Текст книги "Память о мечте (сборник)"

Автор книги: Елена Пучкова

 
Так создан я, что за собой влекли
Меня красавицы, как самоцветы,
Бурлящий дух мой попадал в тенеты,
Которые Любовью нарекли.
Но языки огня меня не жгли,
Мне боли страсть не причиняла эта,
И я решил, что неженки наветы
На страсть из-за царапин навлекли.
Я с этим львенком лишь играл, пока
Мои глаза (на счастье, на беду ли?)
Узрели Стеллу. Сломана строка,
Ее глаза мой мир перевернули.
Теперь с любовью мы накоротке —
Она как яд в отравленном глотке.
 

 
На небосводе солнце посредине,
Прекрасных близнецов покинув кров,
Без шарфа белоснежных облаков,
Обрушивает жар в своей гордыне,
И всадницы прекрасные отныне,
На ветер не бросая данных слов,
В благословенной тени вееров
Спешат укрыть ланит непрочный иней.
И только Стелла, лишь она одна,
Лицо, подобно солнцу, не скрывала,
Беспечностью своей защищена,
Она своих богатств не растеряла.
В тот день красавиц много обгорело,
Но солнце лишь поцеловало Стеллу.
 

 
Я вижу берег! Сердце, не спеши:
Твой парус судну шаткому опасен…
Порыв, рожденный радостью, прекрасен,
Но он сулит крушение души.
Так слабоумный лорд в ночной тиши
Закон измыслит, что для всех ужасен,
И людям, для которых путь был ясен,
Укажет тропку, где обрыв в глуши.
Свободу слугам предоставь своим,
Пусть уши разуму доносят звуки,
Лик красоты глазам необходим,
Дыханью – аромат; пускай же руки
Обнимут мир – с любовью и людьми,
А ты – всю царственную дань возьми.
 

 
О провиденье, о провинность! Мне
Не отыскать блаженства милосердья,
Моя беда черна в своем усердье:
Страдает Стелла по моей вине.
Но истина (коль я не пал вдвойне)
Свидетель мой, что не в игре со смертью,
Не от беспечности над вечной твердью
Шквал чувств оставил разум в стороне.
Для оправданий слов не отыщу,
Я повредил тебе (и жив при этом!).
Пусть все простят, но сам я не прощу,
И будет только боль на боль ответом.
Все ссадины твои я залечу —
Твоей слезою я кровоточу.
 

 
Она исчезла. Горю нет конца…
Бесплотно и бесследно, как виденье.
Иль зеркала воруют отраженья,
Которые еще хранят сердца?
Клянусь, я был невинней мудреца,
Когда в невероятном ослепленье
Все зеркала заставил в исступленье
Служить свеченью одного лица…
Но хватит плакать. Ожерелье слез
Мне не вернет потерянного Бога.
Будь проклят паж, который факел нес,
Будь проклят кучер, проклята дорога.
Ты поровну на всех проклятья раздели.
Я трижды проклят сам за то, что был вдали.
 

 
О, боль разлуки – Стеллы нет со мной;
О, ложь надежды лестной! С честным ликом
Она лгала, что в этом месте диком
Увижусь я со Стеллой неземной.
Вот я стою один над крутизной,
Страдание во мне созрело криком.
Но в ослепленье жалком и великом
Хочу молиться я тебе одной.
Здесь вижу много я прекрасных дам,
Плетущих кружева беседы нежной,
Но в сердце им я заглянуть не дам,
В их утешенье привкус неизбежный
Целебной лжи, которая всегда
Несет туда веселье, где беда.
 

 
Когда беда (кипя в моем огне)
Прольет на грудь расплавленный свинец,
До сердца доберется, наконец,
Ты – свет единственный в моем окне.
И снова в первозданной вышине
К тебе лечу, как трепетный птенец,
Но горе, как безжалостный ловец,
Подстережет и свяжет крылья мне.
И говорю я, голову склонив:
Зачем слепому ясноликий Феб,
Зачем глухому сладостный мотив,
И мертвому зачем вода и хлеб?
Ты в черный день – отрада мне всегда,
А в радости лишь ты – моя беда.
 

 
О, плачь о тех, в чьем прахе Вавилон,
Чьи храмы пусты, чья отчизна – сон!
О смолкшей арфе Иудеи плачь:
Там, где жил Бог, теперь живет палач.
 

 
Где смоет Израиль с израненных ног
Засохшую кровь бесконечных дорог?
И где же напев Иудеи найти,
Что вызовет трепет, забытый почти?
 

 
Ноги в дороге избиты, измучена грудь;
Где ты спасешься? Приют обретешь где-нибудь?
Норы – для лис, а для ласточек – тысячи гнезд,
Для человека – отчизна, а для Иудеи – погост.
 

 
Когда изнемогшие стынут сердца,
Где дух совершает бессмертный полет?
Он без лица, он без конца,
Но он свой сумрачный прах отряхнет.
Тогда, покинув телесный плен,
Пойдет ли он по следу планет?
Иль чьи-то глаза, сквозь забвенье и тлен,
В пространство пошлют ему царственный свет?
 

 
Мысль – вечна, безбрежна, сильна,
Все видно невидимой ей,
Все, все будет помнить она, —
И землю, и небо над ней.
Она в озаренье поймет
Поблекнувших лет череду,
И в памяти стершийся год
Воскреснет в грядущем году.
 

 
О дух! Увидит хаос он
До заселения земли.
Там, где рождался небосклон,
Его дороги пролегли.
Распад вселенной, смерть светил,
Творенье времени и прах…
Он в отрешенности забыл
Про боль в расширенных зрачках.
 

 
Любовь, надежды и невзгоды
Дух видит без сердечной смуты,
Века проходят, словно годы,
А годы кратки, как минуты.
Летит, бескрыл и бессердечен,
Не существующий, а бывший.
Без имени, без чувств – он вечен,
И что такое смерть, – забывший.
 

 
Если б в сердце таилась неверия тень,
Галилею покинул бы я в тот же день;
Я бы, веру отвергнув, проклятие снял,
Что над родом моим от начала начал.
 

 
Если зло отступилось от нашей судьбы,
Ты свободен и чист, – грешны только рабы.
Если изгнанных небо отвергнет людей,
Ты живи в своей вере, умру я в своей.
 

 
Больше дал я за веру, чем можешь ты дать;
Бог, даря тебе счастье, не может не знать,
Держит он мое сердце, надежду мою;
Ты – хранишь свою жизнь, я – Ему отдаю.
 

 
И дух предо мною прошел. Я узрел
Бессмертного лика бесславный удел.
Все спят. Но в бессоннице передо мной
Явился бесплотный он, словно сквозной,
И дрогнула плоть вплоть до взмокших волос,
Когда мой пришелец ночной произнес:
 

 
«Прав человек иль Бог? И разве чище
Вы, люди на духовном пепелище?
Живущие в пыли, созданья праха,
Вас червь переживет, не зная страха.
Игра мгновенья, отблеск увяданья,
Вас губит ночь, вас ослепляет знанье».
 

 
Молчи, что в веках имена величавы;
Лишь дни нашей юности – дни нашей славы;
Ведь мирт или плющ для меня драгоценней
Всех лавров, венчающих гибель мгновений.
 

 
К чему нам увенчивать старость короной?
Цветок не воскреснет, росой окропленный!
Венки уберите оттуда, где иней!
В них слава – и только – с пустою гордыней.
 

 
О, слава! Однажды тобой соблазненный,
Тогда я прельстился не фразой стозвонной,
А тем, что в глубинах любимого взгляда
Безмолвно сияла любовь, как награда!
 

 
Искал я в глазах у любимой признанье;
Мгновенным и вечным казалось сиянье;
Оно освещало судьбы моей главы —
Узнал я любовь – воплощение славы.
 

 
Ну, что ж! Ты счастлива… Теперь
И мне счастливым стать пора;
Всем сердцем я хочу, поверь,
Тебе, как прежде, лишь добра.
 
 
Счастливчик муж – наносит он
Мне боль удачливой судьбой;
Но гнев – о, сердце! – исцелен
Лишь тем, что он пленен тобой.
 
 
Мне мог ребенок твой, шутя,
Улыбкой сердце разорвать…
Но я не мог винить дитя —
Целуя сына, видел мать.
 
 
Я видел мать, хотя отца
Он мне напоминал сильней,
Твои глаза с его лица
Дарили свет любви моей.
 
 
Прощай же, Мэри! Я уйду:
Ты счастлива – к чему роптать?
Но будем врозь, чтоб, на беду,
Не стал бы я твоим опять.
 
 
Я думал – время, гордость, стыд
Остудят пыл минувших лет,
Но если ты вблизи – горит
Он – прежний и надежды нет.
 
 
К спокойствию приговорен,
Я снова чувствам властелин.
Преступный трепет усмирен,
И нерв не дрогнет ни один!
 
 
Ты ищешь на лице моем
Смятенья и смущенья знак;
Сегодня лишь одно на нем —
Отчаянья спокойный мрак.
 
 
Прочь! Ухожу! Былой мечты
Не захвачу с собою в путь.
О, вечность Леты! Где же ты?
Умри, душа, или забудь!
 

 
Мне имя присвоил бесстрастный закон —
Я пользуюсь им с тех пор
И правом таким на него облечен,
Что славу к нему приведу на поклон
Иль навлеку позор.
 
 
«Он – Роберт» – родители поняли вмиг,
Вглядевшись в черты лица,
А «Грейвз» – средь фамильных реликвий иных
Досталось в наследство мне от родных
Со стороны отца.
 
 
«Ты – Роберт Грейвз, – повторял мне отец
(Как пишется, не забудь), —
Ведь имя поступков твоих образец,
И с каждым – честный он или подлец —
Безукоризнен будь».
 
 
Хотя мое Я незаконно со мной,
Готовое мне служить,
Какой мне его закрепить ценой?
Ведь ясно, что Я сгнию под землей,
А Роберту Грейвзу жить.
 
 
Отвергнуть его я никак не могу,
Я с ним, как двойник, возник,
Как личность, я звуков набор берегу,
И кажется, держит меня в долгу
Запись метрических книг.
 
 
Имя спешу я направить вперед,
Как моего посла,
Который мне кров надежный найдет,
Который и хлеб добудет, и мед
Для моего стола.
 
 
И все же, поймите, я вовсе не он,
Ни плотью моей, ни умом,
Ведь имя не знает, кто им наречен,
В мире людей я гадать обречен
И о себе, и о нем.
 

 
Не угадав, что будет впредь,
Ты, может, поспешишь стереть,
Забыть о том,
Как властным ртом
У локтя, в перекрестье вен
Клеймом я твой пометил плен.
Но, опыт совершив такой,
Найдешь ли ты покой?
 
 
Ни от клинка, ни от клыка
Отметин не было пока,
Твоей руки живой атлас
Ни сыпь не тронула, ни сглаз,
И губ моих не виден след —
У кожи тот же нежный цвет,
Питает женственности кровь
И кожу, и любовь.
 
 
Ни пемзою, ни кислотой,
Хоть ты до кости плоть отмой,
Мой знак не сможешь смыть.
Должна вовеки метка быть,
Свидетельством любви гореть,
Ее ничем нельзя, стереть,
Затушевать или забыть —
А лишь себя убить.
 

 
Извращенная прихоть у кошек-принцесс,
Даже у самых черных, черных, как уголь,
Кроме юной луны, на каждой груди горящей,
Коралловые языки, берилловые глаза, словно лампы,
И лапы в галопе, как трижды три в девяти, —
Извращенная прихоть, походя, отдаваться
В правдоподобном любовном экстазе
Бродячим дворовым котам с разодранными ушами,
Которые ниже настолько обычных домашних котов,
Насколько они их выше; а делают это назло,
Разжигая ревность, – и не стыдятся ничуть
Крупноголовых котят кроличье-серого цвета,
С удовольствием их оставляя.
 

 
Назови этот брак удачным —
Ведь никто под сомненье не ставил
Его мужество, ее нежность,
Совпадение их воззрений;
 
 
Лишь один бездомный графолог
Почему-то качал головою,
Прозорливым оком сличая
Начертанье букв у супругов.
 
 
Хоть нечасто найдет поддержку
Моногамная аксиома:
Зуд в том месте, что ниже бедер,
Отчуждать не обязано сердце, —
Назови этот брак удачным:
Хотя нет от него потомства,
То, что этих двоих связало,
Зримей несовпаденья их.
 
 
Назови этот брак удачным:
Ссор при людях не допускали
И вели себя осторожно;
А превратности их постели
Никого не касались, покуда
Не случилось нам, как присяжным,
Выносить решенье по делу
О взаимном самоубийстве.
 

 
Ее оскорбляют хитрец и святой,
Когда середине верны золотой.
Но мы, неразумные, ищем ее
В далеких краях, где жилище ее.
Как эхо, мы ищем ее, как мираж, —
Превыше всего этот замысел наш.
 
 
Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,
Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.
Проходим мы там, где вулканы и льды,
И там, где ее исчезают следы.
Мы грезим, придя к неприступной скале,
О белом ее, прокаженном челе,
Глазах голубых и вишневых губах,
Медовых – до бедер – ее волосах.
 
 
Броженье весны в неокрепшем ростке
Она завершит, словно Мать, в лепестке.
Ей птицы поют о весенней поре.
Но даже в суровом седом ноябре
Мы жаждем увидеть среди темноты
Живое свеченье ее наготы.
Жестокость забыта, коварство не в счет…
Не знаем, где молния жизнь пресечет.
 

 
Умерших воскрешать
Не колдовство – искусство.
Не каждый мертвый – мертв:
Подуй на уголек —
Раздуешь жизни пламя.
 
 
И оживет забытая беда,
И зацветут засохшие надежды.
Своим пером его освоив почерк,
Естественно, как собственную, ставь
Его автоматическую подпись.
 
 
Хромай, коль он хромал,
Как клялся он, клянись.
Он черное носил – ходи лишь в черном,
Подагрой он страдал —
Страдай подагрой ты.
 
 
Интимные безделицы копи —
Перчатку, плащ, перо…
Вокруг вещей привычных
Построй привычный дом
Для страшного жильца.
 
 
Ему даруя жизнь, остерегайся
Могильного пристанища его,
Чтобы оно теперь не опустело.
Завернутый в его истлевший саван,
Сам место ты свободное займешь.
 

 
Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы,
Римляне не по рожденью, а по случайности службы,
Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим)
О Метрополисе странном: о храмах его со свечами,
Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги,
Спорах на ипподроме, кончающихся резней,
О евнухах в пышных салонах.
 
 
Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место,
Бобы для походной кухни, фураж для наших коней
И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас,
Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха,
Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов,
Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, —
Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви.
 
 
Меч свой в ножны вложить властно велел Христос
Святому Петру, когда стража их превзошла числом.
Тогда и была дана Святому Петру возможность
Словом поднять толпу, на помощь ее призвать.
Петр нарушил обет и от Христа отрекся.
У нас за случай такой – забрасывают камнями,
А не возводят в сан…
 
 
Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой,
А справедливости нет ни во дворце, ни в суде.
Священнику все равно, что мы продолжаем дозором
Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо Бога,
Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть.
Сердце империи – мы, а не этот облупленный город:
Гнилому дереву жизнь продлевает только кора.
 

 
Этот дом старинный, столь известен
Лепкой и великолепьем лестниц,
Он высокомерием шелковиц
Унижает все дома в округе.
 
 
Прежде были у него владельцы:
Был отец, наследник-сын и внук.
Пережив последнего из рода,
Дом теперь в пожизненной аренде.
 
 
Не было намека на крушенье —
Ни фамильных призраков, ни крыс,
И в саду фруктовые деревья
Зеленели стройными рядами.
 
 
Спальня с очень низким потолком
В эти годы не пугала спящих.
Новым поколеньям неудобства
Принесли бессонницы удушье.
 
 
В чопорной почтенности гостиной
Старые ирландские бокалы
Были вдвое ярче, отражаясь
В навощенной памяти стола.
 
 
Временно обоями с цветами
Здесь хозяйка приручила стены,
Но благочестивый реставратор
Серые панели обнажил.
 
 
Дети старый дом до слез любили,
Были многоцветны цветники,
Под защитой полога супруги
Долгой ночью радовали плоть.
 
 
Хлам – на чердаке, в подвале – плесень,
Не играют соки в старом дубе
Прочных балок: если распилить,
Как живое дерево, заплачут.
 
 
…Парр почтенный прожил сто пять лет
(Королю он так похвастал Карлу),
Когда он покаялся публично
В прелюбодеянии с потомком.
 
 
Умер Парр, не умер особняк,
И его жильцы переливают
Юность в исторические вены,
Не роняет черепицу крыша.
 
 
Хоть покинул дом последний в роде,
Разрывая давнее заклятье,
Ставят к трапезе ему прибор
И постель пустую на ночь греют.
 
 
Не вернуть его к беседам праздным
Над прудом с рисунком белых лилий,
К ритуально-чинному застолью
Генеалогических гостей.
 
 
Этот дом лишь радостями детства
Взрослого способен заманить,
Но и в колыбели, и в могиле
Он – приемыш на чужой земле.
 
 
Ненависти нет у бунтаря,
Радости былые не отверг он,
А побег из мест не столь почтенных
Не польстит тщеславию его.
 
 
Он в себе несет недуг новейший:
Благодарность с примесью досады,
Унаследует он древний титул,
Ибо некому продолжить род.
 

 
Капустницы полет витой
(Его идиотизм святой)
Не изменить, ведь жизнь пройдет,
Чтобы постичь прямой полет.
Однако знать – не значит мочь!
Она витает наугад
К надежде, к Богу – и назад.
Стриж – акробат, но даже он
Таланта этого лишен.
 

 
К постели прикован я был своей,
Всю ночь я бессильно метался в ней.
Напрасный опять настает рассвет,
Стервятник лучами его согрет.
Я снова титан, потому что влюблен,
К вечерней звезде иду на поклон,
Но ненасытная птица опять
Желает прочность любви испытать.
 
 
Ты, ревность, клюв орошая в крови,
Печень живую по-прежнему рви.
Не улетай, хоть истерзан я весь:
Та, что ко мне привлекла тебя, – здесь.
 

 
Любовь – это всемирная мигрень,
Цветным бельмом в глазу
Она рассудок застит.
 
 
Симптомы подлинной любви всегда —
Суть ревность, худоба
И вялость на рассвете.
 
 
А признаки и призраки ее —
Тревожно слушать стук,
Ждать с нетерпеньем знака:
 
 
Прикосновения любимых пальцев
В вечерней комнате
И пристально взгляда.
 
 
Так наберись же мужества, влюбленный!
Сумел бы ты принять такие муки
Не из ее неповторимых рук?
 

 
На высокой резной постели входит в сон его
Воспоминанье: вот она идет по тропинкам,
По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,
По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.
Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,
Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек».
 
 
Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем.
Он от старости покосился, стал он ниже ровесниц-сосен.
В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.
Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела
Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,
Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились
И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.
С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,
Но о милости молит небо, призывает благословенье
На места, где в его виденьях стало все травой и камнями.
И сама Ариадна – царица, и друзья ее – благородны.
 

 
Даль бывает под рукой,
К близкому – тропа длинна.
Принесет любовь покой —
Будет неверна.
 
 
На отчаянный призыв
Из глубин бездонных сна
Отзовется, охладив
Страсть твою она.
 
 
Плеть и кровь согрела ночь,
Днем – невинность холодна,
Страсть и радость превозмочь
Чистота должна.
 
 
В чем же смысл? Глаза пусты,
Призрачно-бедна
Тень любви, призыв тщеты —
Одинок в день свадьбы ты
И она одна…
 

 
Как трудно умирает год; мороза нет,
Мидас облокотился на золотой песок,
Не слыша стонов камыша и волн.
Еще крепка, душиста ежевика,
И бабочками старый плющ цветет.
 
 
Его ты пощади чуть-чуть, Старуха, —
За чистоту надежд, за искреннюю страсть.
 

 
Его облики неисчислимы,
Его сила ужасна,
Мне неведомо имя его.
 
 
Неделями, съежившись, он лежит,
Подавая лишь изредка признаки жизни,
Словно приступ странного совпаденья.
 
 
Есть сытно, одеваться солидно, спать удобно
И превращаться в достойного гражданина
С долгосрочным кредитом в магазинах и кабаках —
 
 
Так опасно! Я очень боялся, что этот патлатый дьявол
Не согласится с моим соглашательством
И устроит себе берлогу в чьем-то пустом животе.
 
 
Но когда он внезапно взнуздает меня во сне, —
«Все прекрасно!» – хриплю я и к лампе на ощупь тянусь
Со вспотевшим лицом и грохочущим сердцем.
 

 
Хоть море до гор затопило залив,
И хижины разнесло,
Наш виноград на корню просолив,
 
 
Хоть ярко луна и опасно плывет,
И цикл у нее иной,
Чем солнечный цикл, завершающий год,
 
 
Хоть нет надежды добраться с тобой
На остров яблок вдвоем,
Но если не буду сражен я судьбой,
 
 
Зачем мне бояться стихии твоей,
И зеркала – полной луны,
И части плода со священных ветвей?
 

 
Когда она вошла,
Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.
 
 
Не затворила дверь – она, она —
И в дом морская хлынула волна,
И заплескалась – не сдержать теперь.
 
 
Когда она ушла, улыбки свет
Угас навечно —
Всюду черный цвет,
И закрывалась дверь за нею бесконечно,
И моря больше нет.
 

 
Настал конец игры, теперь уж навсегда,
И мы, и прочие, хоть редко признаются,
И нынче видят небеса, как встарь,
С улыбкой веря в звездный плащ Марии.
 
 
Хоть кажется, что жизнь, по-прежнему беспечна,
Бездельничает средь цветов июньских,
И пахнет резкой зеленью трава,
А вера благостно нисходит с неба, —
 
 
Все только призрак: зеркало и эхо
Совмещены со зрением и звуком,
Зов веры, прежней смелости лишенный,
Звучит как жалоба слепца: «Я слеп!»
 
 
Конец безделью, и роптать наивно,
Как плакать о своих зубах молочных,
Но ропщут многие и на коленях
Взывают к непорочности Христа.
 
 
Мы больше не мошенники, не лжем,
Мы, наконец, не думаем, как прежде,
Что, затаившись в каждом редколесье,
Лев или тигр готовы нас сожрать.
 
 
И страсть теперь не будет в ложной спеси
Невинных втягивать в стыдливый танец
От робкого касанья сквозь перчатку
До исступленно стиснутой груди.
 
 
Любовь, однако, выживет, зарубкой
На плахе под секирой палача.
И наших тел безглавым отраженьем,
Как зеркало, нас память удивит.
 

 
Как только твой затмившийся рассудок
Остудит тьма, припомни, человек,
Что выстрадал ты здесь, в Самофракии,
Что выстрадал.
 
 
Когда минуешь реки царства мертвых,
Чьи серные пары иссушат горло.
Судилище предстанет пред тобой,
Как чудо-зал из оникса и яшмы.
Источник темный будет биться слева
Под белой мощной сенью кипариса.
Ты избегай его, ведь он – Забвенье,
Хотя к нему спешит обычный люд,
Ты избегай его.
 
 
Потом увидишь справа тайный пруд,
А в нем форель и золотые рыбки
В тени орешника. Но Офион,
Змей первобытный, прячется в ветвях,
Показывая жало. Пруд священный
Питается сочащейся водой. Пред ним бессонна стража.
Спеши к пруду, он означает – Память.
Спеши к пруду.
 
 
Там стража строго спросит у тебя:
«Ты кто? О чем ты хочешь вспоминать?
Ты не страшишься жала Офиона?
Ступай к источнику под кипарисом,
Покинь наш пруд».
Но ты ответишь: «Я иссох от жажды.
Напиться дайте. Я дитя Земли,
А также Неба, из Самофракии.
Взгляните – на челе янтарный отблеск,
Как видите, от Солнца я иду.
Я чту ваш род, благословенный трижды,
Царицы, трижды венчанной, дитя.
И, за кровавые дела ответив,
Был облачен я в мантию морскую
И, как ребенок, канул в молоко.
Напиться дайте – я горю от жажды.
Напиться дайте».
 
 
Но они в ответ: «Не утомил ли ты в дороге ноги?»
Ты скажешь: «Ноги вынесли меня
Из утомительного колеса движенья
На колесо без спиц. О, Персефона!
Напиться дайте!»
 
 
Тогда они тебе плодов дадут
И поведут тебя в орешник древний,
Воскликнув: «Брат наш по бессмертной крови,
Ты пей и помни про Самофракию!»
Напьешься ты тогда.
И освежит тебя глоток глубокий,
Чтоб стать властителем непосвященных,
Бесчисленных теней в утробе Ада,
Стать рыцарем на мчащемся коне,
Предсказывая из гробниц высоких,
Где нимфы бережно водой медовой
Твои змеиные омоют формы,
Тогда напьешься ты.