Текст книги "Такси на комоде (СИ)"
Автор книги: Елена Глебова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Часть 5. При свете желтопузой луны.
Просадив на квартире барыг-фарцовщиков всю зарплату за один вечер, Лида с огромным чувством удовлетворения несла полные сумки домой. Югославские сапоги-чулки, румынские лайковые вишнёвые перчатки, кожаная польская сумка цвета вишни, хватило ещё на джинсы-клёши и... сбережения кончились. Надо было ещё отослать матери денег в Нелазское, а осталось только на еду и то впритык. Японец с инопланетным, содержательным и очень глубоким взглядом удивительно красивых восточных глаз не выходил из Лидиной головы. «Надо брать», – деловито размышляла Лида. Этот мужчина напрочь вытеснил из её головы образ Володьки из «грифов» и полностью завладел всем Лидиным вниманием. Лида за те несколько рабочих смен, что ей доводилось получать от него заказы, продемонстрировала практически всё, на что была способна. Все женские уловки были пущены в ход, и любой мужчина давно бы смекнул, что на него началась настоящая охота. Японец вежливо улыбался, здоровался и прощался с едва заметным поклоном – лёгким наклоном головы вперёд – оставлял щедрые чаевые и... уходил так же просто и незаметно, как и появлялся. Он созерцал жизнь и всё происходящее с ним как бы со стороны. С лёгкой иронией, очень внимательно и с определённой долей любопытства он наблюдал Лидин спектакль, предназначенный лично для него, но не принимал и не отталкивал невербальное приглашение девушки продолжить знакомство. Он просто смотрел на неё. Так знатоки и ценители искусства на международных выставках рассматривают экспонаты. Как можно быть таким толстокожим?!
– Может, он женат? – предположила Акулька, тщательно намывая груду скопившихся тарелок.
– Думаю, нет, – пригубляя бокал, задумчиво произнесла Лида, – у женатых мужчин, обременённых семьёй, взгляд несколько иной. Он вообще как из другой цивилизации, инопланетный какой-то, космический.
– А что ты хочешь, – удивилась в ответ Акулька, – он же – японец. Другой менталитет, другая культура. Ты посмотри, что эти черти нерусские едят. От такой жратвы вообще козлёночком можно стать.
– Но ведь... хорош....согласись, – Лида осушила бокал, по телу пробежало знакомое тепло, напряжение отпустило, и вдруг Лида села, закрыла лицо руками и расплакалась.
– Ты чего это вдруг? – Акулька бросила свою посуду под шипящей струёй горячей воды и кинулась к Лиде, – такая красотуля и плачет! Совсем с ума сошла! Да по тебе половина Черяпинска сохнет. Вторая половина мечтает. Мужики к твоим ногам пачками, штабелями ложатся, а ты плачешь из-за какого-то японца.
– Что толку от этих сытых кобелей, Акуль? Для счастья нужен только один человек, ты же знаешь. И как только сердце к кому-то разворачивается, то я натыкаюсь на стену, и красота не помогает. Что с Володькой как-то нелепо всё вышло, а японец этот – как огни на болоте. Манит за собой, а подойти и взять никак. Всё, что я по-настоящему хочу, ускользает от меня, как песок сквозь пальцы.
– Чтобы от тебя кто-то ускользнул, милая, если ты и впрямь этого хочешь.... слабо я в это верю, – Акулина ласково потрепала подругу по плечу и быстро вернулась к стопке немытых тарелок, – а скажи, Лид, а что это он зачастил именно в наш ресторан тогда? Вон "Волна", например, принимает иностранцев. "Северные зори" и меню новое утвердили, и девчонок из "Берёзки" пригласили, шёл бы туда, хоть разнообразия для.
И действительно, иностранцев на обед возил в город заводской микроавтобус, который был в круглосуточном их распоряжении. Водитель исполнял любой каприз иноземных господ, а уж познакомить гостей со всеми ресторанами города – это было первым наперво. Лиду несколько утешала мысль о том, что японец предпочитал именно их заведение, но "Медведь" всегда славился своей кухней, здесь просто очень вкусно кормили. Вот что хочешь, то и думай. Лида вытерла слёзы, привычным жестом быстро напудрила вздёрнутый носик. Поправив причёску, девушка накинула пальто и, наспех попрощавшись с Акулиной, застучала каблучками по коридорной плитке "Медведя". Швейцар услужливо открыл дверь хорошенькой женщине, и уже через минуту копна волос цвета спелой пшеницы растворилась среди гулящей толпы. Падал первый снег. Белыми кружащимися хлопьями он мягко ложился на задымлённый город и его серых, пропитанных запахом заводской гари обитателей, которые в большинстве своём носили вязаные береты, рабочую одежду и войлочную обувь с калошами. Такие, как Лида, встречались так же редко, как солнечные дни в пресловутом Черяпинске. Снег падал на завитые локоны пшеничных волос девушки, облеплял её пушистые ресницы, забирался под воротник пальто и неприятно холодил тонкую длинную точёную шею. Лида зябко ёжилась и спешила на привычную остановку "двойки". Снова автобус "экарус-гармошкой", обтоптанные сапоги и испорченное настроение. Одно радовало – в переполненном автобусе было тепло. Десятки стиснутых в толкучке тел грели друг друга. Стоя на подножке экаруса, Лида мечтала скорей вернуться домой. Не так давно ей дали комнату в деревянном доме на краю города. Это был двухэтажный немного покосившийся от времени бревенчатый дом. Но с учётом того, что недалеко располагались баня и прачечная, и дом исправно топили, жилось в нём по тем временам очень даже комфортно.
Автобус выплюнул очередную порцию несчастных пассажиров. По мере приближения к конечной остановке людей в транспорте становилось всё меньше и меньше. Лида, как белый человек, почти с шиком свободно сошла со ступенек экаруса и засеменила в сторону дома. Дом окружал деревянный такой же покосившийся тёмно-серый сгнивший забор, который номинально выполнял свою функцию и условно отделял тротуар от дворовой территории. Лида, вся погружённая в свои мысли, торопливо стучала каблучками в сторону дома, как её внимание привлекли чьи-то шаги. Лида обернулась. Перед ней стоял японец. В распахнутом длинном чёрном пальто с непокрытой головой как всегда невозмутимый и поразительно спокойный японец вежливо поклонился Лиде и поздоровался вначале на своём родном языке, а затем уже на русском:
– Доброго вечера, Лидия-сан, очень красивый, запоминающийся вечер сегодня, Вы не находите?
Лида обомлела. Будучи на краю города подле скособоченной двухэтажной деревяшки возле заброшенного пустыря, около которой уродливо торчала из-под земли водонапорная колонка, меся под ногами ледяную жижу, Лида, уставшая после смены, была абсолютно не готова к подобной встрече.
– Мне очень приятно видеть Вас, но что заставило Вас оказаться на краю города да ещё в такой поздний час? – Лида устала играть, забросив свои ужимки и прыжки, она превратилась в самую обычную простую деревенскую девушку, которая мёрзла под хлопьями первого снега в вечерних сумерках задымлённого, с низким серебристо-серым свинцовым небом убогого Черяпинска.
– Я изучаю город, – мягко улыбнулся японец, – я хочу посмотреть на жизнь людей этого города не из окон элитного ресторана, а так, как это выглядит на самом деле.
Японец говорил настолько просто и искренне, так удивительно легко и непринуждённо располагал к себе, что Лида, будучи отлично подготовленным сотрудником КГБ, чувствовала себя полностью во власти обаяния этого странного человека с одурманивающе красивыми восточными глазами. "Он ведь пришёл не за этим. Он к тебе пришёл, к тебе", – в висках у Лиды гулко постукивало, кровь прилила и к без того румяным щекам девушки. Смелая, сильная, беззастенчивая и кокетливая в обычной ситуации, Лида впервые в жизни растерялась, словно кто-то поймал её нагишом. Абсолютно не готовая ни к разговору, ни к встрече наедине вне заведения, Лида смотрела на японца потрясающей красоты глазами ребёнка, пойманного за руку во дворе собственного дома. Японец застыл. Эта новая, невиданная им доселе Лида с огромными глазами-озёрами без напускного лоска и сознания своей значимости, без кокетства и игры на публику, потрясла его своей девичьей красотой. Под мягкими хлопьями первого мокрого снега японец утонул во взгляде этих голубых глаз, в которых отражалось голодное нищее детство в залатанных валенках, одних на двоих с матерью, бегство в город за лучшей жизнью, упорный труд в освоении языков и сомнительная работа под чутким руководством Шеремета. Огромные, обрамлённые чёрными густыми ресницами девичьи глаза рассказали японцу и о скрипучей раскладушке, и о потрескавшемся стекле на обветшалой оконной форточке, висящей на одной петле в сгнивших деревянных рамах, и о перелицованном тёткином пальто, и о материных солёных огурчиках, что как деликатес мать высылала дочери из Нелазского. В глазах японца Лиде виделся космос, и она застряла в этой бесконечной вселенной, как рыба, безнадёжно, намертво попавшая в сети.
– Хотите взглянуть на моё жильё? – Лида протянула японцу руку, ощутив долгожданное тепло в своей девичьей хрупкой маленькой ладони.
Японец, выше Лиды на две головы, крупными шагами в лаковых кожаных туфлях шагал по вязкой грязи, глиняно-снежному месиву, ведущему к деревянному сараю, который гордо назывался жилым многоквартирным домом. Дверь скрипнула, тяжело и пронзительно. Ещё до революции срубленный дом, он видел многое и многих, но лаковые туфли японца по нему ступали впервые. Лестница, узкая и извилистая, вела прямо к двери Лидиной комнаты.
– Гляди-ка, кого нового сегодня привела! Нехристя какого! Совсем ведь не русский! Эка стерва, всё таскает и таскает мужиков в дом, – старая бабка-соседка зло выругалась и брезгливо сплюнула на пол.
Лидино сердце обидчиво сжалось. Кавалеров и поклонников у Лиды и впрямь было хоть отбавляй, но сюда, в свою лачугу, она никого старалась не приглашать. Никого – в смысле никого из иностранцев. Для всех прочих коренных обитателей Черяпинска этот покосившийся прогнивший деревянный дом со скрипучей лестницей был пределом мечтаний, особенно если намечалась семья и ребёнок. Здесь если кто у Лиды и бывал, то так, от скуки, а бабуля же развила из этого драму в двух действиях. Ядовитое замечание бабки японца почти не затронуло. Он вежливо поздоровался с пожилой женщиной и прошёл в комнату вслед за Лидой.
Форточка приветливо скрипнула. Она первая поздоровалась с гостем, смутив и озадачив Лиду вконец. Японец деликатно, очень вежливо предложил Лиде снять пальто, повесил его на импровизированные плечики из выстроганной палки и разделся сам. Нищая, убогая атмосфера Лидиной комнаты не обескуражила и не удивила его ничуть.
– Я ...здесь живу, – запинаясь, промолвила Лида, пряча глаза, – мне от ресторана дали комнату, отдельную комнату вот в этом доме. А раньше я жила на квартире у тётки.
Японец взглядом притянул девушку к себе. Его космические глаза уже ласкали взглядом тоненькую фигурку-рюмочку, но он сдержал порыв и попросил разрешения присесть. Собственно, из мебели помимо собранной раскладушки у Лиды были две хромые крашеные табуретки. Эти два произведения плотницкого искусства Лиде сколотил дворник Василич за бутылку водки. В изысканном шерстяном костюме элегантный японец присел на один табурет и не смог сдержать улыбки, обнажившей удивительно белые блестящие восхитительной красоты зубы. Лида сглотнула – девушка в очередной раз застряла взглядом на этой улыбке. "Так и до раскладушки не далеко", – Лида нервно перебирала спотевшими пальцами. Часто флиртуя с мужчинами, она играла с ними в кошки-мышки. И вот теперь роль мышки, очевидно, доставалась ей самой, и было страшно тонуть в обаянии чужого очень красивого человека, на которого она охотилась столь долгое время, и, как ей самой казалось, абсолютно безуспешно.
– Меня зовут Накамото, Накамото Такаси, – как-то сразу, без обиняков доверительно сообщил японец в присущей для Японии манере сначала называть род и только потом имя, – я – переводчик. Руководство вашего химического предприятия заключило контракт с моей фирмой по строительству цеха, монтажу и наладке оборудования на первом аммиаке.
– Так вот почему вы – единственный, кто говорит по-русски среди всех прибыших в город японцев! – в голове Лиды пазлы стали складываться в более чёткую определённую картинку.
– Да, Лидия-сан, это так, все мои коллеги знают неплохо английский, а русский – только я один. Я долгое время работал в русском посольстве, ваш язык стал для меня практически родным, – Такаси пожирал Лиду глазами. Для него не существовало ничего вокруг, кроме этой хрупкой голубоглазой девочки.
Лида впервые ощущала острую радость от общения с мужчиной. Появилось странное чувство опьянения, какой-то лёгкости, невесомости. Сквозняк скрипучей форточки, колченогая табуретка и привезённый из интерната стол, который был и обеденным, и письменным одновременно, растворились в тишине этого вечера и ощущались обоими как необыкновенные покои загородного дворца. Такаси даже не замечал убогости атмосферы, а Лида вообще не видела ничего, кроме чёрных глаз красивого японца, в которых гулким эхом отражалась целая вселенная.
– Позвольте, Такаси, я угощу Вас ужином. Он очень скромный. Несомненно, он далёк от меню нашего заведения, но зато позволяет окунуться в подлинную атмосферу жизни нашего городка.
Тут Лида вытащила из форточки висящую на крюке с внешней стороны окна сетку, в которой застряли кусок сала, три варёных яйца и четвертинка чёрного хлеба. Холодильников в то время не было. Точнее, не в Черяпинске и не у таких простых смертных, как Лида. Все запасы люди хранили кто в погребе в деревянных домах, кто за окном в сетке, кто между рамами в морозы – каждый выкручивался, как мог. Такаси не смог сдержать улыбку при виде сетки, заменяющей холодильник. Вид странных продуктов из сомнительной сетки несколько озадачил японца, но отказать хорошенькой женщине он не смог. Лида, работая официанткой и имея неограниченный доступ ко всем деликатесам "Медведя", тем не менее, ни разу ничего в дом не принесла – ничего из съестного. Причиной этого служили не высокие морально-нравственные этические принципы – отнюдь, Лида, выросшая впроголодь в деревне, с лёгкостью перешагнула бы эту "мораль". Лида боялась, что её заложат. Все сотрудники "Медведя" дорожили своим местом и панически боялись доноса. Потерять место в "Медведе" из-за котлеты по-киевски или куска копчёного палтуса было бы не простительной глупостью.
Лида подвела Такаси к висящему у входной двери умывальнику с дёргающимся металлическим язычком, из которого грязная вода шумно сливалась в оцинкованный таз. Врождённая брезгливость, трепетное отношение к гигиене было у японцев в крови. Эта нация даже не умела целоваться, искренне считая, что это не гигиенично. А уж сесть за стол с невымытыми руками – это даже не рассматривалось в принципе. Такаси смотрел на умывальник как на раритет, своеобразную экзотику. Ему было интересно. Технический прогресс не обременил и не изуродовал жизнь в деревянном двухэтажном домишке и не грозил Лиде переоценкой ценностей. Не смог Такаси также оценить ни сала, ни сваренных вкрутую яиц – русские всё-таки варвары, даже если они так восхитительно хороши, как эта маленькая Лида-сан.
Причёска Лиды рассыпалась, и волосы легли послушными волнами на худенькие почти детские плечики. Японец говорил, говорил и смотрел, не отрываясь, на Лиду. Было странное ощущение: вербальное общение сопровождалось разговором глаз, и этот разговор был куда прямолинейней и нежней, без этикета и обиняков, без предисловий и прелюдий, без стеснения и без лукавства. Такаси говорил, и Лида, утопая в его космическом взгляде, смогла даже запомнить тот факт, что Такаси – полукровка. Его отец был американским бизнесменом, а мать – коренная японка. В послевоенной Японии смешанные браки отнюдь не были редкостью. Американский капитал, хлынувший в страну восходящего солнца, заполнял собой всё жизненное пространство, проникал во все сферы жизни японцев, а японские женщины с удовольствием вступали в браки с состоятельными американцами, чей образ жизни в Японии был очень популярен. Домашние, тихие, скромные, терпеливые, многие в высшей степени образованные (бывшие гейши) и подчас очень красивые, привлекательные для европейского восприятия женской красоты, японки зачастую становились жёнами приезжих, залётных американцев. Так случилось и в семье Такаси. Рождённый от любви, Такаси пришёл в этот мир с открытой чувственной душой. Со стороны и вправду казалось, будто он посланник какой-то внеземной цивилизации – взгляд, абсолютно другой, очень глубокий, спокойный, доверительный, в котором сквозил проницательный ум и врождённое благородство души. Отец Такаси владел несколькими заводами, разводил виноградники, скорее даже, для души, и держал магазин электроники на первом этаже своего собственного дома. Каким чудом Такаси оказался в посольстве, и что за нужда заставила японца с американскими корнями овладеть в совершенстве русским языком – для окружающих Такаси людей это было загадкой. Возможно, Шеремет не зря так нервничал, ибо на самом деле странно: имея весьма доходный бизнес у себя на родине, ехать на чужбину, жить несколько лет в, мягко говоря, не самых комфортных условиях и работать переводчиком. Платили в Союзе отличные деньги, все иностранцы были весьма довольны гонораром, но это не сравнить с доходами в семье Такаси. Что им двигало? Романтика? Желание посмотреть мир изнутри без глянца и прикрас? Тяга к приключениям? Интерес к стране, которую так часто обсуждали и осуждали на Западе? Интерес к нации, к народу, мужество и героизм которого доходили до самоотречения, до самопожертвования? Или, быть может, именно когда всё имеешь: и деньги, и положение, и связи, и устаканенный, налаженный быт, именно тогда хочется экстрима? А Союз был в то время куда экзотичнее любой страны мира в определённом смысле. И вот среди тающего на ладонях и ресницах снега с ледяной жижей под ногами в окружении деревянных лачуг у покосившегося одряхлевшего забора, которого так и тянуло вниз земное притяжение, Такаси увидел растрёпанную Лиду, совсем другую, нежели в ресторане, и эта другая Лида нравилась ему куда сильнее прежней, ранее им виденной. Сбросив маску царственной особы с подносом, забрав в хвост свои пшеничные локоны, Лида превратилась в обычную девочку, хорошенькую, миленькую и простую, каких на улице тысячи. Бесхитростно, наивно и просто рассказывала она про своё детство, голодное, босое и беспутое, про деревню и старушку-мать, про свою учёбу в профильном классе.
Спускаясь с неверных скрипучих проседающих под сильными молодыми ногами ступеней Лидиного деревянного дома дореволюционной постройки, Такаси испытывал острое ощущение счастья. Полностью выбитый из колеи, словно пьяный без вина, счастливый и праздный, он испытывал неизвестное доселе ощущение полёта. Эх, были бы крылья за спиной! Хотелось мысленно взмыть в небо, слиться с ним, занырнуть в тяжёлые облака, нависающие свинцовой пеленой над Лидиным домом, и крикнуть на весь Черяпинск: "Ты самое прекрасное, что есть в моей жизни!" Такаси, обычно такой серьёзный, вдумчивый и спокойный на вид со стороны, как мальчишка перепрыгивал через две ступени – он был счастлив. И эта скрипучая лестница в тусклом свете единственного одноглазого фонаря, болтающегося у крыльца на обезображенном проводе, казалась молодому японцу парадной лестницей, предваряющей вход в его будущую очень счастливую жизнь. Такаси был влюблён, незаметно для себя, почти нечаянно, случайно, но уже за точкой невозврата. Пути обратно не было. Эта маленькая хрупкая девочка добила его окончательно, подарив на прощание такой нежный, такой неожиданный, глубокий и горячий поцелуй среди тусклого мерцания потрескивающих чадящих свечей, что ошеломлённый японец на минуту забыл, как его зовут, где он, и что с ним происходит. Неведомая сила закружила его в вихре нечаянного наслаждения, выбросила вон из реальности, а когда тоненькие ручки скользнули по его сильным плечам, Такаси вообще ощутил неподобающее волнение и поспешил покинуть Лиду. Шеремет, отвечающий за полную подготовку своих осведомителей в органах, не счёл нужным упомянуть о том, что японцы не целуются. В Японии поцелуй как таковой рассматривается сродни утончённому сексуальному извращению. Это непозволительная распущенность, граничащая с врождённой брезгливостью японцев – с их точки зрения подобные ласки не гигиеничны. Культурное табу, которое разлетелось в прах в объятиях русской курносой девочки с волосами цвета спелой пшеницы.
Такаси возвращался домой пешком при свете желтопузой луны. Круглоликая, бело-жёлтая, ленивая луна небрежно развалилась среди мягких рыхлых разомлевших туч. Ночное вязкое, густое небо расползлось над Черяпинском, сонным покрывалом сползло на крыши домов и домишек. Такаси, пьяный, ошалевший от Лидиного поцелуя, в пальто нараспашку смело шагал по ледяной жиже. Давно промочив свои роскошные дорогие ботинки, он не ощущал ни холода, ни озноба, ни промозглого колючего ветра – он летел, мысленно продолжая целовать, неумело и так же горячо и нежно эту маленькую светловолосую девочку. Его служебная квартира в кирпичной хрущёвке около вокзала с шестиметровой кухней, где стояла газовая плита "Маша", по меркам того времени казалась Юсуповским дворцом. Весь город спал и видел получить такую вот двушку с "Машей" по распределению от завода, но счастье улыбалось пока что только японской делегации. Но Такаси без раздумий и тени сомнения обменял бы это призрачное счастье на комнату в лачуге около комнаты его Лиды. Душа его смеялась и плакала, хотелось танцевать, хотелось крикнуть на весь мир: "Люблю тебя!", хотелось петь, хотелось мечтать, а ещё сильнее ощущалось острое желание увидеться вновь. Под ликом желтопузой луны....
Часть 6. За точкой невозврата.
Шеремет с раздражением и злостью швырнул стопку бумаг, исписанных мелким аккуратным Лидиным почерком:
– Дрянь! И ведь ни слова, что снюхалась с очередным иностранцем! Тебе наших русских мужиков мало?! Не спиться тебе с русскими Иванами, на экзотику потянуло?
– Это м-м-м-моё ль-ль-личное дело, с кем я п-п-провожу своё свободное в-в-время, – запинаясь, заикаясь на каждом слове робко, почти шёпотом произнесла Лида, – с кем хочу – с тем и сплю. Мне двадцать лет, воспитывать уже поздно.
– А я и не собираюсь тебя воспитывать! – завопил, как бешеный, разъярённый Шеремет. Руки его тряслись, губы перекорёжило в гримасе презрения и злости, – ты должна отчитываться за каждый свой сделанный шаг! Где в твоих отчётах хоть слово о переводчике?! Или ты думаешь, всех умней?!! – Шеремет скомкал в руке чей-то рапорт и поднёс кулак к самому лицу девушки, – я тебя... да я тебя....
– Он п-п-ппросит м-м-ммоей руки, – шёпотом произнесла Лида, её колотила нервная дрожь, зубы стучали, не попадая друг на друга.
– Что-о-о-о-о-о? – Шеремет обомлел от неожиданности, – уж, не хочешь ли ты сказать, что японец хочет на тебе жениться?!
– Да, мы собираемся подать заявление в ЗАГС, – последнюю фразу Лида произнесла так чётко и ясно, что Шеремет опешил и присел на край своего кожаного кресла.
– Ну, да, ну, да ... как в песне: "да куда ж ты денешься, влюбишься и женишься..." Сама-то в сказки веришь? Взрослая достаточно... Или думаешь, в Японии невест мало, или дуня деревенская из русской избы, что коров вчера пасла, в жизни-то сподручнее будет? Ты это... на землю-то спустись. Тебя умыть, шмотки от фарцовщиков снять, так и не отличить будет от тысяч таких же голозадых. Молодость – единственный твой козырь, да и то, эта, так сказать, особенность очень быстро проходит. И всё... – выдохнул Шеремет, словно сам с собою спорил о предмете, напрямую его касающемся.
– А вам-то что за дело, – озлобленно спросила Лида, – до дуни деревенской? Живёте в параллельном с нами мире, всех нас, простых смертных в кулаке своём держите, за каждым всё видите, строчите, в личное дело складываете, а можете представить, что люди могут просто любить? Партия не запрещает? Вы же всем нам внушали на инструктаже, что семья – это ячейка общества.
– В том-то и дело, что семья. А как ты видишь советскую крепкую социалистическую семью с иностранцем? Он же – выродок, выходец из капиталистического мира! Или вздумала, Нелазская, лить воду на мельницу капитализма? – Шеремет вовсю раздухарился, оседлал своего любимого конька. Эта фраза его про "воду на мельницу капитализма", услышанная, очевидно, на каком-то партийном заседании или собрании комсомольской ячейки, разжигала в нём приступ необычайного патриотизма. Причём патриотизм виделся в обожествлении партии и строя и негодовании по поводу эксплуатации и притеснении рабочего класса за рубежом. Если в те годы тотального дефицита удавалось достать отрез вельветовой ткани, то в ателье портной категорически отказывался сшить из неё джинсы. "Ну, если не джинсы, то техасские брюки можно?" – робко спрашивал заказчик. "А, ну, это другое дело!" – и портной принимался за работу. Главное, чтобы нигде не сквозило лояльное отношение ко всему зарубежному. Как Цербер, стоял Шеремет на страже железного занавеса в родном его Черяпинске. Вот такие вот Лиды из глухомани, только, смотри, подучилась чутка, пообуркалась в городе и – на тебе, куда метит – замуж за японца. Какая тут любовь к едрене фене? Сладкой жизни захотелось, шмоток да косметик заграничных, не трудом каждую копеечку зарабатывать, а содержанкой у капиталиста-душегуба быть. И вот это лучшая его сотрудница, надежда органов, и всё псу под хвост! Шеремета трясло. Его обычно флегматичный рассеянный и вялый взгляд горел ненавистью и возмущением. Дрянная девчонка! Вместо докладов своему руководству взяла и так вот всех вокруг пальца обвела. Прав был Сопойко: "Положиться на женский пол можно, а вот полагаться – никогда!" "Стерва," – злобно выругался про себя Шеремет, не предполагая даже, что через два месяца к Международному женскому дню всех трудящихся из Токио в Москву прилетит самолёт с приданым и званными гостями на свадьбу Лиды и Такаси Накамото.
Часть 7. Свидание с матерью.
– Благослови, матушка, – Лида опустилась на колени перед скрипучей рассохшейся деревянной кроватью матери. В плохо отапливаемой прохудившейся полусгнившей деревянной избе на самом краю Нелазского лежала хворая Анисья Марковна, мать Лиды. К ней частенько захаживала Лидина подружка, с которой Лида вместе выросла, вместе когда-то водила коров на выпас, бегала с ребятами через костры прыгать, училась плавать и плести венки на голову, гадать на святки, делилась всеми своими радостями и горестями. Лида любила её и доверяла ей всё самое сокровенное: и мысли, и планы, и мечты, и горечи свои девичьи, и неудачи, и нагоняи мамкины, и всеми своими переживаниями делилась с ней, как на духу. Леночка Сухомлинская, дочь учительницы географии и военного в отставке, работала в деревне на почте, часто получала и относила Анисье Марковне Лидины нескромные денежные переводы и всё удивлялась, как хорошо Лида устроилась в городе. «И как ты так, – охала Леночка Сухомлинская, – все девки, кто в город подался, горе мыкают, а ты – как сыр в масле катаешься. Что ни шубка – то шедевр, что ни платье – то кримплен. Сапоги у тебя датские, духи хранцузские. За здорово живёшь!» Лида смеялась в ответ. Её искренне забавляла такая простонародная, простая и до боли знакомая ей речь. Стараясь привезти Леночке какой-нибудь подарок, Лида не знала удержу в своей щедрости. То пара фантазийных польских чулок с рисунком, то кашарелевский батничек, то духи «Ландыш серебристый», то яичный шампунь сразу ящик, чтоб надолго хватило, а на этот раз Лида поразила всех связкой странных рулонов – словно бублики, на верёвку были нанизаны рулоны туалетной бумаги. Эту роскошь Лида видела только в валютных ресторанах города. Нет, не порванная на куски газета «Правда» или «Красный ткач» украшала полочку в уборной. Теперь для всякой нужды были рулоны серой жамканной грубой бумаги специального назначения, «как в лучших домах Лондона и Парижа». И вот этот сверхценный подарок Лида от всего сердца в холщовой замотанной сумке везла больной матери и Леночке, подружке своей Сухомлинской.
Такаси во все глаза смотрел на "подарок", даже не предполагая ранее, что такое вообще можно дарить и позиционировать бумагу для надобностей, как какую-то ценность и диковинку. Его не переставали поражать многие вещи, которые в Японии казались бы дикостью, зато в краю лесов и озёр – нормой жизни. Разный менталитет, взгляд на жизнь и на мир в целом – будто с различных полюсов, абсолютно не похожее, противоположное отношение к деньгам, понимание, видение красоты, ощущение гармонии – он и Лида были сотканы из нитей чужих миров. Такаси отчётливо понимал это, но любил, и это чувство, заполняющее собою весь земной шар, захлестнувшее его и опрокинувшее навзничь, меняло всю картину мира вокруг. Беря в жёны девушку с подносом и манящим декольте, в которое заглядывал каждый второй посетитель ресторана, Такаси прекрасно осознавал, что Лида, как эстафета, проходила через многие англоговорящие сильные мужские руки. Маловероятно, что свидания заканчивались у порога Лидиного скособоченного дома, и пьяное, бурное, фантастически-разгульное, неправдоподобное и кричащее о продолжении очарование прошедших ночей было прямым свидетельством Лидиного редкого мастерства. Такаси казалось, что все годы до этого он провёл в сером наспех сколоченном сарае, а эта худенькая девочка со вздёрнутым носиком и пшеничными завитыми локонами, сама того не сознавая, провела его в мир красок и возможностей ощущать всю прелесть, всю красоту этого мира и несказанное удовольствие от соприкосновения с прекрасным. А девочке всего-то двадцать лет от роду. Она царила в его душе, она просыпалась под его одеялом, она жила в его надеждах на будущее и его самых сокровенных, тайных и чувственных мечтах. Она дразнила его и управляла им так же легко и непосредственно, как ребёнок бумажным корабликом, бегущим по воде весеннего ручья. Любая её просьба или даже полунамёк воспринимался как немедленное побуждение со стороны Такаси к действию. Любая прихоть вызывала энтузиазм в стремлении угодить Лиде и порадовать её в очередной раз. Дежурный вопрос со стороны Такаси: "Хочешь этого или того?" стал нормой жизни и выработал в Лиде устойчивую привычку к потреблению. Она вертела им, как могла, всё время давая понять, что счастье быстротечно, и этот миг нужно поймать и радоваться каждому мгновению, проведённому рядом с ней. Инструктаж Шеремета однозначно не прошёл для Лиды даром. Забывая обо всём на свете на скрипучей колченогой раскладушке в Лидиной лачуге, Такаси был твёрдо уверен, что любим так же неистово и страстно, что Лида тоже дышит им и боготворит каждую минуту, проведённую рядом. Каждой клеточкой своего тела он ощущал радость бытия, и первая, искромётная, огнедышащая, незабываемая любовь взорвала все его представления о мире – далёкая консервативная Япония стала для Такаси всего-навсего родительским домом. Здесь же, в пропахшем выбросами и отработанными газами металлургического производства Черяпинске, мир сошёлся в одну точку и лёг к ногам, как послушный пёс, к девочке Лиде Нелазской, лёг и замер в ожидании очередного её каприза.
