Текст книги "Рефрен (СИ)"

Автор книги: Елена Савенкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Я помнила ее живой, в то время как сама была мертвой.

19 ноября. Вашингтон. Кеньон-стрит.

Льдисто-голубые глаза Джейн исследовали одновременно два моих эскиза. Сравнивали, уравнивали, анализировали.

– Гранильный нефрит… Гм, весьма неожиданно, – пробормотали жирно-накрашенные, до кукольной припухлости губы. – Черный коралл и платина. Выглядит будто слеза. Потрясающе.

В просторном офисе было прохладно, и сама Джейн Сазерленд в тусклом сером полусвете зимнего утра мегаполиса была точно тень холода: бесцветные волосы блондинки, безупречно отбеленная кожа, плотные штрихи макияжа. Черный костюм в узкую полоску. Доминирование светлых линий, удлиняющих все: минуты, выдохи и вдохи. Растягивающих мои рабочие обязательства.

Это все уже перестало быть моим, иметь какое-то значение, играть красивую роль разнообразия. Джейн прекратила наседать на меня, звонила раз в неделю.

Перекрывая потребность создавать, я делала эскизы украшений все реже, но в своем воображении видела их так четко, в таких яростно кричащих деталях, как никогда раньше. Все они – выражение моей застывшей хватки на костлявых стопах ангела смерти, уносящего от меня мою малышку.

«Мари нет», – говорили мне эти зарисовки. Напоминали, выжигали штрихами образы, чувства. И все застывало в камень.

– Белла Джеймисон, – Джейн сложила в стопочку эскизы, тонкие пальцы с розоватым маникюром сжали бумагу, постучали ею по столешнице, словно молоток судьи перед объявлением приговора. – Я знаю тебя сколько уже? Десять лет, кажется. Но вот это, – новое мелодраматичное постукивание. – Это взрыв просто! Эта коллекция стоит десятки тысяч. Это уже не дизайн, это искусство, черт возьми.

Я рассматривала расплывающееся отражение белых листов бумаги в темно-коричневой полировке огромного стола.

…Десять лет мы с ней были подругами. Десять лет назад я думала, что у меня будет все, как у всех: любимая работа, любимый человек, ребенок…

Почему теперь у меня ничего нет? Чем я заслужила именно такую судьбу?

Меня замутило, я сжала подлокотники кресла, в котором сидела, вглядываясь в черную шерсть своего платья. Крошечные ворсинки располагались в хаотическом беспорядке.

Джейн тоже слилась с моей чернотой, как все остальное. Стала помехой, тем, кто тревожит, тянет вперед. А я хочу застыть навечно здесь и сейчас, как те полудрагоценные камни, формы и оправу которых я запечатлела в эскизах.

Так мне не будет больно.

– Ты талантище, моя дорогая, – она подошла сзади и, наклонившись, окутав меня смесью запахов магнолии и мускуса, обняла, на секунду сжав грудь и плечи, щекоча щеку прядью волос.

Я так устала. Хочу уйти отсюда. Ничего из того, что она расточает, мне не нужно.

– И прости, что так вышло с Тэдом. Не обижайся на меня, – она выпрямилась, шагнула к креслу рядом и села в него.

Вежливо пожав плечами, продемонстрировав иллюзию внимания, я  открыла сумочку, достала свои сигареты.

Только у Джейн он мог узнать, где я.

– Он одолевал меня звонками, но я держалась. Потом стал приходить, представляешь. Часами сидел в приемной, доводил Джинну просьбами. В последние недели он выглядел таким больным и несчастным, что у меня сердце не выдерживало. Вы поговорили?

Я выпустила пустые слова вместе с дымом:

– Я не могу его видеть. Мне снова нужно уехать.

– Он хочет как лучше.

Я разглядывала серые зернышки пепла на кончике сигареты, дрожащей в моих пальцах.

– Мы чужие люди теперь, – серый тлеющий снег осыпался в пепельницу. Я выдохнула ядовито-жгучий дым.

– Не верю в это. И никогда не видела, чтобы мужчина так дорожил женой и браком.

Почему я все еще здесь? Почему слушаю ее, скольжу невидящим взглядом по обстановке, сотканной из алюминия, темного дерева, пепельно-молочного света утра?

– Джейн, – я вдавила сигарету в режущий холодными безжизненными гранями дорогой хрусталь. – Я уезжаю. Это были мои последние работы. Наша последняя встреча. Я выполнила перед тобой свои обязательства.

– Бела-а-а, – она дотянулась до моего плеча, потрясла меня, словно желая привести в чувство, желая вернуть то, что нельзя вернуть.

…Так я трясла угасающую в моих руках дочь, ощущая, как по капле, сквозь мои пальцы просачивается ее жизнь. Уходит в непроглядную черноту асфальта.

Не удержала. Мари больше нет.

– Не руби с плеча, нельзя так. Тебе надо сменить обстановку, начать все заново.

Заново. Новая жизнь.

…Они не могут понять. Будто можно поделить на «новое» и «старое» свое сердце, свою душу. Будто можно перечеркнуть смерть, преодолеть ее, свернув в глухой поворот.

– Послушай, Белла, у меня есть для тебя прекрасный вариант, – Джейн снова стояла у меня за спиной, вцепившись в плечи. – Дядя Фред звал провести на Эсперанце месяц, Алек все равно не может, застрял с этой своей сделкой. А тебе, милая, это сейчас ой как необходимо. Уезжай туда.

– Сегодня вечером можно? – сухо спросила я.

Мне надо было уехать. Надо было вновь остаться одной в царственных холодных покоях горя.

Мари больше нет. Меня ничто и нигде не держит.

– Можно. Я позвоню, договорюсь, чтобы тебя встретили.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Наверное, он сел рядом незадолго до взлета. Но я не заметила.

Я была заперта в лабиринте мыслей о Розмари.

Малышке не приходилось летать. Боялась бы она? Нет. Она была бы перевозбуждена, непоседлива от множества новых впечатлений. Смеялась бы, улыбалась. Была игрива, как солнечный лучик.

Мари больше нет. Как же я тоскую по ней…

Если бы он заговорил, обозначил свое присутствие, то все было бы иначе. Но он молчал, наблюдал, видимо, сосредоточив свой взгляд на моей правой щеке, поскольку я была повернута к иллюминатору, безучастно фиксируя, как земля, сливаясь в бегущие коричневые с белым полосы, остается позади, внизу.

Я случайно развернулась окликнуть стюардессу. Я случайно натолкнулась на внимательный, настороженный взгляд бирюзовых глаз.

Нет. Невозможно.

Хорошо знакомое лицо. Лицо, отчеканенное сердцебиением. Каждая черта как удар об землю, резкий, внезапный, после которого невозможно вдохнуть и все тело дрожит. Коллапс, адреналин, шок, раздирающая боль.

Всхлипнув, я снова отвернулась к иллюминатору, впилась зубами в нижнюю губу, дурнота волнами желчи подкатывала к горлу.

– Прошу, не надо, – он не дотрагивался до меня, наклонившись ко мне, к самому уху. И только голос… В голосе – плавящая теплота.

 – Прости, пожалуйста, но я не могу иначе. Я чувствую, что теряю тебя. А я не могу допустить этого. Так не осуждай меня за то, что я борюсь всеми доступными способами.

– Джейн тоже хочет как лучше, – холодно бросила я.

Я закрыла глаза.

Его лицо… Почему она была так похожа на него? Почему ее забрали у меня?

Он изменился. Не постарел. Угас. На нем лежала печать траура. Она не старит, она высасывает яркий блеск глаз, сминает гладкие черты, оставляя тяжелые складки у губ, на лбу, крадет ауру беззаботного счастья.

Больше он не был тем Тэдом, чей восторженный, полный жизненной игры взгляд лился на меня сквозь витрину магазина обуви в момент нашей первой встречи. Он не был тем, кто уверен во всем, кто доверяет судьбе. Не был тем, для кого счастье так же просто, как приготовление кукурузных хлопьев на завтрак.

Он стал другим. Стал закопченным сажей смерти куском стекла, который больше не пропускает солнечный свет.

Мари нет. Солнце угасло. И с полоснувшей остротой ясностью я увидела: он тоже знает этот рефрен.

– И Джейн тоже прости. Нам обоим надо уехать, отвлечься. Просто позволь быть рядом…

Он продолжал говорить. Поток слов огибал мой слух. Так вода обтекает камень, не проникая вовнутрь.

Я устала. Словно прожила тысячи жизней, изборожденных черными пропастями трагедий.

…Заблудилась в седом тумане опустошенности.

Он будет рядом. Но я так далека от него, я рядом не буду.

20 ноября. Эсперанца. Карибские острова.

Я сидела на берегу, вглядываясь в тонкую серебристо-розовую полосу над гладью моря, колеблющегося в фиолетовых, болотно-зеленых, темно-синих красках уходящей ночи. Надо мной нависал сумрак, готовый упорхнуть по первому же требованию дневного света, позади меня была тьма, всегда стерегущая в изгибах ветвей и листьев обильной растительности, подо мной была влажная прохлада песка.

Из зимы очутиться в лете. Вероятно, это то, что должно восприниматься как приятный шок, экстаз от приключения. Я чувствовала лишь пустоту, монохромность усталости, горечь никотина во рту и головную боль из-за джетлага.

Оторвав ладони от песка, я поднесла их к своему лицу, пристально вглядываясь в точки мокрых песчинок, впившихся в кожу. Каждая – одинокая планета во вселенной множества. Каждая – кусочек былого единства, по воле воды, ветра и судеб ставшая горькой отдельностью.

Я не ждала солнца. Не хотела, чтобы оно всходило. Я хотела этой призрачной границы между тьмой и светом.

– Пойдем, – тихо прошептал Тэд в мое ухо, я почувствовала его дыхание в своих волосах, горячая ладонь легла на мое плечо. – Тебе нужно отдохнуть после перелета.

Я вздрогнула.

Мне нужно отдохнуть, чтобы догнать свою тьму.

27 ноября. Эсперанца.

Я долго привыкала к этому: его присутствию в непосредственной близости, когда тепло чужого тела чувствуется даже без плотного или мимолетно-легкого соприкосновения, его словам, рассказам ни о чем. Училась не вздрагивать, когда он со спокойствием собственника накрывал рукой мою талию, плечо, обхватывал сгиб локтя, переплетал свои пальцы с моими. Училась жить под метроном его тихих, но твердых шагов, колебаний воздуха от его телодвижений.

Его забота опутывала точно нити паутины, растянутой повсюду.

Он не повышал на меня голоса, ничего не требовал, но даже через преграду предупредительности и деликатности я ощущала хватку его нетерпения.  У него получалось быть нейтральным. У меня получалось смотреть на него, не видя. Я чувствовала пронзительный взгляд его глаз все время. Даже ночью, когда просыпалась, лежа на спине или боку, закрывая створки времени и пространства, восстанавливая карточный домик воспоминаний о дочке. Закусывая губу, сжимая руки в кулаки, борясь с дурнотой, когда в голове молотил мой страшный рефрен: Мари нет, Мари нет, Мари нет.

Он обнимал меня, прижимал к себе, будто и его рефрен пульсировал в унисон с моим.

Я почти верила в это. Почти отталкивала его. Но ни разу совсем.

Мари так любила его. Ради нее…

30 ноября. Эсперанца.

Тэд привел меня сюда, и на какое-то время я ослепла.

На Эсперанце все было слишком ярким, слишком живым. Заявляющим о себе многоголосием расцветок и звуков. Все протестовало против такого вторжения. Потом я выработала своеобразные антитела на тропическую роскошь острова, покидая дом или вечером, или на рассвете. Но сейчас защита не могла действовать.

…Я надеялась, что в раю, где сейчас мое солнышко, так же красиво. И так же каждый цвет будто бы имеет бриллиантовые грани и переливается на солнце еще десятком своих оттенков…

Три маленьких водопада прочертили свои белые жилы в темно-коричневой горной породе, прикрывая свое таинство буйством огромных сочных листьев. Среди зелени прорезывались розовые и фиолетовые пятна цветов, выделяясь аккордами особого запаха, вплетающегося в душную влажность. Мягкое журчание воды под аккомпанемент звонких трелей птиц добавлялось в этот концерт красок, запахов как сопрано исполнительницы, завершая совершенство картины.

– Как красиво, – невольно вырвалось у меня.

Я почувствовала движение мужа позади. Через секунду он осторожно обнял меня со спины, поместив ладони на бедра.

Жесткий холодок скользнул от поясницы до затылка. Я оцепенела, захваченная неприятием, мукой воспоминаний о прошлом.

– Это ты красивая, – раздался ласковый шепоток в моем ухе. Его руки уже начали обжигать. Казалось, кожа горела в огне, нестерпимо скребла пламенем в местах, где мы соприкасались.

Я не хочу этого. Не хочу нас.

Нос Тэда медленно провел вверх-вниз по моему виску, дыхание щекотало, будило волны теплоты внизу живота.

– Ты помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу?

Я не хотела такой близости. Такого разделения воспоминаний. Слишком больно. Слишком ужасно это предательство, когда одна часть моей сути все равно тянется к нему, невзирая на…

Мари нет. Тэд – живое, остро наточенное напоминание об этом. Ежеминутное мое терзание. Моя черная тоска.

Я не хочу ничего из этого.

– …Люблю тебя. Ты бы знала, как больно мне видеть тебя такой далекой от меня.

Я готовилась высвободиться, когда теплое дыхание Тэда растеклось по шее, опустилось на плечо. Его короткий, но пылкий поцелуй, оставленный рядом с лямкой бикини, был, как печать жгучего яда.

Рука мужа неторопливо поднялась, сложенная чашечкой ладонь подхватила левую грудь. Большой палец, оказавшись в ложбинке, лениво ласкал по направлению к соску и обратно, пока губы, еле касаясь, двигались от плеча к моей шее.

Нет. Невозможно.

Тонкая ткань парео и бикини не могла сохранить меня в футляре отчужденности. Неприкасаемости.

…Я хотела бы жить. Хотела бы любить. Если бы это не впивалось острыми шипами страдания прямо в сердце.

На какую-то секунду я растерялась. Расслабилась, прильнула к нему, не удержав веса дрогнувшими ногами. А потом вырвалась, твердо положив руки на его, убрав их от себя.

И я молилась. Горячо молилась о том, чтобы иметь силы, чтобы вернуть все вспять. Чтобы не было этой встречи в обувном магазине двенадцать лет назад, не было  за его витриной великолепного в своей красоте незнакомого мужчины с яркими глазами. Не было поглощающего меня взгляда и моей души в ловушке первой и последней влюбленности.

Чтобы Розмари Джеймисон никогда не рождалась. Никогда.

2 декабря. Эсперанца.

Я лежала без сна, погруженная в отчаяние. Чувствуя себя преданной, обманутой.

Что-то дрогнуло в моем балансе. Изменилось. И я срывалась в ледяную пустоту.

Почему человеческая память не совершенна? Почему приближает ненужное, отдаляет важное?

Прошло время. Мари нет. И сегодня ночью я не сумела до единой черточки воссоздать маленькое личико на опущенном занавесе моих закрытых век. Несколько кусочков, лишенные моего контроля, выпали из мозаики, и я потеряла их совсем.

Я допустила это, хотя поклялась не отпускать мою малышку.

Воспоминания – моя последняя защита от полосующего сердце воя рефрена.

Воспоминания – декорация, в которой я существую. Она тоже начала истлевать. Начала истлевать иллюзия, что мое солнышко рядом, каждую минуту дотрагивается до меня, целует в щеку…

Холодный шарик слезы скатился вниз по моей скуле. За ним еще один. Я не понимала, откуда они, ведь глаза жгли сухостью.

– Белла.

Тэд зашевелился. Он тоже не спал, но я не задавалась вопросом, в чем причина его бессонницы.

Он сдвинулся, преодолел расстояние между нами. То расстояние, что было все ночи, проведенные здесь. Я осознавала, что рано или поздно он его нарушит, речь уже шла о часах…

И я не знала, какие слова подберу для того, чтобы сказать ему правду.

– Ее веснушки, – дрогнувшим голосом заговорила я. – Ты помнишь их точный оттенок?

– Маленькие желто-коричневые точечки на переносице.

Мы лежали рядом, соприкасаясь бедрами. Его пальцы сплелись с моими. Я вздохнула, позволила этому быть.

Разделить этот момент с ним сейчас было почему-то проще.

– Я помню все, – его голос был тем шелестом, что эхом повторял мои мысли. – Помню до мелочей. Начиная со дня ее рождения. Сегодня вспоминал тот день, когда она сделала свои первые шаги. Манеж. Она сидела в нем, а я стоял рядом, показывая ей игрушки. У нее была такая улыбка… Словно лучик солнца. Потом пришла ты, сказала, что ей пора кушать. В одной руке держала поильник с кефиром, другой протянула печенюшку. И наша малышка встала на ножки, потом сделала три шага, цепляясь за бортик обеими ручками. Ты ахнула от удивления…

Я стерла влагу с щек.

Я тоже помнила этот день. Сноп золотистых лучей полуденного солнца, зажигающий искры в темно-бронзовых прядях волос мужа и кудряшках Мари, несколькими оттенками светлее. Короткие локоны, торчащие на ее головке в разные стороны, – точно нимб над головой ангела. Яркий пластик игрушек, паровозики на белом фоне футболочки дочери, пухлые розовые губки, сложившиеся в улыбку искренней детской радости.

…Я никогда не смогу увидеть, какой она станет в семь, десять. Не смогу с обожанием расчесывать густые волны волос, отмечая их рост, изменение оттенка. Не расстроюсь, когда у нее появятся от меня первые секреты… Никогда не попрошу Тэда поговорить с ее первым парнем…

Мари больше нет.

Даже не заметила, как теплые пальцы мужа, оказавшегося совсем близко, нависшего надо мной, коснулись моей щеки.

– Не плачь, – он дышал в мои губы, легко поглаживал скулу и висок, я крепче зажмурила повлажневшие глаза. – Она жива в нашем сердце, в воспоминаниях. Всегда будет с нами. Через десяток лет, через полвека. Главное – мы есть друг у друга.

Мы есть. Ее нет.

Мое согласие или не согласие не имело никакого значения. Я билась в пытках гремящего в голове и кровоточащем сердце рефрена: Мари нет, Мари нет.

– Когда мы вернемся, я все изменю, мы переедем, мы излечимся, оправимся от этого ужаса. Я не стану торопить тебя, только позволь быть рядом. Родная, жизнь без Мари – это ад. Но жизнь без тебя… Без тебя я мертв. Я не стану просить, но мне так хочется, чтобы потом ты решилась. Чтобы у нас был еще ребенок. Это было бы благословлением небес. И для тебя тоже…

Я не понимала смысла его слов, смысла происходящего. Все это посторонней пылью оседало где-то на краю моего разума. Меня угнетали и возвышали движения его пальцев по моему лицу, невесомые касания мягких губ, будто покалывающих мои губы. Меня тревожил его запах: мускус и свежесть, – жар прижавшегося к моему жесткого тела. Слезы проделывали мокрые щиплющие дорожки от уголков глаз, выкатывались безостановочно, делали меня хрупкой, дрожащей в страхе, вымывали боль.

Что со мной? Как я могу плакать? Для моей тоски не хватит слез…

Зыбкий холод переродился в раскаленную сталь животного возбуждения, когда рот Тэда завладел моим в настоящем страстном поцелуе.

Зверь требования, которого нельзя насытить.

Лишь на краткую минуту я позволила себе пожелать горячей крови жизни и вожделения, позволила нам торжествовать, позволила обжечь себя глубоким поцелуем. На ту минуту, пока он не прижался своим возбуждением к моему бедру.

И тогда я испугалась. Волосы на голове зашевелились, кровь заледенела в жилах. Кровавой дорожкой на черном асфальте передо мной развернулся кошмар: он любит меня, он берет меня, новая беременность, прекрасный малыш, смерть. Смерть повсюду, смерть всегда. Я не властна здесь, не оборву ее полет и не пресеку сбор ее жатвы.

Жалящие иглы холода поднялись от моих стоп к животу, скрутили желудок в спазме, перехватили горло. Стремительно освободившись из объятий Тэда, отбившись от его цепких рук, я бросилась в ванную.

Меня рвало. Холодный пот заливал глаза, смешиваясь со слезами.

6 декабря. Эсперанца.

Он молчал. Я молчала.

Молчание – кредо. Молчание – вакуум. Молчание – агония.

Я уже не могла закрыться, запереться в холодном мраке своего горя. Тэд мешал. Что-то значил, раздвигал границы, свободно шагал через них.

Я не знала, есть ли такие слова, которыми я могла бы объяснить ему… Дать ему понять, что я больше не хочу его.

Тэд был упрям, последователен в своих решениях. Приверженец своих привычек, диктатор в привязанностях. Я была гибкой лозой в его руках, поддавалась, подстраивалась. Нас считали идеальной парой, и мелкие ссоры никогда не становились дырами в озоновой сфере нашего семейного согласия, превращаясь в большие. И если он решил вернуть нашу жизнь в привычное русло, то не отступит.

Почему я все еще молчу? Почему позволяю ему заблуждаться, что все можно исправить?

Мари нет. Это непоправимо. А значит, непоправимо и все остальное.

Я слишком устала. Слишком истощена.

Он молчал. Больше не говорил, не вспоминал о ней. Вместо этого он рассказывал о своих планах по переезду, о том, какой дом он присмотрел для нас, какие рядом живут люди…

Он по-прежнему не мог понять.

Я молчала. Желая снова наглухо запахнуть все двери и окна своей души. Много гуляла, уходила из дома. И всегда каким-то образом Тэд находил меня…

Эсперанца – мой погребальный костер. Яркий, захватывающий. Пышные, закрученные языки пламени зелени, лазурный дым неба и прозрачно-голубая зола моря. Я сгорю на нем.

Я поняла, что эта тоска отпущена без расчета на мои силы. Я хочу быть там, где Мари есть.

Сегодня, стеклянным взглядом всматриваясь в темно-серую дымку, уродующую безупречную линию горизонта, очерчивающую границу странно притихшего моря, я куталась в старенький джемпер, наброшенный мне на плечи мужем в тот момент, когда я выходила из дома. Думала, понравилось бы это место Мари? Протягивающийся в море палец песчаной косы, дыхание прибоя, неустанное движение волн. Промозглый, лишившийся силы тепла бриз.

Понравилось бы мое решение быть прямолинейной, потом найти ее?..

Шторм был близок. Дисперция его угрозы уже оседала на коже.

…Тэд выключил генератор сразу же, как только одновременно несколько всполохов молнии вскрыли траурно-черный свод небес.

Я зажгла несколько свечей. Колеблющиеся контрасты света и тени заключали в окружности пустоту молчания в доме.

8 декабря. Эсперанца.

Я проснулась, содрогаясь. В когтях своего кошмара. В моем сне мы гуляли по берегу: я, Тэд и Розмари. Море ласковым котенком терлось о наши ступни, солнце выбивало чечетку каплями, бликами, бриз играл с нашими волосами. Мари шла посередине, крепко держась за наши руки своими вспотевшими ладошками. Коленки в песке. Широкая улыбка абсолютного счастья. Но затем вдруг она остановилась, отпустив нас. Мы обернулись взглянуть, в чем дело, но силуэт малышки замер, выцветал, сливался с тенью, пока не стал мертвым дагеротипом на яркой эмали дня…

Моей малышки больше нет.

– Все в порядке? – муж зашевелился рядом. Я не повернулась к нему, осталась лежать на боку, заткнув сжатым кулаком свой рот, готовый выдать меня судорожным всхлипом.

Он придвинулся ко мне вплотную, обернул руку вокруг моего живота и прижал к своему полуобнаженному телу.

Я хранила молчание. Не шевелилась. Не дышала. Складывала вехи только что приснившегося мне сна.

Как давно я в последний раз видела сны? Ночь давно стала для меня дверью в черноту беспамятства. Когда закрываешь глаза под неподъемным грузом усталости, замыкая темноту, и открываешь их при свете утра, имея в голове лишь девственность пустоты.

… Тэд что-то шептал, развернув мое равнодушное тело к себе, гладил по спине, дождем прикосновений нежных губ ласкал мой лоб и висок.

Я стала чужой самой себе. Теряла баланс. Теряла Мари.

9 декабря. Эсперанца.

…– Посмотри на меня, – сквозь зубы приказал он.

От мужа исходили жесткие волны злости. Но мне было все равно. Я нашла свои слова.

Перед моими глазами на красном диске тарелки остывал кусочек омлета с зеленью. Запах яиц и сельдерея вызывал тошноту.

Большие горячие ладони решительно обхватили мое лицо, дернули его вверх.

– Посмотри на меня, Белла!

Я держала глаза закрытыми, скорость сердцебиения и дыхания увеличилась. Теперь я знала: он понял.

…Шторм закончился, но море еще не успокоилось. Оно кипело, бурлило и стенало так, что стены дома не служили ограждением от его шума. От мира извне.

Мое молчание иссякло вместе с неистовством стихии. Чернота неожиданно ушла, оставив мою обнаженную суть, содранную кожу. И ни одна из ран, ни одна из ссадин не запечаталась спасительной коркой крови. Пусть и прошло уже пять месяцев и один день со смерти Мари.

Мари нет. Тэд здесь. А я – бесконечная боль, мучительная тягота тоски.

Все давно кончено. Везде расставлены черные дыры точек. Потому что больше не могу…

– Пусти, – я ухватилась за его напряженные запястья, пытаясь избавиться от настойчивого, деспотичного прикосновения.

– Посмотри на меня и скажи, что происходит, черт возьми! – эхо силы его голоса звякало о стены. – Что значит «все давно кончено»? Если все кончено, я заслужил, чтобы ты сказала это, глядя прямо мне в глаза.

Глядя ему в глаза. Нет. Невозможно.

– Пусти, – взвизгнула я, точно раненое животное, теряющее кровь, действующее в безумстве инстинктов.

Я вырывалась, но сильные руки схватили мои плечи, слегка тряхнули.

– Я ходил вокруг тебя на цыпочках. Понимал твою боль, не настаивал ни на чем, просто просил позволить быть рядом. Так ради всего святого, скажи, что тебе нужно!

Резкие ноты его голоса наждачкой царапали мой слух. Я ощущала, как дрожат его руки, крепкой хваткой удерживающие меня на месте, как его гнев преобразуется в отчаянный вопрос «Почему?». Такой же разъедающий, как мои «Почему?».

Почему мы здесь? Почему нет Мари? Почему так больно? Почему мы уничтожены? Почему все еще живы?

Почему?

– Мне нужна моя дочь, Тэд! Верни мне ее! Верни! – выкрикнула я. Из-под моих запечатанных веками глаз потекли слезы, острыми стрелами заскользили вниз, будто надрезали кожу.

Казалось, я разрывалась на части, внутри меня назрело и взорвалось то, чему уже не хватало места под твердой защитной оболочкой самоустранения.

– Белла.., – дрогнувшим голосом прошептал муж.

– Это все ты. Ты! Где ты был эти двенадцать минут? Всего двенадцать минут! Это ведь мелочь. Появись ты раньше…

Я сглотнула новый ком тошноты, помотала головой:

– Все дело в тебе. Всегда только в тебе. Ты приходишь в мою жизнь, меняешь все. Перестраиваешь под себя. Я не нуждаюсь в этом, слышишь! Говоришь, что надо жить дальше, что мы есть друг у друга. Ты глупец? Оглянись, ничего не осталось. Все кончено. Давным-давно. Еще в тот день, когда ты задержался с дежурства.

Я распахнула слипшиеся веки и взглянула ему в лицо.

Яркий, горящий адовой болью взгляд. Зеркало, отражающее и мою агонию.

– Ничто нельзя вернуть. Мари больше нет. Нашей семьи больше нет. И смотреть на тебя – значит испытывать жуткую муку. Ты – мое напоминание о том, что Розмари мертва. Это невыносимо для меня. Невозможно…

– Она и моя дочь! Думаешь, для меня это выносимо? Подумай, каково мне приходится, и ты.., – в бирюзовых глазах заблестели ответные слезы, голос прервало сухое рыдание.

– Ты сам виноват. Отпустил ее, хотя не должен был. Надеешься на что-то, а надежды нет!

Каждая частица моего тела оплавлялась бескрайней болью, каждое мое слово – истошный крик души, накрученной на острые лезвия страдания.

– Я так долго училась просыпаться и не сворачиваться в клубок от кошмарного осознания реальности. Училась опускать занавес воспоминаний. Училась вообще не думать ни о чем, жить пустотой. Я не хочу двигаться дальше! Не хочу отпускать Мари!

Пелена слез уже полностью скрыла от меня его искаженное лицо. Голова взрывалась мигренью, судорожные вздохи не насыщали воздухом, тело ломило от навалившейся слабости.

– Если бы только ты знал… Я так по ней тоскую…

Я не могла остановиться. Я падала. Распадалась на сгорающие атомы муки. И мне надо было за что-то ухватиться.

Я почувствовала, как крепко он прижал меня к себе. Его теплое твердое тело дрожало вместе с моим.

– Тш-ш-ш, – он качал меня словно в колыбели, пальцы тянули волосы, запутавшись в них, мое сознание уплывало в темноту бесчувствия. – Все будет хорошо, любимая. Пусть не сейчас, зато потом.

Жесткие иглы влажной щетины вжались в мою щеку.

– Ты нужна мне. И что бы ты ни говорила, я нужен тебе. Я чувствую это. Сердце не может обманывать. Все будет хорошо, я залечу все твои раны. Пусть и не сразу. Обещаю тебе… Обещаю. Я люблю тебя. И не будет никогда иначе.

Губы шевелились на моем лбу, ласкали ухо. Потом лепестки прикосновений легли на закрывшиеся веки, на миг накрыли губы. Унимали лихорадку, дарили покой, предрекали новый страх, новую боль.

Я падала. Но мне надо было за что-то ухватиться. Я обернула свои руки вокруг плеч прильнувшего ко мне мужа. Его мокрое лицо зарылось в изгиб моей шеи.

За стенами бушевало море, все еще в мытарствах пронесшейся бури. Но сквозь французские окна я видела, что тучи уже стали подниматься, обозначая надежду на то, что последние искры закатного солнца все-таки пробьются в дом.

ЭПИЛОГ

7 июня. Вашингтон. Отс-стрит.

Она выглядела довольной, но я не желала задумываться о причинах этого.

Видимо, по ее мнению, я демонстрирую какой-то прогресс.

Прогресс – сдвиг с мертвой точки…На движении вперед все еще стояло вето.

Некомфортно пошевелившись на кушетке, я затеребила в руках носовой платок.

До сих пор было непривычно без гипнотически вьющейся перед глазами завесы сигаретного дыма. Будто я была нагой. Уязвимой, открытой каждому взгляду и слову.

За несколько месяцев бесед в этом кабинете я научилась сосуществовать с этим чувством.

Она положила ногу на ногу. Красивые линии лодыжки и колена вновь под черной вуалью узоров.

Доктор Аманда Питт была педантична и консервативна во всем. Кроме легкомысленного настроя, который демонстрируется выбором колготок. Сегодня – продольные и поперечные рисунки точек, расползающихся в овалы. Напоминающие детские представления о каплях дождя на листе альбома.

…Мари часто рисовала дождь. Потом я научила ее рисовать зонтик и крохотную фигурку девочки под ним.

– Есть что-то, что представляет для вас наибольшую трудность на данный момент?

Все еще было тяжело формировать боль в слова. Быть откровенной, выражая то, в чем нельзя быть откровенной, на что нельзя наложить швы разговора по душам.

Расставляя слова в своем будущем ответе, я заскользила взглядом по кабинету.

Безликие белые, бежевые, орехово-коричневые тона сегодня были вплетены в игру солнечного света, делающего их немного волшебными. Витиевато-закрученные буквы на серебристых листах дипломов исчезли за ровной гладью золота, легшей на стекло, – магическое зеркало. Прочертив две ровные широкие полосы – дорожки из желтого кирпича,  солнце затерялось в сухой композиции, занимавшей место в углу: на черных мертвых ветвях, вытянувших сухие кривые и узловатые пальцы к самому потолку, красовались нежно-розовые звезды четырех крупных цветков.

Натуралистичная аллегория городской рутины, убивающей воображение.

– Да, полагаю, есть, – тихо начала свой ответ я. – Тэд почти каждый день бывает у Мари, подолгу говорит с ней, а я… Я не могу. Я хочу, но не хочу, понимаете?

– Вам придется пояснить, Белла, – Аманда Питт смотрела на меня со спокойной сосредоточенностью, ни одна черта лица не дрогнула в эмоции.

Это был будто кивок одобрения для меня.

Мать, которая ни разу не была на могиле своей обожаемой дочери. Эквивалент смертного греха, смоляное неотмывающееся пятно оскорбления памяти.

– Я хочу, чтобы для меня она оставалась живой. Всегда. Если.., – я справилась со спазмом в горле. – Если увижу ее могилу, то Розмари умрет и в моих воспоминаниях.

Доктор Питт, сделав пометку в блокноте, подняла взгляд на меня.

Бессердечность мудрости – вот что было в серых глазах.