Текст книги "Такси на комоде (СИ)"
Автор книги: Елена Глебова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Лида уволилась из "Медведя", и, как ни странно, ощутила вокруг некий вакуум. Серый, пропахший гарью, копотью и заводским дымом грязный Черяпинск был скучен и постыл. Такаси целыми днями проводил на работе. Стройка производственного объекта шла полным ходом, и он как специалист был крайне востребован. Огромное старинное зеркало в золочёной раме стало единственной верной подружкой молоденькой Лиды. Примеряя свои многочисленные наряды, Лида обнаруживала, что фигура меняется на глазах, расползается овал лица, отекают ноги к концу дня. От таких метаморфоз желание посещать публичные места исчезло как таковое. А общения хотелось, очень.
И вот однажды, гуляя с Такаси по вечерней аллее тёплым сентябрьским вечером, пара встретила Лену Глебушкину. Она была всё так же хороша собой, как и в тот вечер их знакомства в ресторане. Джинсы-клёш с бахромой, огромное сомбреро, откинутое за спину, джинсовая рубашка, стоившая трёх месячных зарплат и в дополнение – туфли на высокой гейше, отчего и без того стройные и очень длинные ноги Глебушкиной походили на цаплю. "Вот это модель! – невольно подумалось Лиде, – бывает же такое, что природа невзначай создаёт подобные шедевры! Вот если бы ещё была длинная шея при таких внешних данных – был бы вообще отпад!" Лида невольно залюбовалась красотой знакомой девчонки, осознавая, что сама она похожа скорее на неваляшку. Редко кого вынашивание ребёнка делает привлекательнее. Лида болезненно морщилась, видя своё новое отражение в зеркале, а Такаси наоборот это ничуть не смущало. Он был безмерно счастлив. Каждый Лидин каприз выполнялся в ту же минуту. На Лиду сыпался фейерверк подарков, уныние немного рассеивалось, а потом возвращалось вновь.
– Пойдём-те к нам! У меня свекровь пирогов с головами палтуса напекла! Вкусня-я-я-я-я-тина!
И Такаси, чутко осознавая, сколь дорого общение с другими людьми для его жены, с радостью принял приглашение.
Квартира Глебушкиных окнами выходила на огромный городской парк. К слову сказать, много лет назад, до революции, на месте парка стояла небольшая церквушка, а при ней – кладбище. Советская власть бульдозерами разровняла землю, сровняла все могилы и кресты, смрад стоял непередаваемый. Огромную площадку залили толстым слоем бетона, и по чужим костям, в буквальном смысле слова, стали гулять люди. В парке гремела музыка, устраивали танцевальные вечера, дети качались на качелях, старики резались в домино, молодые мамы прогуливались с колясками и играли с детьми. Затем смонтировали фонтан в виде гигантской уродливой чаши, которую никто никогда не мыл. Вскоре забылось, что огромные тополя разрослись на месте чужих могил. Но старики ещё помнили, да мало их осталось. Город ширился и разрастался на глазах. Заключённые со всей страны строили заводы в Черяпинске, потом оставались в городе, обзаводились семьями. Никто из них и не знал толком историю Черяпинска, да и как-то не до этого было. Во время строительного бума население Черяпинска увеличилось втрое – и зэки, и приезжие изо всех уголков страны, кто самоходкой, кто по гарантийному письму. А тополя шелестели ярко-зелёной листвой, шептались и упирались мощными ветками в старые окна соседних с парком домов. Это были старые довоенные постройки с высокими трёхметровыми потолками, широкими лестницами и яркой цветной штукатуркой снаружи, чаще оранжевого иди горчично-жёлтого цвета. Балкончики, как приснилось, крохотными беззубыми челюстями выпирали в разные стороны этих старых довоенных домов. Опираясь на кованые чугунные решётки, люди курили на балкончиках, и ветер разносил пахучий сигаретный дым и смешивал его со смрадом выбросов с металлургического комбината. Таким запомнился Такаси дом Глебушкиных. Четвёртый этаж отяжелевшая Лида преодолела с явным трудом.
А дальше вечер занялся столь приятным, непринуждённым и милым общением, что Такаси казалось, что он снова вернулся в свою семью, в Японию. Глебушкины усадили их c Лидой за стол. Глава семьи, свекровь красотки Лены Глебушкиной, которую дома звали просто "Рая" до войны была артисткой в местном доме кино. Коренастая, крупная, плечистая женщина, настоящая русская, с широкими бёдрами и крепкими сильными руками она умела делать всё. При явном дефиците продовольствия в Черяпинске стол Глебушкиных ломился от всевозможных блюд, кои Рая стряпала быстро и потрясающе вкусно из самых простых и обычных продуктов. Такаси, мучительно долго привыкавший к рациону советского человека и частенько мучающийся дома несварением желудка от русских котлет и печёнки в подливе, с удивлением открыл для себя такое разнообразие всего того, что можно запросто приготовить дома, что меню "Медведя" как-то сразу померкло перед кулинарным мастерством Раи.
– Ешьте, Такаси, не стесняйтесь! Это окрошка, – приговаривала Рая, заправляя квасом новый для Такаси суп.
– Это съедобно? – испуганно покосился Такаси на тарелку со странным на вид для него содержимым, – как можно есть мусор?
Такаси с его утончённым, очень глубоким знанием русского языка намеренно употребил это слово, не понимая, как можно смешивать мелко порубленные продукты и заливать их тёмной кислой жидкостью. Его передёрнуло, а все засмеялись в ответ, – а попробуй, Такаси, мусор ли?!
С этого дня мусор, как назвал её Такаси, или окрошка стала любимым блюдом японца. Такаси открыл для себя русский натуральный хлебный квас, который разливали в эмалированные бидончики с крышкой, узнал, что такое кефир, и был потрясён этим открытием. Но ещё больше его поражал факт, что Рая, работавшая проводницей на железной дороге, из Москвы привозила сумками знаменитое Вологодское масло и колбасы, коими так славился Черяпинск. В самом же Черяпинске этого всего не было. Молочный завод, мясокомбинат работали на полную мощность и отправляли всю свою продукцию в Москву. Периферия и жители самого Черяпинска непосредственно всего этого не видели. В городе, который производил лучшую молочку и колбасы, стояли открытые пустые полки. Люди покупали билеты в столицу и там стояли длинные очереди за маслом и колбасами из своего родного Черяпинска, а потом сумками, на горбу волокли неподъёмные мешки с едой к себе в город, чтобы надольше хватило и родне ещё перепало. Для Такаси всё это было дикостью. Его сознание отказывалось это понимать.
Рая была ровесницей матери Такаси. С ней было крайне интересно и очень-очень тепло. Есть люди-солнышки, с которыми хорошо рядом, уютно и не хочется расставаться. Их мудрое отношение к жизни, их добродушие обезоруживает и заставляет по-новому взглянуть и на саму жизнь, и на все её проблемы. Рая была именно таким человеком. Очень энергичная, она спала, как Пётр I, четыре-пять часов в сутки. Этого времени ей вполне хватало на отдых. Её муж, полтора метра ростом, ровно ей по плечо, был почти всегда под шефе. Будучи четырнадцатилетним подростком во время войны, он сутками без перерыва точил снаряды для фронта, спал прямо на токарных станках. Чтобы такие же дети, как он, как можно дольше работали, им давали спирт с кофеином. Когда война закончилась, из Раиного мужа получился удивительный токарь и столь же удивительный любитель заложить за воротник. После войны мужчин не хватало – перебили всех на фронте, девчата выходили замуж и за калек, и за маленьких, ущербных ростом, и за алкоголиков – лишь бы в штанах. Такаси с удивлением смотрел на этот мезальянс и поражался, как эта интересная сильная волевая женщина выбрала себе вечно пьяного коротышку, правда, очень доброго, но трезвым Такаси его не видел ни разу. И она жила с ним всю жизнь, родила двух сыновей, на ней держался весь дом, и Рая ещё находила в себе силы улыбаться и разливать вокруг себя солнечный свет и тепло. Уже спустя многие годы, продолжая изучать русский язык всё глубже и глубже, постигая историю и культуру этой страны, он понял, сколь велика духовность многих русских, и сколько силы, веры и понимания жизни кроется в их душах. Такаси невольно сравнивал Раю со своей матерью. Мать Такаси была в европейском понимании салонной львицей, роскошной японской женщиной, очень образованной и умеющей великолепно себя подать, окружить кого угодно своим вниманием, легко и непринуждённо поддержать любую беседу, сделать утончённый комплимент, оставляя за собой шлейф восхищённых взглядов и подавленных вздохов. Рая же была простой, бесхитростной, обычной женщиной, не стремящейся изобразить из себя больше того, кто она есть на самом деле, просто очень интересной в общении и при этом душевной. Не ставя перед собой никакой цели произвести впечатление, эта женщина располагала к себе так, как могла это сделать далеко не всякая гейша, точнее, гейся по произношению. Такаси не переставал удивляться, почему русские стараются в произношении часто заменить звук "ся" на "ша": гейся, Мицубиси, его родное имя Такаси – всё заканчивается на "ся", а русские упорно говорят с окончанием "ша". И его жена Лида не была исключением.
В последние месяцы Лида ходила мрачнее обычного. Такаси связывал это с поездкой к матери в Нелазское. Мать Лиды была совсем плоха. Иссохшаяся, она, практически, не вставала с постели. Такаси с Лидой привозили ей лекарства, большие суммы денег, огромные сумки с продуктами. Куда это всё расходилось – не понятно, потому что в доме Лидиной матери всегда было пусто и нечего есть. Скорей всего, таскали сердобольные соседи.
– У смерти на оглядках я, – шептала пересохшими губами Лидина мать, бесцельно глядя куда-то в пустоту, – дожить бы до солнцевсхода, не хочу помирать ночью, жутко ночью-то Богу душу отдавать. Ты, я смотрю, родить надумала, – повернула она голову в сторону Лиды, – ишь, от нехристя свово. Кого родишь-то? Такого же япошку, как твой муженёк? – голова женщины бессильно свалилась на бок. В потускневших старческих глазах не отражалось ни боли, ни отчаяния – одна вековая усталость и какое-то равнодушие и к этому миру, и к дочери в том числе.
Лида закусила губу, чтобы не расплакаться. Рядом мелькала Леночка Сухомлинская, поправлявшая подушки Лидиной матери. Леночка ухаживала за тяжело больной, и Лида была втройне щедра с подругой, оставляя ей и деньги, и вещи, и продукты для неё и для больной матери. Леночка брала всё с благодарностью и украдкой так и стригла глазами в сторону Такаси.
– Не приехала на свадьбу мою. Отчего? – не выдержала, спросила Лида подругу.
– В халате что ль? Ты вон какая барыня, вся разнаряженная. И гости, чай, подстать тебе. А мне в халате рваном и в пальто штопанном ехать, в которых почту по деревне ношу? Да и мать твою без присмотру как оставить?
Лида покраснела и опустила голову:
– Прости меня. Я совсем не подумала об этом. Не позаботилась обо всём, как надо, совсем от счастья голову потеряла.
В ответ Леночка Сухомлинская ничего не сказала, лишь в глазах вспыхнул огонёк, узор глубокой затаённой женской зависти, вспыхнул огонёк и тут же погас.
– Да всё это пустое, пыль всё это. Здоровое дерево дятел не долбит, – как-то неопределённо ответила Леночка и отвернулась.
Больше в Нелазское Лида не ездила. Такаси собирал туда посылки, слал денежные переводы, но всё это было без души, из чувства необоримого долга. Его не любили в семье жены. Мать Лиды смотрела на него, как на человека второго сорта, как на недочеловека вообще. Подруга Лиды, Леночка Сухомлинская, исподтишка так и стригла глазами на Такаси, "как рыбку солила". Для Такаси это не было тайной – он всё это видел, всё понимал, но не акцентировал Лидиного внимания, просто перестал ездить в Нелазское, вот и всё. Утончённый, образованный, интересный, щедрый и при этом ещё с великолепными внешними данными, Такаси никак не мог понять, чем же так не угодил Лидиной матери. И даже будущее Лидино материнство не сблизило, а наоборот разобщило Такаси с его тёщей.
Такаси, потягивая густую домашнюю сливовую настойку на Раиной кухне, чуть на плакал, рассказывая Рае всё это. Это был единственный человек, которому Такаси мог так запросто открыться, и который его понимал и поддерживал. Раина кухня стала его вторым домом и его второй родиной. Такаси отдыхал здесь душой, делясь своими переживаниями и опасениями. Он, наконец, обрёл настоящего друга – Раю, которая была старше его на целую жизнь и мудрее его на несколько поколений. Не знал он только одного: чтобы запомнить его редчайшее, сложное для восприятия имя, семья Раи придумала созвучный русский аналог его имени и фамилии – "Такси на комоде". Логическая привязка к звучанию японского имени впоследствии не раз выручала семью Глебушкиных.
Последняя неприятность, ввергнувшая Лиду в глубочайшую депрессию, была смерть Динки. Открылось это совсем случайно. Шеремет, озверев вконец, стал лишать Лиду прописки в её скособенившемся деревянном доме на краю города. Все знали, что после свадьбы Лида переехала на служебную квартиру Такаси, а посему комнату Лиде полагалось освободить, поскольку в городе, где шла грандиозная промышленная стройка, катастрофически не хватало жилья. Поспешно выполняя очередной приказ, по сути, каприз со стороны Шеремета, Лида, неловко переваливаясь с ноги на ногу, как уточка, поползла к своей старой заброшенной квартире. Во дворе деревянного дома столпился народ. Стояли плотным кольцом, сильно склонившись вниз, с понурыми обескровленными лицами. Лида поспешила в толпу. На снегу лежало бездыханное лохматое громоздкое ещё тёплое тело Динки. Язык её, посиневший, с клочьями белой пены бессильно выпал из раскрытой, сведённой в предсмертной судороге пасти. Рядом валялся недоеденный кусок дорогой колбасы.
– Отравили сволочи, – глухо пронеслось в толпе.
– Да кому ж это было надо? Собака была – сама душа!
– Смотри, Лидка, твоя любимица! И что за падла отравила пса!
Лида горестно закрыла лицо руками и побежала наверх в свою комнатушку. Ноги не слушались, ступени предательски скрипели под её отяжелевшим телом. Сев прямо на деревянной лестнице около своей двери, Лида в голос разрыдалась. Это была её первая горькая потеря. Убили Динку. Кому-то собака помешала. Но кому?
Просидев на холодной лестнице с четверть часа, с пустыми потухшими глазами, с вывернутой наизнанку душой, Лида усилием воли заставила себя подняться на ноги и шагнуть в свою старую заброшенную комнатушку. Собственно, в этой комнате не было ничего такого, чем бы стоило дорожить, особенно в Лидином положении, когда у неё было всё и даже больше. Взгляд упал на старые материны полотенца. Два новых полотенца, которые мать берегла как приданое для непутёвой подавшейся в город дочери, лежали прямо на краю стола. Лида их привезла из деревни, да так ни разу и не воспользовалась. Сложив полотенца в холщовую сумку, Лида обвела бесцельным взглядом комнату, свой позабытый, некогда родной и желанный собственный угол, тяжело поднялась со скрипучего табурета, свидетеля её бурной молодости до знакомства с Такаси, и поплелась к выходу.
Часть 11. Ржавая игла – проржавевшее счастье или «Тревожные мысли создают маленьким вещам большие тени» (шведская пословица).
Прижав к груди полотенца, словно они сами по себе источали материнское тепло, Лида неспеша поплелась к Шеремету вернуть ключи от своей комнатушки на окраине города. Да, пусть подавятся! Швейцар Юрич на этот раз даже не соизволил её узнать, сначала даже не хотел впускать в ресторан. Кухня встретила Лиду молчаливой атмосферой броуновского движения. И все как будто чрезвычайно заняты, и если раньше её бы облепили девчата со всех сторон и засыпали всевозможными вопросами, то теперь каждая из них как-то очень сосредоточенно, угрюмо и молчаливо занималась своим делом. Лида оставила ключи от комнатушки администратору «Медведя», сорвав ледяной осуждающий презрительный взгляд. «Чем я провинилась перед ними всеми? – мучилась Лида, – может, тем виновата, что счастлива? У них нет и десятой доли того, что доступно мне. И самое главное – у них нет моего Такаси. И точит зависть. Банальная бабская зависть по принципу „почему в жизни ей, а не мне?“ Все зарились, а мне достался. И вот они бесятся, изображают какое-то дурацкое презрение. А на моей свадьбе и пили, и ели, и песни орали, и „горько“ кричали, и слова медовые говорили. Флюгеры несчастные. Куда сволочь-Шеремет смотрит, туда и они все. Мир не меняется».
За эти несколько месяцев с момента свадьбы Лида повзрослела на целую жизнь. Успешная, красивая, более того – любимая искренне и горячо, любимая безумно, безудержно и пылко, она смотрела на меняющийся вокруг неё мир и не принимала сердцем столь стремительно происходящих перемен. Вместе с любовью пришла боль: боль от матери, боль от подруги, боль от коллег, боль от начальства... А, бывает так, что счастье накроет с головой без боли, без обид, без потерь? Или для того, чтобы что-то приобрести, нужно что-то другое потерять? Лиде как никому другому повезло с мужем. Понимающий, очень чуткий, внимательный и заботливый Такаси предвосхищал каждое Лидино желание. Он наблюдал скачки настроения Лиды, но связывал это с гормональными изменениями – по-просту, с вынашиванием ребёнка. Будущая мама имеет право быть капризной, иметь вкусовые и прочие предпочтения, ведь теперь она не одна, и другое существо правит балом и просит то клубники зимой, то пломбира с орехами, то клюквы в сахаре, а то и тёмного пива с вяленой рыбкой.
Принеся полотенца домой, Лида сразу повесила одно из них в ванную. Давно она не была у матери в деревне, и полотенце было как привет из Нелазского. Вечером, вытираясь после принятия ванной, Лида ощутила острый укол, словно кто-то поранил, поцарапал руку. Странное непонятное и очень неприятное ощущение. Лида внимательно осмотрела полотенце. Показалось, наверное. Чудеса, да и только! Через некоторое время из ванной вышел ошарашенный Такаси. Из полотенца он извлёк ржавую старую достаточно крупную иголку, искусно спрятанную в волокнах ткани, продёрнутую среди густой махры. Иголка была столь аккуратно и незаметно вдета, вколота в густые петельки полотна, что обнаружить её простым взглядом на полотенце было невозможно. Лида вздрогнула всем телом. Выросшая в Нелазском, она ещё в детстве слышала о наведении порчи на людей через предметы, в том числе и посредством иглы. Родная бабка подруженьки Лидиной, Леночки Сухомлинской, забавлялась такими вещами, да померла не так давно, деревня вздохнула. Тяжёлый характер был у бабули. Лида вырвала из рук Такаси ржавую иголку:
– Укололся? – быстро, без охов и ахов по-деловому спросила Лида.
– Да, – Такаси потёр окровавленную лодыжку.
– Плохо, очень-очень плохо, – и Лида, несмотря на отяжелевшие формы, опрометью бросилась на кухню, засыпала солью иглу, а блюдце с иголкой под слоем соли швырнула во дворе через левое плечо.
Всю ночь Лиду бил озноб на нервной почве. Полотенце мамино. Мама не могла такого сделать. Кто имел доступ в комнату, где жила Лида? Кто мог вонзить иглу в полотенце? Ключ от комнатушки был только у самой Лиды, хотя такой замок легко открывался любой дамской шпилькой. Все версии вели в тупик. Ясно было одно, что полотенца – мамины, а мать такого сделать не могла. Напрашивался вывод: сделал кто-то другой, и этот кто-то имел такой зуб на Лиду, что пошёл даже на такую крайность, чтобы извести девушку. Причём этот кто-то имел доступ и в мамин, и в Лидин дом. Кто это сделал, когда и зачем? Полотенца лежали в сундуке у матери в доме. Никто ими никогда не вытирался. Они были абсолютно новые с фабричными этикетками. Сколько же лет этой игле, и в кого она целилась? В умирающую ли Лидину мать, в саму ли Лиду, или, быть может, в кого-то третьего? Лида уснула на руках Такаси. Такаси убаюкивал её, как ребёнка, бережно кутая в мягкий шерстяной японский плед. "Всё это ерунда, и иголка, и блюдце твоё с солью. Может, всё проще гораздо: на эту иголку был приколот ценник, как это часто делается в торговле в Союзе. Ценник оторвали, а крепко всунутая иголка осталась. Тревожные мысли создают маленьким вещам большие тени, как говорят шведы. Забудь и иди ко мне". Версия Такаси так полюбилась Лиде, что она, в конце концов, сладко зевнула и, свернувшись калачиком, уснула на руках мужа.
"Ценник! Ну, конечно же, ценник! Как же сразу и не догадалась! И надо же, Такаси сразу понял, а мне колдуны мерещиться начали. Ну, бред какой-то!" Лида в душе договорилась сама с собой, убедив свой внутренний голос в собственной нечаянной беспричинной панике. Ну, и впрямь не каждый раз вытираешься после бани полотенцем с иголкой. А ценники прикалывали на иглу в Черяпинске повсеместно. Со временем забылось всё: и смерть Динки, и кривые рожи по отношению к Лиде в "Медведе", и эта несчастная игла, не на шутку перепугавшая Лиду. Любящий Такаси задарил Лиду подарками, и жизнь заиграла прежними красками.
Часть 12. Размером с мизинец.
Январские студёные трескучие морозы в какой-то мере выбивали жителей Черяпинска из привычной колеи: автобусы ползли медленно, как не кормленные, узкие тропинки утопали в рыхлом искрящемся глубоком трудно проходимом снегу, люди кутались в драповые пальто со страшными воротниками из искусственного меха. Счастливчиками были те, кто по великому блату раздобыл себе искусственную шубу или сшил у скорняка натуральную из обрывков меха. Было модным распарывать одежду военных с подкладкой из овчины, и пускать эту самую овчину на женские и детские шубки.
У Лиды Накамото шуба была натуральная из песца, и шапка из песца, перчатки лайковые и высокие югославские сапоги на добротном меху. И всё бы хорошо, но ноги Лиды отекали, и сапоги не застёгивались. Пришлось ехать в роддом в песцовой шубе и деревенских валенках.
Такаси не спал всю ночь. Он попросил отгул у руководства, потому что работать в этот день попросту не мог – ждал рождение ребёнка. Не выдержав, Такаси уехал в больницу, где в больничном белом халате мерил узкие коридоры, пропахшие хлоркой, своими большими размашистыми шагами. Роддом не засыпал ни на минуту. Как безостановочная домна, родильное отделение поглощало и выпускало измученных обессилевших женщин с крохотными ревущими свёртками. Где-то среди них, этих несчастных, рыдающих и зовущих разными голосами своих мам и всех Святых, его Лида. Маленькая, некогда хрупкая и изящная, Лида набрала чрезмерно большой вес для своей субтильной комплекции. Четвёртый час чужих криков и стонов. Такаси казалось, что он сойдёт с ума, если останется в этой камере пыток. Конец ознакомительного фрагмента.
