Текст книги "Борьба незримая (Книга 2)"
Автор книги: Елена Чудинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Но этого, однако ж, быть не должно, Николай Николаевич, воля Ваша, – раздраженно бросил на ходу сухопарый начальник контрразведки. – В какие ж, извините, ворота...
– Не должно быть, Вы говорите? Эх, Василий Львович, а вояки эти в армии должны быть или за партами?
– Эх, да что о том... А все-таки Вы им спускаете – за такой дебош пяти арестов мало. Нет, не обессудьте, Ваше Высокопревосходительство, но только дисциплинарными взысканиями...
– Господи Боже мой! – Главнокомандующий почти с испугом воззрился на фигуры, слетевшие, преградив дорогу, в снег с крыши. – Сережа?!
Встрепенувшись от начальственного окрика, Сережа, не отряхивая снега с расстегнутого полушубка, вытянулся и понес было руку к голове, но Чернецкой перехватил ее за локоть.
Бросив гневный взгляд на Чернецкого, непонятно с чего компрометирующего его перед начальством, Сережа попытался вырвать руку.
– К пустой голове руки не прикладывают, идиот! – прошипел Женя в твердой уверенности, что ничто кроме Сережиного промаха не может обнаружить перед присутствующими их состояния.
– Тьфу ты... – Сережа взлохматил и без того растрепанные волосы, окончательно убеждаясь в Жениной правоте. – А я действительно без фуражки.
Адъютант главнокомандующего штабс-капитан Задонский, самый молодой из штаба, откровенно, но в полном одиночестве расхохотался.
– Плакать надо, г-н штабс-капитан! Et votre conduite a Vous, Monsieur l'enseigne, est-elle, selon Vous, celle qui sied a un officier russe?19?
– Никак нет, Ваше Высоко... превос... вохс... – запутался Сережа, с недоумением обнаруживая, что недавняя во время беседы на крыше о средневековой патристике изумительная легкость речи сменилась досадным косноязычием, которое почему-то хотелось побороть, приплетя куда-нибудь Блаженного Августина. – Ваше Высокопревосхо... преосв... Ваше Высокопреосвященство!
– Слушай, Ржевский, ты что-то не то говоришь! – с испугом произнес Женя.
– А что не то? – тоже немного пугаясь, спросил Сережа, так же, как и приятель, нимало не озабоченный ведением диалога на глазах у всего штаба.
– Не знаю...
Теперь уже вместе с Задонским хохотал даже начальник контрразведки, а попробовавший подавить смех, но против воли засмеявшийся главнокомандующий, сам на себя за это рассердившись, решил, что во всяком случае успеет разобраться с Сережей, и обернулся к Жене: – А Вы, подпоручик, какого полку?
– Второго Уланского, ваше Высокопревосходительство! Под... под... поручик Ч-чернецкой! – Женя, в ответе которого чеканкой твердости хватило только на обращение, мужественно преодолел желание для краткости произвести себя в поручики. "Чернецкой" же прозвучало подозрительно похоже на чертыхание.
– Что же творится среди младшего офицерского состава?– – риторически произнес главнокомандующий. разворачиваясь к свите. – Хорош пример для нижних чинов? Так что же, господа, хватит у вас сейчас в голове соображения на то, чтобы пойти под арест самостоятельно?
– Так точно, Ваше Превосходительство!
– Двое суток. Впрочем... – главнокомандующий, в лице которого мелькнула явно не сулящая ничего хорошего догадка, кивнул в сторону ярко освещенных окон гостиничного ресторана: – А признайтесь-ка, господа, не вы и заварили всю эту кашу?
– Мы. – В одновременно произнесенном ответе прозвучало нескрываемое, даже не без некоторого ожидания одобрения, самодовольство.
– С глаз долой!!
Задонский, давясь от смеха, сделал за спиной главнокомандующего несколько знаков, энергически предлагающих Сереже воспользоваться этим разрешением удалиться.
– Не понимаю, что? – Сережа через плечо начальства внимательно вгляделся в вызвавшую у него некоторое беспокойство жестикуляцию Задонского. Продолжая хохотать, Задонский постучал себя пальцем по лбу и кивнул на спину главнокомандующего. В следующее мгновение проследивший направление его взгляда Сережа, молниеносно трезвея, взглянул на Чернецкого так выразительно, что до того тоже дошло происходящее. Отчаянно переглянувшись, оба осознали полную невозможность собрать на месте наломанные дрова и обратились в бегство в сторону ближайших широких елей, силясь хотя бы не расхохотаться прежде, чем удастся выйти из пределов видимости...
– А Вы, г-н полковник, говорите "дисциплинарные взыскания"... продолжая прерванный разговор, произнес отсмеявшийся главнокомандующий. Да по-настоящему этих вояк еще драть надо. Как Сидоровых коз драть. Офицеры!
22
– Его Высокопревосходительство, по счастью, был в духе. – Подтянутый, спокойный и трезвый (хотя с немного помятым утомленным лицом) Женя, сидя на широком деревянном подоконнике номера, пил кофе из металлического стаканчика.
– А мы немного "разрядились". – Сережа улыбнулся. – Только знаешь, Чернецкой, а ведь колокольчик прозвенел.
– Ты имеешь в виду...
– Именно. А разве ты сам сейчас не чувствуешь, что отныне мы обречены на трезвость? Оно сказало, что мы перебесились этим, – Его Высочество чистоплюйство.
– Остается поступить как подобает лояльным подданным. Конечно, чувствую, Ржевский: липко. Как грязная клейкая паутина на мозгах. Б-р. Женя передернулся, и в его глазах мелькнула какая-то не высказанная вслух очень неприятная для него мысль. – А ты знаешь, что самое гадкое в этом замутнении сознания?
– Ну?
– Оно несовместимо с внутренней свободой.
– Принято считать наоборот – оно расковывает внешнее проявление и делает его безоглядным...
– И все же это – рабское состояние. Ты бросаешься в поток чего-то влекущего, но не подчиненного твоей воле. И это – самое унизительное, Ржевский.
– Ты прав... Plaudite cives, plaudite amici20... A все же для заключительного аккорда вчерашнее было недурно!
– Еще бы – я не далее как утром слышал шуточку: "Ржевский, который перепутал генерала с кардиналом..."
– Воображаю, с каким удовольствием Задонский рассказывал эту эпопею за бриджем!.. Слушай, Чернецкой, а тебе не жутко: представь – вечная трезвость.
– А что поделаешь? Нельзя же разочаровывать начальство в благодетельном воздействии читаемых офицерам нотаций. – Чернецкой, не расплескав свой кофе, увернулся от Сережиной седельной сумки.
23
– Да, г-н штабс-капитан. Каждый военспец (а деликатный термин?) в ближайшие дни станет очень опасным орудием в руках врага... А этот Остапов – особенно. Поэтому Вик и просил передать, что все должно быть сделано как можно скорее... Вот, пожалуйста, досье.
– М-да... Ну что же, г-н подпоручик, передайте Вику, что операцию я проведу завтра.
– Вот этого я, к сожалению, сделать не могу: господина Штей... Вика я уже не увижу в ближайшее время. Завтра я, даст Бог, буду уже на передовой. – Чернецкой улыбнулся, поднимаясь. – Удачи Вам, г-н штабс-капитан.
– Вам также.
Юрий проводил Чернецкого до дверей.
Вприпрыжку, по-мальчишески, слетая по ступеням, Женя на ходу надел и опять низко надвинул кепку.
"Интересно, достаточно ли пролетарский у меня вид?" – подумал он, распахивая входную дверь.
Сережа медленно поднимался по лестнице. "Как же бесконечно мало было этих двух недель!.. Немногим больше, чем двух... Какой же нелепый бред эта военная путаница, сколько разговоров она не дает довести до конца, до чего-то бесконечно важного, что должно венчать эти разговоры... Ох, как же мы не договорили. Ладно, passons. Даст Бог, договорим когда-нибудь. Во всяком случае – если суждено договорить. Но сейчас мне просто очень хотелось бы его увидеть, обменяться парой колкостей, повалять дурака так, как только с ним это для меня возможно... А. ведь я не пытался никогда разгадать Женьку Чернецкого, хотя даже на посторонний взгляд он представляет собой, мягко говоря, то еще уравнение со многими неизвестными... Но я не пытался никогда его решать потому, что у меня с самого начала было чувство, что на самом деле я все знаю, знаю так глубоко, что никакие мои догадки или Женькины откровения не смогли особенно много к этому добавить".
Открыв своим ключом дверь квартиры, Сережа прошел в гостиную.
– Кстати, Ржевский. Теперь все в сборе. Итак, господа офицеры, завтра нам предстоит небольшая операция. От нас требуется срочно ликвидировать красного военспеца – дезертировавшего в Петроград из действующей армии капитана Остапова, который занимается сейчас разработкой планов петроградской обороны. Остапов живет не один – с ним жена и, кажется, ребенок. Дом – на Литейной. За домом необходимо с утра установить наблюдение. Первым будет... – Некрасов неожиданно замолчал и резко подошел к дверям.
– Что ты здесь делаешь?
– Слушаю.
– Ты подслушиваешь, и это очень скверно.
– Нет, дядя Юрий, я бы потом все равно вошла. Дядя Юрий, я хочу, чтобы Вы завтра взяли меня тоже.
– Куда?
– Я все слышала. Я хочу с вами. – Девочка, гибко вытягиваясь, старалась заглянуть в глаза Некрасову. Ее лицо было странно неподвижно. Дядя Юрий, я же все поняла... насчет папы. Еще вчера поняла. Я хочу с вами.
– Хорошо. – Некрасов открыл перед Тутти створку двери. – Завтра ты пойдешь с нами. Ты довольна? А теперь немедленно иди спать.
Дверь затворилась.
– Тебе не стоило ее обманывать, – негромко сказал Вадим.
– Я не обманывал. – Некрасов медленно смерил его холодным прозрачным взглядом. – Она действительно может пригодиться.
– Ты сошел с ума! – Вишневский привстал.
– Должен сказать, Некрасов, что я также не могу воспринять Ваших слов иначе, как следствие неожиданного помрачения рассудка.
– А что Вы можете предложить? – Некрасов повернулся к Никитенко, неожиданно порывисто вскочив. – Что вы можете предложить? Вам кажется, что для нее было бы лучше сейчас, чтобы самым страшным в жизни была слишком строгая классная дама в гимназии? Так ведь в той гимназии, где она должна учить французские спряжения, сейчас располагается какой-нибудь лазарет или склад! А отец этого ребенка расстрелян Чекой в каком-нибудь гараже... Того мира, где ей место, – нет!!
– Но все-таки, Некрасов, это не довод. Ребенок не должен видеть крови.
– Это – довод, Стенич, все мы здесь ежеминутно рискуем собой. А разве она ограждена от того, что на языке романистов именуется "превратностями войны"? Имеем ли мы право давать ребенку обманчивое ощущение прежнего мира? Лишний шанс, чтобы она выжила, – сделать прививку кровью, раньше, как только можно раньше... Детская психика – гибкая, я очень надеюсь на то, что она сможет выжить, приняв такую прививку. А если нет – значит, ей все равно погибать. Здесь, в обществе пятерых вооруженных мужчин, она ни на минуту не находится в безопасности. Надо понять, что Смутные Времена не щадят никого и ни для кого не делают исключений... Ребенок прежнего мира не способен выжить в этом. А Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ЭТОТ РЕБЕНОК ВЫЖИЛ.
25
"Это когда-нибудь кончится или нет?" – раздраженно подумал Сережа, разглядывая золотистые латинские буквы на голубоватом мундштуке папиросы: пальцы, державшие ее, дрожали.
День, не хмурый и не солнечный, почему-то не казался летним: даже июньская листва на немногих чахлых деревьях как-то не обращала на себя внимания, а тяжелые и холодные громады домов замыкали пространство улицы так давяще и мрачно, что казалось, будто смены времен года не существует вообще... На противоположной стороне зияла темным провалом разбитая магазинная витрина: над ней торчали еще железные крючья, прежде державшие вывеску. Ветерок гнал по булыжникам мостовой пыль, всяческий мусор и шелуху подсолнухов.
Эта картина успела уже порядком утомить нервно расхаживающего по тротуару Сережу: от сломанной водосточной труб на углу дома до почты, от почты до трубы...
"На его месте я бы тоже не очень спешил. А Вы делаете успехи, г-н прапорщик! Прежде вы не стали бы упражнять своего остроумия на таких темах... Ладно... passons..."
Десять шагов до почты... "Тьфу ты, опять забыл, что не стоит отмечать свой путь заграничными окурками... Ну да не поднимать же теперь. Второй грузовик уже за последний час с закрытым брезентом грузом... И по два красноармейца в кузове. Чухонка с мешком, картошку несет? Нет, похоже дрова. Сейчас открыто не носят – спекулянтов стреляют... Сволочи. Дети же как мухи мрут. Цена шоколадки – золотое кольцо... Кстати, черт бы побрал этот шоколад!" – Сережа с раздражением нащупал в кармане скользкую шуршащую фольгу: несколько попыток скормить эту горсть французских конфет Тутти потерпели решительную неудачу. "Николай Владимирович сказал, что ты еще не поправился!" – "Тутти, я терпеть не могу шоколада". – "А я терпеть не могу касторки, ну и что?" Ребеночек за словом в карман не полезет... А все же прав ли Юрий... Ладно, passons. Комсомолки идут. Отвратное сочетание сапожищи и юбка. "По мне же вид являет мерзкий В одежде дева офицерской"... А вон тот выглядит почти довоенно... Хотя это сейчас так кажется, а если приглядеться... Stop".
Сережа поспешно щелкнул портсигаром и сверился со спрятанной в нем фотографией. Входящий в подъезд дома высокий человек с мелкими чертами лица был бывшим капитаном Остаповым.
Сережа сунул портсигар в карман и торопливо вошел в темноватое помещение почты.
Грязная комнатка с кафельным полом была пуста. Девушка, сидевшая за деревянной стойкой, обернулась на стук двери.
– Простите, барышня, вы не могли бы разрешить мне позвонить от вас?
– Только служебный телефон. Нельзя. – Девушка говорила едва слышно. У нее были пустые, жалкие глаза на землисто-бледном маленьком лице: волосы скрывала повязанная по-комсомольски косынка. "Голод делает людей похожими бесполыми и лишенными возраста. Все голодные – старики".
– Вы знаете, мне крайне нужно позвонить. Я Вас очень прошу...
– Если быстро только...
– Один момент! Спасибо! – Сережа быстро зашел за перегородку и снял трубку с аппарата на стене.
– Сто-два-пять-девять-семь, пожалуйста! Алло! Алло! Дядюшка, тетя уже ждет Вас у себя. Да? Хорошо! Да! Спасибо Вам.
Девушка в слабом недоумении посмотрела вслед: странный молодой человек в перчатках, речь которого ощутимо не вязалась с рабочим нарядом, уже вышел. Рядом со штемпельной подушечкой на стойке перед ней лежала, поблескивая цветной фольгой, горсть шоколадных конфет...
Снова заняв свой пост. Сережа заставил себя перестать ходить и опять закурил, хотя курить было уже до тошноты противно.
26
– Кто там? – спросил женский голос за обитой коричневым дерматином дверью.
– К товарищу Остапову, срочно! – громко ответил Юрий, не вынимая из кармана руки.
Дверь приоткрылась. Мгновенно оттеснив женщину в глубь прихожей, Некрасов протиснулся в квартиру. Женщина была лет тридцати, с .модной короткой стрижкой, в темно-зеленом халате. При виде ворвавшихся в квартиру мужчин она испуганно вскрикнула, и на этот вскрик в коридор выбежал человек, только что виденный Сережей на улице: без кепи он оказался лыс, старше на вид...
– Что это значит?! – Голос его сорвался.
– Вы – бывший капитан Остапов, – без вопроса сказал Некрасов. – Пусть Ваша жена пройдет в эту комнату. Поручик, взгляните – там нет телефонного аппарата? Нам надо поговорить с Вами наедине.
– Мне не о чем с вами говорить! – Остапов, говоря эти бессмысленно-ненужные слова, как-то желтел в лице: пальцы его судорожно собирали ворот сорочки.
– Пусть Ваша жена удалится. Прошу Вас, madame. – Некрасов, словно не выговаривающий, а чеканящий слова, почти втолкнул испуганную женщину в дверь, из-за которой доносился похожий на мяуканье детский плач. Ответив на взгляд Юрия кивком, Стенич остановился у этой двери.
– Принимайте гостей.
Военспец молча прошел в комнату, видимо, служившую кабинетом. Это было обычное жилище военного времени: паркет так же черен без натирки, как в прихожей, на круглом столике темного дерева разложена газета, на которой стоял закопченный чайник, рисунок полуотставших обоев погублен следами лопнувшей трубы, угол заняла "буржуйка". На всем – печать вынужденного запустения.
Некрасов сел, за ним сели остальные "гости", кроме оставшегося в коридоре Стенича. Незаметная и тихая, Тутти присела на валик стоявшего у двери дивана. Военспец продолжал стоять, остановившись посреди комнаты: глаза его беспокойно бегали.
– Садитесь, Остапов.
Военспец нехотя сел. Оказавшийся рядом с ним Вадим увидел, что его желтоватый, высокий лоб покрыт капельками пота.
– С Вами говорит сейчас организация "Национальный центр", состоящая из бывших Ваших товарищей по оружию. Вы приговорены ею к смертной казни как офицер, нарушивший присягу, как изменник, перешедший в лагерь врага. Что Вы можете сказать перед тем. как приговор будет приведен в исполнение?
– Послушайте. – Голос Остапова дрогнул. – Не звери же вы? У меня семья.
– Это обстоятельство еще никого и никогда не ставило вне закона, бесстрастно ответил Юрий. – Но в отличие от Ваших новых хозяев мы не трогаем семей.
"Вне закона нет. У любого преступника может быть семья, но это не имеет того значения, когда есть скамья подсудимых, приговор, тюрьма; вместо одной стены, разделяющей казнь и женщину, которая закричит, увидев..." думал Вишневский, перебарывая тошноту...
– Убийцы! – Остапов вскочил.
– Мы не убийцы и даже не судьи. Мы – исполнители приговора.
Неожиданно затрещал черный телефонный аппарат.
Лицо Остапова выразило слабую надежду, надежду неизвестно на что... Сейчас, когда перед ним с такой неумолимой и нереальной неожиданностью предстал мир, из которого он бежал, устав от передовой, на которой покой домашнего очага вырос до такой значимости, что любая цена за него показалась допустимой, явление этого мира как-то отдалило реальность от него...
А сейчас пронзительный треск телефонного аппарата вдруг, как включается в комнате свет, включил эту реальность. И в комнате как будто повисло то, что жизнь самих вершителей военного закона висит не на очень крепком волоске...
Возникло ощущение, будто случился разрыв наполненной напряженным драматическим действием синематографической картины.
Аппарат звенел.
– Возьми трубку, – прерывая возникшую паузу, произнес Некрасов. Тутти соскользнула с дивана и, подойдя к аппарату, подняла тяжелую трубку.
– Алло? – спросила девочка голосом более детским, чем на самом деле. Лицо ее было тихо-серьезным. – Да. Нет. Пожалуйста, телефонируйте через три часа.
Трубка легла на рычаг.
– Молодец, Таня. Говорите все, что Вам хотелось бы сказать, Остапов. Но предупреждаю, – Юрий щелкнул крышкой часов, – я не могу дать вам более трех минут.
Казаров, присевший на подоконник, чиркнул спичкой, зажигая папиросу. Вадиму тоже захотелось курить. Сережино бесстрастное лицо невольно обратило на себя его внимание: выражение, проступившее на нем, в точности повторяло выражение лица Некрасова.
Часы громко тикали на ладони Юрия.
– Скажите, – заговорил наконец Остапов, обращаясь к Юрию, – как Ваше имя?
– Настоящее мое имя и звание – штабс-капитан Юрий Арсениевич Некрасов.
– Послушайте, штабс-капитан, – Остапов облизнул губы. – К чему это утонченное издевательство?
– Стыдитесь! – резко бросил Юрий. – Я даю Вам возможность умереть как подобает русскому офицеру – глядя смерти в лицо! Мною руководит уважение к Вашему бывшему званию. Впрочем, Ваше время уже истекло, бывший капитан Остапов. Казаров!
Военспец снова вскочил с перекошенным волнением лицом и без вскрика, медленно закачавшись, повалился на грязно-черный паркет: на его спине в домашней белой сорочке проступило под лопаткой пятнышко крови.
Казаров убрал в карман небольшой английский пистолет с глушителем.
– Вишневский!
Вадим наклонился над телом, стараясь одновременно загородить его собой от Тутти.
– Мертв.
– Казаров, Вишневский – с нами, Никитенко, Ржевский – остаетесь со Стеничем. Женщину – запереть и... вызвать по телефону Чеку. Должен кто-то и отпирать... А то она так неизвестно сколько просидит, там еще и ребенок вдобавок, – закончил Юрий в сильном раздражении. – Из подъезда выходить по одному. В разные стороны. Все.
Все еще непохоже на себя серьезно-тихая, Тутти, выходя вместе с Некрасовым из кабинета, обернулась и еще раз окинула лежавшего на полу напряженно-внимательным взглядом.
27
Белый сумрак сгущался между колоннами Казанского собора. В вечернем воздухе далеко разносился звук шагов.
Перед собором было пусто.
"Готические башни, словно крылья,
Католицизм в лазури распростер", – негромко произнес вслух Сережа.
"Ладно, довольно... Довольно, как в дьявольском лесу бродить между этими колоннами и читать стихи. "Бежать бы из-под этих сводов темных, Пока соблазн душой не овладел"... А все-таки иногда, иногда мне начинает казаться, что я мог бы понять Лунина. Но и Лунин сейчас поступил бы иначе. "Готические башни, словно крылья, Католицизм..." Ладно, passons". – Сережа резко повернулся и зашагал в сторону Невского.
"И еще эти белые тоскливые ночи... Passons, слышите, г-н прапорщик... Думать о том – нельзя. Иначе Вас очень ненадолго хватит. Г-н прапорщик, попридержите-ка свои нежные нервы!.. Юрий был прав – тысячу раз прав, и довольно об этом... Нельзя. Нельзя. Нельзя".
Сережа шел по проспекту, не видя перед собой лиц редких прохожих...
– Ржевский!! – Неожиданно громкий крик не успел дойти до него, когда кто-то крепко стиснул его в объятиях и чьи-то горячие губы с силой коснулись его щеки. – Сережка!!
Стремительная пылкость в этом страстном – куда-то не в щеку и не в губы – поцелуе обдала Сережу чем-то позабыто знакомым. – Олька! Олька Абардышев!
28
Непролазные заросли малинника сохраняют прохладу даже в полуденный зной... Вкус малинового прутика, его белая, вязкая на зубах мякоть.
Голые ноги до колен исхлестаны травой и крапивой.
Олька Абардышев сидит на корточках напротив Сережи. Олька похож на девочку: у него пепельные, крупно вьющиеся локоны, красиво падающие на воротник белой матроски, правильный овал лица, прохладные зеленоватые глаза и благородно очерченные пухлые губы.
Сейчас в Олькиных волосах торчит белое петушиное перо, подкрашенное красной акварелью.
– Соколиный Глаз, – говорит Олька, – как же все-таки быть с трубкой мира?
– Когда бледнолицый койот покинет свой вигвам, мы сможем взять все необходимое, – отвечает Сережа.
– А он наверное курит?
– Ну. Я сам видел. Тихо!
Они замирают. По гравиевой дорожке идет из дому Женя – его хорошо видно сквозь густые заросли. Женя, в белом фланелевом костюме, тонкий, элегантный и легкий, идет быстро, почти бежит...
– Куда это он так разлетелся?
– К Морозовым... У них дачный бал вечером – вот и носятся.
– Охота им...
Олька и Сережа обмениваются многозначительным взглядом. Их прямо-таки переполняет презрение к взрослому миру. Скучная и глупая жизнь. Как это ужасно – вырасти!
29
– Олька... – Обрадованный Сережа смотрел в, казалось, ничуть не изменившееся за три года лицо Олега Абардышева. – Господи, Олька, как я рад тебя видеть!
В следующую секунду Сережины нервы, казалось, помимо него самого, мгновенным и мощным усилием заставили лицо остаться неподвижным: человек, сжимающий его в объятиях, был одет в черную кожанку.
30
С Вадиком Белоземельцевым, лучшим другом детства, учившимся в царскосельской гимназии, Сережа виделся раз в год – в Крыму. А в остальное время – от Крыма до Крыма – Сережа больше всего общался с Олькой Абардышевым.
Сережа и Олька учились в одном классе, но знакомы были еще до гимназии – по дачному поселку в Останкине.
В старших классах эта дружеская связь немало удивляла самого Сережу, находившего объяснение только в известном "стихи и проза, лед и пламень"... Непременный зачинщик всех гимназических бесчинств и бунтов, необузданный, фанатически подчиненный только своему, более чем своеобразному, кодексу чести, Олька, несмотря на безмятежно-ангельское личико расхорошенького пай-мальчика, к шестнадцати годам умудрился переспать с половиной московских проституток... (Врач венерической клиники, на прием к которому Олька попал в пятнадцатилетнем возрасте, был озадачен, пожалуй, впервые за свою практику – настолько не вязался Олькин вид с целью визита.) Отношение к людям варьировалось у Ольки только между обожанием и ненавистью: безразличия не было в его натуре вообще, так же как и спокойного отношения к чему-либо. Основным объектом его ненависти было, во всех видах, "бюргерство", противопоставленное "музыкантству"... Запоем читавший йенцев и Гофмана, Олька с яростным максимализмом делил людей на "бюргеров" и "музыкантов", и это деление было единственным делением, которое он признавал. Деления на "плохих" и "хороших", "добрых" и "злых" для него не существовало. Впрочем, и само понятие добра и зла было для Ольки чем-то находящимся вне его мировоззрения.
Как-то, войдя в класс уже после звонка и получив по этому поводу соответствующую запись в дневник, Олька упал за парту рядом с Сережей... Глаза его лихорадочно блестели: он сидел словно на иголках и, отвечая с места, сделал грубейшую ошибку в отложительных глаголах.
Когда звонок наконец прозвенел, Олька оторвался от крышки парты, которую последние пять минут ожесточенно царапал сломанным пером.
– Знаешь погоди... – остановил он Сережу, сорвавшегося было мчаться в рекреационный зал.
– Ну? – Сережа уселся на парту перед Олькой.
– Мне сегодня сон приснился... такой сон... – Олька откинулся на спинку скамейки. – Понимаешь, Сережка, мне приснилось, что я вот-вот смогу полететь... Все тело наливается такой силой, что я знаю, что еще, изо всех сил напрячься – и я взлечу, стремительно, вверх... И я молю Бога: Господи, помоги Мне взлететь, дай мне сейчас взлететь, я хочу ощущения полета... И тут появляется какая-то женщина в красном. И она говорит: не торопись, может быть, это и не от Бога... И я понимаю, что это не от Бога... И тогда я проклинаю Бога, чтобы полететь...
– Крыть нечем: ты в этом сне – весь, – прищурился Сережа.
– Не могу я тебя понять... – Олька повертел в пальцах карандаш. – Я же тебя видел... в церкви. Но неужели не унизительно для человеческого достоинства – падать на колени?!
– Унизительно не падать.
– Но ведь есть же гордость!
– Самая высокая гордость – смирение.
– А как же, где в христианстве место бунту?
– В христианстве ему нет места.
– Но ведь бунт – благороден! Помнишь, у Байрона, в "Каине"? Гордость бунта, сила восстать!
– Природа бунта – паразитична.
– Что ты хочешь этим сказать?!
– Бунту нужен объект. Если у бунтарской натуры отнять все объекты, то ей ничего другого не останется, как восстать на самое себя. Ну и самоуничтожиться. Следовательно, существовать она может, только паразитируя.
– Пятерочка по логике. Твой Флоренский тебе в кровь и плоть въелся. Кстати, о плоти. Твое христианство зачеркивает плоть. А почему? Ведь плоть обогащает. Она дает ощущения.
– И берет тебя. Неужели даже тот "насморк", который ты подхватил осенью, ни на что тебя не натолкнул?
– Ерунда. Тело дает мне жизнь ощущений – это главное.
– С тобой бесполезно разговаривать. Ты задавлен своей, как говорят индусы, нижней чакрой.
– Меня это устраивает.
31
– А я чертовски рад, что ты – наш. По твоим склонностям я скорее бы ожидал тебя увидеть каким-нибудь "вольнопером"... Хотя, слушай, ты ведь собирался на ускоренные курсы. Значит, ты бы сейчас был прапорщиком, ты ведь их кончил?
– Кончил.
– Здорово все-таки. А каким тебя сюда ветром забросило?
– Недавно. Я был сюда прислан к Петерсу... по одному делу. – Уже пришедший в себя, Сережа даже улыбнулся тому, к какой акробатической изворотливости формулировок толкает его почти физическое отвращение ко лжи.
– Я тоже не очень давно. Из Москвы. Слушай, у тебя сейчас время есть?
– Пожалуй, да.
– Я тут рядом – в общежитии Чека. Завернем ко мне?
– С удовольствием.
"Идиот! Надо же было отговориться делами... Но не случайно же так случилось. Ведь случайного не бывает. А мне сейчас нужно развлечься".
Они сворачивали уже с Невского в переулок.
– Слушай, а как братец твой Женичка?
– Женя погиб.
– Извини, Сережка. Давно?
– Порядком. В восемнадцатом.
– Ясно. – Олька шел быстро и весело, казалось ему хочется разбежаться и подпрыгнуть.
Двери оштукатуренного желтым трехэтажного дома то и дело открывались, пропуская людей, по большей части молодых, в шинелях и кожанках, коротко подстриженных женщин в сапогах и коротких юбках, в красных косынках и без косынок...
– Абардышев! Олег! Приходи чай пить!
– Не могу, занят! – крикнул Олька куда-то в глубину людного вестибюля, где стоял непрерывный гул голосов и желтый махорочный дым. Откуда-то тянуло стряпней на скверном жире. Поблескивали металлом вешалки гардероба – конечно, никто не раздевался. Сережа услышал в себе веселое ощущение безопасности, то ощущение, которое всегда необъяснимо овладевало им в особенно рискованных ситуациях. Он поднялся вместе с Олькой по лестнице на третий этаж (на каждой площадке оживленно курили девушки и молодые люди).
– Нет, дурачье, это же гениально придумано!
– Васька, и много таких отрядов будет?
– Пропорционально оборонным войскам. Здорово, Абардышев!
– Здорово, Федорук!
Олькина дверь оказалась в конце грязного, заплеванного окурками самокруток коридора – у мутного окна с широким каменным подоконником. Абардышев отомкнул ее ключом, взятым у стриженной девушки на вахте.
Они прошли в комнату, в которой нельзя было подойти близко к окну из-за того, что половину ее занимали до потолка громоздящиеся друг на друга школьные парты. Из-за этого же было и довольно темно. В комнате стояли две железные койки – одна из них зияла пружинной сеткой, другая была кое-как заправлена серым солдатским одеялом. Паркетный грязный пол был усыпан все теми же окурками.
– А свинарник у тебя, – Сережа присел на стол, вытаскивая было портсигар, но, вовремя спохватившись, не вытащил.
– А, не до того, – тряхнул пепельными кудрями Олька. – Черную работу кончим, будем там все эти дворцы с алюминиевыми колоннами строить. Хотя знаешь, Сережка, тьфу ты, спички отсырели, темновато у меня, да? Зато пока один, а в этом того-этого – есть кое-какие преимущества.
– А ты все такой же бабник.
– А ты все такой же средневековый рыцарь с обетом целомудрия? "Тело инструмент духа", который должен быть чистым, а то куда-то там не пойдешь не поедешь... Помню я все твои теории.
"А здорово я отвык от родного произношения с этим питерским рассыпанием сухого гороха", – невольно отметил Сережа, слушая Ольку. По обыкновенной своей манере Олька как бы нарочито утрировал московское растягивание гласных, играя плавными интонациями как сытый котенок, жмурясь, играет с клубком. Олег Абардышев действительно изменился мало. От него, как прежде, веяло какой-то беззаботной прозрачной порочностью. Это была не та порочность, что губила когда-то Женю: это была порочность без боли, без муки, без "торжества святотатца" и без отвращения – это было какое-то невиннейшее неразличение Добра и Зла.
– Так о чем я бишь? А, ну да! Эта черная работа очень по мне... Ты Блока любишь? "Пальнем ка пулей в Святую Русь"! Вот где сила бунта, куда Байрону! Помнишь, мы с тобой спорили о бунте? Вот он и вырвался, бунт...
