Текст книги "Такси на комоде (СИ)"
Автор книги: Елена Глебова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Леночка Сухомлинская, сверкнув глазами в сторону чужого жениха, деловито припрятала ценные серые рулоны и быстро накрыла на стол. Мать Лиды который день уже не вставала с постели, и даже приезд дочери и знакомство с будущим зятем не смогли заставить её перебороть, пересилить боль в позвоночнике. Когда валили лес за Нелазским, одно из брёвен соскочило и упало на Анисью Марковну, обездвижив ту на некоторое время. Способность ходить вернулась, руки-ноги шевелились, но болел адской болью весь позвоночник, и Анисья Марковна не поднималась более на ноги.
Солёные огурчики на все случаи жизни, варёная картошка, репа, что осталась с осени в погребе да капуста квашенная с парою яичек всмятку – стол вершила бутыль местного самогона.
– Э-э-э-э-э-эх, хорошо пошла, – вытерев рукавом рубахи губы после самогона, крякнула Леночка Сухомлинская.
Такаси улыбнулся. Его вообще поражало, как в Союзе женщины позволяли себе выпивать наравне с мужчинами, а, иногда, даже и больше. Странный северный народ, сколько же в нём крепости и здоровья заложено самой Матушкой – Природой! Такаси уже не первый год наблюдал за бытом, нравами и обычаями этих северных красивых людей. Невысокого роста, как и любое послевоенное поколение, закалённые в трудностях, нацеленные на идеологические ценности с одной стороны и такие домовитые, практичные и умеющие выживать с другой, практически каждый из них носил в душе осколок солнца, веру в какое-то призрачное будущее, надежду на лучшее и удивительное смирение, смирение перед властью, смирение перед обстоятельствами, смирение перед многочисленными препонами и преградами. Этот северный народ редко улыбался, нельзя сказать, что люди в Союзе были угрюмы – нет, но улыбка озаряла их лица гораздо реже, чем лица тех же иностранцев. На лицах часто был виден груз проблем, и каждый прожитый день казался борьбой за существование. Они напоминали Такаси свою нацию: русские, как и японцы, жили, чтобы работать, в то время как остальной цивилизованный мир работал, чтобы жить.
Пока Леночка Сухомлинская крутилась вокруг чужого жениха, усердно подливая да подкладывая на щербатую широкую общепитовскую тарелку то огурчики, то неизвестно откуда взявшееся сало с картошечкой, Лида сидела в ногах матери, гладила их и грустно смотрела на угасающую жизнь.
– Русского-то Ивана тебе не досталось, доченька? На кой те леший этот чёрт нерусский? Что делать-то с ним? Как детей рожать? Помру я, как жить-то будете? Эк, ведь привидится сатана ясней ясного сокола!
– Мама, он очень добрый, добрый-добрый. Не жалеет для меня ничего. Всё готов мне отдать, для меня сделать. Чем тебе он не глянулся, мам? – Лида будто оправдывалась перед матерью, тихо, почти шёпотом, только бы не слышал Такаси.
– Девушку манят – без шапочки стоят, а как заманили – кулак покажут. Слышала ль старую пословицу? Замуж, дочка, не напасть – кабы тебе замужем не пропасть, – мать была почему-то настроена против японца, – супротив солнца смотришь, доченька!
– А где оно, солнце это, мам? – нахмурилась, было, Лида.
Такаси не мог распознать их шёпота, но инстинктивно чувствовал к себе неприязнь старой женщины, распластавшейся на высоких подушках. Свет одинокой лампы под куцым матерчатым жёлтым абажуром неровными бликами падал на измученное худое некогда очень красивое лицо Лидиной матери. Такаси стало грустно и не уютно при мысли, что мать его невесты не видит в нём зятя, близкого человека своей дочери, отца своих будущих внуков.
Лида закончила шушукаться с матерью, вяло поднялась с её постели, поправила сбившиеся подушки и, поцеловав её на прощание, тихо произнесла:
– Выздоравливай. Какие нужны будут лекарства – звони. Я всё пришлю. И вот ещё... это тебе из Японии, тебе и Лене гостинцы. Лида поставила тяжёлую болоньевую клетчатую сумку на стол и, ласково взяв за руку Такаси, шагнула к выходу.
Часть 8. Горько!
Такаси не понимал, почему не пришёлся ко двору в доме матери Лиды. Его это огорчало, мучило и задевало. Высокий, более метра восьмидесяти ростом, статный, с безукоризненными правильными чертами лица, с шёлковой лавой чёрных восхитительных волос по плечи, он выделялся, как жемчужина среди ила, меж всех остальных. Да, он не был русским, но любил Лиду, любил безумно, трепетно и нежно, любил каждой клеточкой своей души, закрыв глаза на всё. Такаси вполне осознавал, что за Лидой тянулся шлейф многочисленных поклонников, но он перешагнул и через это. В Японии не существовало столь строгой морали, практиковались и пробные браки в очень молодом возрасте, буквально, на несколько лет, и неоформленные отношения. Утончённое, высококультурное, в какой-то степени даже зарегламентированное восприятие мира, как ни странно, позволяло японцам смотреть на отношения полов крайне просто. Кастовость имела колоссальное значение, а вот добрачный опыт невесты никого не смущал. Нельзя сказать, что Такаси не трогало Лидино прошлое. Он всё понимал, но, обожая Лиду, он закрывал глаза на её беззастенчивое прошлое. Когда человек любит, любит по-настоящему, любит до слёз, до комка в горле, всё остальное полностью теряет хоть какую-нибудь значимость. Он любил Лиду и всё, такую, какая она есть. Он принимал её всякой – и во фланелевом клетчатом халате, который в Японии даже на чучело в огороде не повесили бы, и в самой роскошной одежде, которую посылками регулярно привозили на самолёте вместе с провизией. Он видел её и в гневе, и в слезах, наблюдал её капризы и даже истерики, но ничто не могло оттолкнуть его от этой хрупкой, точёной, как рюмочка, хорошенькой девушки. Он дышал, он жил ею, а она играла им, хлопая длинными ресницами сквозь завитую чёлку пшеничного цвета золотистых волос. Такаси огорчало лишь одно – мать отказалась прилететь на его с Лидой свадьбу. Мать была его звездой, его музой, самым близким и родным человеком на земле. Такаси часто мысленно разговаривал с ней, писал ей длинные, нежные, трогательные письма, высылал различного рода подарки и сувениры с тем же продуктовым самолётом. Он вырос у неё на руках и впитал в себя всю её безграничную любовь к нему и нежность. Она чувствовала Такаси на расстоянии, его настроение, самочувствие, перемены в его жизни. Он был связан с ней незримой космической ниточкой. Она боготворила его и, как Ангел-Хранитель, безмолвно и невидимо скользила вместе с ним по перипетиям его жизни. И теперь, когда в жизни Такаси произошло такое ослепительное, яркое и волнующее событие, мать отказалась приехать на свадьбу, чтобы быть рядом с сыном в такой важный для него и торжественный момент. Что бы это значило? Слепая, ноющая, кровоточащая, мучительная, изнуряющая ревность, которую она не смогла бы скрыть прилюдно? Недовольство выбором Такаси? Но ведь отец взял её в жёны точно так же: по огромной любви, в чужой незнакомой стране из абсолютной нищеты. Послевоенная Япония утратила былое очарование древней империи. Развалившаяся экономика поднималась с колен за счёт притока иностранного, чаще всего американского капитала. Красавицу Йоко пригласили присутствовать на презентации крупного совместного японо-американского проекта. Как бывшая, очень высокооплачиваемая гейша, Йоко обладала редкостной, незабываемой красотой, очень приятной для европейского глаза, и к тому же была очень образованна. С прекрасными безукоризненными манерами, с утончённым чувством юмора, как экзотический цветок среди разрухи и нищеты, Йоко смогла очаровать не только местных нуворишей, но и всю американскую бизнес-элиту. Тогда отец Такаси увидел в Йоко свою будущую жену и мать своих детей. Не шибко раздумывая о прошлом красавицы-гейши, отец Такаси женился на Йоко. Женщина-цветок, а именно так называют гейш Японии, вряд ли напоминала гетеру, куртизанку или кокотку в полном смысле этих слов, но, как и многие успешные гейши, конечно же, была на содержании богатого покровителя в довоенной Японии. Война перевернула жизнь практически всего японского населения, данна Йоко погиб, а Йоко была вынуждена стать простой швеёй, чтобы как-то свести концы с концами и выжить. И не пригласи её старый знакомый на деловую встречу в качестве живого восхитительного традиционно-японского украшения мужской компании, жизнь Йоко так и протекала бы безрадостно и горько в кварталах Киото. Такаси раньше как-то не задумывался об этом, но сейчас события прошлого его семьи всё чаще и чаще приходили на ум. Йоко была лучшей матерью на земле двум своим сыновьям, лучшей подругой, возлюбленной и наперсницей своему мужу, отцу Такаси, и до сих пор одной из самых роскошных женщин, которых Такаси встречал за свою жизнь. Такой была его мать, утончённая, образованная, с великолепной пластикой движений, умеющая чудесно петь, играть на пяти музыкальных инструментах, танцевать, знающая три языка и обладающая редким искусством сделать счастливой любую встречу и украсить своим присутствием любую компанию. Гейши отличались остроумием и непринуждённостью ведения беседы. Разносторонне развитые, очень деликатные, с врождённым внутренним тактом, они отличались знанием психологии и создавали нужное настроение, не скупясь на комплименты и даже утончённую, как бы невзначай, лесть. Душа – за деньги. Странный, непостижимый, истинно японский девиз работы гейш. Конечно, если гейша испытывала обоснованную антипатию к клиенту, вряд ли бы вечер задался, но, если союз клиента и гейши состоялся и длился длительное время, то гейша становилась лучшим и самым изысканным украшением вечера. Роль Лиды в «Медведе» была очень близка профессии матери Такаси. Лида украшала собою, своей редкой красотой, молодостью, непринуждённостью, умением вести остроумную беседу и создавать нужное настроение, все вечера в принципе скучного и незадачливого валютного ресторана. Что делал бы «Медведь», не имей он в штате таких роскошных красоток, один взгляд на которых переворачивает всю душу и заставляет сердце стучать в бешеном ритме? Человек, обедая в ресторане, не просто утоляет голод изысканными блюдами – он наслаждается определённой атмосферой. Как в чайных домах Японии, в «Медведе» своей музой и незаменимым атрибутом отличного расположения духа была Лида Нелазская. И Такаси не устоял.
Когда вся страна Советов бурно праздновала международный женский день, "Медведь" работал уже с пяти утра, готовясь к свадебному банкету. В честь свадьбы японского переводчика Такаси Накамото накрывался банкетный зал на пятьдесят персон. Из Японии прибыла делегация в составе двадцати человек, только мужчины. Невероятный запас провизии, предназначенной для свадебного стола и огромные коробки с подарками для семьи и близких невесты без отдыха, не разгибаясь разгружали кгбэшники, переодетые грузчиками. Странная была эта свадьба, странная и весёлая, весёлая и счастливая. Чопорные, высококультурные японцы впервые увидели, как могут веселиться русские. Отец Такаси, спокойно относившийся к браку сына с иностранкой да ещё из социалистического Союза, сразу разглядел и оценил в невесте ту прелесть, которая свела с ума его Такаси. По японским обычаям невесте и гостьям на свадебной церемонии полагается быть в кимоно, но это только в Японии. Лиде Такаси заказал платье из Штатов, причём с таким размахом, что Шеремет, переодетый в штатское, не сразу узнал в роскошно-одетой безумно привлекательной молодой женщине ту самую Лиду, в лицо которой запустил пачкой бумаг месяца два назад. "Вот так штучка!" – мелькнуло в уме у Шеремета, – "ай, да, хороша, плутовка! Есть вкус у японца! Даром, что чёрт не русский, а толк в красоте понимает! Такую сотрудницу потерять! Э-э-э-э-х..." Шермет насупился, как мышь на крупу, будто Лида принадлежала его заведению душой и телом. Его крепостное право не знало послаблений для своих сотрудников, даже если они были сказочно хороши собой и выбывали замуж. "Бывших" сотрудников органов не бывает, и Шеремет мрачнел, поправляя пуговицы на своём тёмно-синем шерстяном французском костюме. Все официанты и работники кухни были заменены на "нужных" людей. "Медведь" был надёжно оцеплён сотрудниками органов. Лысоватые дядечки с газетами в руках, молодые мамы с муляжами-колясками, бабулечки-Божии одуванчики на скамейках подле ресторана – всё это были соглядатаи Шеремета. Кто не спеша кормил разомлевших в первых солнечных лучах голубей, кто читал "Правду" в сотый раз по одному и тому же месту, кто резался в домино с плешивым напарником в выцветшем берете, спущенном на одно полуглухое ухо. А "Медведь" тем временем гудел праздничными речами и тостами. Дамам из Черяпинска, кои были сплошь официантки и работницы кухни из самого "Медведя", строго-настрого было сказано: "Товарищи-женщины, просьба вести себя пристойно. Всё-таки японцы, эти нелюди, не понимают толк в русской свадьбе. Не надо драконить иностранную публику и напиваться до чёртиков, чтобы вас выносили с банкета". Дамы хихикали, клятвенно обещали Шеремету "служить Советскому Союзу", а через два часа под крики "Горько!" уже уносили из банкетного зала первых "отчаливших" фей. Японцы смотрели на происходящее как на какой-то фарс. Не имеющие должного количества ферментов, расщепляющих алкоголь в организме, представители этой древней восточной нации не понимали, как можно столько принимать спиртного да ещё представительницам "слабого" пола. "Слабый" пол оказался настолько силён, что опустошил все графины с русской водкой и запел "ой, цветёт калина". После "калины" раздались куплеты из "Волги", потом "парней так много холостых на улицах Саратова", а ещё позже весь богатейший русский фольклор опрокинул все представления японцев о зажатости и забитости русского человека. Свадьба пронеслась вихрем, сорвала все маски и приличия, и через два часа японцы уже отплясывали, как могли, под казачка и кадриль. Такого разгульного, хмельного и необузданного праздника японцы в своей жизни ещё не видели, но как понравилось! Отец Такаси с улыбкой наблюдал, как радуется жизни этот народ, положивший на лопатки Гитлеровскую Германию и державший в страхе всю Европу. Битая посуда, разорванный аккордеон и вереница бутылок под пьяные счастливые выкрики подытожили событие этого дня. Лида Накомото, подбирая шлейф восхитительного американского платья цвета "шампань" в кожаных сливочного цвета туфельках с закрытым носком покидала банкетный зал "Медведя". Следом шёл Такаси, который не мог надышаться на красавицу-невесту. Когда печатали фотографии, то сохранили снимки только с самого начала торжества. Остальное фотограф счёл возможным распечатать разве что для архива КГБ.
Часть 9. Жизнь за железным занавесом.
Спустя многие годы Такаси будет часто вспоминать это время как самое счастливое в своей жизни. Забрав Лиду из её убогого деревянного скособоченного дома на краю города, Такаси перевёз её немногочисленный бесхитростный скарб к себе на служебную квартиру. Тёплая кирпичная хрущёвка с низкими потолками и кухонькой, где сидя за столом, можно было рукой запросто дотянуться до любой части этой самой кухни, где, практически, нет коридора и балкон на две персоны, казалась Лиде почти что дворцовыми апартаментами. Лида была счастлива как никогда. Одно только удручало – мать Лиды так и не приехала на свадьбу, ни на само торжество, ни после. «Грех-то какой, доченька! Пост Великий, а ты свадьбу затеяла, да ещё с нехристем!» Не было на свадьбе и Леночки Сухомлинской. Её верная подруга, которую Лида любила как близкое, родное существо с самого детства, тоже не приехала, чтобы отпраздновать с Лидой столь знаменательное событие.
Не знала Лида только о том, что Леночка Сухомлинская всё же была в Черяпинске. Тихой сапой Леночка приезжала к Лидиному деревянному дому за несколько дней до свадьбы и даже сделала попытку взойти на крыльцо. Но тут случилось непредвиденное: из сторожевой будки с цепи молча, без единого вздоха и всхлипа, по самому кратчайшему маршруту по направлению к Леночке вышла московская сторожевая и, оскалившись на Леночку, обнажила свои белые жуткие клыки. "Ну, да, что ты, Динка! Аль не узнала?! Это же я! К твоей хозяйке в гости!" – Леночка Сухомлинская тряслась, как осиновый лист. Сказать, что ей стало жутко – это не сказать ничего. Холодный липкий пот прошиб Леночку, ноги налились свинцом, а потом сделались ватными, дряблыми, непослушными и неподвижными. Ещё один шаг в сторону входной двери, и собака молча, не торопясь и спокойно покромсает её на части. "Мерзкая зверюга! У-у-у-у-у, тварь!" – Леночка ненавидящим взглядом скользнула по массивной отъевшейся лохматой туше. Пока Лида была дома, эта самая собака могла впустить в дом кого угодно – хоть чёрта лысого, но стоило только Лиде отлучиться, как верная Динка готова была перегрызть глотку любому незваному гостю. Собака каким-то внутренним безотчётным животным чутьём определяла чужаков и не подпускала их к деревянной лачуге при отсутствии в ней хозяев. Собака точно знала, кто к кому может приходить, и пропускала "гостей" только в присутствии в доме родных его обитателей. Леночка Сухомлинская бочком попятилась обратно к воротам, оставляя за собой глубокие следы в вязкой снежной ледяной жиже. Зачем Леночка приезжала к Лиде в её отсутствие дома, ведь график Лидиных рабочих смен ни для кого не был секретом, осталось тайной. Леночка, кстати, так и не смогла тогда пройти в дом в Лидину комнату, и на свадьбе подруга детства тоже так и не появилась. Лида мыслями часто возвращалась к этому эпизоду, долго перебирала возможные причины случившегося: что, почему, с чем это могло быть связано, с отношением Лидиной ли мамы к предстоящей свадьбе дочери, с внезапным ли недугом самой Леночки Сухомлинской, с работой ли Леночки – все варианты в голове Лиды отметались. В конце концов, каждый волен в своих поступках. Не приехала подружка детства на свадьбу – не захотела, а причиной может быть что угодно: и отсутствие денег на добротный свадебный подарок, и нечего надеть – не в деревенском же васильковом платье в оборку ехать к японцам на банкет да ещё в "Медведь", куда проходили по пропускам, да и не с кем особо. Последний довод Лида признала как самый вероятный и имеющий право на жизнь. С Леночкой всё было как-то странно. Хорошенькая от природы Леночка Сухомлинская поражала воображение практически всех её видящих потрясающей роскошной копной вьющихся волос по самые плечи. Такие волосы случается видеть разве что на обложках самых дорогих журналов мод, и то достаточно редко. Копна волос тяжёлой лавой сползала на плечи хорошо скроенной фигурки со слегка массивными, но замечательной формы ножками. При этом Леночка имела кожу Белоснежки и ослепительную белозубую ровную улыбку, которая дополняла её чарующий образ. Девочка от природы была, что надо. Лида, если её умыть, снять дорогущие наряды, согнать великосветский лоск, который ей привили сослуживцы по "Медведю", была внешне значительно проще. Но при всём при этом до глубины души поражал интересный факт: Леночку с её яркой фантастической тяжёлой шёлковой копной русых волос не брали замуж. И поклонники какие-то были, и что-то, где-то, как-то, а в результате ничего – одиночество. Леночка, закусив свои пухлые хорошенькие губки, держала на руках чужих ребятишек. Годы летели, чужие дети росли, а Леночка всё смотрелась в зеркало, старательно выискивая первые морщинки, и зеркало в который раз напоминало ей об одиночестве. Для Лиды было в принципе не понятно, как можно засидеться в девках, имея такую природную красоту, ведь всем известно, что мужчины любят кукол, а под это определение Леночка подходила более чем. И вот Лида, которая в детстве и ранней юности на фоне Леночки Сухомлинской была серой мышкой, выходит замуж за иностранца, а Леночка в своём Нелазском как разносила, так и разносит почту по деревне.
Такаси не забивал свою голову подобными вопросами. Серый, грязный, запылённый, скучный и неустроенный с нависшим угольным небом Черяпинск казался ему чем-то вроде сказочного фантастического путешествия. Такаси не ощущал тяготы быта, ибо для японской делегации всё делали за счёт приглашающей стороны и всё по высшему классу – нет проблем ни с питанием, ни с материальным обеспечением, ни тем более с деньгами, ни с лекарствами, ни с обслуживающим мед.персоналом, ни даже с развлечениями – что называется, любой каприз. Со стороны могло показаться, что в Союзе нет вообще никаких проблем, всё легко, доступно и просто. Не имей Такаси русскую жену, он, вероятнее всего, вообще считал бы Союз – подлинной страной настоящего социализма.
Больше всего Такаси нравились люди. Русские были ему очень интересны, и прежде всего с точки зрения внутреннего мира. Это были люди, безусловно, все разные, но по большей части душевные, очень отзывчивые, открытые и готовые помочь абсолютно бескорыстно, находя огромную радость в этой возможности поделиться с ближним. Это стремление отдать, от души, запросто, как так и надо, поражало Такаси до глубины души. Не было расчёта, не было "ты мне – я тебе", жизнь людей в целом общем была довольно скудная, но люди жили дружно. Посылки из Японии, что Такаси выписывал для жены, расходились по её знакомым и друзьям. В японских кофточках и шарфиках щеголяли Лидины подружки. А сколько техники уходило в дружеские руки! Для русских подобное поведение было нормой, и Такаси продолжал выписывать из Японии всё новые и новые товары для Лиды и её близкого окружения.
Что самое интересное, у самого Такаси в удушливом от заводского дыма, прогорклом, грязном Черяпинске тоже появился друг. Друг в полном понимании этого слова. Когда ещё его Лида ходила в невестах, Такаси много времени проводил с ней в других ресторанах города. Он водил Лиду везде: и в кино, и на танцы, и в рестораны. Роскошная женщина скрашивала его досуг, и он забывал обо всём. Черяпинск виделся ему на тот момент страной грёз. Лида затмила собой весь белый свет и даже работу, к которой Такаси, как все японцы, относился весьма трепетно. Такое сумасшествие случается с людьми, и безмерно счастлив тот, кто его испытал. Мир переворачивается, ценности становятся с ног на голову, сердце опрокидывается, мучает счастливая бессонница, когда человек задыхается без объекта своей нездоровой, нежной, сладко мучительной привязанности. Так можно и сгореть ненароком. Такаси быстро это осознал, и на изящной Лидиной ручке быстро заблестело золотое кольцо с огромным рубином – символ помолвки её с Такаси. Щедрость Такаси не знала границ – ему хотелось купить всё, что смогло бы доставить хоть малейшую радость его Лиде. Он готов был положить весь земной шар к её стройным точёным ногам. И если бы в его власти было подарить Лиде лунный свет или кусочек солнца, или экзотический остров – он, не задумываясь, сделал бы это.
В одном из ресторанов Черяпинска поздним вечером пятницы сидела пьяная компания. Две красивые девчонки, избалованные мужским вниманием и явно уже перебравшие свою вечернюю норму шампанского, вызывающе смеялись на весь маленький банкетный зал. Негромко играла живая музыка. Кавалеры вошли в раж и на глазах ко всему привыкшей публике стали требовать от девчонок продолжения вечера за пределами ресторана. Собственно, а что удивительного. Если две красавицы с потрясающими внешними данными в одиночестве заказывают столик в ресторане, это уже говорит о многом. Девчонки пришли поразвлечься, пофлиртовать и приятно провести этот вечер, а явно не переговорить с глазу на глаз о достижениях последней пятилетки. В ход пошли руки. Одну красотку грубо взяли за запястье и бесцеремонно поволокли к выходу с подтекстом: "Не хочешь по-хорошему, придётся так. Иначе на кой ляд ты вообще сюда пришла в таком виде и в такое время?" Такаси, глядя на это, не выдержал. Одним прыжком он оказался около девицы и бармалея. Когда подоспела охрана, бармалей с разбитым вдрызг носом валялся на ступеньках гардероба, а красотка, с которой хмель соскочил почти полностью, спешно накидывала свой плащик. Подружка красотки растворилась вмиг, как только поняла, чем заканчивается столь дивный и приятный вечер. Настроение у всех было безвозвратно испорчено. Не хотелось ни есть, ни танцевать, ни болтать в непринуждённой манере – хотелось как можно скорее уйти отсюда, и как можно дальше от быдла с окровавленным носом и из этого заведения в принципе. Что Такаси с Лидой и сделали. Подоспевшая охрана сразу узнала в Лиде официантку из "Медведя". Никто с сотрудниками КГБ связываться даже близко не хотел, ибо все знали – в "Медведе" случайных людей просто нет. Перед Такаси с Лидой вежливо раскланялись. Борова с разбитым окровавленным носом грубо вытолкали на свежий воздух и пригрозили дальнейшими разборками, а красотка, что была причиной инцидента, застучала каблучками, кутая стройную гибкую фигурку в лёгкий осенний плащ. Такаси с Лидой, сами того не замечая, догнали её на ближайшей автобусной остановке, ведь автобусы в то время ходили в Черяпинске достаточно редко. Там и встретились влюблённая пара с красоткой. Под заплёванным автобусным расписанием и началась их многолетняя прочная дружба.
Красотке было в ту пору двадцать три года. Чертовски хороша собой, очень высокая, длинноногая, превосходно сложенная, с подкрученными от природы безмерно длинными чёрными ресницами и такими же чёрными глазами, красотка улыбнулась обезоруживающей искренней доброй улыбкой.
– Лена, Лена Глебушкина, – красотка протянула худенькую красивую ручку Такаси.
– Накамото, Накамото Такаси, японский переводчик, – с вежливым поклоном поздоровался Такаси и тут же поспешно добавил, – а это Лида, моя невеста.
Глебушкина улыбнулась ещё шире:
– Я сразу поняла. По вам сразу заметно.
Такаси с Лидой непроизвольно переглянулись. Ни тот, ни другой не ожидали, что со стороны так бросаются в глаза их отношения. А дальше разговор закрутился непроизвольно, сам по себе и продолжился на кухне семьи Глебушкиных.
Часть 10. Дружба – это любовь без крыльев.
Одним из самых больших и значимых подарков на земле, не считая, конечно же, настоящую любовь, является дружба. Это тоже любовь, но без крыльев. Странное ощущение, когда среди тысяч людей есть тот, кто тебе безоговорочно предан, кто тобою искренне любим, без ужимок и прыжков, кто разделит твою радость и поможет тебе в горе, кто не бросит, не предаст и не отвернётся. Мало настоящей дружбы среди людей, но встречается.
Коварная судьба, готовя Такаси серьёзное испытание, щедро одарила его другом да таким, кто пронёс и сохранил их отношения через много-много лет. Это было объятие судьбы, щедрый подарок авансом, в счёт будущих суровых испытаний, перемен в его жизни.
Лида ждала ребёнка. Пришлось уволиться с работы. В валютном ресторане официантка в недвусмысленном положении смотрится комично. Лиду рассчитали очень быстро и грубо, словно ожидание ребёнка – это преступление для женщины. Всё, её роль в "Медведе" подошла к концу. Старый Юрич, что швейцарил на входе в заведении, с шумом хлопнул за ней дверью: "Нагуляла пузо, мокрощёлка!" Лиду от этих слов ударило в краску. Щёки залило румянцем, к горлу подкатил комок. Язвительная, горькая, острая обида резанула по сердцу. Надо же так в душу плюнуть! Работала с ними бок о бок, плясали все вокруг неё, вокруг такой звёздочки. А как только сошла с небосклона – каждый почему-то сразу плюнуть норовит. Что, собственно, произошло? Вышла Лида замуж, ушла за ребёнком. Так это же нормально! Это жизнь! А во сколько надо детей рожать?! К пенсии?! "За что же такая грубость, зачем унижать, что за хамство? Юрич, привратник по сути, холуй, жалкий халдей, и этот норовит пнуть!" – Лида закусила губу, роль её в "Медведе" закончилась, а прощаться по-человечески в валютных ресторанах не принято, вышвырнули, как собаку, как ветошь в утиль. Лида не решилась поделиться этим происшествием с Такаси, но с этого дня ноги её в ресторанах Черяпинска не было. Что самое удивительное, весь персонал "Медведя" повёл себя приблизительно так же, как и флюгер-Юрич. Кто-то раньше завидовал, а теперь можно маску сбросить и пнуть беременную женщину – всё равно ж уходит. Кто-то – как все. Все пинают, дай-ка, и я пну, чтоб не идти против течения. Этакое стадное скотское чувство. Лиде чудились происки Шеремета. Этот гадёныш в погонах с увальнем Федей Сопойко всю плешь проели медведевцам. Всех работников ресторана уже трясло от прокламаций и инструктажей, сотрудники органов проходу не давали оставшимся официанткам. Шеремет готов был разорвать Лиду на куски за брак с иностранцем – совсем девочка ошалела: одно дело развлекаться и доносы строчить в органы в перерывах между постельными сценами, и совершенно другое дело вступить с буржуем в брак, взять в мужья иностранца, представителя капиталистической Японии. Но как-то раз взглянув на неровную, припухшую кромку Лидиных губ, опытный волк Шеремет молниеносно смекнул, что лишился сотрудницы раз и навсегда. Даже подслеповатый Сопойко, замечающий вокруг только женщин в четыре обхвата, и тот ядовито заметил шефу:
– Видал, губы расползлись, и талия не та совсем! Упорхнула твоя птичка!
– Заткнись, Федя, и без тебя тошно. Гнать её надо их органов! Столько времени и сил потратили, чтобы вырастить её, а она – в декрет. Вот дура-то! И ещё от кого – от какого-то япошки. Русских-то мужиков, видать, мало ей было.
– А может... это самое, – ехидно подмигнул Сопойко, – он того, – Сопойко игриво присвистнул, – особенный в определённом смысле, ну, ты меня понимаешь...
– Да всё проще – жизни забугорной захотелось. Ты шмотки её видал? В московской "Берёзке" такое не сыщешь. Если каждая вторая будет вот так вот под венец да к буржуям, я в "Медведь" выставлю хлопцев работать официантами.
В ответ Сопойко надрывно крякнул и прыснул в ладошку:
– Знаешь, если бы вокруг меня, к примеру, суетились твои хлопчики, я бы такой ресторан стороной обходил бы!
– Дурак ты, Федя, и уши у тебя холодные! Забыл, как в царской России халдеи с накрахмаленным полотенцем на руке услужливо стояли в поклоне и ждали распоряжений господ?! Ты цыплёнка доедаешь, а лакей позади тебя стоит полусогнутый и ждёт, чем бы услужить тебе ещё. Надо тебя, Федя, в "Асторию" в Москве сводить, а то ты сивый какой-то, замшелый совсем, ничего-то в своей жизни не видевший.
– Да, где уж нам, пролетариату. Я, чай, по Москвам не ездил, в ресторанах столичных не сиживал!
– Вот и плохо, Федя, что не сиживал. Кругозор у тебя, как у бабочки-капустницы. Ладно, работу надо агитационную провести среди всех остальных. И чтоб больше ни одной такой вертихвостки, ни-ни! – Шеремет досадливо погрозил в воздухе высохшим корявым пальцем.
Лида не могла слышать этого разговора, но именно подобная беседа проложила пропасть между ней и остальными медведевцами.
