Текст книги "Память о мечте (сборник)"

Автор книги: Елена Пучкова

Конечно, мне подмешали наркотик, да столько, что я не приходила в себя до следующего утра. Я ужаснулась, поняв, что меня погубили, и несколько дней была безутешна и плакала, словно ребенок, которого убивают или посылают к тебе.

Мейхью,

 
Лондонский Труд и Лондонская Беднота
Даль ко мне доносит горький вкус беды,
Острый стебель в горле у тебя застрял,
Солнечные блики, случая следы,
Стук колес снаружи, отзвук суеты,
Там, где Лондон свадебный на ином пути,
Свет неоспоримый с трудной высоты
Разъедает шрамы, извлекает стыд
Из его укрытья; целый день почти,
Как ножи в коробке, разум твой открыт.
 
 
В трущобах лет ты похоронена. Не смею
Тебя утешить. Что сказать смогу?
В страданье – истина, и перед нею
Любое понимание – пустяк.
Тебе свое страдание важнее,
Чем то, что жизнь перед другим в долгу —
Насильником, что, млея и бледнея,
Взбирается на нищенский чердак.
 

 
Ты держишь этой тонкой ноты дрожь,
В ней Новый Орлеан, как отраженье,
И слуха пробужденье в ней, и ложь.
 
 
Квартету создано сооруженье
Из ярусов, кадрилей и цветов,
Любой здесь любит, чувствам не до шуток —
 
 
Играй, глухой, ведь твой удел таков, —
Для тех, кто слышит. Толпы проституток
Вокруг, как тигры в цирке (но они
 
 
Ценней рубинов), прихоть – их победа,
Пока кивают знатоки в тени,
Закутанные в личности, как в пледы.
 
 
Мне этот звук сумел на душу лечь,
Мой Полумесяц – Город возле моря,
Где стала вдруг твоя понятна речь,
 
 
Чтобы добро в овации вовлечь,
Услышать ноту в партитуре горя.
 

 
Куда б летело, сердце, ты,
Свободу получив?
Подальше от земной тщеты,
В заоблачный обрыв,
Необитаемый? Теперь
Через моря и города,
Скажи, летело б ты куда?
 
 
Я отворило бы засов,
Бежать – моя мечта,
Минуя западни лугов.
Вся в мире красота —
Залог потерь.
Не отыскать, чтоб голову склонить, кровать
И друга, чтоб обнять.
 

 
Две лошади в поле,
Два лебедя в речке,
А ветер все резче,
Пустырь им заполнен,
Там чертополох,
Как люди, продрог;
Мои размышления – дети —
Со взрослой тревожностью лиц;
Вставать мы их учим
Под небом текучим
Из тайных гробниц.
 
 
Контур лебедь полощет
В зеркальной воде —
Быть зиме, как беде.
А вольная лошадь
Грызет удила,
Как любовь, что ушла,
И – ах, им украсть помогла
Мой спрятанный разум, —
Не вернуть ни крупицы,
Пока помню их лица,
Что забудутся разом.
 
 
Тогда пустошь застонет,
Застанет людей врасплох,
Они столпятся, как чертополох,
Ветер их сжаться заставит,
В бесплодном месте тесниться; Но чудо смотрит за ставни,
Которыми скрыты лица,
И находит здоровый росток,
Который навеки застынет.
Золотое зимнее солнце
К вечной ясности не стремится.
 

 
Женщины двигались длинной шеренгой, как в храм,
Туда, где стоял он в очках без оправы, седой,
В темном костюме и белой рубашке, святой.
Распорядители их направляли к простертым рукам,
Из которых забота живительной теплой водой
Изливалась двадцать секунд. Ну’c? дорогое дитя,
Что болит?– вопрошал его голос густой,
И, немного помедлив, молитвой простой
Он указывал Богу на чей-нибудь глаз и колено.
Их головы объединялись; затем удалялись,
 
 
Внезапно теряя мысли, одни брели молчаливо,
Робко отбившись от стада, ожить не смея пока,
Но другие все еще непреклонно
Судорожно и крикливо
Кликушествовали хрипло, словно лишась языка,
Как будто в их душах дебил выпущен из-под замка,
Чтобы, услышав голос, творить добро терпеливо.
Только их этот голос возвысил издалека.
Их речь нечестивых бесчестит, глаза выжимают стены,
Громада неслышных ответов вещает им справедливо —
 
 
Что болит! Усатые, в платьях с цветами, трясутся до дрожи,
И все же – все болит. Здесь покоится в каждой
Чувство жизни в крови, свое пониманье любви.
Можно ближних любить, свое сердце тревожа,
Можно даже потешиться жаждой,
Лишь к тебе обращенной любви,
Но ничто не поможет. Постоянная, нудная боль,
Словно слезы оттаяли в зимнем жестоком пейзаже,
Тает медленно в них – громче, голос зови,
Говори Дорогое дитя, и все время на лжи не лови.
 

 
На мягкой соломе, на блестках стекла
Из хлама готовит постель им забота.
Ни трав, ни земли, ни зимы, ни тепла
Мам, дай поиграть нам хоть что-то.
 
 
Живые игрушки исчезнут не в срок,
Взрослея, мы их почему-то теряем.
Коробка от туфель и старый совок…
Мам, мы в похороны играем.
 

 
Вот море высохло. И бедность обнажилась:
Песок и якорь ржавый, и стекло:
Осадок прежних дней, когда светло
Пробиться радость сквозь сорняк решилась.
 
 
А море, как слепец или как свет жестокий,
Прощало мне прозренье. Сорняки —
Мои мгновенья, ум – солончаки,
Бесплоден плоти голос одинокий.
 
 
И время высохло, и призрачны приливы,
Ловлю натужно воздуха глоток…
Молю, чтобы вернулось море вспять,
Опять пусть будет добродетель лжива.
 
 
Нахлынь на мой иссушенный песок,
Чтоб жизнь иль смерть мне как свободу дать!
 

 
Клен и сумах вдвоем над осенью парят,
Взгляни: их письмена так ярко заалели,
За эти изжелта-багровые недели
Из всех закатов ткут они себе наряд.
Вам, листья, кровь дана от целой жизни года.
Какой с востока плыл фламинговый восход!
Какой закат стекал по кронам целый год,
Чтоб в славу хрупкую одела вас природа.
И человек, как лист, однажды упадет
Снаружи пепельный, внутри кровоточащий.
Осенний отсвет многоцветной чащи
Немыслим в тупике, где он конец найдет.
О, первозданный свет и небосклон в огне,
За всех, кто обречен, кричите вы во мне.
 

 
К исходу лета на сносях земля,
От тяжести склоняет ветви книзу,
Скрыв глубоко живую сладость соков,
Она цветы выносит напоказ и золото,
Усердно маскируя свой тайный сговор…
Под покровом соков
Покоится холодная зима,
Покоится, произрастая, голод,
Вмороженный в початки кукурузы.
Под щедрым изобильем – обнищанье,
И бедность, как богатство, клонит книзу
Тугие ветви, и нужда – зерно.
 
 
Их облачи в великолепье лета и вкось
Проникни в кость, иль во владеньях
Весны ты ими овладей; под грудью
Пространство пустоты, как пустоцвет, как призрак
Порочного цветка – размах нужды, ее давленье
На зеницы духа, на существо
Бездеятельных тел, давление
На их передвиженье и на осуществление любви,
Давление на жизнь, как в бездне моря,
Становится порою нестерпимым,
Хотя его обязаны стерпеть.
 
 
Едва ослабит лето на мгновенье
Давленье это, многие встают
И плещутся в реке или под вечер
Спешат к увеселеньям, как в крольчатник,
Рассыпанные в парке, как бумажки,
Купаются в поту, как комары,
А позже блуду предаются в спешке,
Гонимы сторожем и полицейским, они играют,
Как и я, мечтая об отдыхе, достатке, чистоте.
 
 
Сады, как начинающие шлюхи,
Регалии сезона выставляют,
Когда их овевает смутный запах,
Манящий чистотой и красотой
Мужчин, в кораллах светлых утонувших.
Но только женщин обнажает лето —
Снимает пиджаки и полуголых
Мужчин пускает в лодках по реке,
 
 
Влача их пальцы по воде тенистой;
Они спешат покорно за рекой,
Сквозь тени волн выслеживают руку,
Которой незачем искать свой берег.
Лицо в воде – как яблоко гнилое.
Соборы и строительные фирмы
С их появленьем рушатся. Все громче
Бетховена играют, чтобы эхо
Сумело в звуках утопить Уэльс,
И ветер лета Средиземноморья
Как лебедь, белоснежный лебедь плыл.
 

 
Встречая вновь едва знакомый разговор,
И странный вырез листьев, и цветок сердечный,
И туповатую сову спугнув, открыв плюща узор,
И полдень задержав лучом на башне вечной, —
Не в этом ли нетленно бытие? Как мне уговорить
Все это стать единым? Но бомб правительственных громыханье
Мне не позволит двери отворить
В мой старый дом. Навеки я в изгнанье.
 

 
Да, в первые шесть дней открытий мая
Желто-зеленые под теплым ветром
Обновы буков, путь единый выбирая,
Разорваны небесным светом.
 
 
У мая даже есть свои паденья…
Коричневые свитки оплели
Зеленые ростки объятьем тленья
И медью падают на чернь земли.
 
 
Но ни отступничество, ни святая вера,
Ни смертный приговор, весне внимая,
Не опровергнут ни листву под ветром,
Ни плодотворную идею мая.
 

 
Итак, мы произносим: «Доброй ночи» —
И, как любовники, идем опять,
На самое последнее свиданье,
Успев лишь вещи наскоро собрать.
 
 
Последний шиллинг опустив за газ,
Смотрю, как платье сбросила бесшумно,
Потом боюсь спугнуть я шелест гребня,
Листве осенней вторящий бездумно.
 
 
Как будто бесконечность помню я,
Как мумия, завернутый в молчанье,
Я воду набираю питьевую. Ты говоришь:
«Мы отдали гинею за комнату последнего свиданья».
 
 
Затем: «Оставим мы любовникам другим
Немного газа, пусть тепло лучится…»
Лицо твое испуганно – вдали,
Язык твой Вечных слов всегда боится.
 
 
Мне поцелуями глаза закрыв,
Смущаешься, как будто Бог ударил
Дитя с его наивным, детским страхом.
Мы бесполезность слез друг другу дарим.
 
 
Но мы не отречемся от себя,
Наш эгоизм не расстается с телом.
Наш вздох – дыхание земли,
Следы – навеки на сугробе белом.
 
 
Мы создали Вселенную – наш дом,
Мы сделали своим дыханьем ветер,
Сердца в груди – опоры наслаждений.
Перешагнем семь океанов смерти.
 
 
Тела покуда воедино слиты.
Когда ж уйдем мы в разные края,
Ты сохранишь колечко, я – заплатку,
Пришитую тобой, любовь моя.
 

 
Соломинка, как молния ручная, в траву стекла;
Другая, расписавшись на заборе, зажгла огонь зеленого стекла
Воды в корыте лошадином. В сумрак синий
Бредут, покачиваясь, девять уток по колее дух параллельных линий.
 
 
Вот курица уставилась в ничто одним проникновенным круглым глазом
И клюнула. С пустыни неба разом
Упала ласточка, покинув вышину,
Конюшню облетит – и вновь в голубизну.
 
 
Лежу в прохладе девственной травы,
Боясь того, что может мысль – увы —
Прыжком кузнечика перенести меня
В пространство странное невиданного дня.
 
 
Сам под собой, как множество, стою,
Нанизанный на время, но мою
Могу я ферму, крышу сняв, скорбя,
Внутри увидеть самого себя.
 

 
Горя решеньями в благоуханной тьме,
Иду я, мудрый,
Но разгорается проблема утра.
 
 
Дошел я до моста – на Стоер поворот.
Меня возносит
Проблема дерева – она решенья просит.
 
 
Ли По в душе. Ополовинен ум.
Сесть. Пить до дна,
Покуда не опустится луна.
 
 
Мой виски зажигается созвездьем. Мудрым быть
Умеет каждый,
В чем суть проблемы, я решил однажды.
 
 
Коль вы не знаете ответов, знаю я,
Рад вам помочь…
Я щурюсь на луну, убрал бутылку прочь.
 
 
Затем я вновь иду (еще так много тайн,
Их разгадать бы смог!),
Но мучает проблема стертых ног.
 

 
Здесь только мертвые тела лежат,
потому что мечты наши не похоронишь.
Вы не можете придавить погребальным камнем
зловоние чести и верности,
которое все еще отравляет воздух.
Сколько трупов в землю легло
с тех пор, как воздух прогнил в Куллодене.
 

 
Сложи холмы из тел под Ватерлоо, в Аустерлице;
В землю их зарой и дай пробиться мне —
Я все покрою, я лишь трава…
 
 
Потом сложи их грудой в Геттисберге,
Сложи их грудой в Ипре и Вердене,
Всех закопай. И мне позволь пробиться.
Минуют годы; спросят пассажиры проводника:
– А это что за место?
– Где мы теперь?
 
 
А я трава всего лишь.
Позволь мне действовать.
 

 
Исчезли буйволы.
И все, кто видел этих буйволов, исчезли.
Все, кто смотрел, как буйволов стада
растаптывают дерн зеленых прерий,
и к праху из-под тысячи копыт
свои большие головы склоняют
в величественном шествии к закату,
кто видел их, уже давно исчез.
И буйволы исчезли безвозвратно.
 

 
Река – это жидкое золото в закатных лучах Иллинойса.
Кто-то золото плавит, меняя его назначенье.
Женщина месит тесто для свадебного пирога,
Кладет в него масло и яйца, и тайную щедрость заката.
Река, изменяя русло, изгибается буквой «S».
С этой буквой беседу ведут небеса Иллинойса.
 

 
Сильные люди преуспевают.
Их ломают пуля, веревка, болезнь, разоренье.
Но они продолжают жить и бороться
и поют, как удачливые игроки.
А сильные матери силятся вытянуть их…
Сильные матери силятся вытянуть их
из пучины моря, одиночества прерий,
из горных обвалов.
Спой аллилуйя, произнеси «аминь»,
излей благодарности благодать.
Сильные люди продолжают преуспевать.
 

 
Рассекайте отмель морскую на отмели,
как луну из луны добывает море;
отмель, утес и песок – необходимо
создать.
 
 
Плывите, плывите, плывите, эти отмели переплывая,
качается солнце над вами в морском голубом галопе —
сидите на волнах, как в седлах, всадники скачки морской.
 
 
Вверх и вкось возноситесь, серебряные волнорезы,
стоны вашего танца исторгните; пенистый смех
рассыпьте вечностью радуг.
 
 
Крылья пены, летите; подхватите смелых пришельцев,
пусть их зеленое тело с розовыми плавниками
заблещет в искрах дождя и кружеве белой пены.
 
 
Мужчины моря, как прежде, ушли к тяжелой работе,
женщины моря ушли покупать булавки и шляпки,
золотом ржавчину скрой на покрове бескрайнего моря.
 

 
Разверните этот плед; в нем находится кокетка.
Посмотри: ее нога виртуозна, как в балете;
разверните плед; она —
робкая беглянка; или —
собирается ее кто-то ветреный похитить;
вот шалунья ваша; как
сможем мы играть, скажите,
если нет ее у нас?
 

 
Ребенок появился в урагане
сценическом: «дочь грешная моя,
ты впредь не пачкай моего порога»,
и нежные родители ребенка законному проклятью предадут;
ребенок, спрятав кучку безделушек
в платок, уходит медленно со сцены.
Дверь закрывается;
теперь она навеки вышла в ураган
на сцене, навеки вышла; снег,
включите снег. Ты, сын охотника.
 

 
В мастерской ювелирной я видел: мужчина чеканит
тонкий лист золотой. И я слышал, что это
плачет женщина плачем своим вековым.
 
 
Я под деревом персика видел цветов лепестки —
…это тонкие ленты истлевшего платья невесты. Я слышал,
плачет женщина плачем своим вековым.
 

 
Западное окно – это панно из марширующих луковиц.
Пять новых кустов сирени кивают ветру и доскам ограды.
Дождь обновил иссохшие доски ограды, промыл заплывшие
лунки сучков,
мир – большой гелиограф.
(Сколько лет здесь дрейфует этот дощаник
и буря завывает в лунках сучков,
предвещая зимний, военный ритм барабана?)
 

 
Японские гравюры проступают на западе: в них тополя на фоне неба.
Причудливые лунные пески удвоили изменчивость картины.
Луна творит прощальные картины.
Пуст запад. Пусто все вокруг него.
И в пустоте умолкли разговоры.
Лишь темнота внимет темноте.
 

 
Я люблю его, я люблю его, – на губах у нее звенело,
И она его имя пропела, вылепив на своем языке.
И она ему слово послала, что любит его так сильно,
Что смерть в ничто превратилась, что работа, искусство и дом
Превратились в ничто, а любовь изначальна была
И вечна; и звенело опять на губах – я люблю,
Я люблю; знал он дверь, для него открытую настежь,
А за дверью – новая дверь, и еще, и еще бесконечно,
Зеркала до самых глубин их виденья удвоить, утроить
Торопились: пьянило круженье
Бесконечных зеркал и дверей, то с шарами невиданных ручек,
То без ручек – их можно открыть только медленным, сильным нажимом,
То готовых тотчас распахнуться лишь от нежности прикосновенья.
Знал он, стоит ему захотеть, он свободно последовать мог бы
Быстрым шагом по кругу дверей, слыша
Изредка ласковый шепот: я люблю, я люблю, я люблю,
Или отзвук высокого смеха.
Сколько будет дверей впереди – десять, пять? Сколько —
Пять или десять – миновал он? Возможно ли счесть?
Пыль зеркал, как сама бесконечность.
Я люблю, я люблю, я люблю, – она пела тревожно и быстро
Истомленным высоким сопрано, и он чувствовал предназначенье
Невесомого отзвука смеха, дверь за дверью
И все зеркала и стремленья ее беспредельность.
И предел, за которым всегда путь откроется к новым приделам.
 

 
За годом год идет познанье истин,
Открытие случайных очертаний
По атласу, который перелистан.
В едва знакомом – мест любимых облик, —
В их проявлении – безмолвный отклик.
Он принимает форму циферблата, где стрелки устремляются к надежде,
 
 
Как то, что в снах неясных было прежде,
Свершается под взрывами желаний.
 
 
Листы обугливаются. Память знаний нам изменяет,
Как чувства, что когда-то потрясали нас в юности, уже такой далекой…
 
 
Познанье истин в зрелости моей – не постигает разум одинокий…
Есть боль, и не придумана она.
И беспокойно нам, когда над картой
Испании мальчишечья головка склонена.
 

Из американской поэзии
(перевод с английского)

 
Отец! Дай встретить час мой судный
Без утешений, без помех!
Я не считаю безрассудно,
Что власть земная спишет грех
Гордыни той, что слаще всех;
Нет времени на детский смех;
А ты зовешь надеждой пламя!
Ты прав, но боль желаний – с нами;
Надеяться – о Боже – в том
Пророческий источник ярок! —
Я не сочту тебя шутом,
Но этот дар – не твой подарок.
 
 
Ты постигаешь тайну духа
И от гордыни путь к стыду.
Тоскующее сердце глухо
К наследству славы и суду.
Триумф в отрепьях ореола
Над бриллиантами престола,
Награда ада! Боль и прах…
Не ад в меня вселяет страх.
Боль в сердце из-за первоцвета
И солнечных мгновений лета.
 
 
Минут минувших вечный глас,
Как вечный колокол, сейчас
Звучит заклятьем похорон,
Отходную пророчит звон.
Когда-то я не ведал трона,
И раскаленная корона
В крови ковалась и мученьях,
Но разве Цезарю не Рим
Дал то, что вырвал я в сраженьях?
И разум царственный, и годы,
И гордый дух – и мы царим
Над кротостью людского рода.
 
 
Я рос в краю суровых гор:
Таглей, росой туманы сея,
Кропил мне голову. Взрослея,
Я понял, что крылатый спор
И буйство бури – не смирились,
А в волосах моих укрылись.
 
 
Росы полночный водопад
(Так в полусне мне мнилось это),
Как будто осязал я ад,
Тогда казался вспышкой света,
Небесным полымем знамен,
Пока глаза туманил сон
Прекрасным призраком державы
И трубный голос величаво
Долбил мне темя, воспевал
Людские битвы, где мой крик,
Мой глупый детский крик! – звучал
(О, как мой дух парил, велик,
Бил изнутри меня, как бич),
В том крике был победный клич!
 
 
Дождь голову мою студил,
А ветер не щадил лица,
Он превращал меня в слепца.
Но, знаю, человек сулил
Мне лавры; и в броске воды
Поток холодный, призрак битвы
Нашептывал мне час беды
И час пленения молитвы,
И шло притворство на поклон,
И лесть поддерживала трон.
 
 
С того мгновенья стали страсти
Жестокими, но судит всяк
С тех пор, как я добился власти,
Что это суть моя; пусть так;
Но до того как этот мрак,
Но до того как этот пламень,
С тех пор не гаснущий никак,
Меня не обратили в камень,
Жила в железном сердце страсть
И слабость женщины – не власть.
 
 
Увы, нет слов, чтобы возник
В словах любви моей родник!
Я не желаю суеты
При описанье красоты.
Нет, не черты лица – лишь тень,
Тень ветра в незабвенный день:
Так прежде, помнится, без сна,
Страницы я листал святые,
Но расплывались письмена, —
Мелела писем глубина,
На дне – фантазии пустые.
 
 
Она любви достойна всей!
Любовь, как детство, – над гордыней.
Завидовали боги ей,
Она была моей святыней,
Моя надежда, разум мой,
Божественное озаренье,
По-детски чистый и прямой,
Как юность, щедрый – дар прозренья;
Так почему я призван тьмой —
Обратной стороной горенья.
Любили вместе и росли мы,
Бродили вместе по лесам;
И вместе мы встречали зимы;
И солнце улыбалось нам.
Мне открывали небеса
Ее бездонные глаза.
 
 
Сердца – любви ученики;
Ведь средь улыбок тех,
Когда все трудности легки
И безмятежен смех,
Прильну я к трепетной груди
И душу обнажу.
И страхи будут позади,
И все без слов скажу…
Она не спросит ни о чем,
Лишь взором тронет, как лучом.
 
 
Любви достоин дух, он в бой
Упрямо шел с самим собой,
Когда на круче, горд и мал,
Тщету тщеславия познал,
Была моею жизнью ты;
Весь мир – моря и небеса,
Его пустыни и цветы,
Его улыбка и слеза,
Его восторг, его недуг,
И снов бесцветных немота,
И жизни немота вокруг.
(И свет и тьма – одна тщета!)
Туман разняв на два крыла —
На имя и на облик твой,
Я знал, что ты была, была
Вдали и все-таки со мной.
 
 
Я был честолюбив. Укор
Услышу ль от тебя, отец?
Свою державу я простер
На полземли, но до сих пор
Мне тесен был судьбы венец.
Но, как в любой другой мечте,
 
 
Роса засохла от тепла.
В своей текучей красоте
Моя любимая ушла.
Минута, час иль день – вдвойне
Испепеляли разум мне.
 
 
Мы вместе шли – в руке рука,
Гора взирала свысока
Из башен вековых вокруг,
Но башни эти обветшали!
Шум обезличенных лачуг
Ручьи стогласно заглушали.
 
 
Я говорил о власти ей,
Но так, что власть казалась вздором
Во всей ничтожности своей
В сравненье с нашим разговором.
И я читал в ее глазах,
Возможно, чуточку небрежно, —
Свои мечты, а на щеках
Ее румянец, вспыхнув нежно,
Мне пурпур царственный в веках
Сулил светло и неизбежно.
 
 
И я пригрезил облаченье,
Легко вообразил корону;
Не удивляясь волшебству
Той мантии, я наяву
Увидел раболепство черни,
Когда коленопреклоненно
Льва держат в страхе на цепи;
Не так в безлюдии, в степи,
Где заговор существованья
Огонь рождает от дыханья.
 
 
Вот Самарканд. Он, как светило,
Среди созвездья городов.
Она в душе моей царила,
Он – царь земли, царь судеб, снов.
И славы, возвещенной миру.
Так царствен он и одинок.
Подножье трона, дань кумиру,
Твердыня истины – у ног
Единственного Тамерлана,
Властителя людских сердец,
Поправшего чужие страны…
Я – в царственном венце – беглец.
 
 
Любовь! Ты нам дана, земная,
Как посвященье в тайны рая.
Ты в душу падаешь, жалея,
Как ливень после суховея,
Или слабея каждый час,
В пустыне оставляешь нас.
Мысль! Жизни ты скрепляешь узы
С обычаями чуждой музы
И красотой безумных сил.
Прощай! Я землю победил.
Когда Надежда, как орлица,
Вверху не разглядела скал,
Когда поникли крылья птицы,
А взор смягченный дом искал, —
То был закат; с предсмертной думой
И солнце шлет нам свет угрюмый.
Все те, кто знал, каким сияньем
Лучится летний исполин,
Поймут, как ненавистна мгла,
Хоть все оттенки собрала,
И темноты не примут (знаньем
Богаты души), как один,
Они бы вырвались из ночи;
Но мгла им застилает очи.
 
 
И все-таки луна, луна
Сияньем царственным полна,
Пусть холодна, но все же так
Она улыбку шлет во мрак
(Как нужен этот скорбный свет).
Посмертный нами взят портрет.
 
 
Уходит детство солнца вдаль,
Чья бледность, как сама печаль.
Все знаем, что мечтали знать,
Уходит все – не удержать;
Пусть жизнь уносит темнота,
Ведь сущность жизни – красота.
 
 
Пришел домой. Но был мой дом
Чужим, он стал давно таким.
Забвенье дверь покрыло мхом,
Но вслед чужим шагам моим
С порога голос прозвучал,
Который я когда-то знал.
Что ж, Ад! Я брошу вызов сам
Огням могильным, небесам,
На скромном сердце скорбь, как шрам.
 
 
Отец, я твердо верю в то,
Что смерть, идущая за мной
Из благостного далека,
Оттуда, где не лжет никто,
Не заперла ворот пока,
И проблеск правды неземной —
Над вечностью, над вечной тьмой.
Я верую, Иблис не мог
Вдоль человеческих дорог
Забыть расставить западни…
Я странствовал в былые дни,
Искал Любовь… Была она
Благоуханна и нежна
И ладаном окружена,
Но кров ее давно исчез,
Сожженный пламенем небес,
 
 
Ведь даже муха не могла
Избегнуть зорких глаз орла.
Яд честолюбия, сочась,
В наш кубок праздничный проник
И в пропасть прыгнул я, смеясь,
И к волосам любви приник.