Текст книги "Восковые куклы (сборник)"

Автор книги: Елена Мордовина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Вот я сейчас тебя этим топором! – мальчик в ярости вскинул топор, а старик быстро перехватил его руку.

– А ну, не балуй! – и снова склонился над котлом.

– Пора уходить, – приятель Димы понял, что они здесь некстати, но Дима этого понимать никак не хотел, он выразительно глядел на него, толкал его в бок и молча умолял остаться.

Отход совершился быстро. Они без страха бежали по скальным тропинкам, с разбегу прыгнули вниз и рванули ладони веревкой. Туннель по дороге назад впечатлял уже не больше, чем лаврская пещера. Как стадо газелей, затаптывающее часть самого себя в страхе, они совершали полет.

Едва очутившись на земле, скользкие, грязные, в крови и извести, они взялись спорить из-за бревна с другими пацанами. Бревно они с гордостью препроводили к своей территории и загнали за камни.

Дима вытер голову полотенцем и, не теряя времени, пошел выпрашивать сало у толстого бородача. Трехлетка в синей шапочке снова был на пляже, он глядел, как Дима просит сало, а мамаша что-то нашептывала ему на ухо.

– Как чайки! – крикнул он. – Просите у людей. Вы как чайки!

Саша задумалась теперь о том, откуда берется презрение в словах и позе трехлетнего ребенка. Нашептывания дородной мамаши будут слышны ему, вероятно, до самой старости. Они шли пыльной дорогой, курили, делили чеснок и кричали пошлости в адрес проходящих женщин. Приятель сглотнул сало:

– Эй, подожди! Это он от меня это слово подобрал. Это мое слово, ты… – он дохнул на Сашу. – Незаметно, что я курил?

Пахло мятной карамелью и морем. Начинался дождь, и мальчики желали сделать что-то приятное перед тем, как расстаться. Они сорвали виноград на чьей-то даче и подарили ей целую гроздь. Там же подобрали бутылку.

– Сменяю на желатиновых червей в магазине… Что, Саша? Увидимся осенью, ты за мной приедешь? Адрес я тебе сказал, второй этаж, дверь под лестницей, – и он убежал, сжимая в руках пивную бутылку, которую собирался обменять на желатиновых червей. На его спине блестели дождевые капли, он был счастлив.

6

Осенний аэропорт был совсем пустым, и Саша скучала в ожидании своего попутчика, который отошел получить багаж. Она изменилась за эти месяцы: истончились руки, кожа стала заметно суше, и тени глубоко очертили глаза; но нельзя сказать, что красота поблекла, скорее, явственнее чувствовался жар под восковым налетом сна, который все-таки одолел ее. Она спала большую часть суток, покачиваясь в этом неживом состоянии, как в перекатывающемся песке, но случайные люди не замечали в девушке ничего необычного, поэтому она предпочитала общаться с ними.

Багаж пришел скоро, ее попутчик появился в дверях с небольшим чемоданом и избавил ее от необходимости оценивать можжевеловые безделушки и покрытых лаком рапанов, которых предлагал купить небритый пьяница в военной форме.

– Недавно рассвело, а он уже здесь мается, – они шли к одиноко стоящему автомобилю. Сонный шофер встряхнулся, согласился довезти их до Севастополя и медленно выкурил сигарету, прохаживаясь по асфальту.

– Хорошо, что я вас встретил, вдвое дешевле будет добраться, а там вы уже возьмете своего пацана – и назад, сегодня же вечером будете снова в Киеве. Шустро это у вас получается, только и успеете, что посмотреть на утренний город.

Этот человек был даже чересчур приятен, от него пахло одеколоном и исходило стремление окружить себя комфортом, казалось, что даже в салоне автомобиля он сейчас найдет полочку для этого одеколона, зубной щетки и бритвенного прибора и станет как ни в чем не бывало взбивать в стаканчике пену, поэтому Саша отвечала ему с некоторой неохотой:

– Я тоже волнуюсь. Понимаете, не хотелось бы его потерять.

– В любом случае, все у него было бы хорошо. Я сам из этих мест. Детство на грани пропасти, которым вы восторгаетесь, сдается мне теперь самым обычным. Да и общество готово сейчас взрастить любую прихоть: я любил высоту, теперь устанавливаю рекламу на высотных зданиях. Только теперь не восторгаюсь. Теперь спокойно закуриваю над пропастью, созданной человеком, и делаю свою работу.

Придется добавить, что с Сашей произошла не только физическая перемена. Постоянная сонливость вызвала некоторое помутнение психики, не отвратительное, но милое, хотя и настораживающее. Музыка конца шестидесятых, старые киноленты, битническая поэзия и скучные встречи в блюзовом баре… Все остальное время она спала.

Они уже приближались к городу по Камышовскому шоссе. Для воскресного дня это была еще рань, и Саше не хотелось тревожить людей в такое время. Они наверняка еще спали, к тому же, она помнила об истерическом темпераменте его мамаши. Хорошо бы выйти у поворота на Фиолентовское шоссе и прогуляться, по шоссе уже ходит автобус, как раз до кладбищ, откуда недалеко до того места, где живет Дима.

– Пожалуй, остановите у того придорожного кафе, там я позавтракаю и на автобусе подъеду позже…

Водитель даже не удивился. Она заметила, что он курит короткий турецкий «Мустанг», и попросила у него одну сигарету. Быстро попрощалась и захлопнула дверцу. Попутчик оторопел от столь неожиданной выходки. Он надеялся продолжить знакомство, прогуляться по утреннему городу и позавтракать вместе, рассказать о своем нудном семействе;

– Да поменьше верьте им здесь… Хоть деньги заплатила. И курит такую дрянь, – водитель махнул головой в сторону зеркала заднего вида. – Известное кафе.

Завтракать Саша не собиралась, ей просто хотелось побродить по осенним зарослям и расслабиться. Она прислонилась спиной к карликовому дубу и достала из кармана шарик фольги – у нее оставалась крошка гашиша как раз в половину булавочной головки.

Ветер шевелил низкорослые дернины типчака, свистел по пустынным плацам по ту сторону дороги до самых шиферных осыпей.

Она подогрела в фольге крошки гашиша, размяла их в пальцах, и, смешав с табаком, засыпала табак обратно в сигарету. Саша решила, что это будет последний раз, когда она подмешивает к табаку гашиш. Сегодня она, наконец, заберет Диму и начнется что-то новое, настоящее, что будет ценнее воспоминаний и ностальгических снов. Она подкурила сигарету и откинулась на спину. Трава скрывала ее, и она могла лежать здесь бесконечно, не опасаясь, что ее заметят.

С этого лета все видения начинались у нее с образа волшебного старика с серебряным прибором для поедания устриц. Она видела его беззубый открывающийся рот, откуда вдруг высовывались автомобильные мосты и надвигался город на склонах холмов, и это, конечно, был не Киев, а Портленд, где Эйнхорн провел два счастливых года с убитой им позднее женщиной. Потом они играли в го, и рука тянулась к фишке сквозь хрустальный бокал, напоминающий ручную гранату. Она чувствовала его подбородок. Воздух наполнялся запахом розового масла…

Саша все-таки зашла позавтракать в придорожное кафе, а как добралась до города, понимала смутно. Вспомнила только, что ехала на удивительном для этих мест желтом полукапотном автобусе и в поездке заметила черных старух, которые ходили по козьим выпасам с холщовыми мешками, подкашивая серпами остатки травы.

Она поднялась по ступеням, постучала в тяжелую дверь, но дверь оказалась открытой. Прошла, раздвинув грязную ситцевую занавесь, сальную по углу, касавшемуся стола и использовавшемуся вместо полотенца.

– Димка, – позвала она, – Димка!

В пыльном свете возник силуэт девочки, недоразвитой его сестренки в спущенных гольфах:

– А схоронили мы Диму, схоронили, два месяца уж как тому, разбилси, – она вздохнула, повторяя мамин вздох. Саша заглянула к ним в комнату и замерла с той мыслью, что ни единая вещь ни в этом городе, ни в этой квартире не напоминала о том, что жил такой человек, полных двенадцать лет жил. Не осталось даже потрепанной книжки, которую он любил бы читать, ничего, только деревянный пол, скобленая столешница, вязаная черепашка, утыканная английскими булавками, и на подоконнике засохшая присыпка для пасхальных выпечек, освещенная утренним лучом. Ничто не напоминало о нем. Может, он освободил бродяжку-матроса, может, только свою мать от лишнего рта, кто знает? И снова перед ее глазами возник старик, он проглотил рыбу и взлетел со скального карниза, оборотившись чубатым черным бакланом, и крикнул что-то, только Саша не смогла разобрать, ее мутило, она брела вниз по ступеням навстречу ненужному пыльному солнцу.

Родственник

1

Всю ночь Никите снились необычные сны. Сначала он увидел себя сидящим в старой почерневшей лодке, выброшенной на берег. Плеск воды был различим настолько явственно, что казался гораздо реальнее перестука вагонных колес. Сон длился уже целую вечность, ночи приходили на смену дням, а он все сидел в черной лодке, и какая-то ускользающая мысль, за которую никак невозможно было ухватиться, мешала ему. Потом ему снились сороки, которые скакали по снегу.

Никита поднялся. Когда поезд прибыл на большую станцию, он вышел на платформу. Бежали люди. Какой-то человек, поливая на руку из бутылки, громко полоскал рот и далеко отплевывал воду. На этого человека молча глядели проводница со слипшимися от долгого сна ресницами и мальчик из другого вагона, выскочивший в пальто, наброшенном прямо на пижаму. Разносили копченую рыбу, игральные карты и сигареты. Старик прогремел двумя огромными деревянными распятьями, ударяя ими друг о друга и выкрикивая цену.

Было еще раннее утро. Полная луна медленно проплывала за окном в светлеющем небе. Спать не было уже никакой возможности, и Никита стал восстанавливать в памяти события минувшей зимы. Зиму он провел один. Родители уехали в Германию, и мама не смогла приехать даже сейчас. Она всегда недолюбливала родственников отца, а отец всегда их стеснялся. Поэтому Никита Орлов почти не помнил ни своей бабушки, ни других отцовских родственников. А вчера отец позвонил и попросил приехать на похороны. Сам он тоже должен был вылететь из Мюнхена, но мог опоздать, поэтому просил Никиту не дожидаться его.

Поезд ускорил ход. К полудню подъехали к Пензе.

Никита так и не поговорил ни с кем из пассажиров. В Пензе он прогулялся по вокзальной площади, зачем-то заглянул в церковную лавку и после долго сидел в зале ожидания.

За окном вагона медленно проплывала красная кирпичная стена, затем мелькнули сдвоенные окна с черными косыми решетками – и все. Теперешними его попутчиками были ветеринар с сыном и девушка. Ветеринар говорил без умолку, и Никита беззлобно отдавался этому внятному поволжскому говору, от которого давно отвык.

– А в армию-то меня и не взяли, у меня две язвы потому что. Думаю, что я, нерусский, что ли, какой? Подал заявление – меня на комиссию: у вас две язвы, говорят. Какие язвы, кричу, помилуйте! Меня на обследование посылают. Ничего, спрашивают, не ели? Ничего, отвечаю, а сам, не будь дурак, с самого утра молока с медом опорол. Они: кислотность – семь, и как, говорят, так быть может? Была у вас язва? Была, говорю. И как же вы ее вылечили? А это уж, говорю, мое дело. И служил я в ракетных войсках.

Никита перестал его слушать, и очнулся только, когда заметил, что ветеринар смотрит на него в упор и о чем-то спрашивает.

Ветеринар был весь выгоревший, светлоусый, с льняными глазами. Длинная его спина с крупными, но несколько суховатыми мышцами будто шевелилась сама по себе, жилистые руки вздрагивали. Волосы были у него непослушные и лохматые. Сын все время причесывал ветеринара и ласкался к нему, а отец рассказывал в ответ неисчислимое множество поучительных историй.

– У, сынок, это еще я молодой-то был, когда этот шрам появился, а ты-то… Это вон видел, что тля на листочках оставляет? Вот, это ты такой еще был. Понял? – ветеринар захохотал и подмигнул Никите, будто сказал что-то чрезвычайно забавное и остроумное. Никита даже не улыбнулся в ответ, и ветеринар, не найдя в нем поддержки, продолжил свою историю: – Мальчик купался, я смотрю, а он уж далеко где-то барахтается, кричит, я выпимши, плохо соображаю, но смотрю: кабы не утонул – прыгнул и как головой в глину с разбегу – там, оказывается, и по колено нет – как мне во весь позвоночник вдарило – шеей не мог ворочать, сейчас уже могу, на берег выполз – нет, не дойду сегодня до дому. Так и спал на берегу, еще, правда, водки выпил, чтобы не больно было.

Немой татарин, сутулый, с толстым рябым лицом, раскладывал в ногах пассажиров пестрые газеты и детские книжки.

– Это что? Это вот по десять добро? – возмутился ветеринар. – Девушка спит, девушка тут ни при чем – ей, стало быть, под матрац и спрячем и сейчас посмотрим, как он занемует.

Татарин скоро возвратился, удивленно повел глазами и яростно замычал. Глаза его налились кровью. Мычал он долго, метался по вагону, потому как в точности не помнил, где оставил недостающую теперь пачку. Но скоро чутье привело его к ветеринару, он жалобно простонал, скривив свое рябое лицо, и на щеках его появились крупные слезы.

– Держи, скотина! – голубоглазый ветеринар весело захохотал и швырнул газеты татарину. Он повернулся к Никите, будто снова ища поддержки. Никита отвел взгляд и с жалостью посмотрел на плачущего татарина, который собирал газеты.

Ветеринар пнул ногой дверь, достал из пиджака сигареты и вышел вон.

В четыре ночи Никита сошел с поезда в Канишире, взял машину и через полтора часа был на месте. Чем дальше он ехал к северу, тем светлее становилась опушь леса. Кое-где по оврагам еще не сошел снег.

На дороге он тотчас заметил соседа бабушки с повязкой на глазу. Сосед вышел его встретить.

– Отец приехал? – спросил Никита, не зная, как начать разговор.

– Ты про глаз, что ли? Вырезали напрочь! – и он лихо повел рукой, будто говорил о боевом ранении.

Они проворно спускались по запыленной грунтовой дороге к деревне. У Никиты защемило в ноздрях от запаха навоза и влажной земли, только высвободившейся из-под снега.

– Зимой этой, – говорил Николай, – снег был необыкновенно сильный. Почитай во всем Заречье у сараев крыши попроломил.

Мужики, ехавшие на кладбище копать могилу, остановили подводу и поздоровались с Никитой. Вскоре показалась деревня в несколько редких домишек, прорезанная тремя оврагами, и рдеющие отблески обозначили нескончаемые болотистые дали. Возле дома раньше стояли две ветлы, одну из них спилили. На огромной поляне, против крыльца, на таганах кипели три котла – два с водой и один со щами. Женщины суетились возле котлов, их головы повязаны были траурными платками и креповыми лентами. Скворцы в сухой ветле завели весенние гомонливые игры. Никита разглядывал старух, женщин, которых знал еще детьми, разглядывал девочек, пытаясь угадать свое с ними родство.

Он взошел в избу. В задней избе купали петухов в тазу, полном кровавой воды. Бабы щипали петухов, и какая-то колеблющаяся вонь стояла над горой грязных перьев, покрытых темной, коричневой кровью.

– Никита, здравствуй, милый! Вот, вшей набрались! По волосам теперь везде, по рукам.

– А что же это вы их не ошпарили прежде? – вмешался Николай, перебивая слабое приветствие Никиты.

– Где шпарить? Я пух позавидовала ощипать, а ошпарить – так пуха не будет.

Тетки запричитали и принялись обнимать Никиту.

К голландке была прислонена выставленная зимняя рама. Фотографии занавешены, кружевные подзоры с кроватей сняты и сложены горкой на сундук. Старуха что-то быстро произносила, кто-то постоянно входил, прерывал плачущую сестру и спрашивал то про кисель, то просил поискать в сундуке лекарство.

Сразу же его сопроводили с девочкой есть блины к тете Нюре. Двоюродную сестру он и не признал сразу. Встретила его чужая, до чрезвычайности простая в обхождении баба. Он узнал в ней ту девочку, с которой играл в детстве, только когда она усадила его за стол и поставила чашку кислого молока. За окном шевелились красноватые ветки малиновых кустов.

– Бабушка наша была крестницей дочери священника, и крестная подарила ей на именины фарфоровую куклу и серебряные серьги. А к бабушкиной маме приходил дурачок, которого та подкармливала, и однажды он играл с куклой и разбил ее, и бабушка очень долго плакала. По воскресеньям они ходили в церковь и давали всем нищим по три копейки, а однажды мама заболела, и бабушка пошла в церковь одна, а когда вернулась, нашла в кармане три копейки, и долго плакала и все вспоминала, кому она на дала эти три копейки, кого забыла.

Наташа рассказывала это, будто упрекая брата в каком-то непочтительном беспамятстве. Никита не нашел, что ответить.

Тетя Нюра пекла блины.

Черная сморщенная старуха пришла с другого конца села и сразу заговорила по делу.

– Наташка, у бабушки коза была что ли?

Сестра возилась в сенях с кислым молоком и что-то пробурчала в ответ.

– Наташка, ты мне про козу-то что ответила?

– Зимой еще продали.

– Нуте, а я было хотела козу выторговать. Кому, думаю, она теперь?

Старуха бросила блин кошке.

– Я на манной кашице блины пеку, на пшеничке такие пышные не получатся, на пшеничке-то, – прошамкала она и снова вытерла руки о фартук. После этого они заговорили о другом, и к разговору о козе больше не возвращались.

Никита еще немного посидел, поблагодарил женщин и вышел.

2

Возвратившись от старухи, Никита встретил девочек. Они направлялись в чулан искать жестяную баночку, чтобы засыпать горячие угли в кадило, как приедет поп. Баночку нашли, но она оказалась с дегтем, и за нее невозможно было даже ухватиться. Поп приехал из Долгорукова с небольшим кейсом. Окладистый, рыжеватый, он торопясь читал молитвы, командовал певчими старухами с нестройными голосами и скоро уехал.

В тесной передней избе пахло ладаном. Сестры раскладывали платки и громко вздыхали.

За двором чернело поле. Только к полудню на поле вышел одинокий желтый трактор и поднял сухую пыль. С десяток черных овец неприкаянно бродили по задворкам, обходя стороной тесаные бревна и топча стружку в траве у сарая. Там же лежал огромный крест. Люди сидели на бревнах и курили.

– Мужикам-то и обед никто не отвез, – обратился к нему какой-то незнакомый крестьянин, будто ища сочувствия, – голодные теперича.

Никита не отвечал.

Дети кидали у крыльца полосатый мячик. Он не узнавал почти никого из них. Племянник в растянутой лимоновской майке все время улыбался, разглядывая своего родственника, и ковырял землю носком ботинка. Маленькие девочки с громким смехом разбрызгивали воду. Стонал двоюродный брат, который отравился вчера грибами, скорбно и нерадостно слушал он жалобы печальных старцев с блеклыми глазами.

– Гляди, в Долгоруково, похоже, пожар!

– Сухую траву жгут, – откликнулся другой.

Ко двору неслышно подъехала машина. Это приехал отец. Никита не успел даже как следует поздороваться с ним, все бросились к нему и снова запричитали.

Начались похороны.

Когда процессия подошла к концу деревни, из сарая последнего дома вышел черный бычок и заревел.

Певчие старухи держались важно. Когда они проходили посреди заброшенной деревни, из одного дома вывели под руки девяностолетнюю старуху.

– Нет запасной душеньки-то! – завыла старуха.

Певчие запели.

На кладбище оказалось, что и обед мужикам отвезли, и водку, только водка была налита в канистру и на вкус отдавала скипидаром. Девочка в белом платье скакала возле могильщиков.

Певчие старухи чинно творили обряд, сопровождая его тягучим пением молитв.

Одна из них, одетая во все белое, кинула через могилу курицу. Курица трепыхала крыльями, и тишина установилась такая, как будто кроме этого звука в весеннем воздухе все застыло, и осталось слышно только это трепыханье. Деревья еще не опушились, но сквозь сухую траву у их корней уже пробивались листья земляники. Оградки были затейливо выкрашены: прямые прутки в синий цвет, завитки – в светло-зеленый. Никита дотронулся до сломанной дверцы. Медная звездочка мерцала на земле, отражая солнце. Тихо переговаривались могильщики.

– А кто этот Кирьянов? Чьих будет? Что-то я его не помню, – говорил один.

– Младенцем умер, – так же тихо отвечал другой, и они молчали дальше.

Грачи охраняли бесконечные поля и кладбище комбайнов среди оврагов. Дети бродили среди сухих репейников и чертополохов, разглядывая вросшие в землю оранжевые скелеты допотопных монстров.

3

Девочки возвращались от Дерятиных. На длинном полотенце они несли тяжелый котел, и пестрые их платья хлопали на студеном ветру.

Отец попросил Никиту остаться хотя бы до завтра, а то ему самому приходилось срочно возвращаться, и было бы неудобно перед родственниками. Они обменялись несколькими словами и расстались.

Горела лампадка. Горела и на поминках, и уже к ночи, когда все разошлись по чужим домам спать.

Сначала поминали возчики и могильщики, после них – родственники. Затем поминали созванные по деревне старухи.

– Пойду, ягнят выпущу, – наконец проскрипела самая старая из них. На этом поминки разрешалось завершать.

Немного погодя бабы стали уносить перины, подушки, кур в кошелках, покрытых ватином из сундука. Тетя Нюра что-то громко кричала девочкам, но ветер относил ее слова, и она не получала ответа.

Никите было определено ночевать у Дерятиных. Войдя в сени, он увидел огромный таз, в котором купали детей. С тяжелым чувством он лег, но заснуть не мог долго. Старуха укладывала детей спать, завораживая своими нехитрыми рассказами.

– Бабушка, а что Старое сгорело?

– Старое с крайнего дома мальчишка поджег, а ветром уж разнесло. И как уж получилось, что по обе стороны сгорело. Я смотрю: «Это, никак, Долгоруково горит». Сашка верхом в школу съездила: «Это Старое». И ведь скрозь сгорело, а один плохенький домишко остался…

Все дети уже спали, только Илюша никак спать не желал, он слез с кровати и стал возиться с чахлым поросенком.

– Поиграй, поиграй, вот так, все равно сдохнет скоро! Я тебе скажу, какие тогда у нас колокола были. Это я еще в девках была, пропала у нас корова, мы поутру ее искать с мамкой. А в лесу темно, и зашли мы уж далеко. Уж к Долгорукову подходим. И время к заутрене звонить. «Маманька, это чей же теперь колокол так плохо звонит?» – «Это Долгоруковский. Какой у них колокол?!» И тут наш как зазвонил! Уж вон куда мы ушли, а его как слыхать-то! Это наш, зареченский. Таких нигде не было, как у нас, ни в Долгоруковом, ни в Большом, даже в Святогорске такого не было. И мы ходили все мимо кладбища. А там один крест был. Высокий, дубовый. Все мимо него ходили, останавливались, молитвы читали. И не только что там старухи, но и дети малые. А он, как сейчас говорят, статуя. Руки расхлестаны, гвоздями прибиты ко кресту-то, голову склонил, ноги телешом, и тоже гвоздями. Только на нем и одето, что как полотенце какое повязано, ну, так оно и надо. И куда он потом девался, уже и не знаю. Как вот война началась, так и не знаю, куда его дели. А можа, и в речку кинули.

Все уснули. Только поросенок сипло стонал в углу.

Никита вышел во двор и направился к бабушкиному дому.

Во дворе, там, где были котлы, Мишка опаливал петушиные лапы, завернувшись в серый разодранный ватник. Он поплотнее надвинул фуражку и прикурил от костра.

– Додумались же отрезать, теперь как их палить? Разве на проволоку насадить…

Он опаливал лапы и снимал с них кожицу, так что лапы получались гладкие, ровные и белые, как имбирный корень. По двору разносилась вонь.

Был только конец апреля, а жара стояла нестерпимая. Мишка пытался завязать разговор.

– Сказывали, было такое в сорок шестом году, когда не уродилось ничего.

Никита не ответил. Он еще постоял возле костра и отправился спать.

4

На другое утро страшной силы ветер подул с востока. Никита покинул дом и направился к остановке на шоссе.

Он шел мимо узкой черной реки. Сухой камыш стелился циновкой по береговой грязи, желтоватые хвощи светились на глинистых склонах. Скакали вдоль берега трясогузки. Он следил за их вздрагивающим, змеящимся полетом. Скудное солнце уже золотило ветки ив на противоположном берегу.

Издали каркас остановки был похож на звериную клетку. И в клетке этой двигалась, покачиваясь, мужская фигура. Что-то в этой фигуре показалось ему знакомым. Человек остановился и замер, отставив локти, как будто пересчитывал мелочь. Никита взбежал по тропинке на обочину и подошел к каркасу. Под его ногами захрустели обломки шифера.

Мужчина обернулся, и Никита сразу узнал его. Взгляд недавнего попутчика, казалось, был направлен прямо на него, однако, была в его мутных голубых глазах какая-то рассеянная злость, заставившая Никиту насторожиться.

– А-а-а, – растягивая губы в улыбке, приветствовал его ветеринар. – Это ты, что ли, щенок… Сразу не признал ублюдка. Родственник, значит.

От него несло перегаром, а голубые глаза затянула легкая поволока.

– Давай, договорим, – ветеринар крепко схватил Никиту за рукав и притянул к себе. – Видел, в поезде еще хотел вякнуть. Да не посмел. Испугался. Скажи, испугался…

Никита должен был сделать все так, как много раз делал на тренировках. Он мягко положил захваченную руку чуть выше локтя противника и, отсчитывая секунды, готовился сделать левой рукой рывок вниз. Секунда, две, три…

Боль пронзила его и ослепила, как вспышки тысяч фотокамер, и только частью своего сознания Никита понял, что пропустил удар.

Когда он очнулся, то даже не попытался сесть. Теплая кровь словно застыла на губах и на подбородке, и только тоненький ручеек щекотал ухо. Запах крови смешивался с затхлым запахом мочи и падали. Он лежал под склоном за остановкой среди битого стекла и обломков шифера, а над ним возвышался смеющийся каркас остановки.

Взглянув на часы, он понял, что автобус уже уехал. Никита поднялся, достал из сумки платок, бутылку воды и стал тщательно смывать кровь. Умывшись, он прополоскал рот, далеко отплевывая воду. Нежно и удивительно спокойно стрекотали насекомые.