Текст книги "Память о мечте (сборник)"

Автор книги: Елена Пучкова

 
Умираем мы от жажды
Снова стать самим собой…
Но является однажды
Скоморох с живой водой.
 
 
К представленью не готовясь,
Он приходит в трудный час,
Как надежда или совесть,
Или сила жизни в нас.
 
 
Не скулит и не суется
В жизнь чужую, как в кино, —
Над самим собой смеется
И над нами заодно.
 
 
И когда в последнем вздохе
Приобщаемся ко мгле,
Не пророки – скоморохи
Остаются на земле!
 

 
Возношу тебе, Всевышний,
Не молитву, а хулу.
Я вдыхаю дух сивушный
У палатки на углу.
 
 
Божий мир… А, может, – глобус —
Краска и папье-маше?..
В переполненный автобус
Трудно втиснуться душе.
 
 
Серый снег под небом серым,
Серой улицы ледник,
Дышит адским духом серным
Тормозящий грузовик.
 
 
Бесконечная дорога —
То щебенка, то гудрон.
И доносится до Бога
Разных двигателей гром.
 
 
Две ноги давно бессильны,
И четыре колеса
Благовоние бензина
Воскуряют в небеса.
 
 
Если бы ты был, Всевышний,
Ты явил бы миру лик,
Ты признался бы: «не вышло!»,
Уничтожив черновик.
 
 
А теперь мы сами боги,
И бездумно, без следа
По космической дороге
Уезжаем в никуда.
 
 
…Но ночами детям снится,
Что вот-вот Земля поймет:
Почему летают птицы?
Почему трава растет?
 

«На арену выбегает клоун…»

 
На арену выбегает клоун,
До опилок делает поклон он,
И костюм его просторный вечен,
И белила и багряный нос…
Иногда бывает он бездарен,
Гениален или же вульгарен,
Если он немного человечен,
На него не убывает спрос.
 
 
Почему же не дано поэту
Перенять непринужденность эту,
Правдой незатейливых историй
Искупить добра извечный плач.
Но войска бессильны без приказа,
А талант опасней, чем проказа.
Мир теперь похож на лепрозорий,
Где смеяться силится циркач.
 
 
Но стекают слезы по белилам…
И они становятся мерилом
Гения, рожденного в сорочке,
Истины искусства в ремесле.
А поэт уже сутулит спину,
Строчка превращается в морщину,
Он творит в бессрочной одиночке
На своей придуманной земле.
 

Кустарь-одиночка

 
Я хочу бежать по росе,
Отыскать студеный источник,
Но я поздно встаю, как все,
Как у всех, будильник испорчен.
 
 
Душ приму и сяду к столу,
Выпью чаю и газ закрою,
После этого к ремеслу
Я усердье свое утрою.
 
 
Проклиная себя и мир,
Буду думать строчку за строчкой,
Как башмачник, как ювелир,
Как изгой – кустарь-одночка.
 
 
Но забуду я про часы,
И про долю мою кривую…
Может, в мире вместо росы
Я сама теперь существую?!
 
 
И напрасна вся воркотня,
Уязвленной гордости жало,
Если девочка вдоль меня
Как по чистой росе пробежала.
 

Чудак

 
Разлинованные тетради,
Каллиграфии злая муштра…
Педагог, как конвойный, сзади
Подгоняет нас в жизнь с утра.
 
 
Но единожды, счастья ради,
Начался урок, как игра,
И пророк на скудном окладе
Заявил, что пришла пора
 
 
Полюбить, убежать в бродяги,
Верить сердцу, а не бумаге,
Жить величьем черновика!
 
 
Мы учебник перелистали
И от всей души освистали
Непонятного чудака!
 

«Я завидую памятникам…»

 
Я завидую памятникам,
Памятникам разных эпох.
Массивные постаменты
Связывают их с землей,
И если в гранит упираются
Не ноги, а копыта коня, —
Это неважно:
 
 
Герой состоит, как кентавр,
Из единой гранитной плоти.
Памятники ставят,
Преимущественно, в средних широтах,
А в средних широтах
Не бывает землетрясений.
И потому я завидую памятникам,
Которые не знают,
Что значит
Почва, уходящая из-под ног.
 
 
А кому завидовали некоторые
Из этих бронзовых и гранитных людей
В ту пору,
Когда еще были живыми?!
 

Цена

 
Со стороны или на стороне
Искусство ценится, как в магазине,
Наверное, по этой же причине
Теперь оно особенно в цене.
 
 
В чем ценность искры, спрятанной в кремне,
Или воды, не найденной в пустыне?! —
Рождественский обед в живой гусыне,
Не знающей о праздничной цене.
 
 
Но далеко еще до Рождества.
Я обесценена, пока жива, —
Сбиваю туфли, снашиваю платья.
 
 
Когда отшелушится бытиё,
Свершится воскрешение мое:
Меня поймут, и всех смогу понять я.
 

Законы механики

 
Хотите медовые пряники?
Вот я, например, не хочу.
Один из законов механики
Для жизненной пользы учу.
 
 
Мы все беззащитные странники.
А я защищаться хочу.
Затем и законы механики
С таким уваженьем учу.
 
 
За все, говорят мне, в ответе я.
Но я по закону по третьему
К ответу и вас призову.
 
 
Механика в обществе сложная.
Могу совершить невозможное,
Пока я на свете живу.
 

Печальные радости

 
Нет ничего и не было —
Быль поросла быльем.
Не угрожало небо мне
Трассирующим огнем,
 
 
Воронками за воротами
Не стерегла земля,
Не каркали вслед воронами
Черные тополя.
 
 
Нет ничего и не было,
Кроме крапивных щей,
Кроме запаха хлебного
На ладони моей,
 
 
И первого дня погожего
После долгой зимы,
И кругленького мороженого,
Купленного взаймы.
 
 
Ни ран у мен, ни ордена,
Но памятна мне зато
Бумажная радость ордера
На байковое пальто.
 
 
Еще сирен завывание
Ночами болело в висках.
Но вся сирень на развалинах
Была о пяти лепестках!
 
 
Я радости эти печальные
В душе осторожно ношу,
Как будто я буквы печатные,
Первые буквы пишу.
 
 
Мигает звездами небо мне,
И птичье машет крыло…
А остального – не было.
Что было – быльем поросло.
 

Ода чревоугодию

 
Ах, повара! Пора вам
Пирами удивить,
Диковинным приправам
Вниманье уделить.
 
 
Нам с ненасытным правом —
Охотиться, удить,
И обрывать бесславно
Преемственности нить.
 
 
Но ощущаю снова
Сухарика ржаного
Неощутимый вес.
 
 
И слышу смутно сзади:
– Подайте, Христа ради,
Хлеб – чудо из чудес!
 

Старая Рига

 
Ворожба старинных названий,
Тех, что знала давным-давно,
А на небе – гравюры зданий,
Улиц каменное полотно.
А во дворике, как украшенье,
Упрощенная камнем судьба:
Двух облупленных рук скрещенье,
Попирающих два столба.
Шлемом сплющенные парадным,
С давних мучаются времен.
Многотрудным подвигам ратным
Стон их каменный посвящен.
Но забыто ратное поле,
Растворились черты лица,
Только память смерти и боли
Сохранила прихоть резца.
Только память…
Но память свята —
В ней чужой безымянный плач.
Прибежали во двор ребята,
Притащили футбольный мяч.
Штанга! Вздрогнуло рук скрещенье,
Осыпается пыль веков…
Я судья. Но мне для решенья
Не хватает футбольных слов.
Переулочки. Переулки,
Потревоженные дворы
Повторяют длинно и гулко
Удивительный ритм игры.
Повторяющееся действо,
Обновившееся слегка,
И опять побеждает детство —
Побеждает во все века.
Выше смерти и выше боли
Мяч летит над живущим днем.
Я, конечно, не о футболе,
Но немножечко и о нем.
 

Дом

 
Мне, видно, перестраиваться поздно.
Стою я, словно обреченный дом,
И, может быть, пора меня на слом.
Но я ведь тоже приносила пользу —
 
 
В два этажа, не в двадцать этажей,
Скрипуче, деревянно, без комфорта.
И дорогие, выцветшие фото
Со стен снимают бережно уже.
 
 
Плеснет щепа, известка запылит,
И станет пол мой зыбким и неровным,
И закричат обрушенные бревна,
И каждое протяжно заболит.
 
 
Я все пойму, я все приму сама —
И эту боль, и разрушенья эти:
Во мне когда-то вырастали дети,
Чтобы построить новые дома.
 

Гаданье

 
На неприметном полустанке
Под паровозные гудки
Проезжим ворожат цыганки
По пыльным линиям руки.
 
 
Ах, сколько линий на ладони,
Все описать – не хватит слов.
Ах, сколько судеб в эшелоне
Меж чемоданов и узлов.
 
 
Цыганка долго хмурит брови,
Дрожит седая прядь на лбу:
Как трудно в зеркальце рублевом
Чужую разглядеть судьбу!
 
 
– Ах, не давай ты мне задатка,
Потертый кошелек закрой,
Ведь будет все равно загадкой
Небритый сумрачный король…
 
 
Есть дальний путь, плацкарта в жестком,
Все так, как было до сих пор.
А впереди уже зажегся
Огнем призывным семафор.
 
 
Где завтра буду я счастливой?
В каком бродить мне далеке?
Ведь всех дорог не счесть, как линий
На ожидающей руке.
 

Пляска

 
Песню детскую написать
И для взрослых придумать сказку…
Я пошла бы нынче плясать,
Но боюсь, не выдержу пляску.
 
 
В жизни все случалось не впрок:
Скорбный пляс на крыше вагона,
И тяжелого хлеба кусок,
И бессилье чужого стона.
 
 
Это все ученье мое:
Головою об стенку билась,
Поняла про житье – бытье,
Но плясать уже разучилась.
 
 
На пуантах скорбит Жизель —
У нее профессия это…
Воет ветер, метет метель,
Пляски нет и музыки нету.
 

«Ах, уж эта мне полукровка!..»

 
Ах, уж эта мне полукровка!
Никакого спасенья нет.
И двусмысленность, и рисовка
В мешанине моих примет.
 
 
Об одном размечтаюсь крове, —
А уже поманит другой…
И воюют, воюют крови,
Чтоб не выдюжить ни одной.
 
 
Размечтаюсь я о погроме,
Ради сытого живота,
Чтобы в теле моем, как в доме,
Не осталось потом жида.
 
 
Ну, давай, биндюжники, дружно —
Кладезь вы легендарных сил…
Но усталостью пьян биндюжник,
Он о планах моих забыл.
 
 
Я его тороплю – скорее!
Ведь упустишь такой момент! —
Но биндюжник щадит еврея:
Ведь родня – и интеллигент.
 
 
Я ему про всю неуместность
И про то, что наука – вред.
Уважает интеллигентность
И талдычит мой прадед: «Нет!»
 
 
Согревается поллитровка,
Утонув в его пятерне:
«Ты – кровинка, не полукровка!» —
Говорит он, довольный, мне.
 

Моя поэзия

 
Я, как художник, с натуры пишу —
Пейзаж, портрет, —
И, глядишь —
Уже на мокрое масло дышу
Староарбатских крыш.
 
 
Уже говорю, где боль, а где ложь,
Где холод, где искра тепла…
И если в будущем зла не найдешь,
Значит, и я помогла.
 

Воронеж

 
Над Воронежем моим летят утки,
Летят утки над землей и два гуся,
И румяная, как летнее утро,
Там частушки распевает Маруся.
 
 
Каруселью раскрылась пластинка,
Современное ее чародейство…
Поздней памяти дрожит паутинка,
В ней пестрит, словно бабочка, детство.
 
 
Паутинку эту бережно тронешь,
И откликнется далекое эхо…
За Воронеж, за Воронеж, За Воронеж
Мил уехал, мил уехал, уехал…
 
 
И живем с тобою розно мы, словно
Перепутать перепутье могли мы
От дряхлеющей петровской часовни
До безвременной отцовской могилы.
 
 
Но когда-нибудь на Севере дальнем
Или в будничной московской квартире
Стану бредить я целебным свиданьем
С этим городом, единственным в мире.
 
 
По какой-то небывалой побудке
Вновь для долгого полета проснусь я.
Захватите с собой меня, утки,
Покажите мне дорогу, два гуся!..
 

«Навеки ничто не дается…»

 
Навеки ничто не дается,
Все может мгновенно исчезнуть,
Но даже погасшее солнце
Должна пережить наша честность.
 
 
Ничто не дается навеки,
Все может исчезнуть мгновенно,
Лишь то, что всегда человечно,
И в прах рассыпаясь, нетленно.
 
 
Я верую в это! Иначе
Не сладить с разрухой духовной.
И я, словно колокол, плачу,
Как колокол плачу церковный.
 
 
Звучат причитания меди —
Мы все беззащитны, как дети!
 

Парадокс

 
Вселенная не знает недорода,
Она подобна ищущему гению.
Легко пылают свечи водорода
И оплывают тяжким воском гелия.
 
 
О, звезды! Миллионы лет калились вы,
И – знали обо мне вы или нет —
Далекие, но щедрые кормилицы,
Вы посылали мне тепло и свет.
 
 
На полпути к таинственной вселенной
Топчу я землю, не жалея ног,
Покуда не истек мой век мгновенный,
Я вечна и всесильна, словно Бог.
 
 
Творю я, претворяю, сотворяю…
И, разума справляя торжество,
Я двери тайн вселенских отворяю,
Как будто двери дома своего.
 
 
…Прикажут – и с космическою силой
Зажжется водородная звезда,
И превратятся в братские могилы
Наполненные жизнью города.
 
 
И оборвется удивленный возглас
У края беспредельной пустоты…
Земля вступает в свой опасный возраст,
Земля родит тяжелые цветы!..
 

Новое летосчисление

 
На деревьях повис рассвет,
Неподвижный и серый…
…Это было за много лет
До новой эры.
 
 
В те времена
Еще были госпитали,
Где сестры
Бинтами солдат пеленали,
В те времена
Над погостами
Солдатские звезды вставали.
 
 
А в госпитале
Сестра объясняла подруге:
– Ну, как он мог?!
Ну, как он мог?!
Говорит,
Не беда, что нету ног,
Были бы руки!
 
 
А потом был опыт поставлен
В японском городе Хиросиме,
Был ученый прославлен,
А летчик —
Рассказывают! —
Сошел с ума…
Просто остался он с ними,
Убитыми в Хиросиме,
Просто разум его оплавился,
Как оплавились их дома.
Тем, кто умер в тот день,
Не досталось места в земле.
Земля к тому времени
Заполнена была.
Другими.
И они растворялись в воздухе,
Оседали пылью в золе,
И мы теперь дышим ими.
 
 
Они в нас,
Те, кому места в земле не нашлось.
Невидимые и грозные,
Как излучение…
 
 
…С этого самого дня
Началось
Новое летосчисление.
 

Тень

 
Я – тень.
Неподвижная и короткая,
Неподвижная, и короткая,
Как смерть.
Люди спят в комнатах.
Куклы – в коробках.
А у меня вместо стен – решетка,
А вместо крыши – небо,
В которое больно смотреть.
 
 
У меня нет дома,
Где уютно тикают ходики,
Где секунды жизни считает маятник,
Нет у меня усталости.
Нет у меня отдыха.
Я – памятник.
 
 
Мне безразличны
И тьма, и свет.
Два осенних листка,
Как монеты,
Прикрывшие мертвые веки…
Я только след.
Я только след
Спешившего человека.
 
 
…Он проходил по улицам —
А я семенила около.
Солнце садилось —
И я становилась
Все длинней и длинней…
Он проходил по улицам
Мимо пестрых, как лето, окон,
И распахнутых, словно ворот рубашки,
Дверей.
 
 
Кто был он?
Женщина или мужчина?
Девочка или мальчик?
Я не знаю.
Может,
На свиданье к любимой спешил он,
Нес серебристую рыбу с рынка,
Или играл в разноцветный,
Как мир,
Мячик…
 
 
У безногого есть костыли,
У слепого сердце,
Которое помнит
Черноту земли и белизну снега.
А я лежу, обезглавленная, в пыли:
У меня нет человека!!!
 
 
Где он – мой человек?!
Я не знаю.
Я только тень.
У него было сердце, и память, и честь, —
Но вдруг вспыхнул
И погас день.
И он исчез.
 
 
А я только тень,
Только след,
Только памятник,
Меня не оплакала мать
И друзья не зарыли…
А где-то,
Как прежде,
Качается маятник,
Отсчитывая дни
И недели
От первого
Атомного
Взрыва.
 

День

 
Был день как день —
Из мелочей.
Был человек —
Как человечек.
И дым майданекских печей
Плыл дымом заурядных печек.
 
 
Стал крик похожим на зевок,
А боль – на сонную ломоту.
И на дверях большой замок
Весь день отпугивал кого-то.
 
 
А в сумерках заквакал джаз,
И юбки сделались короче,
И сотни подведенных глаз
Сквозь вечер устремились к ночи.
 
 
А утром снова – поздний сон,
И снова жизни наважденье.
И так – до самых похорон.
И так – от самого рожденья.
 
 
Зачем потоп? Зачем война?
Зачем летающие блюдца?
От летаргического сна
Сумеет ли Земля очнуться?!
 

Врачеватель душ

 
Водосточные трубы из жести!
Мы – как странно! – работаем вместе:
Вы отводите злые дожди,
 
 
А мое назначение – слезы,
От обиды, болезни, угрозы…
Их трудней, чем дожди, отвести!
 
 
Только вас ремонтируют ЖЭКи,
Значит, будет наломано дров,
А беду починить в человеке
Не сумеет синклит докторов.
 
 
Человечество в атомном веке
Позабыло очаг свой и кров…
Что забывчивость? Все не навеки,
Если век на Земле нездоров.
 

Преемственность

 
И потный блеск тореадора,
И пенный рев в ноздрях быка,
Вся эта живописность скоро
Уйдет в прошедшие века.
 
 
И униженье, и отвагу
На стенде спрячут под замок
И окровавленную шпагу,
И красной тряпки ветхий клок.
 
 
Опять придут глазеть земляне
На варварство иных веков,
Свой счетчик Гейгера в кармане
Храня, как луковку часов.
 

Мирозданье

 
Мы вышли на околицу Вселенной,
Прокладываем путь по целине…
А может, тайнопись в загадке генной
Скрывает мироздание во мне?!
 
 
Венерой из пучины белопенной
Восстанет совершенство, как во сне.
А может, грозный Марс в броне нетленной
Не побеждал, не понуждал к войне?
 
 
Мы ничего не знаем о себе
И, как слепцы, блуждаем по судьбе,
То слишком снисходительной, то грозной.
 
 
А может, собственный узнав секрет,
Без кораблей достигнем мы планет,
Иных путей в бескрайности межзвездной?
 

«Не всем он ведом – этот страх…»

 
Не всем он ведом – этот страх,
Когда Вселенная раскрыта
И блещут звезды ледовито
У черной вечности в глазах.
 
 
И горизонт предельно сжат,
Не шире он петли пеньковой,
И вымер мир, отброшен снова
На миллионы лет назад.
 
 
И, мирозданьем облучась,
Я остаюсь одна на свете,
И только ветер, ветер, ветер
Который век, который час!
 
 
Но черный призрак отступил
И бесконечный, и бесплодный,
А иней, словно пот холодный,
На черных травах проступил.
 
 
Земля воскресла в свете дня,
Рассвет возник, как довод веский,
Голубенькою занавеской
Задернув вечность от меня.
 
 
Вот, словно иней, тает страх,
Кукушка вечность мне кукует,
НО ВЕЧНОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Все снова на своих местах.
 

Смотри и слушай

 
Мне скажут: не смотри, не слушай, —
Картины многие страшны…
Зачем же мне глаза и уши
Неосмотрительно даны?!
 
 
Наш путь день ото дня все хуже,
А ночи темные длинны,
И сами с возрастом к тому же
Мы недостаточно сильны.
 
 
Но я, покуда сердце бьется,
Смотреть и слушать и бороться
Характером обречена…
 
 
Глядишь – и стали очи зорче,
И ночи сделались короче,
Хоть жизнь сама не так длинна!
 

Рождение

 
Рожая хлеб, земля изнемогла,
Отдав колосьям жизненные силы.
От чернозема лишь одна зола
На пепелище засухи застыла.
 
 
И в панике кричат перепела,
Не ведая, где их жилище было.
Земля вчера красивая была.
Она себя – вчерашнюю – забыла.
 
 
Закон рождения и смерти слеп:
Земля погибла, создавая хлеб,
Но землю не создашь уже из хлеба.
 
 
От крика сердца разум мой оглох:
Мне бескорыстно небо дарит вдох,
Но от дыханья не родится небо.
 

Транзисторы

 
Пронзительно транзисторы
Орут, как будто в трансе.
Транзитные туристы мы
На бесконечной трассе.
 
 
Все истины, как исстари,
Узнав их в первом классе,
Мы охраняем истово,
На черный день, в запасе.
 
 
Нам жаворонка тоненько
Напомнит электроника
Из-за стены соседней.
 
 
Но нет успокоения —
Последнее мгновение
И соловей последний!
 

Молитва

 
Я горячо шепчу: спаси вас, люди,
От зависти, от лжи, от клеветы…
Ведь молоком наполненные груди
Преподают уроки доброты.
 
 
О пониманье грежу, как о чуде,
Но у чудес расплывчаты черты.
И долговечна память об Иуде,
И древние размножены кресты.
 
 
И познанные истины забыты,
И то, что с их содействием открыто,
И бомбы нависают в небеси,
 
 
И откровенье гения убого…
Молю несуществующего Бога:
Прости нам прегрешенья и спаси!
 

Метеорология

 
Мне объяснил метеоролог
Распутицу декабрьским днем.
А день ни короток, ни долог,
Пока мы суетно живем.
 
 
Но в сердце радости осколок
Забыть не даст мне аксиом:
Ведь лед то холоден и колок,
То обжигает, как огнем.
 
 
Вокруг все по науке тает…
Неужто снег знакомый станет
Воспоминанием о нем?!
 
 
Сыграть в снежки, лыжню освоить
Иль бабу белу построить,
Как строят храм, как строят дом.
 

Барабанщик

 
Истории бродячий балаган
Опишем в книгах, разместим по полкам…
Две палочки, забыв про барабан,
Стучат по барабанным перепонкам.
 
 
Не бычья кожа, а сама судьба
Гудит над смертным полем эшафота,
И морщится безусая губа
Под въедливыми капельками пота.
 
 
А перед тем стучали молотки,
Гвоздями доски влажные сшивая.
Багровый след на желтизне доски
И песня барабанная – живая!
 
 
Шнур, как петлю, на шею нацепи,
Поверх толпы гляди холодным глазом,
На шелковом шнуре, как на цепи,
Ты к барабану накрепко привязан.
 
 
Будь каменным. Не смейся и не плачь.
Пусть похоронный марш звучит как полька.
Ты не судья. Ты даже не палач.
Ты в стороне. Ты барабанщик только!
 
 
Чем хуже ты любого из толпы?
Что барабан пред гильотиной значит?
Две палочки, две жизни, две судьбы
И две слезы —
мой барабанщик плачет.
 

Имена

 
От первой клеенчатой бирки роддома
До самой последней надгробной плиты
Под знаменем имени скромно пройдем мы
Содом и Гоморру земной суеты.
 
 
Когда-то людей нарекали по святцам,
Теперь наступил математики век.
По старым законам младенцы родятся,
По новым законам живет человек.
 
 
Как формула, каждое имя условно,
Абстрактно, как музыка, тень, а не плоть.
Но мы бережем и храним его, словно
Голодный случайного хлеба ломоть.
 
 
Когда-нибудь сменится имя на номер.
(Однажды был опыт поставлен такой.)
Не скажут со вздохом: «Преставился, помер»,
А вычеркнут цифру бесстрастной рукой.
 
 
Вовек не подняться сомкнувшимся векам, —
Века безымянную плоть погребли.
Он был в человечестве лишь человеком
Белковой молекулой нашей земли.
 

Пожар

 
Я поверила в этот пожар
Ухищрением памяти странной…
Так реально огонь пожирал
Этот призрачный дом деревянный.
 
 
Я поверила в этот огонь,
Потому что поверить хотела,
От ожога болела ладонь,
И одежда под искрами тлела.
 
 
И не дождь – только пепел с небес,
Словно крупные черные слезы.
Так окончиться может прогресс,
Не сберегший себя от угрозы.
 
 
А поверить пожару легко,
Потому что и будни суровы…
Хоть пылает пожар далеко,
Но в него мы поверить готовы.
 

Шар земной

 
Шарик земной —
Крошечный,
Он предо мной —
Горошиной.
Но изрезан он варварски
На тысячу лоскутков.
Обычай, мне скажут, таков.
 
 
Сказители – благодетели
Границ земных не заметили,
Проблемы только всеобщие
Всегда занимали их.
Они, как слепые, ощупью
Любили мир для других.
 
 
На узких улицах вечности
Теснится все человечество.
Чело и вече отмечены
Стремленьем друг друга понять.
Потом будет поздно пенять.
 
 
Хоть праздное разноязычие
Хранит вековые обычаи,
Но все понимаешь без слов,
Раз кто-нибудь в мире готов
Себя распахнуть пониманию,
Как нашей Земле – мироздание.
 

Раскопки

 
Не зря мы верим картотекам —
В них нашей общности печать.
Палеозой с двадцатым веком
Мы вместе будем изучать.
 
 
Красноречив итог раскопок,
И все же чуточку уныл:
Был человек и хил, и робок,
А все-таки задирист был.
 
 
Он то кремневый наконечник,
То ядерный лелеял след, —
Погрязший в частностях сердечник,
Несущий мощный мозг скелет.
 
 
Типичная, казалось, особь…
Так почему же, почему
Не можем мы открытий россыпь
Всецело приписать ему.
 
 
Как будто из иного мира
Он вдохновенье прозревал:
Свеча горела, пела лира…
Он мог! Но что-то прозевал.
 
 
И прозябал на полигонах
Он в обезьяньей кутерьме,
И видел звезды на погонах,
А не в большой вселенской тьме.
 
 
Использовал он сто наречий,
Вступив на свой порочный круг…
Но скрипка очень человечий,
Понятный всем рождала звук.
 
 
Казалось, он погряз в машинах,
Казалось, он зашел в тупик.
Но сохранялся на вершинах
Его корней простой язык.
 
 
И каждый жил в отдельной клетке,
Презрев содружество пещер…
Но это все же были предки,
Как питекантроп, например.
 
 
Небезопасно отрекаться
От растворившихся во мгле…
Как тысяча иллюминаций,
Свеча горела на столе.