Текст книги "Планета грибов"

Автор книги: Елена Чижова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Бригадир обещал. Придет, починит… – мысль перескакивает на самое насущное, будто стоны деревьев, которые нельзя расслышать, как-то соотносятся с тревогой последних дней. – И всё пойдет по-прежнему… Ни чужих телефонных голосов, ни замко́в, ни хвостиков объявлений».

Встает, отряхивает брюки. Вдыхает глубоко и почти свободно. Положа руку на сердце, ему нет дела до поваленных деревьев. На их месте вырастут новые. Об этом позаботится природа… Что-что, а это она умеет – заботиться о себе. Еще пара лет, и пни станут трухлявыми. Потом рассыплются, уйдут в землю – под этот мох, который сомкнется над их головами как озерная ряска, как стоячее болото. Двинулся дальше, мысленно проглядывая отпечатанные страницы. Если верить капитану, процесс эволюции устроен так: каждый организм заинтересован в спасении своего родственника – носителя его генов. Степень заинтересованности зависит от близости родства. Самая близкая связь – родители и дети: коэффициент родства 1/2. «Это-то понятно, – обойдя свежий пень, он вышел на тропинку. – Спасать надо своих. Но дальше?..» Ссылаясь на расчеты – их автор не приводит, – капитан утверждал, что аналогичная зависимость существует между родными братьями или сестрой и братом. Кто-то из членов команды спросил: означает ли это, что в форс-мажорных обстоятельствах особи совершенно безразлично, кого спасать: сына или брата?

Теперь он шел и думал: что-то здесь не так. Возможно, это он допустил ошибку, неверно понял автора. «Во всяком случае, этот момент надо уточнить». А может, все дело в том, что самому ему трудно судить: у него нет ни сестры, ни брата. Да и дочь теперь далеко. Что бы ни случилось, ей он ничем не поможет.

Мох, хрустящий под ногами, вспыхивает чем-то мелким, как капли росы. Он идет мимо пня, буйно заросшего поганками. Крайне неприятное зрелище… Пень похож на огромный коренной зуб. «Равнодушная природа… И все-таки в ней есть своя мудрость. Взять поганки… Ядовитые. Это ясно с первого взгляда… – оглядывает опасливо и неприязненно: ножки, непропорционально длинные, шляпки, будто обрызганные чем-то желтоватым… – Каким бы бессмысленным ни казалось лесное пространство, прогулки имеют смысл. Воздух, насыщенный кислородом, способствует работе. Фитонциды активно подпитывают мозг. Даже недолгая прогулка дает толчок, наполняет энергией. Порой именно в лесу приходят точные решения, находятся нужные слова», – он останавливается, переводит дыхание. Безветрие и духота. Как будто небо, затянутое облачным маревом, так и осталось твердью, еще не размякшим куполом, из-под которого медленно, но верно выкачивают воздух – сперва незаметно, потом всё быстрее и быстрее. Кажется, он уже чувствует удушье. Словно и вправду есть опасность задохнуться.

«И главное, никого… Один… Случись что…»

Впереди, за кустами, мелькает что-то светлое. Женщина в бежевых брюках и белой рубашке, похожей на мужскую. Она движется наперерез, пересекает тропинку, идет, не обращая на него внимания, но само ее появление…

«Двести метров от дома… Чего, чего я испугался?.. – паника отпускает. – Это – ужене лес. Скорее, парк, давным-давно прирученное пространство, если не углубляться, держаться подальше от болота…»

Женщина, которую он не разглядел толком, успела уйти довольно далеко. Он провожает глазами бежевато-белое пятно, мелькающее между сосен. Прежде чем обойти поваленное дерево, успевает заметить: она остановилась. Стоит, оглядываясь, будто сбилась с пути. «Может, ей нужна помощь? – еще несколько секунд он стоит, раздумывая, но потом идет дальше. В конце концов, женщина его видела, не могла не видеть. – Заблудилась, могла бы крикнуть… —

* * *

«Не то мужик, не то баба… Нет, вроде мужик. Что-то мешковатое… И это, на голове: берет или шапочка. Надо было тоже… – она приглаживает короткие волосы. – Хотя конец июля. Какие теперь клещи…»

Коричневатый мох, пружинящий под ногами, посверкивает кукушкиными слезками. Грибами и не пахнет. Если не считать сыроежек, объеденных слизнями: червивые, можно и не проверять. «Овражка не было, – тропинка огибает впадину, размытую талой водой. По сравнению с тем, что сохранилось в ее памяти, лес – другой. – Этой дороги – тоже, – озирается, определяясь на местности: если встать лицом к дому, железная дорога справа. В детстве, услышав шум проходящего поезда, всегда узнавала по звуку: товарняк – шмелиное жужжание. Электричка шумит иначе – как быстрая оса. Она прислушивается, но ничего не слышит. Впрочем, это неважно. Старая дорога осталась слева. До нее метров пятьдесят.

Вдруг вспомнила соседского сына: однажды ходили за грибами. Нет, заранее не сговаривались: вышла за калитку, махнула рукой. Не звала, просто поздоровалась. Но он подошел. Двинулись по тропинке: она впереди, он – сзади. Шла и думала: может, влюбиться? Когда заблудились, бубнил про какой-то мох, удобно ориентироваться, всегда с северной стороны. Бегал, осматривал сосны. Мох рос везде: и с северной, и с южной. «Сам придумал?» – «Что ты! Я читал». Сказала: «Все это – чушь. Ориентироваться надо по солнцу. Если солнца нет, – поглядела наверх, в небо, затянутое тучами, – тогда по электричкам». – «Электрички далеко, ничего не слышно». Сказала как отрезала: «Заткнись. Стой и слушай». Звук далекой электрички донесся через час. Все это время стояла, не двигаясь с места, навострив уши. Еще часа через два, когда вышли на главную дорогу, спросила: «Ну, теперь убедился? Книги врут». Бросился на защиту: книги бывают разные. Есть и хорошие, правдивые. Сыпал примерами. Дойдя до своей калитки, попрощалась небрежно, уже зная: никакого романа не будет…

В просветах между деревьями стоит небо, будто затянутое сероватой тканью. В интерьерах серые оттенки опасны – своим клиентам она советует вводить яркие мазки: красноватые, оранжевые, синие… Лет двадцать назад лес, подступающий к поселку, выглядел сумрачнее: сплошные деревья, густой подлесок, еще не вытоптанный дачными поколениями. Отправляясь за грибами, надевала резиновые сапоги: там, у болота, легко напороться на гадюку. Однажды видела лося, идущего к линии Маннергейма.

По утрам родители спали. Мать говорила: «Не понимаю, в кого ты такая уродилась: мы с отцом – совы». Отец всегда поправлял: «По-русски следует говорить: по грибы».

Возвращалась с полной корзиной. Поднималась на веранду, ставила на стол. Мать разводила руками: «Зачем нам столько? И куда прикажешь это девать?..» Буркала: «Куда хотите, хоть в помойку». По очереди наступая на пятки, стягивала жаркие сапоги. Босиком по прохладному полу – уходила в свою комнату. Ноги гудели. Откинувшись на подушку, закрывала глаза. Под веками, будто и не выходила из леса, плыли грибы.

Вечером, так и не дождавшись помощи, садилась разбирать. Моховики и подберезовики – в суп. Сыроежки – в глубокую кастрюлю. Благородные – отдельно: нарезать и нанизать на нитку. Или замариновать. Мать дарила интеллигентным друзьям, которые презирали ее дочь-торговку. Ей было все равно: главное – собрать, насытиться лесным духом… Иногда попадались поганки. Особенно много ложных белых: первое время не всегда отличала, пробовала на вкус…

«Не надо, об этом не надо… – стараясь отогнать ненужные мысли, она прибавляет шагу, идет, не разбирая дороги. – Разве я не показывала? Конечно, показывала: вот, это – поганка». Мать отмахивалась: «Твои грибы – китайская грамота. Мы с отцом различаем только мухоморы…»

Трухлявый пень, стоящий у самой тропинки, усыпан молодыми опятами. Тугие ножки, крепкие веснушчатые шляпки… Будто забрызганы чем-то желтоватым… Делает шаг, другой, переводит остановившееся дыхание: «Господи… Надо что-то… Пакет…»

Быстрым взглядом, не выпуская из виду своего счастья, окидывает соседние пни. «Слишком свежие… Запомнить место и – бегом к машине. А вдруг кто-нибудь… Тот же мужик», – встает на цыпочки: мужика нет. Но это ничего не значит, он может вернуться, пройти по этой тропинке.

Из-за кустов доносятся женские голоса. Опытным глазом бывалого грибника она оглядывает улов: сыроежки, по горстке в каждом полиэтиленовом пакете. «Может, предложить деньги: сто рублей за пакет… Двух пакетов хватит». Ощупывает задние карманы: там только брелок. Кошелек в бардачке. Она садится на корточки: пусть думают – нашла сыроежку. Излишняя предосторожность: дачницы идут мимо, не обращая никакого внимания.

– Генератор! Еще бы не удобно… Но бензина жрет!.. Электричество выходит золотое… Муж посчитал: проще съехать в город, на пару дней…

– Обоих привезла. У ее матери дача в Лемболове. Говорит, там еще хуже перебои. Не знаю, может, и врет. А может, и мать подучила. Самой-то надоело, вот и: вези, мол, к свекрови. А у меня уже двое, дочкины. Что я им, лошадь какая…

– Невестка и есть невестка, дочкины всегда ближе…

– Даже не позвонила, взяла и – здрасьте вам! Прекрасное объяснение: у вас генератор. Ну так и вы поставьте…

– В основном ведь на выходных. В пятницу приедут, и раз – сразу все приборы! Микроволновок понавезли, машин стиральных… Раньше в корыте стирали, и ничего, живы остались. Сыну говорю: с дерева-то давно слезли?

– И не говори… Теперь – все современные. Ни шагу без машин. Это какая же сеть выдержит?.. В этом году хоть не греются… Жара. А то вообще…

– Так и сказала сыну. Привыкли, что родители им обязаны… Разве я отказываюсь? И муж говорит…

– …надо идти в Правление… только деньги дерут… прошлый год десять тысяч насчитали…

– …так у них еще и зарплата… И премии себе выписывают. Муж говорит…

– …а я хотела пойти…

Она понимает, чем обязана своему счастью: будний день. За выходные успевают обшарить каждый куст, каждую полянку, каждый квадратный метр… «Вторник? Нет, среда… Уже среда. Надо же, как промелькнуло… Так. И что теперь делать?»

Решительно расстегивает пуговицы, снимает, снова застегивает, связывает рукава. «Был бы красный, вообще плевать, – одергивает лифчик, бельевой, телесного цвета. – Подумают: голая баба, – аккуратно, чтобы не повредить тугие ножки, слипшиеся как дни, проведенные на даче, выламывает целыми семейками, глубоко погружая пальцы, совсемне думая о рубашке, которая может – да и черт с ней! – не отстираться, плевать, пойдет на тряпки. – Сметана, постное масло, надо съездить на горку… и лук. Лук – обязательно…»

Мельком оглядев испорченные руки – грибную грязь, забившуюся под ногти, так просто не отмоешь, придется отмачивать, – поднимает с земли вздувшуюся рубашку, еще хранящую запах духов. Его перебивает грибная сырость: какой-то интимный запах, от которого давно отвыкла в жизни, полной искусственных ароматов. Выходит на тропинку, идет к машине, покачивая отяжелевшей рубашкой. Под тонкой тканью пучатся ребристые контуры: эту рубашку заполняло ее тело, теперь заполонили грибы. Мысль кажется неприятной, словно грибы не выросли на пне, а завелись внутри – заменили собой ее внутренние органы: сердце, легкие… Такое впечатление, будто даже шевелятся. «Грибы не животные, шевелиться не могут… – она перекладывает ношу в другую руку. – Но ведь и не растения». Растения пахнут смолой, травяным духом, сухим солнечным светом, терпким соком раздавленной ягоды, пыльцой, придорожной пылью…

Голые плечи покрывает испарина. Солнца нет, но в лесу все равно жарко. «Приду, сразу ополоснуться… Теперь близко, рядом». Дорога раздваивается, огибая кривую березу. Она ускоряет шаги. Лес, затаившийся по сторонам, темнеет, становясь сырым и сумрачным. Не страшно, скорее – она прислушивается к себе, – неприятно. «Главное, без паники. Пусть не к дому, где-нибудь в стороне…» – идет, представляя себе, как выходит на другом краю поселка – с полным мешком шевелящихся грибов, в бельевом лифчике телесного цвета, в котором выглядит голой.

Дорога упирается в другую, тоже песчаную. Остановившись на перекрестке, она прислушивается: не долетит ли шум поезда? Или голоса?.. Или собачий лай?.. Сейчас обрадовалась бы любому звуку, лишь бы не тихое равнодушие деревьев, молчание кустов, немота травы… Что-то стучит… «Сердце, это – мое сердце…»

Оно, таящееся за кустами, может услышать и подкрасться. Она вздрагивает, потому что оно уже: ползет на звук, как на запах. В глубине тела, не покрытого кожей рубашки, вскипает дрожь. Сперва в желудке, потом – выше, доходя до ключиц, захватывая плечи. Она уже чувствует, как вздрагивают пальцы, готовые поддаться панике, бросить рубашку, набитую грибами. Это ихгрибы? Она готова оставить, отдать вместе с рубашкой… Пусть возьмут обратно!– душа, пленница безмолвия, кричит, не понимая, к кому обращен ее безмолвный крик: к деревьям, к кустам, к камням? Лишь бы выпустили из леса. Свободная рука ощупывает карманы, в заднем – ключи от машины. В голове мелькает шальная мысль: а если не только грибы? Что, если онизарятся на машину?.. А вот это – нет!Она вскидывает руку, словно в руке не брелок сигнализации, а пистолет, огнестрельное оружие – наводит на цель. Медленно поворачивается по часовой стрелке: жмет на кнопку, как на курок, рассылая безмолвные пули. Из-за кустов доносится истошный вой. Есть! Попала! Ранила!Напрямик, сквозь ближние кусты, бежит на звук. Машина, мигающая яркими огнями. Она бросается на капот – всем телом, обеими руками, будто в объятия родного существа, которое и спасет, и утешит… Ну? Взяли?..

Сердце стучит все тише. Только что лес был инымпространством, искаженным гримасой ее нелепого страха.

Сердца уже не слышно. Обойдя машину, она открывает багажник, пристраивает грибы. Прежде чем сесть за руль, думает: « Оно? Ну какое оно? И что на меня нашло? А главное, я ведь помню это место: пересечение дорог. Сколько раз проходила мимо. Там, впереди, березовая поляна. Если насквозь, можно выйти прямо к дому». Издалека, словно звуки тоже расколдовали, доносится шум электрички. Она разворачивается, приминая мох задними колесами. Едет медленно, будто крадется: электронный датчик, следящий за ремнями безопасности, не решается пикнуть.

Теперь, когда всё позади, ей стыдно за себя: «Ну и как, интересно знать, они бы ее сперли? Рейдерский захват? Войсковая спецоперация?.. – каждый вопрос она подкрепляет коротким взглядом в зеркало. Там, за ее спиной, никого. Отражение леса отступает, движется назад со скоростью ползущей вперед машины. – Заманили бы в болото… Господи, кто? Тролли? Гномы? В наших краях другая нечисть. Как же их… Лесовики».

Воображение рисует смешную картинку: машина, которую онизаманили в болото, погружается в гнилую пучину. Сперва исчезают колеса, потом боковые стекла… Жижа смыкается беззвучно, алчные болотные духи торжествуют победу, исходя вонючими пузырями… Она тянет ремень безопасности, защелкивает. «Вот-вот. Сяду и буду сидеть. Как сестрица-Аленушка. Дожидаться, пока она вынырнет обратно. Смешно… – представляет себя девицей с отцовской репродукции: слегка косоглазая, в домотканом сарафане, сидит на камне, поджав под себя голые пятки… – Батюшки! Я же… Надо что-то накинуть». Она тормозит, отстегивает ремень. Хороша бы она была: полуголая, ни дать ни взять – русалка. Еще венок на голову – и вперед!

Как назло, в багажнике ни одной тряпки. В пятницу собрала всё, что валялось в машине: в стирку, в химчистку – Наташа разберет. Развязывает рукава. Расстегивает пуговицы: медленно, одну за одной, словно под тканью и вправду чужая плоть, источающая острый запах. Осторожно, чтобы не повредить, перекладывает семейки, слипшиеся ножками. Опята растут семьями. В этом смысле сродни поганкам. Встряхивает, надевает мятую рубашку, застегивается на все пуговицы. Ткань покрыта беловатыми пятнами, напоминающими человеческие выделения. Грязная ткань льнет к телу.

Она садится в машину. Хлопает дверью. Поводя носом, чувствует острый запах, заполнивший салон. «Хватит. Это – грибы. Всего лишь грибы… Никакого искаженногопространства. Ничего всевидящего и всеслышащего», – в ней поднимается странное чувство, похожее на разочарование. Будто ей не хочется возвращаться в обыденный, прирученный мир… —

* * *

Он остановился на взгорке. За узкой полосой кустарника, разросшегося как попало, начиналось ровное пространство, издалека похожее на поляну. Тощие березки, будто не выросшие, а воткнутые. Дальше – болотная трава. Густая, но даже на взгляд хлипкая. Растопырив руки, словно удерживая равновесие, спустился к самому краю. Продолжением тропинки лежали две доски. Короткие, метра в полтора, уже слегка подгнившие. «Нелепость… Зачем здесь мостки?.. Соединяют воду с сушей?.. – не опуская рук, двинулся вперед, медленно, прислушиваясь к болотной бездне, затаившейся под покровом травы. Еще шаг и…

В двух шагах, между голыми корнями березки, по-болотному кривенькой, стоит гриб– тощий, под стать траве, укоренившейся в болотной жиже. Он смотрит, не в силах отвести глаз. Будто весь мир сосредоточился на шляпке, беловатой, покрытой вмятинами.

От болота несет духотой, хотя, казалось бы, все-таки водоем, хоть и заросший. Он потирает руки, справляясь с неприятной робостью. «А если как-нибудьосторожно?.. Господи, как?» – в мире, основанном на законах физики, это невозможно.

Воды начерпаешь. У тебя одни ботинки. Придется сушить…

Он поводит плечами. Усмехается. «Смотрят… Ну и хорошо, что смотрят. Значит, если что, спасут», – не то всерьез, не то с легкой иронией, как привык разговаривать с родителями, когда их вмешательство в его жизнь переходит всяческие границы. Решительно заносит ногу. Ставит – без оглядки, всей тяжестью. Теперь – другую. Осталось только дотянуться…

Захватив ножку, тянет, уже чувствуя: что-то не так. Слишком мягкий – даже для болотного подберезовика. «Червивый…» Белые личинки выели плоть до самой кожицы. Отбрасывает широким жестом, брезгливо обтирает пальцы, чувствуя обиду: лес, которому он по-детски, от всего сердца доверился, взял и обманул.

Торопливо одолев склон, идет назад, не глядя под ноги, размахивая пустыми руками. Какой-то запах, противный и сладковатый, стоит в воздухе, перебивая лесные ароматы. Ладони чешутся, особенно правая, державшая гриб. Он чувствует зуд, неприятный, идущий изнутри, будто под кожей что-то шевелится: личинки, белые, похожие на маленьких червей.

Дойдя до березовой поляны, сворачивает и идет напрямик, чтобы выйти к дому, минуя соседские заборы. Противный запах бредет за ним. «При чем здесь черви! Личинки – совсем другое: особая форма жизни, не окончательная. Кажется, из них должно что-то вылупиться, какие-то насекомые…»

Прямо на тропинке, преграждая ему дорогу, стоит гриб. Он останавливается, смотрит недоверчиво: на этот раз, кажется, крепкий. Осторожно касается мыском ботинка. Ножка переламывается: на сломе все то же деятельное шевеление. «Не лес, а… смердящий труп. – Настроение вконец испорчено. – И еще этот запах. Чужой, неприятный. – Остановившись у кривой березы, он кладет руку на ствол. – Фу! Это ж я сам», – запах его пота, испарины, покрывшей тело.

«Вымыться. Срочно. Пока не вымоюсь, не смогу работать».

Можно нагреть на плитке, но хочется много воды: чтобы смыть испарину, которая схватилась как краска. Тончайшая пленка, облепившая тело, мешает двигаться свободно. Жить и дышать.

Он запирает за собой калитку. Не заходя в дом, прямиком направляется в подвал. Там оборудована ванная. Раньше казалась роскошью, во всяком случае, у соседей не было. Он помнит эту давнюю эпопею, своего рода семейное предание: старые городские районы переходили на центральное отопление. Отец нанял частника: с дровяной колонкой в трамвай не пустят. Вдвоем с водителем втащили на пятый этаж, пристроили на балконе. Там и стояла, кажется, лет пять. А может, и больше, пока ей не подобралась пара, старая ванна – тоже с помойки.

Подвальная дверь низкая – чтобы не расшибиться, надо нагнуть голову. Узкий коридорчик, за ним еще одна дверь. Кое-где штукатурка вспухла и отслоилась. Стены покрыты рыхлыми пятнами: видимо, грибок. «Надо отскрести. Или промазать?» – эти слова он произносит всякий раз, когда заходит, но потом забывает, выбрасывает из головы. Чугунная ванна тоже покрыта пятнами: на дне сбита эмаль.

Молотками, что ли, били?– мать пеняла прежним хозяевам, не сумевшим сберечь вещь.

В углу картонная коробка: старые газеты, бумага, обертки, пакеты – конечно, не из-под молока. Молочные пакеты не годятся для розжига. Он распахивает чугунную дверцу, пихает в топку мятую газету. Полешки, подходящие по размеру, сложены у стены. Сырая бумага занимается неохотно. Склонившись, он дует: словно животворящий бог, вдыхающий жизнь. Язычки бумажного пламени вскидываются. Он смотрит с надеждой, но пламя опадает, торопливо облизав кору: неудача, очередное поражение. У отца разгоралось с первого раза.

Жамкает пожелтевшие от времени газеты.

«Ну… Давай, давай», – заглядывая в узкую топку, подбадривая робкую стихию. Тощий огонек, привстав на цыпочки, обшаривает сухое полено – разведчик, высланный вперед: ныряет под деревянную преграду, ползет по-пластунски и, выбившись с той стороны, бросается грудью, будто маленький Александр Матросов, и так же мгновенно падает. Но подвиг – как и положено на войне – решает дело: язычки, пережидавшие в укрытии, поднимаются во весь рост и идут в атаку. Голое пламя, дикарь, вскакивает на деревяшку, топчет поверженного врага.

Он подкладывает еще одно полено. Разгибает спину, чувствуя себя отмщенным за грибное разочарование. В каком-то смысле все деревяшки – дети леса.

«Потому что слишком сухо. Совсем не грибной год…» – в юности специально вставал пораньше, до рассвета. Мимо дома шли грибники. Не эти, дневные. Настоящие грибники выходят затемно. Один за одним они появлялись из-за ручья, поднимались вверх по тропинке. В предрассветных сумерках он не мог разглядеть лиц. Их лица скрывали капюшоны. Он стоял, притаившись на крыльце. Излишняя предосторожность. Они шли мимо, не обращая никакого внимания: тени, одетые в сапоги и жесткие непромокаемые плащи. В их повадке было что-то звериное: мягкая поступь, сутулые плечи, собранный взгляд. Не шарили глазами, не отвлекались на сыроежки. Их грибы начинались за дальним болотом. Свернув с тропинки, тени грибников пересекали кромку леса и в это же мгновение исчезали. Будто погружались в иную среду, в другое изменение. Для грибников, которым втайне завидовал, не бывает негрибных лет. Всегда возвращались с полными коробами: за болотом, где он никогда не был, на десять нечистых грибов всегда найдется хотя бы один чистый.

Он ведет рукой по шершавому боку колонки: когда поленья прогорят, надо вложить еще одну порцию. С двух закладок колонка разогреется до половины. Хватит, чтобы помыться одному.

Выйдя из подвала, он садится на скамейку. Складывает руки, пытаясь представить себе заболотноепространство, где царят грибы: «Я тоже мог… Перебраться через болото. Увидеть своими глазами… Узнать…»

Дворовая скамейка обита куском линолеума. За долгие зимы, которые он не может себе представить, края подгнили и задрались. Он сидит, стараясь не шевелиться, опустив глаза, будто хочет сосредоточиться на чем-то очень важном: «Много грибов – к войне… Нет, не то… Грибы – особые существа: не растения, не животные… В зависимости от внешнего вида бывают мужские и женские…» – грибы, плывущие перед глазами, шевелятся и переглядываются, словно готовятся к военным действиям. Одни – выпуклые, с отчетливо выраженной ножкой, шляпки похожи на колпачок. Другие – вогнутые, с мягкой складкой, которая идет поперек… Внизу живота теплеет и набухает. Он сует руку в карман. Рука твердеет. Он чувствует растущее возбуждение… Грибная складка уже раскрывается наружу: внутри что-то шевелится… Личинки. Вздрогнув, он отдергивает руку: вместо твердой плоти – белая деятельная жизнь…

Озирается испуганно: а вдруг кто-нибудь проходил мимо?.. Слава богу, кажется, никого. Едва заметно прихрамывая (пусть думают: свело ногу, мало ли, растирал…) – идет в подвал, хотя отлично знает: проверять рано.

В топке бушует огонь. Языки пламени охаживают головешки, вылизывают самозабвенно. Решительно оглядев поленницу, выбирает самое толстое и длинное. Берется обеими руками, примериваясь к узкой дверце: «Сейчас… Как-нибудь… – наваливается всей тяжестью. – Втиснется… Ох!» – усилие, которое он предпринял, отдается в спине.

Переждав боль, вступившую в поясницу, выходит на улицу.

Свет (если не знать точного времени, не то предвечерний, не то предутренний), заливает окрестности: деревья, кусты, траву. Где-то за ручьем грибники собираются в дорогу: проверяют свои короба, осматривают сапоги, плащи с широкими капюшонами. Через несколько часов они пройдут мимо его дома, чтобы нырнуть в лес. На свой страх и риск перебраться через болото…

– Именно. На свой страх и риск… – обернувшись к лесу, он произносит громко. Его никто не услышит – там, в лесу, никого. – Вот интересно, грибниками становятся или рождаются?

Стоял, чувствуя, как оноподступает к горлу: стеснение духа, горечь, печаль, тоска – запоздалая, бессмысленная, тягучая, безнадежная, которую невозможно выразить ни на одном языке, кроме родного – на котором разговаривали с Марленом… Бесконечная и непроходимая – как это проклятое болото. Бешеная, затаенная, смертная – прорастающая железным ростком: из глубины, из самого сердца. «Я всегда боялся. А Марлен – нет. Уж он, если б захотел, перевел ту книгу. С ним редактор не посмел бы так разговаривать. Навязывать работу, давать пустые обещания».

В той книге речь шла об альбигойцах. Надеясь приступить к работе, он внимательно изучил вопрос. Церковь Любви, тайный орден. Адепты не признавали страданий Христа, а кроме того, отрицали Страшный Суд и существование ада и рая. Поощряли освобождение от тела, в частности, через самоубийство. Католическая церковь объявила их еретиками, а в 1209 году объявила открытую войну. Военные действия вошли в историю как крестовые походы против альбигойцев. Учитывая мощь папского престола, не приходится удивляться тому, что в конце концов они были разгромлены. Папские войска учинили кровавую резню. Те, кто остался в живых, ушли в горы, но это не спасло. Их последний оплот пал в 1244 году. Спустя несколько дней 257 человек – жалкий остаток – взошли на костер. Однако еще в XX веке многие верили, что кое-кто все-таки спасся. Уцелевшие стали хранителями тайных знаний. Предание гласило: придет время, и эти тайные знания откроют человечеству новые грани Добра.

«Перевести, явиться к редактору, положить на стол?..» Он представил себе, как главный редактор листает рукопись, то и дело натыкаясь на подробности, от которых кому угодно станет не по себе. Чего стоит вопрос непосредственного исполнителя, заданный папскому посланнику, руководившему операцией: как отличить благонравного обывателя от еретика? Тут одним чихом не обойдешься. Ему показалось, он видит редакторскую поднятую бровь:

– Ну, и что же ответил папский посланник?

Он опустил голову и ответил:

– Убивайте всех, бог узнает своих.

Редактор глубоко задышал и откашлялся:

– Интересно… – Словно наяву он расслышал шуршание туалетной бумаги. – И как вы это представляете? Нет, нет и нет. Еще неизвестно, куда повернется. Решат, что мы на что-то там намекаем. Хуже того, издеваемся.

– Издеваемся? – он изумился. – Господи, над чем?

– Да над чем угодно. Вы что, телевизор не смотрите? Мало ли у нас… «Норд-Ост», Беслан. Потом не отмоемся. Да и читатели не все идиоты. Возникнут неконтролируемые ассоциации…

Честно говоря, он опешил: откуда этопришло? Выражение, которое слышал еще начинающим переводчиком, в советские годы означало крамолу, таящуюся между строк. Лично его коснулось лишь однажды: в романе, который тогда переводил, зашла речь о правителях-маразматиках. Конечно, не наших. Но редакторша потребовала вымарать: мол, все равно не пропустят. Сказал: давайте попробуем, а вдруг? Интеллигентная дама (кстати, истинный профессионал: чуткий, умный, опытный. Теперь таких днем с огнем не найдешь. Всегда, когда это было возможно, стояла на стороне автора и переводчика), покачала седой головой: и пробовать нечего. Тамони понимают не хуже нашего: первое, что придет в голову советскому читателю, – родной и любимый Леонид Ильич.

– Но сейчас не… – он покосился на правую стену, где висели выцветшие плакаты с логотипом прежнего издательства. Будто продолжил воображаемый разговор. Как и в прошлый раз, в глаза бросила цифра: 1975.

– Сейчас не, – редактор проследил за его взглядом и улыбнулся кривовато. – Но, как говорится, береженого бог бережет. Мы предполагаем, а боги располагают…

«И вправду, откуда? Неконтролируемые ассоциации… Надо же…» Он мотнул головой. В последние годы что-то изменилось, повисло в воздухе. Старое, казалось бы, хорошо забытое. Словно время потекло обратно. Раньше говорили: двинулось вспять. Смутное ощущение, которым хотелось поделиться, во всяком случае, обсудить.

«С кем? С кем, кроме Марлена?..»

Мысль прорастала неудержимо, как неконтролируемая ассоциация всей его жизни: двадцать лет она таилась под спудом. Марлен умер. Ему казалось, всё давно вырвано, но там, в земле его сердца, остался маленький корешок… Тоска сиротства – гулкая, протяжная, однозвучная, не имеющая отношения к родителям. «При чем здесь родители, если… если…»

Нет, не зависть. Жизни Марлена не позавидуешь. Что-то другое, выходящее за пространство разума… Марлен, отец его души. «Ну пусть не отец, старший брат, разве это меняет дело?» Вдруг представил, что сказал бы Марлен, если бы он назвал его старшим братом: Старик, поменьше пафоса: отец, брат, друг… Хватит и приятеля.

Он кивнул, соглашаясь: дело не в словах. Как так вышло, что даже в те времена, когда и не пахло свободой, Марлен был свободным человеком? «А я?.. Неужели – раб? Был и остался… —

* * *

Опята сварены. Картошка начищена.

Она включает обе конфорки. Ставит две сковороды. Слева – с ручкой, справа – без ручки.

Выдвинув ящик стола, нащупывает сковородник. Стоит, сжимая в руке. Лесная история что-то изменила, словно стерла невидимую границу. В лесу ее настиг страх. Необъяснимый, как в детстве, когда смотрела на отцовскую репродукцию.

Фигурки людей на тоненьких ножках. Подойдешь близко, вроде бы, разные. Отойдешь – одинаковые. Однажды спросила: «А почему у них нет детей?» Отец ответил: «Потому что они все дети. А это их родители, – кивнул на левую картинку. – Адам и Ева». – «А этот?» Человек в складчатом плаще держал за руку маленькую женщину, которую отец назвал Евой. «Бог. Он создал все. Сначала рыб, птиц, насекомых. Потом животных. Вон, смотри: слон, жираф…» – «А это? – она показала пальцем на маленькое озеро, из которого вылезали непонятные существа. Особенно одно, похожее на рыбу с крыльями. – У рыб не бывает крыльев – только плавники. Бог – что, перепутал?

Отец надел очки. Развел руками: «Понятия не имею. Фантазия художника. Так он представлял себе рай». – «А тут? – показала на среднюю картинку. – Тоже рай?» Отец улыбнулся: «Нет, это Земля. Сад земных наслаждений. Вырастешь – узнаешь».