Текст книги "Паровозик из Ромашкова"
Автор книги: Елена Стяжкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между «забыть» и «не помнить» такая же разница, как между «хотеть» и «жениться». Моя трагедия заключалась в том, что я ничего-ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволил мне поверить и прошептал нежно:
– Ну, так давай я тебе напомню…
– Бедненький, – проговорила я, – писать хочешь?
– Фу, какая ты грубая, – отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.
Я не считала вид голого мужчины самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу было нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно.
Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. Причем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другой. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:
– Слышишь, ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.
Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:
– Ты чуть не разбила нам семью.
– Я же послеабортная, чистенькая, – завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.
Я погладила живот и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович, и мать или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование, воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и Сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинения, «в которые и тогда толком не верила».
Я узнала о смерти Сергея Васильевича, когда раздумывала, прощать ли мне Машу. Он разбился на машине в хороший солнечный летний день, так и не став отцом моего ребенка. Я пошла на похороны, правда, не знаю как кто. Неизменные старушки в толпе причитали и перешептывались. Они обсуждали всех «бесстыжих», молодых и не очень женщин, стоявших у гроба, и дважды сбились со счета, называя по имени детишек, прижитых покойным вне законного брака. У старушек была блестящая память, я бы хотела сообщить эту радостную новость их лечащим врачам. Горе не залило меня, я потонула в дожде, которым на прощание с Сергеем Васильевичем разразились небеса. Я добиралась домой долго и практически пешком. Я шла через уже непрозрачную стену ливня, проваливалась в глубокие лужи, периодически отжимала мокрые волосы и глотала стекающую с ресниц тушь. Бог щедро наградил меня слезами, которые были везде, внутри и снаружи. Я купила бутылку водки и помянула все, что было. Укутавшись в одеяло, я тихо лежала на диване и разговаривала сама с собой. Я хотела сделать о себе выводы и начать новую жизнь. Я хотела, чтобы кончилось вчера, но оно мелькало, кружилось, складывалось в причудливые фигуры, самой колоритной из которых был трехглавый Сережа с хвостом из моего мужа. Это чудовище обливало меня полулюбовью-полуненавистью из трех пар глаз и било хвостом об асфальт, я вздрагивала и умоляюще шептала: «Ему же больно». – «Ну, ты даешь», – шептал мой муж, и я обиженно отгоняла видение. Когда я точно поняла, что научусь не жить, раздался телефонный звонок. Мы с одеялом встрепенулись и решили выпустить на волю только руку.
– Привет, любимая, – услышала я нежный пьяный голос Сергея Анатольевича.
– Привет.
– Я приеду? – спросил он.
– Зачем? – удивилась я.
– Мне нужно разделить с тобой радость, у меня ведь никого, кроме тебя, нет.
– Попробуй сказать это по-английски, – предложила я.
– Не могу, мы сейчас проходим слова по теме «Почта», – засмеялся он.
– Тогда пришли мне письмо, – сказала я и не положила трубку, потому что во мне мягко оборвалась душа. Она взмыла вверх, ударилась о потолок и просочилась вниз к соседу-семьянину. Я вздохнула устало и подумала о том, что за ней и за книгой по альпинизму мне придется спускаться вниз, а внизу придется ссориться, потому что никто так запросто не отдает летающие бесхозные души, тем более если этим душам намного лучше в гостях.
– Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь! – стал вдруг канючить Сергей Анатольевич, давая мне возможность реванша.
Я не использовала эту возможность, я наслаждалась нашим общением и его голосом, и мысль «быть может, все еще будет», тихо витавшая в воздухе, вдруг стала главным фоном всех других идей и желаний, мирно толкавшихся во мне.
– А я тебя люблю! – завопил он так громко, что я, испугавшись, отпрянула от трубки. – Я всех люблю, у меня сын, сын, сын. Раздели со мной радость. Я приеду, я уже еду, ну, поздравь же меня, ну, скажи же что-нибудь.
– Хорошенький? – покорно спросила я.
– Красавец, три пятьсот, пятьдесят четыре сантиметра, – захлебнулся от восторга Сережа.
– Как назовешь? – зачем-то поинтересовалась я.
– Как Катя решит, – сказал он, и мне показалось, что теперь у меня есть все основания ненавидеть мужчин до гробовой доски. Я не решила только, стоит ли им об этом сообщать. «Дурак он, что ли?» – тихо удивилась я и положила трубку.
Телефон еще много раз дребезжал, за что и был выключен. А я думала почему-то о том, как назло выйду замуж, рожу ребенка и приглашу этого английского придурка разделить со мной радость прямо в роддоме. Еще я думала о телефоне и о том, как много значит он в моей жизни: через него меня любили, бросали, воспитывали и жалели. Он устал так же, как и я. Нам на время нужно было расстаться. Я разошлась со всеми, а он всего лишь с розеткой.
А потом приехал Кирилл и напомнил мне ружье, которое должно выстрелить. И началось сегодня. Но о том, что оно началось, я догадалась много позже, я догадалась потому, что время потекло медленнее, потому что я шла по улице и изучала прихотливый узор линий на асфальте, потому что заметила новые молодые деревья, открывшие четкий контур домов. Сегодня были вымытые витрины, вежливые цветочницы и я, интересующаяся, кто придумал клише «буйство красок». Вчера еще напоминало о себе, но было калейдоскопом, в который, заглядывая время от времени, и смотреть-то стоило секунд тридцать, вчера не способно было растянуться во времени, оно жало, давило, заставляло проснуться от стыда, вчера научило меня не чувствовать боли, не помнить, не жить, оно с трудом уступало место сегодня, но оно было всего лишь вчера.
Кирилл приехал ко мне на работу и так, будто мы только расстались, чмокнул меня в щеку.
– Ты свободна? – спросил он.
– Да, – сказала я, поскольку уроки у меня уже закончились.
– Поехали завезем к тебе вещи, а потом сходим куда-нибудь.
«Какие вещи?» – хотела спросить я, но потом подумала, что люблю сюрпризы, и промолчала. Кстати, как позже выяснилось, это был один из последних моих рабочих дней в нашей школе.
Мы привезли ко мне домой его чемоданы, через неделю – новую мебель. В этой суете мне просто некогда было сказать, что он меня неправильно понял. Да и незачем. Я действительно была свободна. Свободна – даже для безболезненного прикосновения к прошлому. Свободна – как в горах моей школьной юности. Мои друзья-альпинисты кричали: «Ты чувствуешь, чувствуешь вечность? Мы – тайна». Эхо обреченно-насмешливо повторяло за ними: «Тайна, тайна…» А я улыбалась и знала, что тайна – это я одна, потому что я – вровень с небом, у меня классное снаряжение, я – ничья и мне везет. По утрам я смотрела на вершину, зная, что не хочу ее покорить, а вечером выбирала любимые вещи, которые хотела бы спасти от схода снежных лавин. Однажды я стояла внизу у входа в наш коттедж и беседовала о высоком с Потенциально Сумасшедшим Художником, которого все звали просто Пасха. Высокое заключалось в том, что он меня не любит, а я не села с ним рядом у костра. Мы не могли решить, кто из нас больше виноват – я или мое действие или он и мое восприятие. Разговор был то бурный, то вкрадчивый, дважды я пыталась уйти, трижды мы поцеловались. В момент нежнейшего примирения мы услышали командный голос нашей руководительницы:
– Эй, кто-нибудь, принесите мне мои зеленые трусы!
– Какие? – раздалось одновременно из многих комнат.
– Теплые зеленые в белый горошек, – снова последовал приказ.
Потом все стихло, кроме множества шагов, – легких невесомых касаний ног о деревянные половицы. Пасха улыбнулся, и мы снова стали мириться.
– Нет, не эти, – разочарованно вскрикнула наша метресса, – не эти, а утепленные рабочие.
Я знала, где искать пропажу, но был очень хороший вечер, который мне совсем не хотелось разрушать… Мы с Пасхой мечтательно смотрели в небо.
– Ну наконец-то, – радостно сообщили сверху.
Потом снова воцарилось молчание, найденное водворялось на место, и далее наша руководительница победоносно закричала:
– А теперь – дискотека!!!
Громко заиграла музыка, в каждой комнате своя, и все начали танцевать.
С тех пор в хорошие, не занятые жизнью минуты я все время сожалею о том, что не спросила, зачем наша команда так покорно искала зеленые рабочие трусы. А еще, когда мною приобретается желанная, но совсем ненужная вещь, когда на меня обращает внимание одномоментно интересный, но второстепенный человек, когда я заканчиваю очередную бесплатную, но очень вежливую беседу, я всегда тихо, радостно и внятно говорю себе: «А теперь – дискотека!» Рядом с Кириллом ощущение дискотеки не покидало меня ни на секунду. Но я видела, а не пропускала через туман черный кафель, белый холодильник, огромный телевизор, который только что не желал мне доброго утра. Часть диогеновской души тихо посмеивалась во мне, я же сама, достойно поборов свинскую неблагодарность, молча и умильно улыбалась хозяину этого благосостояния.
Каждое утро моего нового сегодня я просыпалась раньше Кирилла для того, чтобы взглянуть в окно. Я боролась с деревом во дворе, которое тревожило меня. Оно отбрасывало тени на занавеску, оно пропускало первые солнечные лучи, оно угрюмо шелестело листвой, оно раскачивало ветками, оно отторгало от себя дождевые капли, и они, капли, бились о мое окно. Во Франции были точно такие же деревья, в Канаде тоже и в Италии. Везде. И по утрам они также тревожили бы меня. Я напряженно смотрела в окно и боролась за родину. Я продвигалась ближе к Кириллу и обнимала его за худые плечи, он сладко, прерывисто вздыхал и продолжал мерно посапывать. Рядом с ним мне становилось легче, тревога надолго отступала – Кирилл был патриотом. Я тихо погружалась в короткий утренний сон, а он вскакивал, чтобы сделать зарядку. Тридцать минут он придавал форму своему телу, из которого легко уже можно было выстругать Буратино. Потом, неизменно коснувшись сухими губами моих волос, он уходил на работу. А я сразу же открывала глаза и начинала мечтать. Долго, протяжно, сладострастно и ни о чем. Вскоре новые ценностные ориентации и будильник, заботливо поставленный Кириллом на десять часов, влекли меня на кухню. Отчасти смысл моей жизни заключался в приготовлении вкусной и здоровой пищи. На этой самой почве я начала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. Однажды я приготовила курицу с грибами в сметанном соусе – жульен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов, а Кирилл попросил сварить ему яйцо всмятку. Я тихо вздохнула и вежливо отправила пищу в унитаз. Потом сварила ему желанный продукт и пошла жаловаться Большой Подруге Маше. Маша сказала:
– Давай ты будешь зарабатывать большие деньги.
– Давай, – радостно согласилась я.
– Сейчас цыгане берут гувернанток своим детям. Это очень модно, – авторитетно-заискивающе провозгласила она. – Поехали.
– Поехали, – азартно согласилась я, раздумывая, как нужно обращаться к своим работодателям – «чавэле» или «ромалэ».
В такси, везущем нас по заснеженным улицам, Маша запретила мне у них есть, а то обзовут «злыднями», и велела собрать волосы в высокий пучок. Я порывалась остановиться у магазина и подкупить ткани на длинную цветастую юбку. Маша строго сказала мне:
– Как тебе не стыдно, это очень цивилизованные люди.
Цивилизованные люди жили в теремке из красного кирпича о трех этажах. Радушная хозяйка, красивая цыганка в костюме от фирмы «Барух», открыла нам дверь и, поджимая губы, произнесла:
– Здравствуйте, проходите.
Мои грязные заснеженные сапоги утонули в цветастом персидском ковре, и я поспешила их снять. Хозяйка жеманно повела плечами и промолвила со скрытой насмешкой:
– Паска моя, разуваться не надо. Проходите у залу.
«У зале» висели хрустальная люстра, сводная сестра люстры Большого театра, и пара лепных амурчиков пострафаэлевского периода, у окна стоял белый рояль с двенадцатью золотыми подсвечниками, из всех стен, стенок и горок залы блестел хрусталь, а посреди комнаты расположились журнальный стол из малахита и кожаный диван, в который я вжалась под изучающим взглядом хозяйки.
– Нравится? – с гордостью спросила она.
– Это эклектика, – неуверенно ответила я и нащупала образ из детства: шкатулка с цветными пуговицами, стеклярусом, клипсами из бисера и двумя голубиными и одним павлиньим пером, которую я тщательно прятала, показывала только избранным и называла заветным словом «богатство». В детстве я обязательно подружилась бы с этой красивой цыганкой и поменяла бы перо и пару драгоценных камушков на одного лепного амурчика. Богатство. Такое недостижимое тогда, оно было надо, подо и предо мной.
– Да, она, только на ней играть некому, – вздохнула цыганка и снова пристально посмотрела на меня.
– Я не умею.
– Ну и ладно, – улыбнулась она и крикнула властно: – Таня, неси закуски.
Из всего разнообразия еды я запомнила арбуз и отсутствие яйца всмятку.
– Ну, давайте за знакомство. Меня зовут Рада, – сказала хозяйка и, стыдливо оглядываясь на дверь, осушила бокал «Дом Периньон». Увидев мой истекающий слюной взгляд, Рада вздохнула:
– Ешьте, ешьте, Гришка весь сарай ими неделю назад завалил, я так уже и видеть их не могу.
Маша толкнула меня ногой.
– Спасибо, – сказала я, – у меня как раз зимняя арбузная диета.
Маша сделала круглые глаза. А я с удовольствием принялась за сочную, предусмотрительно лишенную семечек и кожуры мякоть. Рада оперлась на густо усаженную бриллиантами округлую руку и сказала:
– Ну, хватит набалакиваться. Ты, смотрю, у роти разуесся, так що уси чорты в носи сидеть будут. Сколько ж ты хочешь, паска?
– Триста долларов, по-моему, будет достаточно, – быстро сориентировалась Маша.
– Ну? – Рада пристально посмотрела мне в глаза.
– А чему я должна учить ваших детей? – спросила я.
– А ничему, просто я хочу, чтоб у меня была гувернантка. Домработница Танька уже есть, кухарка, приходящая, правда, а гувернантки – нет.
– А садовник есть? – заинтересовалась я.
– Так Гришка ж, – задумчиво протянула Рада.
– Ну и что, зато как романтично и ни у кого нет, – разулыбалась я.
– От такая и ты, не девочка, а жеребец, я смотрю. И работать у меня не будешь. Так то я сразу догадалась. И садовника мне советуешь. А не боюсь я Гришку и возьму. А? От такая ты, я смотрю. Вольная, не бедная. Бедная – не вольная, – Рада причитала и смотрела на меня со странной смесью злобы, любопытства и добродушия.
Маша усердно набивала мне на ноге синяки. А я молчала и любила Раду за колорит, которого мне самой всегда недоставало.
– Еще арбуза хочешь? – вдруг хитро спросила она.
– Ага, – честно ответила я и воровато посмотрела на Машу, которая уже не хотела принимать участие в моей судьбе и сосредоточенно изучала лепку на потолке.
– Та не смотри ты на нее и не бойся. А если надо, я тебе и туалет покажу. У нас там ремонт – ахнешь. Танька, – вдруг заголосила Рада, – неси еще арбуза и водки.
После двух рюмок за «здоровьичко» я набралась душевной щедрости и сказала:
– Рада, эклектика – это смешение стилей, а не название твоего рояля.
– Как говоришь, – она озадаченно взглянула на меня, – подожди, я сейчас запишу. Нет, ты мне запиши.
Пока я записывала, она с уважением разглядывала меня и наконец изрекла:
– Молодец, умная ты.
– А ты красивая очень, – я быстро и искренне вернула комплимент.
– Да, – с достоинством согласилась Рада, – и пою я хорошо. А ну, слушай.
Рада запела «Отговорила роща золотая», и в есенинских стихах появились соловьи, куда-то улетающие и печальные, в контексте пара кибиток, табор, кровавые бусы на шее у явно загулявшей не ко времени девушки и ритуальный костер, который никого не может согреть. Получилась совсем другая песня со знакомыми словами и с такой грубой первобытной трагедией, которую многие века нужно достойно носить в крови, чтобы потом легко накладывать на чужие, пусть вымученные, но осознанные страсти.
– Она не то поет, – шепнула мне Большая Подруга Маша.
– Ты не тем местом слушаешь, – сказала я.
– А каким же надо? – Маша попыталась изобразить издевательство.
– Отстань, – ответила я и решила, что мне пора домой.
Мне стало грустно, потому что приобщаться к дому в качестве гувернантки я не хотела, а развалить душу ради одного созвучия Радиной песни было все-таки жалко… Рада допела и еще минуты две сидела в образе, томно прикрыв глаза. Мои восторги были ей ни к чему, она и так знала, что хорошо поет.
– Мы домой, пожалуй, – сказала я.
– Заходи, я еще гадать умею, – ответила Рада.
– А на машинке строчить? – зачем-то спросила я.
– И на машинке, – усмехнулась она, посмотрела на Машу и добавила: – Дура ты, Машка, вот, ей-богу, дура.
Я встала, еще раз окинула взглядом залу и, явно пронзенная стрелой амурчика, прижала к себе Машу и вывела ее в зиму.
В такси Маша догадалась:
– Значит, гувернанткой ты быть не хочешь?
– Не-а.
– А деньги зарабатывать?
– А зачем? – спросила я в надежде, что мои деньги еще сидят дома, съели яйцо всмятку и хотят выпросить у меня прощение…
Кирилл сидел дома, сытый, но возмущенный.
– У тебя неадекватная реакция, – сказал он нравоучительно.
– Может быть, – устало согласилась я.
– Ты меня ставишь в идиотское положение, – провозгласил он и покраснел от гнева.
– Зачем? – спросила я.
– Что «зачем», что «зачем»? – возмутился он тихо и сурово.
Я промолчала.
– Я тебя не понимаю. Что ты хочешь? Чего тебе не хватает? Почему ты ведешь себя так, как будто тебе все позволено? – надрывался он.
Если честно, то уже на второй реплике я поняла, что мужчина по имени Кирилл просит скандала. Ссориться мне не хотелось, потому что он был похож на горячий-горячий, правильно приготовленный кофе, который употреблять можно только со стаканом холодной воды. Холодной воды не было, значит, его, кофе или Кирилла, нужно будет долго остужать, дуя параллельно черной поверхности, и потом маленькими глотками, демонстрируя невиданное удовольствие, выпить до дна. Я не хотела ссориться, потому что совсем не хотела мириться. Моя обида за яйцо уже прошла, и мне хотелось побродить по улицам моей внутренней неблагоустроенной деревушки. Я могла бы потерпеть рядом только молчаливое присутствие Кирилла. Мне нужно было побыть одной, и я сказала:
– Оставь меня, пожалуйста, в покое.
– Но так же нельзя. Это ни на что не похоже, – в очередной раз взорвался Кирилл.
– Тебе просто не с чем сравнивать, – сказала я, тем самым давая согласие на скандал, – я первая женщина, в постели с которой ты задержался больше, чем на сутки.
– Ну как ты можешь такое говорить?!
– Да, ты прав: не могу и не хочу. Все! – я гордо прошла на кухню.
Если бы он ушел, я налила бы себе чаю, а может, сбегала бы за бутылкой, тихо поплакала бы о несостоявшемся женском счастье, потом забыла бы все кулинарные рецепты и узор треснувшего асфальта, легла бы спать, по привычке съежившись в углу дивана, а утром наступило бы вчера. Но время, память и пища, попавшая в желудок, обратной силы не имеют. Кирилл подошел и обнял меня, держащую в руке заварочный чайник, за плечи:
– Прости меня, пожалуйста.
Это, конечно, было другое дело, но я устала от сдерживания скандала и тихо сказала:
– Оставь меня в покое. Я больше не могу так.
Что «не могу» и как «так», я не знала, но думать не хотелось. Во мне теплилась надежда, что эта фраза будет последней фразой вчера, занавес опустится, два тела лягут рядом, среди ночи одна пара рук нежно замкнет в кольцо нематериализованные сомнения моей души, а другая пара рук окунется в подушку, демонстрируя свое стремление к независимости, а утром дерево снова растревожит меня…
– Да, ты права, прости меня. Так дальше продолжаться не может, – Кирилл вздохнул виновато. – Ты права, нам нужно пожениться.
Хорошо, что мир относительно не переполнен такими мужчинами, как Кирилл. Находя в браке решение всех проблем, они бы запросто поженили небо и землю, киску и сосиску, термометр и подмышку, а потом лопались бы от гордости и чувства выполненного долга. Я молчала. Кирилл самодовольно улыбнулся и посмотрел на меня. Все-таки он был хорошим мальчиком, щедро одарившим меня пионерским галстуком и целомудренным вниманием. Это, конечно, было приятно. Во-первых, многие мужчины хотели на мне жениться, и предложение Кирилла лишний раз и очень вовремя подчеркивало эту особенность моего организма. Во-вторых, свадьба, как таковая, вносит серьезное разнообразие в любую жизнь, в судьбе домашней хозяйки это просто чрезвычайное событие. В-третьих, я вообще считала, что женщины по возможности должны выходить замуж за всех своих возлюбленных, это упрочивает фундамент репутации, а на старости лет делает из многомужки исключительно интересную бабушку. Лучше, конечно, выходить замуж за известных людей, в крайнем случае – за богатых; я обычно подбираю тех, кого за отсутствие вышеперечисленных достоинств называют «колоритными».
– Почему ты молчишь? – спросил Кирилл.
– Честно? – сказала я, потому что иногда становилась до неприличия правдивой, а это был как раз один из тех немногих моментов.
– Угу, – кивнул он и подозрительно посмотрел на меня.
– Я думаю о том, как хорошо сделать блистательную карьеру и на старости лет, давая интервью, ну, скажем, «Космополитен», сообщить мимоходом: «Я пять раз была замужем, не считая пустячков».
Кирилл к браку относился серьезно, а потому обиделся. Я поспешила его успокоить:
– Ты на пустячок не тянешь.
Но Кирилл рассердился не на шутку и тоже решил быть правдивым:
– Ты тоже, положим, не тянешь на карьеру.
– Куда? – прикинулась я дурочкой.
– Что «куда»? – Кирилл недоуменно вскинул брови.
– Вот именно: что и куда положим.
В нашей частной школе такая тактика ведения разговора называлась «съезжать с базара».
Я воспользовалась ею, чтобы прекратить нашу правдивую ссору, грозящую стать безрезультатной. Второго предложения о замужестве он мне уже не сделает, а для того чтобы стать матерью его детей, я еще не созрела. Заявление Кирилла о моей человеческой несостоятельности не могло пролететь мимо моих ушей, оно даже пресильно задело меня. Но моя вечная инфантильность дарила мне только два великих образа: я – великая балерина и я же – великая актриса. Но оба образа уже были улетевшими по расписанию самолетами последних, навсегда закрытых рейсов. Давно решив последовать мудрому совету и рассматривать проблемы по мере их накопления, я подумала, что позволю себе помечтать о карьере завтра. Сегодня у меня была помолвка.
Кирилл развернул газету с моим названием «Ненавижу-«Спорт-экспресс». Он считал свою миссию выполненной, и моего ответа ему, кажется, не требовалось. Я позволила себе вольность и сказала нежным голосом:
– Кирилл…
– Да? – он вопросительно и спокойно взглянул на меня.
У Кирилла был очень богатый внутренний мир. Он всегда переживал поражения и победы в одиночку, он был умен и предприимчив, он был даже нежен. Я иногда хотела поближе познакомиться с ним, сойтись, так сказать, накоротке. Но то ли он был так глубок, что боялся меня – утопленника его души, то ли обмелел местами и не хотел демонстрировать свои сердечные лысины, но Кирилл сохранял дистанцию, а я почти всегда соглашаюсь с теми, кто берет на себя ответственность за мои поступки. Рядом с Кириллом меня часто покидало даже жгучее женское любопытство. И потом, я всегда была мудрой. Хотя, если честно – не совсем всегда и не очень мудрой. И все-таки не могла же я подойти и спросить: «А что у тебя там в душе?» – а выведывать косвенными наводящими вопросами основы и принципы духовного мира – занятие неблагодарное, утомительное, а с Кириллом еще и скучное.
– Да? – снова сказал он, и взгляд его, кажется, потеплел.
Так я выиграла первый бой у «Ненавижу-«Спорт-экспресс».
– Не обижаешься? – спросила я ласково.
– Нет, я тебя очень люблю, – сказал он тихо. – И когда же ты соизволишь дать согласие на наш брак?
– Рюшечка ты моя! – прокричала я восторженно и бросилась его целовать.
Очень нужно поощрять признания в любви, а особенно признания Кирилла, – следующего раза может просто не быть. В меру напоощрявшись, я приосанилась и заявила гордо:
– Я подумаю. Надеюсь, что не долго.
– Я тоже надеюсь, что не долго, – серьезно улыбаясь, произнес он.
А потом мы смотрели мультфильм о паровозике из Ромашкова, который нюхал цветы.
И Кирилл изрек:
– Вот потому мы так и живем. Чему учит этот мультфильм?
– Любить природу и восхищаться ею! – звонко отрапортовала я.
– Вот ты думаешь, что говоришь? Любить природу паровозом? Сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки? Опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну?..
Интересно, шутил он или нет? Но фраза «сходить с рельсов, чтобы понюхать цветочки» очень и очень пришлась мне по душе. Но никто и не говорил, что Кирилл – дурак. Я быстро встала и выключила телевизор. Пусть лучше нервничает из-за меня.
– Торжественно клянусь, – заунывно начала я, – никогда не опаздывать по расписанию, чтобы встретить неожиданную весну.
Я сказала, и я солгала. Я как раз была из этих, из паровозиков, из-за которых все собственно и произошло. А потому мы так и живем. Но рука Кирилла уже лежала на моей груди. Это было приглашение к сексу, который я, начитавшись вдоволь всяческих мелодрам, очень полюбила комментировать. Соглашаясь с Уайльдом (который попался мне в руки совершенно случайно) в том, что единственное хорошее общество – это ты сам, комментировала процесс я, конечно, мысленно. Кирилл начал свои фирменные тягучие поцелуи, и я подумала о том, «вздыбилась» ли его «плоть», налилось ли «божественной силой» его «орудие» и жаждет ли он проникнуть в мое «трепещущее лоно». Вот он коснулся моих волос, накрыли ли они его «водопадом»? Очень трудно вставить фразу про «набухшие соски» – придется положить его руки куда следует. Наши обнаженные тела соприкоснулись, и «электрический разряд», «искра желания» «заполнили собой все пространство между нами». Интересно, хорошая ли электропроводность у пола в моей квартире, проникает ли заряд к соседу-семьянину? И в каком месте я должна закричать: «Возьми меня, войди в меня, делай со мной что хочешь»? И почему у людей пот смешивается во влагу любви, а у меня с Кириллом – в кошкину вонючку? И из чего возникает нереальность происходящего, если я все время слышу, как скрипит подо мной диван? У меня наверняка проблемы с головой и оргазмом. Мне бесконечно снятся эротические сны с ускользающими партнерами. И, боже мой, как хорошо мне с Кириллом!..
Кирилл заснул быстро, умиротворенный и довольный, в историю его жизни этот день войдет как День великого брачного решения. В мою жизнь этот день вошел под другим названием – День яйца всмятку.
Этот день прошел, пожениться мы решили осенью после праздника Урожая. Такая глупость могла прийти в голову только мне – подытожила Большая Подруга Маша и заявила, что такими мужчинами не бросаются. Но я и не бросалась, я продолжала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. А еще, получив статус будущей жены, я была введена в круг избранных, в круг сотоварищей Кирилла по работе и их жен. В первый визит, нанесенный по случаю дня рождения Пети, кирилловского сотрудника, наверное, равноправного владельца их предприятия, я поняла, что такое нищета. Нищета – это я. К такому выводу я пришла, еще не переступив порога квартиры. Дверь из матового непрозрачного стекла сказала мне все. Остальное добавила Петина жена, Галя. Что приятно – богатая Рада оказалась тоже бомжихой, но сообщать ей, конечно, я не стала.
Я ощущала лишь классовую ненависть пролетариата и романтический революционный порыв. Дурацкое там все было. Дорогое и дурацкое. Дубовый паркет, гравюры на стенах, низкие черные горки, бесчисленное количество комнат. Если бы так жили все, то я тоже, конечно, хотела. А так – дурацкое там все было. И соседи у них были алкоголики, а у меня – семьянины. Вот.
Одна моя школьная подруга, очень хорошая и очень хорошенькая, всегда ревниво относилась к проявлениям чужой женской красоты в виде огромных глаз, длинных стройных ног, необыкновенных волос или еще там чего-нибудь. Обычно, увидев такое чудо, она стремительно вытаскивала зеркало, критически оглядывала себя, потом с подозрением рассматривала меня, тяжело вздыхала и четко выговаривала всегда одну и ту же фразу: «Зато у нее низкий интеллектуальный уровень». Низкий интеллектуальный уровень Пети и Гали или на худой конец только Гали – это единственное, что могло порадовать в таком неприличном богатстве.
Могло, но не порадовало, потому что у Гали не было никакого интеллектуального уровня, но она переносила свое богатство с врожденным достоинством и горделивой скромностью, она оказалась мягкой симпатичной женщиной, с которой можно уютно поскучать, вернувшись из трудного похода, в который меня почему-то уже давно никто не звал. Мы улыбались друг другу, как вежливые олигофрены, утирая слюну батистовыми платочками. Ей было неинтересно со мной – я еще не делала в квартире ремонт, у меня не было детей, я не платила за электроэнергию тысячу долларов в месяц и не ездила одеваться в Италию. А мне было грустно с ней – у нее не было вчера, эпопеи «трех Сережек», великой мечты стать балериной и беспокойного дерева за окном.
Я никогда не смогла бы ее рассмешить и удивить, а ей никогда не захотелось бы узнать, что мне все-таки нужно от жизни.
