Текст книги "Царские врата"
Автор книги: Елена Крюкова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
«С детьми?» – прямо, односложно кинула она Руслану – изо рта в рот, из зубов в зубы. И он оскалил свои белые, волчьи, крупные зубы.
«Вахх, а как жэ. Канэчно, с дэтьми. Его ублюдки мнэ нэ нужны».
«Он русский?» – спросила Алена. Один ее кулак был крепко сжат. Другой рукой она шарила в кармане гимнастерки, искала сигареты.
«Он? Нохчи». Руслан, нагло улыбаясь, наблюдал, как Алена закуривает.
«Значит, своего грохаешь?» Она чуть не добавила: моими руками.
«Я дэлаю то, што нада дэлать. И у нас бывают прэдатели. Сволачи».
Она сама не знала, как у нее это вырвалось: «Не заплатил тебе, не поделился».
Руслан вскинул голову.
«Ты! Жэнщына! Ты служишь мнэ. Я нэ абязан ат-читываться пэрэд табой. Тут ты выпалняишь маи приказы, а нэ я тваи».
Алена осеклась. Понимаю, молча сказали ему ее глаза.
А он сказал: «Этай сволачи ваши тоже заплатили. И эта сволачь пэрэмэтнулась. Как са-бака, каторой бросили вкусную кость. Он прэдал наш народ. Прэдателя убивают, как са-баку».
«Но не детей, Руслан. Не детей». Она затягивалась быстро, жадно, будто опаздывала куда-то, и надо было скорее искурить эту мокрую, чадящую, все время гаснущую сигарету.
«Щенков сволачи тоже расстрэливают в упор. Или топят. Паняла?!»
Он прожег ее глазами, хотя его рот все еще нагло, насмешливо скалился ей навстречу. И золотой коготь серьги в ухе царапал ему щеку.
«Дети ни в чем не виноваты, Руслан».
Она старалась ему что-то доказать. Натолкнуть на важную мысль. И понимала: бесполезно. Перед ней был человек другой породы. И другого народа. И другой войны.
ДРУГОЙ ВОЙНЫ. ДА, ТАК.
Она догадалась внезапно: та война, которую вел здесь Руслан, это была не ее война.
И не война русского народа. А какая?! Какая?!
Она растерялась. Она не понимала, какая это война, чья она, против кого, зачем, кем оплачена, чем оплачена. И надолго ли она.
Вдруг показалось: эта война – на всю жизнь.Страшно, холодно. Чтобы не показать Руслану озноба, она закусила зубами загасший окурок, уставилась Руслану в глаза. Его черные, пустые зрачки. Не зрачки, а дула. Расстреливают ее, в упор расстреливают.
«Ты пытаишься разжалабить мэня? Ты жэ знаишь, Алена, мэня. Ничего нэ выйдет у тибя». Он повернулся. «Иди за мной. Ани скора паедут па этай дароге. Их нэмнога в машине. Он, жэна и двое детей. И ша-фер. Ани думают, этат пэрэвал чист. Им так сказали. Иди, бэри винтовку. Врэмя. Скора. Ты далжна харашо пригатовицца».
Она сделала последнюю попытку.
«Стой!»
Он остановился. Стоял к ней спиной. Слушал. Лютый холод исходил от узкой, сутулой спины.
«Почему ты выбрал меня, Руслан? Если их так мало, если это не колонна, а одна машина, почему бы просто не забросать ее гранатами? Не расстрелять твоим молодцам? С близкого расстояния? Зачем я-то тебе, с моей «моськой»?»
Руки тряслись. Хотела закурить еще. Сырая пачка пуста. Она зло бросила ее в россыпь желтых и круглых, как черепа, камней.
Руслан медленно, будто нехотя, обернулся к ней. Окинул презрительным взглядом. Так смотрят на скотов, на пауков, на мокриц. На низшие существа.
И опять черный смех сверкнул в его сузившихся глазах.
«Штобы панять: сможишь ты или нэ сможишь, мая дэ-вачка».
Она устроилась со своей верной «моськой» за камнями. Дикие камни образовывали здесь подобие крепостной стены. А может, подумала она, в древности тут и правда была крепость, и эту стену сложили люди. А потом ветра и дожди усердно трудились над ней, чтобы вернуть людское сооружение природе и богу.
Бог, какой бог. Зачем она думает о боге. Она же сейчас будет расстреливать людей.
Жизнь дает бог, говорила ей бабушка Наташа. Жизнь берет Аллах, говорила ей бабка Апа. Обе ее бабки говорили ей о том, что человеческая жизнь не принадлежит самому человеку. И смерть человека тоже человеку не принадлежит. Бабки думали: богу. А Алена думала: какому богу? Где Он сидит? На тучах? На облаках? Что Он обо всех нас думает, если Ему за каждым из нас с небес нужно следить? И рассчитать: вот сегодня я убью этого и этого, и еще этого, а завтра – рожу вот этого, эту и еще этих?
Рот покривился в усмешке. Глупенькая, несчастненькая дурочка. Теперь – поумнела?!
Руслан поднес к глазам бинокль. Всматривался вдаль. Синие, снеговые горные гряды вставали, опадали чудовищными гребнями, каменными цунами.
«Вон а-ни, – сказал Руслан негромко, показал пальцем. – Найди. Машина. Вон идет. Видишь?»
Вижу, кивнула Алена, плотно прижав глаз к прицелу, да, вижу. Да. Машина.
«Падпусти паближе. Ха-рашо рассчитай. Ты далжна их увидеть в кабине. Видишь?»
По лбу текли капли пота. Она быстро смахнула их рукой в черной перчатке с обрезанными пальцами. Машина мчалась по дороге стремительно, будто хотела разбиться. Водитель, умирая от страха, хотел быстро проскочить перевал.
Машина приблизилась, и Алена увидела их. Шофер гнал как бешеный, сжав зубы, вцепившись в руль. Рядом с шофером сидел этот чеченец. У него были на удивление светлые волосы. «Будто бы и не нохчи, а русский. А может, русский и есть. И все Руслан наврал про предателя». На заднем сиденье тряслась молодая женщина. Вот головенка одного ребенка, у нее под мышкой. Вот второй, она его держит на руках.
Машина несется. Машина несется все быстрее. Алена облизнула губы.
Услышала утробный голос Руслана: «Стрэляй! Што ждешь! Стрэляй!»
Услышала свое резкое, грубое: да!
Но не стреляла. Подпустила машину ближе. Еще ближе.
Видела головы детей. Крупнее. Все крупнее. Видела их лица. Мальчик. Второй тоже мальчик. Два мальчика. Старший… и младший. Младшего, наверное, еще кормит грудью.
Руки уже не дрожали. Мысли ледяные. Все ледяное и прозрачное. Она прекрасно понимала: сейчас она выстрелит. И попадет.
Она профессионал. Она ждет. Выжидает время. Ищет удобную позицию.
Все правильно. Не спешить.
Старший мальчик поднял лицо к матери. Алена видела: улыбнулся. Показал вперед рукой. Младший заплакал. Мать выпростала из-под кофты грудь и дала ему.
Пот тек по лицу Алены. «Что я делаю. Что же я делаю».
Глаз и дуло винтовки прекрасно видели цель. Она плавно вела, поворачивала винтовку за движущейся целью. Машина неслась. Промчат мимо. Будет поздно. И Руслан сам выпустит пулю в ее висок. В ее такой удобный висок. Вот сюда. Слева. Или даже в затылок. Ведь он сзади стоит.
«Стрэляй! Ну!»
Старший мальчик засмеялся, и Алена в прицел увидела его зубы. У него зубы были как расческа. Через один. Один есть, другого нет. Смешная такая улыбка. Как у зайца. Он хохотал и на что-то, впереди, за лобовым стеклом, показывал матери рукой.
«Стрэля-а-а-ай!»
Маленький мальчик сосал грудь. Алене показалось, что она слышит легкий детский чмок. Чмок-чмок. Сладко. Мать. Жизнь.
Пот потек с бровей на глаза, прицел чуть запотел.
Она выстрелила.
Раз. Другой. И через паузу: третий. Четвертый.
Машина остановилась, развернулась неуклюже, занесла колеса над пропастью.
И еще через паузу: пятый раз.
Она выстрелила пять раз. И отняла залитое потом лицо от прицела.
И села на землю, раскрыв, как галчонок, рот. А потом упала наземь. Винтовка вывалилась из рук. Грязный камень, как катышек хлеба, как живой жук, сам заполз, закатился ей в рот, и она катала его во рту языком и зубами, как леденец, понимая, что вот она убила сейчас детей, и ничего, и сама осталась жива, и никакой Бог не покарал ее, не наказал немедленно, и Руслан ей в затылок не выстрелил, и земля, песок и камень у нее в живом рту, значит, все хорошо.
Руслан засмеялся. Ткнул ее носком сапога под ягодицу.
«Ну што? Все?»
Поглядел в бинокль. Потом присел рядом с ней. И схватил ее за шиворот, как щенка. И поднял. И усадил на камни. И поднес бинокль к ее слепым, залитым потом глазам. И она выплюнула камень изо рта, как гнилой зуб.
«Ну! Сматри! Видишь?! Што видишь?!»
Она смотрела и видела: машина медленно, медленно падает, падает, падает в пропасть.
Алена оттолкнула от мокрого лица черный тяжелый бинокль. Ее глаза не видели ничего. Ее пустой, выплюнувший мертвый камень рот улыбался отдельно от нее. Насмешливо и жалко. Ее рот улыбался, смеялся над нею самой. Над собой.
«Хвалю, – сказал Руслан и жестко хлопнул ее по плечу, – блэстящая работа. Я так и думал. Я нэ зря тибя учил».
Захохотал громко. Снова больно хлопнул Алену по плечу, по спине. И вытер ей большим пальцем грязный рот, испачканный землей. ВОДКА. САРАЙ. КОСА
– Эй, ты. Как тебя зовут. Да, ты!
Румяный парень с окладистой бородой вскинул голову на Аленин окрик. Нехотя поднялся. На его носу нелепо сидели зеленой бабочкой зеленые, круглые, смешные очки.
– Ты што, русская, забыла? Памяти нэт савсэм?
Она стояла уперев руки в бока, с сигаретой в зубах. Лицо чисто умыто. Она мылила, мылила руки в сакле под рукомойником, всю воду извела. Из колодца в ведрах натаскала, восполнила.
– Забыла.
Потухшая сигарета моталась в углу рта.
– Заур.
– Заур. Да. Вспомнила. Слушай, Заур. У меня к тебе просьба.
– Да-а-а?
Бородатый парень оживился. Потер ладонями камуфляж на коленях.
Алена вздохнула. Вынула сигарету изо рта, щелчком послала под ноги. И выдохнула:
– Принеси мне водки.
– Што-о-о-о?
– Что слышал. Бутылку водки мне достань. Я знаю, у вас есть.
Она никогда не говорила «у нас». Она говорила – «у вас». Сначала это коробило Руслана. Потом он злился. Потом ему стало все равно. Он понял: она, наемница, русская снайперша, никогда не станет тут своей, никогда. Хоть сто миллионов долларов ей заплати.
Бородатый парень в зеленых очках присвистнул.
– Э-а! Водки! А зачем тибе, русская? На-пицца хочишь? Или… па-да-рить каму?
Бородач подмигнул ей сально, хитренько.
Алена пожала плечами.
– Мне надо.
– Нада! Нада! – Бородатый парень хохотнул, прищелкнул пальцами. – Мнэ бы тожэ водки нада! Да я малчу! Ни-чево нэ га-варю!
Алена вынула из кармана двадцатидолларовую бумажку. Вплотную подошла к парню, приблизила лицо к его лицу, будто поцеловать его хотела, и засунула ему купюру в карман гимнастерки.
Парень похлопал по карману. Осклабился.
– А па-чиму ты сама нэ па-просишь Руслана? Он бы тибе сто бутылак дастал. Па-дарил! Пей да дна… пей да дна! – Расхохотался, и хохотал долго, зубы в бороде блестели, обидно, хрипло хохотал, и в горле у него что-то перекатывалось, как голыши в ледяной реке.
Алена помолчала, опустила голову. Потом надсадно заорала:
– Перестань!
Парень оборвал смех. Погладил бороду. Алена подняла руку и сняла с парня очки. Под очками у него оказались неожиданно маленькие, тусклые, подслеповатые глаза. Глаза без очков, оставшись голыми, беззащитными, забегали, закружились, задергались туда-сюда, как на шарнирах.
– Атдай ачки, – сказал чеченец тихо. – Я бэз них как мла-дэнец. – И еще тише добавил: – Принэсу я тибе водки.
– Спасибо, – сказала Алена.
Ткнула очки ему в нос. Заправила дужки за уши.
Он и правда принес ей бутылку водки. На бутылке было написано витиевато, белыми буквами на грязно-коричневом фоне: «ВОДКА «ИСТОК». БЕСЛАН». Усмехнулся: и зачем тебе? Но смолчал, не стал больше издеваться. А может, понял: хочет баба, как мужик, напиться, забыться. Повернулся, пошел прочь.Алена стояла с бутылкой в руках и смотрела ему в спину.
Побрела за саклю. Ноги слабые, ватные. Сунула бутылку за пазуху: побоялась – увидят, отнимут. На задах белели старые дощатые сараи. Вымыли их дожди, вылизали ветра и бури. Доски тихо светились в полутьме зимнего вечера.
Алена сама еще не знала, что сделает. Скорее отковырять зубами пробку и глотнуть. Вольет в себя водки – и ей сразу станет все равно. Может, уснет. Тут, в сарае. Хозяева не держали русских рабов, все делали сами. Старик и старуха. Где их дети? Внуки? Алена не спрашивала. Старики по-русски не понимают.
Детей-то, может, убили. Или сами дети где-то кого-то убивают. Война.
Она толкнула дверь сарая, вошла. Дрова, ведра, уголь, деревянные рейки, старые жерди. Ящики. Медные чайники. Битые горшки. Все как во всех деревнях. Все как всегда.
Села на земляной пол сарая. Сорвала зубами водочную затычку. На нее пахнуло дешевым спиртом. И еще… забытым таким духом. Запахом из детства. Когда отец напивался пьяный, а мать волоком тащила его из прихожей в комнату и плакала, плакала. И отец шумно выдыхал носом и ртом, и в комнате повисал водочный запах. Сильный, терпкий, вот такой же.
Ну, давай, мать. Пей. Чего сидишь-то.
Глоток. Другой. Гляди-ка, и не страшно без закуски. А думала – надо обязательно закусывать. И так можно. Легко.
Ну, давай еще. «Легко».
Сделала еще глоток. Задышала часто, горячо. Выдохнула: ух-х-х-х.
Кровь ударила в лоб. Мысли полились теплые, горячие, как кровь.
– Хорошо, – сказала тихо, – ух-х-х, хорошо.
Закрыла глаза и привалилась спиной к поленнице. «А вдруг сейчас дрова на меня упадут?» Засмеялась теплыми, водочными губами.
Еще глотнула. Жгучая ртуть снова маслено влилась в голодное нутро. И снова ударила, как кулаком, ей в лицо, в голову.
«Отлично. Вот так. Именно так». Еще выпить, спустя минуту-другую. Не спешить.
Выпить еще, тогда будет не так страшно.
Она глотала водку, как воду. С каждым глотком перед нею прояснялось то, зачем она оказалась одна, здесь, в сарае. Она утерла рот рукавом и огляделась.
В углу проблеснуло. Металл. Коса. А вон, выше, и серпы висят. Кривые… ржавые. «Ими давным-давно никто траву не срезал. Не работали серпами. Тупые, значит. Ими – нельзя».
Коса, металл блестящий, новенький. Недавно купили. Правили? Острая? Это она сейчас узнает. Сейчас…
Алена встала. Запрокинула голову. Глотай скорей, а то мимо рта вытечет. Не-ет, оставь глоточек. Маленький. Самый последний. Для… для последнего… для последней…
– Когда уже… совсем страшно будет, – вслух непослушным языком сказала она себе.
И засмеялась – тихо, беззвучно, страшно, высовывая между зубов язык, как змея. И сунула бутылку за пазуху.
Побрела, натыкаясь, как слепая, на колеса старых телег, на ведра и чаны, на разбросанные по земляному полу поленья – туда, на оловянный блеск литовки. Упала. Руки в грязи. На бок повалилась. Встала с трудом. Выругалась грязно, длинно. Опять пошла, хватаясь за воздух, за торчащие балки, за призраки, что всплывали из углов и снова уплывали во тьму.
Шла и шла к своей смерти. Вон она, в углу чеченского сарая стоит.
Острая коса, хорошая, уже понятно. Лезвие по горлу легко резанет. «Легко». А может, взять и направить острие себе в грудь. И – как на нож – грудью напороться.
А почему ты себе пулю в висок не пустишь, а?! Что косу-то ищешь, кляча?! А потому что… потому что… у-у-у-у… тошнит… сейчас вырвет… потому что – Руслан, дрянь… он у меня… пистолет украл… и спрятал… ну-у-у, ведь это был его, его пистолет… а не мой… и винтовка – не моя… а его… и все тут не мое… а чужое-е-е-е-е!.. чужое… чужое…
И только смерть моя – моя, моя, моя-а-а-а-а… А-а-а-а-а… а-а-а…
Она обхватила косовище обеими руками. Заплакала. Затряслась. Стала оседать на землю, глядя стеклянными пьяными глазами на серебряный полумесяц литовки над своим затылком. Села. Потянула косовище на себя. А-а-а, вот оно… вот лезвие. Под ее ладонью, под пальцами. Под дрожащими, позорно потными пальцами. Ну, ощупай… отличное! Острое! Правленая коса… то, что надо! Войдет в тебя, мать, как в масло!
А может, не надо?! Может, не надо, Алена, а?!
– Надо… надо. Я-а-а… не хочу-у-у-у… жи-и-и-ить…
Я дрянь. Я гадина. Мне… мне – землю топтать нельзя. Нельзя-а-а-а! И я хочу себе, себе сделать больно, больно-о-о-о-о! Чтобы умереть больно… страшно. Чтобы… чтобы…
За стеной сарая послышался топот, хруст. Алена вздрогнула. А, не бойся. Овцы. Это овцы. Бедные овцы. Бараны, их тоже режут. Она сейчас зарежет себя, как барана. Принесет себя в жертву. В жертву-у-у-у-у! Богу-у-у-у! Которого-о-о-о! Не-е-е-е-е-ет!
Бутылка холодила там, где сердце. Она выдернула ее из кармана. Липкие, потные пальцы сжали ледяное стекло. Горлышко обожгло зубы, губы. Последний глоточек, у-у-у-у, как хорошо, горяченький.
– Ах-х-х-х, хо-ро-шо-о-о-о…
Хорошо жить. И хорошо умирать. Я умру – и ни-че-го, ни-че-го не буду уже чувствовать… думать. Я уже буду не я. А кто?! Кто-о-о-о?!
Поганый, вонючий труп ты будешь. Мертвая плоть. Гадкая. Неподвижная. Как все те, кого ты убивала. Тебя будут пинать ногами. Они даже не закопают тебя. Сбросят тебя в пропасть, и все. И делу конец. Ни матери, ни отцу, ни бабкам не сообщат. Ты будешь для них просто плохой работницей, которая убила себя, потому что у нее вместо комка скрученной медной проволоки оказалось, у-у-у-у, живое сердце. Ах, сэрдце! Сэ-э-э-эрдцэ-э-э!
– Тук, тук-тук, тук… Ну, стучи, стучи еще… Постучи еще немного, дря-а-а-ань…
Она взяла косу в руки. Примерилась, как полоснет себя по горлу. Горская такая смерть, они-то любят глотки резать. Вот и я, как они! Я – такая же, как они! А может, мне перед смертью… их веру принять?! Как это они в своего Аллаха крестятся?! Мужиков обрезают, бе-е-е-дных… больно-о-о-о… мальчишек… в детстве… маленькими… они не помнят ничего… праздник такой, бабка Апа рассказывала – барана режут, пекут пироги, водки много пьют…
Водки… водки… нет больше водки…
– Страшно… очень страшно…
Ей стало страшно. А водки больше не было.
Ледяными глазами глядя на лезвие, Алена пьяно, раздельно-четко прохрипела:
– Раз… два… три… стреляй… стре-ляй…
Руки сами размахнулись. Острие косы вошло в ее тело – чуть ниже ключицы, чуть выше нательного креста.
– А-а-а-а! – крикнула она. Нажала на косу сильнее, еще сильнее. – А-а-а-а…
Кровь заливала грудь.
Пинком, снаружи, открыли дверь сарая.
В открытую дверь сарая влетел голубь. Заметался под потолком, над поленницами дров.
Над ней наклонился кто-то живой. А она была уже мертвая.
Живое злое лицо выплевывало ей в затылок дикие ругательства. Золотая серьга, как золотая звезда, болталась над ней, вспыхивала, гасла. Злая рука подняла ее за шиворот. Ударила ее по щеке. Голова ее мотнулась. Рука вырвала лезвие у нее из груди. Рука швырнула косу в угол сарая, посыпались с грохотом дрова.
Руслан бил ее, окровавленную, уже теряющую разум, хлестал по щекам, бил по голове, по груди, по животу, остервенело, дико. Озверел от негодования. Сам хотел ее убить. «Гадина!» – кричал. У него все руки были в ее крови. Он бил и бил, не понимая, что делает. Он бил ее, уже валявшуюся у него под ногами, бил ногами, избивал беспощадно. Кровь текла у нее, мертвой или еще живой, из груди на усеянную черными катышками овечьего помета землю сарая.
– Алена, – выдохнул Руслан и прекратил ее бить. – Алена… А-ле-на…
Опустился на колени. Сорвал с себя рубаху. Стал заматывать Аленину рану. А кровь все текла и текла, такая теплая, такая живая, на его пальцы, на грудь Алены, на сапоги, на овечьи катышки, на тусклое стекло пустой водочной бутылки, лунно блестевшей в холодной тьме сарая. РЕНАТ
Танки гудят. Машины, покрытые брезентом, рычат. Ворчат. Стонут басом.
Я должна стрелять, и я стреляю. Рядом со мной стреляет Руслан.
Рядом с ним стреляют его друзья. Я не запоминаю, как их зовут. Кажется, одного зовут Усман. Или как-то на «У». Забыла. А другого как-то на «Р». Равиль, что ли. Или Рустам. Черт разберет эти их восточные имена. Огонь. Огонь!
Пот течет по губе. Пот течет по лбу, стекает на брови, льется в глаза. Черт, почему пот, ведь мороз! Холодище!
Из машин в нашу сторону стреляют тоже. Пригибаюсь. Пуля противно свистит. Только бы от камней не отрикошетило.
Брезент рвется. Из машин, переваливаясь через борта, падают тела. Кто-то еще живой. Орет. Стреляет непослушными уже руками. Роняет тяжелый автомат. Умирает.
Танки горят. Машины горят. Руслан стреляет. Рустам или Равиль, пес его знает, целится в танки из гранатомета. Дикая гарь. Оранжевое на черном. Горит все вокруг: горы, железо, небо.
Я вместе с ними со всеми, мусульманскими сволочами, только что расстреляла колонну русских войск. Внутри танков и грузовиков горят ребята. Мои ровесники. Или чуть старше. Или чуть младше. Я отвожу автомат вбок от плеча, оборачиваю мокрое лицо к Руслану, провожу по лицу рукой в беспалой черной перчатке, вытираю лицо, тру его, будто хочу дыру в щеке протереть.
– Щеку ат-марозила, Аленка? – скалится он. – Ха-рошая работа.
Я сжимаю железо АКМ железной рукой. Кости торчат из красного кулака белесо, мертво. Я вытираю кулаком нос. Шмыгаю.– Холодно сегодня, – спокойно так говорю.
А после того боя ко мне подсел скуластый парень. Тот, что в окопе сидел и стрелял рядом со мной из гранатомета.
– Покурим? – бросил мне.
Вытащил из кармана сигареты. Я выстрелила в него глазами.
– Красивые глаза у тебя, – улыбнулся он мне. – Черные. Настоящие татарские. Не поверю, что ты русская девка. Сто пудов татарка. Или чеченка сто пудов.
– Я русская, – сказала я.
– Что ты врешь! – сказал он. Протянул мне сигарету. Я взяла ее зубами – пальцы были в грязи, в земле. Зажигалка мощно полыхнула около лица, огонь подпалил мне брови и ресницы.
– Не приставать к снайперу! – крикнул издали Руслан по-русски. Он здесь, в горах, опять побрился налысо, у него по голове растекались сине-серые колючие разводы там, где были волосы. – Запрещено!
И добавил что-то злое по-чеченски.
Я, держа сигарету в зубах, улыбнулась чернявому парню. Точнее, оскалилась.
– Ты как волчица, – восхищенно сказал он. У него было такое радостное лицо, будто не бой сейчас был, и это не мы подожгли и расстреляли колонну, а на детской елке ему дали подарок в серебристом мешке из фольги, и он сожрал все шоколадки и все мандарины, друзьям не оставил. Он пялился и пялился на меня, таращился, будто бы я звезда какая. Или вправду – живая волчица.
– Да, я волчица, – сказала я зло, взяла сигарету двумя грязными пальцами и глубоко затянулась, будто целовалась взасос. – И я тебя съем.
– Съешь меня… пожалуйста, – тихо и очень серьезно сказал парень. И проехался по мне глазами.И будто огненный танк сердце мне переехал.
Я сама не понимала, что со мной. Влюбиться мне уже было никак невозможно. Все было гораздо проще и жестче.
Руслан сто, тысячу раз уже переспал со мной еще там, в России, в своей берлоге, в моем зимнем дымном городе на берегу холодной реки. Он не баловал меня этим по-восточному жестким и властным спаньем: баба – вещь, пришел и взял, насладился, отряхнулся, пнул ногой и ушел, вот и вся песня. Баба – козявка, царь – мужчина, ведь мужчины создали все, весь мир. Весь мир, слышите! А женщина – дудка в руках мужчины. Его пила, его топор, его чан для воды, его сеть для ловли рыбы. И еще иногда – мешок для вынашивания его детей. Можно иметь мужчине не один, а два, три, четыре таких рожальных мешка. Больше жен – больше детей. Мужчина должен размножаться! В мире должно быть все больше, больше мусульман! И через сто лет весь мир встанет под зеленое знамя ислама! Потому что мы нарожаем под луной много, много, много мусульман! Сотни тысяч! Миллионы!
Спать… спать… спать с мужчиной… спа-а-а-а-а-а-ать…
Я зевала во всю пасть. Кроме Руслана, здесь, на войне, со мной переспали еще двое его солдат – с его позволения. Руслан, изображая лютую ревность, на самом деле мной не дорожил, он дорожил деньгами, он продал им меня за хорошие доллары – это я потом узнала – на ночь; на одну ночь – одному, на другую ночь – другому. Дрыгаться было бесполезно. Ну, вмазал бы он мне в висок из пистолета своего, ну и что. Я была вещью, он был хозяином. И мне было уже все равно.
Не-е-е-ет, не выстрелил бы! Где и когда он обучил бы другого настолько же крутого снайпера?! Где и когда?!
Я извивалась под чужими телами. Одно пахнущее гвоздичным потом поджарое тело даже удивило меня настоящей горячностью. Неужели похоть так похожа на любовь, изумилась я. Или это я уже ничего не различаю? Отупела, отвердела? Ты, железная баба. Железная, как танк. Как твоя черная «моська» с оптическим прицелом.
«Какая нежная, горячая у тебя…» – по-русски прорычал мне в ухо гортанный голос.Я дергалась под мужчиной. Он наваливался на меня. Я глядела на эту возню будто сверху, со стороны: два потных голых тела бьются, стонут.
Боевики Руслана уснули в маленьком домике на окраине маленького аула. Я подошла к окну сакли. Потолок был низкий, можно достать рукой. На столе тускло горела керосиновая лампа. За окном лились горькие чернила ночи.
– Ну што, са мной будишь? Са-скучилась? – выдавил Руслан, рот его покривился довольно и хищно: ну-ну, давай-давай, попробуй мне отказать. Я не смотрела на него. Смотрела сквозь него. Он понял: бесполезно меня уламывать.
Что-то в один миг сломалось в его власти надо мной. Он понял это.
– Я буду спать в сарае.
– Там хо-ладна. И крысы, ха-ха.
– Там тепло, печка есть, я натоплю, дрова тоже есть.
– Ты сыта? Ха-ро-шее мясо на ужин была? Панравилось?
Он жарил мясо на ужин сам, на всю ораву боевиков. Корову где-то закололи.
– Сыта. Спасибо.
– Спа-си-ба – эта спа-си, бох, да?
Мне можно было промолчать. Но я не смогла.
– Да, это – спаси бог, Руслан. Спаси тебя бог.
Я сказала это без всякой иронии. Просто так сказала. Бездумно.
Он взъярился мгновенно и страшно. Поднялся на дыбы.
– Спаси?! Ат чего?! Я чудовище, да?! Я разбойник, да?! Я тваих бэдных русских малчикав – живьем сжег, да-а-а-а?! И тибя… на ужин – у-гас-тил?!
Я смотрела в его перекошенное лицо, в рот, брызгавший слюной, где блестели зубы и между ними трясся, подпрыгивал кончик языка. Сжала кулак. Если бы я была мужиком, сильнее него, я бы сейчас, вот сейчас кулаком дала бы ему в зубы. В эту красную пасть с дрожащим языком.
– Прекрати.
Он двинул меня растопыренной пятерней в грудь. Потом мазнул ладонью мне по груди, схватил меня за грудь пальцами, ногтями.
– Иди сюда! Ка мне!
Я отшатнулась.
– Нет. Я устала. Честно. Хочу отдохнуть.
Пошла к двери. Толкнула ее. В дверной проем видела перед собой крышу сарая, заметенную снегом. Потом обернулась через плечо, по слогам, внятно, как глухому продиктовала:
– Я. Хочу. Спать. Одна.
Пошла опять. Его взгляд вонзался мне между лопаток.
Если бы он мог, он выдернул бы пистолет из кобуры и всадил бы мне в спину всю обойму. Но он не мог.
Я вошла в сарай, и сильно заболели зубы. Послышалось шуршание. Мыши… крысы…
Сидела на корточках и держалась обеими руками за щеки – так сильно болели, ныли зубы.
– Ты просто промерзла до костей, Алена, – сказала я себе вслух, будто кому-то другому. – Тебе надо согреться. Согрейся! Сейчас же!
И ответила себе самой:
– Сейчас… Сейчас…
Встала с корточек. Разогнула напряженную спину. Когда я стреляла долго, мышцы спины и шеи сводило противной судорогой. Протянула руку за дровами. Дровяные спилы медово, желто-восково блестели. Я открыла печную дверцу, сложила тонкие дровишки крест-накрест, подложила под дрова кусочки коры, смяла и засунула старую газету. Пошарила в карманах. Зажигалки нет, потеряла. А, вот спички есть.
Стала совать в горнило горящие спички. Одну. Другую. Пламя занялось. Снова присела на корточки, протянула замерзшие руки к огню, стала греть руки, и мне стало даже о чем-то смутно, призрачно мечтаться. За спиной зашуршало. Я обернулась. На полу сарая, весь вымазанный в земле и саже, ничком лежал парень, что курил со мной в окопе.
– Эй… ты откуда… как ты…
– Я подлез под дверь, сама видишь, – он задыхался.
– Ты хочешь выебать меня, – сказала я грубо. – Если полезешь, я тебя застрелю.
Положила руку на кобуру.
– Не застрелишь.
Он лежал на животе, на полу сараюшки, и улыбался.
– Шуруй обратно.
Он приподнялся на руках. Встал на колени.
Он стоял передо мной на коленях в грязном сарае, где вчера ночевали козы и куры, и из его молодого узкоглазого лица на меня тек, лился странный свет.
– Я влюбился в тебя, – сказал парень. – Хочешь, я уйду. Плевать. Не буду унижаться.
Я поглядела ему в глаза. Свет все лился. Такого света я ни у кого в глазах не видела. Никогда. Свет ударил в сердце. Сделал в нем дырку.
– Останься, хрен с тобой, – сказала я.И он подполз на коленях ко мне – рывок, еще рывок, еще, вот он рядом, – склонился, взял мои руки перепачканными в земле руками и поцеловал их горячими губами. От него пахло землей. Пахло потом. Пахло жизнью.
Ренат шепчет, и я угадываю по беззвучным губам:
– Ты такая… теплая…ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫ
Надо друг друга не ругать, не бить,
Надо нам друг друга любить.
Обнимать и целовать,
Молочко горячее в чашку наливать!
За столом праздничным есть и пить.
Надо нам друг друга очень любить.
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. РЫБА (изображение играющей серебряной рыбы на Вратах)
ЖИЗНЬ РУСЛАНА, РАССКАЗАННАЯ ИМ АЛЕНЕ
Я сидела у костра. Грела руки. Подошел Руслан.
Из-под его ноги с легким стуком откатился камень.
– Алена, – сказал он тихо, голосом, непохожим на обычный его, хриплый, жестокий и насмешливый голос. – Па-сижу с табой? У агня…
Я пожала плечами, не оборачиваясь.
– Посиди.
Он сел у догорающего костра, подогнув под себя ноги, – так мужчины его народа всегда сидели около огня, и рука его свободно лежала, кинутая на колено, и, я поняла это, он просто так, может быть, молча, хотел сегодня посидеть со мной у костра.
Будто бы я жена, а он муж.
Но ведь так не будет. Не будет никогда.
– Тибе нэ холодна?
Я удивилась заботе.
– Нет, нормально. – Его сливовый глаз над смуглой скулой, над синей щетиной, неотрывно глядел в огонь и был весь, до дна, как гладкий самоцветный кабошон, просвечен живым огнем. «Живой, человеческий Руслан… странно». – А тебе?
– Я привык к холаду. И к жаре привык. И ка всиму – привык. Я мужчина. И сал-дат.
– Я тоже солдат.
Он тихо засмеялся.
– Ну какой ты салдат. Ты – дэвчонка.
– Я женщина.
– Ты ма-я жэнщина.
Спорить не было смысла. Сине-белый вечер обнимал нас. Зима и оттепель, будто бы весна. И от земли пахнет так сильно, тепло. Он протянул обе руки к огню. Рыжие, красные отблески пламени крест-накрест заходили по его ладоням, по коленям, обтянутым камуфляжем.
– Алена…
Я никогда не слышала у него такого голоса.
– Знаишь што… Расскажи мнэ, как ты жила там. У сибя. Кагда мы ище были в Рас-сии.
Я глядела в огонь, не мигая.
– Нэ хочишь… Ну тагда я тибе расскажу.
«Нужна мне твоя жизнь», – подумала я, но вслух не сказала. Все смотрела, смотрела на огонь.
Руслан вздохнул. Я, может, впервые слышала, как он вздыхает. Он начал говорить. И я стала слушать поневоле.
– Думаишь: вот я такой, сякой, убийца, да-а-а… Я здэсь ра-дился. В Грознам. В пригараде Грознаго. Мой дом – гдэ жили маи радители – и братья маи жили, и сэстра младшая – ваши… рэбята… прямой наводкай. В пух и прах. В пух и прах, паняла?!
Костер трещал, догорая. Черные сучья корежились в кроваво-красных углях.
– Но эта уже патом было. А сначала… я ат-личник в школе был. Харашо учился. С математикай у миня все в па-рядке было. Ну и… Паступил в твой горад, в унивэрситэт. Лехко па-ступил. Как на белам кане въехал. Учицца стал… А прафесара ваши… нагла на миня так сматрэли, нахальна… я все знал, ат-вечал все бэз запинки, я знал… я больше любого вашего прафесара, сукина сына, знал!.. А ани миня ат-правляли с экзамэна, гаварят: иди, падучи ма-тэриал, ты лэнтяй, у тибя нэ все в па-рядке, знаний малавата… И пряма мнэ в рожу ха-хочут. Я для них был – как эта вы гаварите – чурка… черный. И ани ха-тели ат миня аднаго: дэнег. Дэнег! Штобы я в кан-вэртике им, в зубах, принес…
