подумаю над темой, – пообещала Наташа.
А я вошла в подсобку и попала в объятия заведующей моей жизнью Наины Алексеевны, которая не преминула отметить:
– Вы позволяете себе являться на работу пьяной и срывать занятия. Если бы вы предупредили, я нашла бы утвержденный министром текст лекции и достойно вас заменила. Теперь же я хочу выслушать ваши оправдания.
У всех людей есть запас прочности: у умных есть запасные мозги, у щедрых – лишние деньги, у музыкальных – пара десятков незарегистрированных пальцев, даже у меня оказалась запасная душа. Есть ли у Наины возможность вырастить новые зубы, починить нос, который я перебью крупным тренированным кулаком? Или все же ограничиться тем, что спеть ей песню о безумстве храбрых? И тогда она вызовет Кирилла и пожалуется ему на меня… Кирилла? Ах да, вот она – боль моя, жаль моя и не судьба…
– Я хочу выслушать ваши оправдания, – настаивала Наина.
Я молча вышла из подсобки и снова натолкнулась на Санеку, рассматривающего доску объявлений.
– Что вы сделали не так на этот раз? – спросил он.
– Да так, пришла на работу похмельной, – устало улыбнулась я.
– Может, нужно поправить здоровье? – живо отреагировал Санека.
– Здоровье – это единственное, что я сейчас могу поправить. Поехали заодно и Взятку искупаем.
Под радостный визг Взятки я сняла куртку и повесила ее в темном коридоре. А под курткой у меня был зеленый пиджак, прозванный Кириллом френчем. Пиджак вызывал благосклонность у Наины, зависть у Машки, удивление у Гали, равнодушие у Рады и неловкость у Санеки. На пиджаке было восемь пуговиц, и первую я расстегнула сама. И предалась пороку. Остальные расстегивались медленно, нежно и восхищенно: вторая – потому что я так сильно этого хотела, третья – вчера ночью, а не сегодня утром, четвертая – потому что несбывшееся очень медленно превращается в забытое, пятая – потому что все измены уже состоялись, шестая – потому что только он, седьмая, потому что вдруг я поняла, что это вовсе не он, восьмая – потому что он не Кирилл. И никто не Кирилл. И все. А у всех зима, а у меня май-чародей и оргазм-дезертир. Или перебежчик? А Санека мне награда за верность: семенем ко времени, пламенем по темени, знаменем да к имени…
– Я люблю вас, Анна Александровна…
А я? Кого же тогда люблю я? Притворившись мертвой и блаженно улыбаясь, больше ничего не желая, потому что все чувства к Санеке вмиг улетучились, оставив звездную пыль или кометный хвост, данный мне в ощущении своей абсолютной ценности, я думала о том, кого же тогда люблю я? Но многих ли женщин, придавленных тяжестью разврата и весом мужского роденовского тела, называли на «вы» и по имени-отчеству? Я погладила Санеку по спине и попыталась заглянуть в глаза. Мне, кажется, не придется объяснять ему причины только что совершенного поступка. Я наверняка избегну дальнейших посягательств на свою честь и достоинство. Мы вряд ли будем дружить семьями. А если он еще раз скажет о любви, то я громко пукну, чтобы уравнять наши шансы в дипломатической миссии по воспитанию Взятки. А Санека усердно целовал меня в плечо, уверенный, что джокер до сих пор находится в его руках. А я запела:
– Бедному сердцу так говорил он, но не любил он, но не любил он, нет, не любил он меня!..
И мы засмеялись. И удовлетворили свою похоть еще раз. Взятка восхищенно подвизгивал, сидя на задних лапах у подножия дивана. Он, наверное, думал, что в результате долгожданного воссоединения двух любящих сердец через пару месяцев рядом с ним на ковре будет болтаться целый выводок черномордых Взяток…
– И что мне делать, Анна Александровна? – спросил Санека, прикидываясь вечным девственником.
– Месяц-другой – гордиться, через полгода рассказать об этом кому-нибудь по секрету, через пару лет жениться и изредка, до вязкой мечтательности, страдать о том, что могло бы быть, а через десять лет, увидев меня постаревшую в городе, незаметно перейти на другую сторону улицы и, вздохнув, подумать: «Надо же, что с людьми делает время», – ответила я.
– И вам не жалко?
– А разве мы что-то не доделали?
– А того, что могло бы быть?
Нет, это еще хуже, чем про любовь. «Бы, быть» – и я уже в Голливуде, а на руках у меня двое детей: дочь от покойного Сергея Васильевича и сын от здравствующего Сергея Анатольевича, а по лицу растекаются шрамы от серной кислоты, а у владельцев студии – письмо от Наины о моей связи с Гитлером. Если бы со мной случилось все, что могло бы быть, то я ничего бы не успела толком понять и умерла бы от нервного перенапряжения. А тогда мне было бы жалко…
– Санека, мне пора домой, – тихо сказала я.
– А вы еще приедете купать Взятку? – спросил Санека, когда я уже стояла в дверях.
– Всенепременно, – улыбнулась я и подумала, что это была одна из самых лучших антиалкогольных процедур в моей жизни.
И мне совсем не хотелось возвращаться в пустую холодную квартиру и плакать о своем бездарном поведении в полном одиночестве. Мне, вообще, ничего не хотелось. Я устала от себя…
Одиночества не получилось. Кирилл, помятый и измученный, сидел в кресле в обнимку с моим щедро надушенным розовым свитером и притворялся фетишистом.
– Поздравляю, – кисло, но виновато улыбнулся он.
– Тебя также, – сказала я.
– Ты сегодня вышла за меня замуж, – торжественно провозгласил он и протянул мне свидетельство о браке.
– Значит, вчера у тебя был просто мальчишник?
– Анечка, ты несправедлива…
– Потому что ты – отражение Галиных недоделок и кошкина вонючка. Можешь завтра же подавать на развод, – гордо сказала я.
– А если я тебя люблю и никогда больше не буду? – спросил Кирилл, кидая еще одну гранату в воронку, созданную Санекой. – Это что-нибудь меняет?
– Ничего абсолютно. – Я сама не знаю, почему была так неприступна.
– А я тебе подарок купил, – огорченно улыбаясь, сказал Кирилл.
– Ну и что? – спросила я строго, но почти заинтересованно. Хитрым он был, этот последний пионер, хитрым и наглым.
– Хорошенький такой, – еще более огорченно сказал он.
– Один всего подарок? – недовольно вздохнула я.
– Один, но свадебный. Не Гале ж его теперь отдавать, – улыбнулся он.
– Ах так? – возмутилась я, а Кирилл протянул мне три маленьких ключика:
– «Девятка».
– Смерть Наине Алексеевне, – восхищенно прошептала я.
…На мне по-прежнему был зеленый пиджак, прозванный Кириллом «френчем». На пиджаке было восемь пуговиц, и первую наконец, вступая в брачную ночь, я расстегнула сама. Вторую Кирилл расстегнул потому, что теперь я была его женой, третью – потому что он все-таки был Кирилл, четвертую – потому что два совокупления у меня сегодня уже было, а бог любит троицу, пятую – потому что я люблю просыпаться с патриотами, шестую – потому что я соскучилась по его вареному покою, седьмую – потому что мне с ним было хорошо, а восьмую – потому что без нее нельзя было снять пиджак.
– Ты меня хоть немножечко любишь? – спросил он, а я, ощутив горький привкус разницы поколений, покорно кивнула.
– А где ты была сегодня ночью? – напряженно поинтересовался Кирилл.
– У Рады.
– Ла-а-асточка ты моя, – нежно прошептал он.
И я поняла, что иногда, очень редко, я смогу ночевать у Рады. И еще поняла, что если старинные часы еще идут, то они идут на всю катушку, а из всех моих «только онов» самый только он – это последний пионер Кирилл. И без него я наверняка бы потерялась, потому что поезда на вчера и на завтра едут в разные стороны. А стоя на платформе с Кириллом, их можно тихо провожать…
И я впала в зимнюю спячку. В роли спящей красавицы мне удавалось читать лекции, ссориться с Наиной, руководить Наташиной курсовой, мирить Большую Подругу Машу с мужем, отказываться от купания Взятки, учиться водить машину и коротать вечера под тихое посапывание Кирилла. Ко мне подкралась старость, или я просто заболела ею…
Пришла весна. Ветер не пробивался ко мне в комнату, потому что нас разделял лейкопластырь, наклеенный на форточку и спасший меня от холода зимой. Но я выздоровела, и мне отчаянно был нужен свежий воздух… Дерево за окном вдруг снова сильно растревожило меня, и я поняла, что вылечить меня от старости невозможно, для опоздавших не бывает «завтра». Потому что не за что бороться и нечего предвидеть. Для уставших не наступает весна, а просто улучшается погода. Равнодушным нечего терять, и они не боятся ветра. Интересно, что со мной сделали враги? Или это я сама с собой сделала? И так ли он мне нужен, этот свежий весенний воздух?..
