Текст книги "Земное притяжение"
Автор книги: Елена Ржевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
сухим и подтянутым. В сущности, можно считать, что его уже захлопнули в коробочку. О чем тут еще говорить?
– Ты это усвой. Все это оттого, что сыпанулся. С досады начинаешь прикидывать: честно, нечестно? Это все мура. Таких понятий ни у кого нет, имей в виду.
Они посторонились и очутились на куче сколотого асфальта.
Стоять тут было не совсем удобно, зато их больше не толкали.
Лабоданов быстро взглянул на часы.
– Возникает вопрос? Ты не стесняйся. Что делать, как жить?
Лешка напряженно смотрел на стриженную под "ежик" голову Лабоданова, просвечивающую на висках кожу, молчал. Ему надо было понять, на кого он оставляет Жужелку.
– Все вполне логично. Тут одно: или в сторону отойти, махнуть рукой что бог пошлет, или приспособляйся, как все.
Лично я это усвоил порядочно давно. Мой вариант такой: держаться в стороне, но приспособляться. Вовсю. С учетом всех условий. В общем то и другое в интересах собственной жизни.
Лешка хмуро слушал. Говорит он красиво, ничего не скажешь.
Сразу виден сильный характер в человеке. Но какого черта он поучает? Надоело в конце концов. Неприятно кольнула мысль:
перед Жужелкой он вот так же красуется.
– Надо только всю механику жизни освоить. Запросто.
В общем если не терять голову, то можно не плестись в стаде, а взять свое, что тебе положено. Согласен?
Лешка медленно покачал головой.
– Что всем, то и мне. А урывать для себя и все такое...
Противно в конце концов.
Лабоданов неожиданно покладисто сказал:
– Надо тебе иметь цель в жизни. (Ну прямо Матюша!) А то все мечешься, болтыхаешься.
Это верно. Он только трепыхается, чувствует что-то, а даже возразить как надо не может.
Лабодаиов дал наконец волю своей ярости:
– А я жить хочу. Понимаешь? На других ребят деньги могут сами свалиться: родители, например, оставят что-нибудь ценное после себя на земле. А нам надеяться не на кого. Мы сами должны бороться за жизнь.
Он еще говорил что-то, но Лешка плохо слушал. Они совсем чужие. И Как только он подумал об этом, на него стала наползать зеленая тоска. Всего день оставалось ему разгуливать, а тут рвались на глазах последние связи.
– Если ты не уяснишь, – сказал Лабоданов, – дохлое твое дело. Сжует тебя в два счета. И не заметишь.
Чего он все наседает со своими наставлениями? Может, чтобы крепче себя самому чувствовать?
– Послушай, Виктор, только честно. Ты как относишься к Клене? – выпалил и сразу одеревенел.
Лабоданов быстро и с интересом глянул на него.
– Она мне нравится.
– А как ты относишься к ней? Понимаешь? Как относишься?
Ему показалось, Лабоданов усмехнулся, и он понял, что сейчас, в эти минуты, теряет в его глазах последнее.
–Девчонка-как все,-сказал Лабоданов и опять взглянул на часы.
– Нет! Не как все! Не как все!
– Да замолчи ты! Публику собираешь. Опять истерика.
Если б Лабоданов ответил иначе, если б он относился к ЖУжелке по-настоящему, Лешка не произнес бы больше ни слова, отвалился бы тут же от него.
Он огляделся. Прямо под ногами у него копошились две маленькие девочки, растаскивая сложенные стопкой плиты. На мостовой -мальчишка, присев на корточки, бил куском асфальта по булыжнику.
– Имей в виду... Если с ней что-нибудь... – с отчаянной угрозой сказал он.
Как в тумане, он увидел неподвижное лицо Лабоданова. Потом оно поморщилось.
– Несерьезно, Брэнди. Чего ты волнуешься? Женский полнаше общее достояние.
И добавил, как всегда наставительно:
– Уж если у тебя прорезался интерес к этому... Тут кое-что надо уметь. Во-первых, надо уметь овладевать своим объектом с первого взгляда...
Лешка сунул руки в карманы, он весь напрягся до последнего. Перед ним, точно в каком-то тумане, покачивалось незнакомое, плоское, неживое лицо Лабоданова.
В городском парке над обрывом, уводящим к морю, взметнулось крыло самолета – памятник погибшему в войну героюлетчику.
Где-то внизу за зарослями акации, где так и вьются белые мотыльки, гудки паровозов, стук вагонов, белые домики в зелени и багряные, точно подожженные солнцем, черепичные кровли. Лают собаки. А правее-пляжи и мост, перекинутый через железнодорожное полотно. И море. Море серебристое. Парусник в море, просветлевший, бесцветный горизонт. Молоденький месяц в зеленовато-заголубевшем небе.
Крыло самолета встает над морем. И кажется: нет там внизу жизни, такой уютной отсюда, с обрыв?, – только крыло и море.
Сюда в парк, к памятнику, на первое свое свидание пришла Жужелка раньше назначенного ей времени. Кое-где на скамейках сидели парни и девушки, уткнувшись в учебники. Жужелка села на пустую скамейку. Ползали муравьи по присыпанной цветным песком дорожке. Мохнатая гусеница вползла на ногу Жужелке, и Жужелка сбросила ее.
Садилось солнце, его лучи окрасили багрянцем крыло самолета.
Отец Жужелки не был летчиком, и такой памятник ему бы не поставили. Но в глубине парка есть другая могила – братская могила, прикрытая бетонной плитой. Жужелка иногда приходит в парк постоять у плиты, на которой написано: "Павшим в Отечественную войну". Она представляет себе, что Федя Халпакчи, ее отец, которого она не знала, лежит здесь, в могиле, придавленной плитой.
Но это одно лишь воображение. Федя Халпакчи не может быть похоронен здесь. Он погиб при взрыве моста через Кальмиус, и река унесла его в море. На праздниках, когда мать выпивала, она плакала, ей мерещилось, что мужа ее, Федю. носит по морю. Только он один мил, люб и дорог ей, а его нет и не будет, и жизнь ее обездолена навеки. "Любовь-это все, – говорила мать.-Без нее никакой жизни". У нее так много слов о любви, о злой разлуке и ожидании, что, когда она пристрастилась гадать, к ней потянулись солдатские вдовы.
Что же такое любовь? "А я ведь из-за тебя пришел!", и голубые глаза, от которых невозможно оторвать взгляд и до озноба страшно глядеть в них. И руки, державшие ее руки. Может, это и есть любовь?
Она сидела у памятника, в условленном месте на скамейке.
По какой бы дорожке он ни шел сюда, она бы увидела его.
Но она не смотрела по сторонам. Она следила за муравьями, ползающими у скамейки по песку, и ждала, когда он сам подойдет и окликнет ее.
Он окликнет ее, и они заговорят Но о чем же? Она должна ему что-то сказать, ведь она пришла на свидание, но что же, господи? Что говорят друг другу люди на свидании?
Минутами становилось так неловко, так обременительно от всего этого, что ей хотелось, чтобы Лабоданов не приходил совсем.
Мальчишка с пустой бутылкой под мышкой шнырял у кустов акации, растущих по сторонам скамейки, охотясь за мотыльками. Он ловил их прямо ладонью и запихивал в карман.
– Отпусти ты бабочку! – не выдержала Жужелка.
Он не подумал даже обернуться, сказал резонно:
– А они – будущие гусеницы.
Словил еще одну и сунул руку в карман.
– У меня уже полный карман!
Заиграл духовой оркестр, заглушил голос местного диктора, Напомнившего о месячнике безопасности движения в городе. Под музыку живей побежали струйки фонтана, и бронзовый мальчик, восседавший в центре фонтана, радостно заискрился, благосклонно взирая на больших лягушек, выпускающих изо рта прямо на него водяные струйки.
– Приветствую вас всесторонне и разнообразно!
Жужелка вздрогнула. Перед ней стоял Славка.
– Что поделываешь тут? Кого ждешь?-Он спрашивал настойчиво, с каким-то подвохом, наслаждаясь ее замешательством.
– Никого.
Он заметил на коленях у нее учебник.
– А! Занятия на свежем воздухе. Экзамен? Как-нибудь скинешь. – Он достал из кармана пачку сигарет, заглянул в нее. – Не куришь? Печально. Скомкал пустую пачку и зашвырнул в кусты. – А куда потом подашься, после экзаменов?
– Куда-нибудь.
– Валяй к нам, в. пищевой техникум.
– Вот еще.
Ну чего он торчит тут, вяжется с разговором?
– На институт метишь? Не стоит. Послушай меня. Плохого не посоветую. Топай в какой-нибудь дохленький техникум вроде нашего. Есть знакомые ребята, прошлый год окончили, устроились ничего. На рефрижераторах ездят. Левые заработки. Жить можно.
– Но ведь неинтересно, – натянуто, с высокомерием сказала Жужелка.
Он продолжал свое:
–Охота была ишачить в институте! Кто-то потом пойдет наверх, а мы – в глубину. И получай свои восемьсот восемьдесят! В крайнем случае лет через пять-тысяча сто. И крышка!-Он отрубил ребром ладони под горлом два раза-точно жест Лабоданова. Это сходство было неприятно Жужелке.– Уж я-то знаю ставки,
– Что ж, по-твоему, – с неприязнью сказала Жужелка, – вся жизнь сводится к деньгам? И потом, если ты все равно бу~ дешь получать восемьсот восемьдесят, то пусть хоть на более интересной работе.
Славка не ответил, вскинул бровь.
– Так вот. – Он многозначительно помолчал. – Виктор Лабоданов передает через меня: он немного задержится.
Жужелка вспыхнула, пораженная. Она посмотрела на дорожку, ведущую к входным воротам парка. Там маячила девушка, та самая, которую Жужелка видела дома у Лабоданова.
Она прогуливалась по красному песку, в том же самом платье, облегающем ее стройную, тоненькую фигурку.
– Чего ты волнуешься! У него гость. Как отвяжется, придет.
Поняла? Еще целый вечер впереди. Не расстраивайся. – Славка говорил, изогнувшись над Жужелкой, и длинная прядь волос свалилась ему на лицо.
Как неприятен, как отвратителен был он ей с отвисшей длинной прядью, со своим бесцеремонным разглагольствованием.
– Только ты дождись его. Слышишь? Не уходи.
Она ничего не ответила. Тайна ее свидания раскрыта, и все теперь было ей ни к чему.
К ним приближалась девушка, и они оба смотрели теперь, как она шла по красной песчаной дорожке. Девушка приподняла руку, приветствуя Жужелку.
– Здравствуй,-сказала Жужелка и подвинулась, освобождая для нее место на скамейке.
– Курить охота. Деньжат ни у кого нет?-спросил Славка.
– У меня есть два рубля, – сказала Жужелка. Она открыла учебник в том месте, где он был заложен двумя рублями.
– Это благородно! – Слайка взял деньги, изогнувшись. – Я сейчас. Промышлю сигареты.
Девушка присела на скамейку. Легкая, в облепившем тоненькую фигурку платье, в своей шапочке темных волос.
Жужелка, робея, сбоку рассматривала ее.
– Ты учишься?-покосившись на учебник, спросила девушка неожиданно низким, простым голосом, теряя вдруг свою загадочность.
– Да вот химия послезавтра. Очень боюсь. А ты учишься?
– Я работаю.
– Да? – сказала Жужелка. – А где?
– В порту работаю. Кассиром.
Разговор не клеился.
– Ты кого ждешь?
– Я?-спросила Жужелка, сильно покраснев. – Никого. Да вот тут... А в общем нет, никого.
Опять помолчали.
– Скучно, – сказала низким голосом девушка. – До чего скучно!
– Что скучно?
– Все скучно. Все, – протянула она, точно ублажая себя этим открытием, – Правда, скучно?
Жужелка пожала плечами. Скучно ей никогда не бывало.
– Вон Славка идет.
– А ну его, – сказала девушка.
Славка подошел, пыхтя сигаретой.
– Пошли, Нинка!
Оркестр смолк, и стала слышна радиола с танцплощадки. Там уже начались танцы.
Девушка поднялась, кивнула Жужелке.
Славка заговорщически пожал большой мягкой рукой руку Жужелки. Он догнал девушку и шел рядом, непомерно возвышаясь над ней на целых три головы, потом вдруг обнял ее за плечи, и она не отстранилась, покорно шла с ним.
Жужелка отвернулась – ей было неловко и неприятно смотреть им вслед..
Оркестр заиграл вальс "На сопках Маньчжурии". Жужелка подняла голову от учебника. Сквозь листья густой шелковицы виднелась голубая раковина, где сидели оркестранты. Вокруг опустели скамейки-парни и девушки разбрелись по парку. Вечерело, прибывал народ. Ввалились за гармонистом подвыпившие пожилые рабочие в спецовках, они отплясывали вприсядку, подняв пыль, и хлопали себя что есть мочи по груди и коленям.
Один из них, поравнявшись со скамейкой, где сидела Жужелка, остановился.
– Крошечка замученная, – нежно сказал он, наклонившись к Жужелке, – ей бы гулять, а она все читает. – И пошел догонять гармониста, болтая руками, приплясывая.
Жужелка увидела, как в ворота вбежал Лабоданов.
Он быстро шел по дорожке, озираясь вокруг, заметил Жужелку, перескочил загородку, напрямик направляясь к ней. Она порывисто встала и, не глядя ему в лицо, протянула руку.
– Опоздал, – говорил он, запыхавшись. – Хотя опаздывать вообще-то не в правилах Лабоданова.
Она откинула плечом волосы, не слушая, и пошла по дорожке впереди него.
– Я боялся, ты не дождешься, – сказал он, догнав ее, и взял за руку. Особые обстоятельства. А Славка был тут?
Предупредил?
– Да, да.
Пахло розами, их множество расцвело на газоне. Гремела музыка. На скамейках перед оркестром кое-где дремали сидя одинокие посетители.
– А что он сказал? – громко, наклонясь над ухом Жужелки, спросил Лабоданов.
– Кто?-Она подняла лицо и на мгновение встретилась с ним взглядом. Ах, Славка. Да так, ничего.
– А все же, что он сказал?
– Что к тебе кто-то пришел, какой-то гость, и ты задержишься.
Лабоданов усмехнулся.
– Это точно. Я торопился, как мог.-Он крепче сжал ее Руку. – Я боялся, что ты уйдешь, не дождешься.
– Нет,-сказала она, остановившись и прямо смотря ему в глаза, – я бы дождалась.
Медленно, молча они пошли дальше по аллее, присыпанной желтоватым цветом акации. Сбоку, за кустами отцветшей сирени, – братская могила под бетонной плитой.
У бильярдного павильона на вынесенных столах, в папирос.
ном дыму, окруженные толпившимися болельщиками, молча сражались шахматисты. Над деревьями взлетали гигантские качели.
Лабоданов проследил взглядом за качелями.
~ Сильные ощущения. Всех это тянет. А красиво провести время не умеют.
Жужелка беспокойно смотрела на него, плохо понимая, что он хочет сказать. Он жил здесь, в городе, ходил по одним с нрц улицам, стрелял в тире и даже заглядывал к ним во двор, а она еще пять дней назад не знала его.
Вышли на полянку. Кружилась карусель. На травянистом холмике толпилось много людей, некоторые были с биноклями.
Люди собирались тут наблюдать за небом в надежде увидеть спутник. Жужелка и Лабоданов остановились, и Жужелка стала смотреть на небо. Лабоданов отпустил ее руку и, чиркая спичкой, закуривая, сказал вполголоса:
– Удивляюсь: какой все-таки Брэнди чижик.
– Ну уж, – возразила Жужелка.
– Чижик,-повторил уверенно Лабоданов.
– Ну нет!-с жаром сказала Жужелка.-Ты все знаешь?
Он тебе рассказал? Это он у тебя был? Ты из-за него задержался?
Лабоданов кивнул.
– С ним ничего не будет? Как ты думаешь? Я так боюсь.
– Я сказал-чижик, цену жизни не понимает. А из-за него люди пострадать могут. – Он посмотрел на нее. – Ну ладно. Потом поговорим. Надо выручать его.
Он потянул ее за руку.
– Пошли отсюда. Чего ждать? Неинтересно.
Она не возражала, хотя ей очень хотелось увидеть спутник, как он промчится маленькой звездочкой над их городом и уйдет в таинственные миры.
– Мы тоже спутники,-многозначительно сказал Лабоданов и крепко затянулся. – Ты и я.
Жужелка слушала, побледнев.
– Вместе полетим в тартарары, – досказал он, опять беря ее за руку.
– Не понимаю, – разочарованно сказала Жужелка. – Ничего не понимаю.
– Как жа-ахнет, и крышка!
Она сбоку посмотрела на Лабоданова. Лицо его оставалось замкнутым.
– Ведь это страшно – так думать, – чувствуя его превосходство и гнет, сказала Жужелка.
Лабоданов усмехнулся и ничего не ответил.
Они возвращались по тем же аллеям и пришли опять к памятнику. Солнце село, и потемневшее крыло самолета над могилой погибшего летчика рвалось вверх, точно хотело убедить' вечного покоя нет, все только полет, усилие, порыв.
Жужелка проследила за крылом. Допустим, я тоже умру.
Хотя понять это невозможно. Но неужели может перестать существовать весь этот мир – море и звезды в небе?
Лабоданов стоял рядом, раскачиваясь с носка на пятку.
И вдруг ласково дотронулся до ее волос, лежащих на плече, и зажал прядь ладонью. Жужелка вздрогнула и перестала дышать, глядя через его плечо на море.
–Ты мне нравишься,-сказал Лабоданов. – Нравишься, – повторил он с нажимом. – Слышишь?
Ухало, замирая, как на качелях, сердце у Жужелки.
– Пойдем отсюда. Чего тут стоять? Нам такую штуковину не поставят. Сгинем так. Без музыки.
Он потянул ее за руку. Жужелка вдруг заупрямилась, пугаясь твердого взгляда Лабоданова. Лабоданов снял пиджак, надел ей на плечи, приговаривая: "Вот мы сейчас согреемся", – и с силой потянул ее за руку.
Где-то в стороне, в центральной части парка, мигали разноцветные лампочки, а внизу, под обрывом, громко лаяли собаки, чернели крыши жилищ. Лабоданов вертел головой, озираясь по сторонам, и слегка подталкивал Жужелку вниз. Шуршала, осыпалась под ногами земля. В темноте лаяли собаки. Лабоданов раздвинул кусты и юркнул куда-то вниз. Жутко затрещала обломившаяся ветка. Стихло, и до Жужелки, точно из другой какой-то жизни, донеслась радиола с танцплощадки. Потом она услышала громкий шепот зовущего ее Лабоданова. Она с отчаянием оглянулась на разноцветные лампочки, мелькавшие вдалеке.
– Чего же ты? Нет никого тут, – услышала она рядом горячий шепот Лабоданова.
Мелькнуло на миг его незнакомое лицо. Он обнял ее. Она в смятении откинула назад голову. Он крепче прижал ее к себе, и Жужелку обдало чужим, громким, прерывистым дыханием, и вдруг губы его больно впились в ее сомкнутый, окаменевший рот. Она задохнулась и закрыла глаза.
Лабоданов приподнял ее, пронес несколько шагов куда-то в сторону с тропинки. Пиджак сполз у нее с плеч на землю, и Жужелка слышала, как Лабоданов нагнулся за ним, поднял и бросил его на куст. Он притянул ее к себе. Она уперлась руками ему в плечо, дико рванулась, охваченная ужасом. Не разбирая дороги, обрываясь в темноте и опять хватаясь за кусты, она карабкалась вверх, поминутно вздрагивая и всхлипывая.
Глава пятая
Лешка вернулся домой поздно, когда уже все спали, и, не зажигая свет, лег в проходной комнате на своей кушетке. Спал он крепко. Проснувшись, убедился, что мать и отчим уже ушли на работу. Он вскочил и принялся собираться. Согрел воды и простирнул в тазу две рубашки, трусы и пару носков.
Когда он вышел во двор, старуха Кечеджи бросилась к нему.
–Ай-яй-яй!-Она была вне себя от радости, что видит его. – Я тебя весь вечер караулила.
Она вдруг стихла и зашептала заговорщически:
– Я ему ничего не сказала. Ты не думай. Он как закричит:
"Я из милиции! Немедленно все доложите!" А я ему: "Скажитека, раскричался заяц на лес". Как начал грозить: "Вы будете отвечать?" А я ему: "Сначала почините мне глаз, а потом допрашивайте".
Лешка понял только одно: за ним уже приходили из милиции.
– Ну? Чего ты молчишь?
Он стоял перед ней без рубашки, в одних пестрых, разрисованных трусах "фестивальных", как их называла старуха Кечеджи. Уже совсем большой мальчик вырос, только некрепкий на вид. Еще бы. Дитя войны. На голом плече его лежали свернутые жгутом мокрые рубашки, и с них стекали капли воды, а в руках он держал мокрые носки и трусы.
Старуха с таким горьким сочувствием уставилась на него, что он не выдержал:
– Да вы не волнуйтесь, бабуся. – И стал развешивать на веревке свои вещи.
Старуха, вздохнув, молча сняла с веревки и отжала как следует одну рубашку, потом другую. Она поспешила к себе в квартиру и тут же вернулась, неся прищепки.
– На вот.
Кто-то позвал:
– Хозяйка!
– Иду, иду! – вдруг высоким голосом пропела старуха. – Да, ты ведь на знаешь. К нам командировочного из ЖКО прислали.
У дочки даже настроение переменилось. – Она оживленно направилась к своей двери, шелестя подошвами стоптанных туфель.
По двору шла Жужелка. Она шла быстро, стараясь проскочить незамеченной.
Лешка преградил ей дорогу.
– Ты куда?
– В школу. Консультация у нас.
В самом деле, ведь на ней была школьная форма.
Лешка просто видеть не мог, как она стоит так, опустив голову, и не смотрит в глаза.
– Ты где вчера была?
– В парке. – Ей казалось, что это было не вчера, а очень давно.
– Гуляла,значит. С кем же?
– Сам знаешь.
Она разглаживала на талии черный фартук, молча смотря себе под ноги.
Во двор въехал мусорщик, и собаки с лаем сопровождали поднимавшуюся на горку колымагу.
– Ведь договаривались ездить на море! Раз ты все равно не зубришь... срывающимся голосом заговорил Лешка.
– При чем тут море? Чего ты кричишь? – Ей казалось, по ней видно, что произошло вчера и что у нее распухли губы. – Правда, чего ты кричишь? Мы же говорили с тобой... Ты ведь все знал.
– Ничего не знал, – сурово перебил он, пораженный прозвучавшим в ее голосе отчуждением. – Мы еще ни о чем не говорили. Я ждал, когда ты сдашь экзамены. Не хотел отвлекать тебя!
Он плохо соображал, что говорит.
– Ну чего ты, – растерянно сказала Жужелка.
– Значит, гуляла. Воздухом, так сказать, дышала.
Жужелке показалось, что он способен ударить ее.
– Отстань в конце концов.
Он увидел ее красные, заплаканные глаза, и у него екнуло в груди.
Старуха Кечеджи вынесла мусорщику напиться, и тот, возвращая кружку, должно быть, шутил с ней, а она, все время следившая издали за Лешкой и Жужелкой, крикнула им:
– Видали! Комплименты! Семьдесят на семьдесят.-Ей хотелось развеселить их.
– Вот что, – сказал Лешка. – Ты обожди. Я сейчас оденусь.
Ты без меня теперь ни на шаг. Понятно?
Они молча шли рядом, и Лешка опять закипал и желал дать ей понять, что отлично знает, о чем она сейчас думает.
– Через проходной пойдем.
Он свернул в ворота, и она послушно пошла за ним, хотя обычно ходила в школу другим путем.
Вошли во двор школы. Жужелка нерешительно сказала:
– Чего же ты будешь ждать? Это ведь долго, часа два, не меньше.
– Ладно. Топай.
Жужелка ушла. Он сел на загородку, отделявшую школьный сад от двора, и закурил. Благо, было что курить. Разменял вчера вечером сто рублей, что дал ему "дядя Саня".
Появились девчонки из бывшего Лешкиного класса и озабоченно проплыли к двери, как стайка коричневых уток в черных фартуках. Издали они прокричали Лешке что-то невнятное.
Они ему осточертели за девять лет совместного обучения. Подошел и крепко пожал ему руку Сережка-очкарик, лучший ученик. Все лицо его в мрачных колючках. Давно бриться пора человеку, а за бритву взяться конфузится. Помешкав, он стрельнул у Лешки сигарету, спрятал ее в карман кителя и пошел не спеша на консультацию. Что ему, он эту химию вдоль и поперек знает.
Если б Жужелке ну хотя бы половину его знаний, можно было бы не беспокоиться.
Он оглядел двор. Пацаны гоняли футбольный мяч.
До чего же давно он не был здесь. Целую вечность! С того самого дня, как перестал ходить в школу. С осени, значит. Он даже вдруг разволновался. Почему-то вспомнилось, как прошлый год, весной, в День победы, сбежал с уроков и слонялся по улицам. Вечером под звуки доносившейся с окраин салютной пальбы он думал об отце. Его жизнь оборвалась за два дня до падения Берлина, когда вот так же дул весенний ветерок, пахло распускающейся черемухой и умирать было дико и грустно.
И Лешке захотелось чего-то необычного, яркого, и потянуло уехать куда-нибудь далеко-далеко.
Едва дотерпев до конца занятий в школе, он бросился в гавань. Прицепился к черному от загара, жилистому, седому дядьке – капитану шаланды "Эрика", упросил взять его в рейс.
Они шли к Островам, синели морские дали, пекло солнце, и на его долю выпадало без конца чистить картошку, варить уху и кашу. Потом этот шторм...
На шаланде все было просто, без громких слов, работа и товарищество.
Когда шаланда возвращалась в гавань, появлялись женщины, и ребятишки, цепляясь за коричневые ноги матерей, ковыляли к берегу. Команда расходилась на сутки по домам, а Лешка оставался на шаланде, убирал ее.
Кончилась навигация, и он вернулся в школу, опоздав на полтора месяца к началу занятий.
Он сидел на задней парте и чувствовал на себе нетерпеливый взгляд Жужелки. Неужели это было в самом деле? И потом эта записка, он помнит ее наизусть: "Как я рада, что ты вернулся.
Я все лето ждала тебя".
Лешка пригладил волосы, пропуская их между пальцев.
Лучше не вспоминать.
Но он вспоминал, как написал в ответ. "Ты подстриглась. Это здорово".
А на перемене его вызвали к завучу. Ему нечем было оправдаться. Опоздал на полтора месяца. Но он не желал, чтобы на него кричали. Он брякнул, что подвернулось: мол, поступает работать и вообще уходит из школы. Это приняли без сожаления.
И он расстался со школой легко. Ему казалось: только бы вырваться из школы – и начнется яркая, интересная жизнь. А очутился на кроватной фабрике – такая же обыденщина и скука...
Мяч стукнулся о загородку, на которой он сидел, и откатился неподалеку. Лешка вскочил и раньше, чем успели подбежать мальчишки, ударил по мячу. Он носился по двору, зажав зубами погасшую сигарету.
– Ты дома зубрить останешься?
Она уже сняла школьную форму, переоделась. Начесала волосы на лоб и повязалась платочком, обмотав им свое несчастное лицо. Одни глаза остались. Откуда только они взялись такие?
Одуреть можно.
– Тебе же сегодня должны дать окончательный ответ насчет "грязнухи". Она уже второй раз повторяет то же самое. – Ты же сказал: сегодня должны дать ответ.
Она прямо-таки цепляется, точно это одна-единственная ее забота.
– Ну должны. Ну и что с того?
– Так ведь надо идти за ответом.
– Успеется.
– Нет, нет! Это очень важно. Надо идти сейчас.
Даже приятно, что она это говорит. Сняла бы еще свой платочек и порядок: прежняя Жужелка.
– Я тоже пойду с тобой на завод. Подожду у ворот, пока ты сходишь в отдел кадров.
Секунду он соображал. Со всех точек зрения отсюда лучше уйти. Останешься во дворе, дождешься, что при Жужелке явятся из милиции.
– Ну, допустим. Пойти можно, но только, если ты не будешь там терять зря время. Ты можешь там посидеть и учить химию, Согласна?
Она согласилась.
– Тогда подожди, я сейчас.
Он сорвал с веревки рубашки, трусы – они почти уже висохли. Носки были сырые. Сойдут и так. Он нырнул в дом.
О глажке теперь не могло быть и оечи. В висках стучало, точно метроном отбивал время. До встречи с Баныкиным осталось четыре часа сорок минут. Он осторожно снял с гвоздя рамку с фотографией отца и положил ее между рубашками. Увернул все свое имущество в старые газеты. Получился пухлый пакет. Отыскал в кухонном столе бечевку, перевязал пакет-он немного утрамбовался. Подхватил его под мышку, снял с вешалки свой пиджак Закрыл на ключ дверь и обернулся. Старуха Кечеджи стояла наготове с большим кульком.
– Вот тут, Леша, сырники, свежие. Утром нажарила. Ешь на здоровье.
Он не посмел отказаться, хотя и без того руки у него были заняты. Он был тронут до чертиков. Сразу вспомнилось, как в детстве она приносила ему рыбный суп в миске.
Грустно глядя на его сверток, на пиджак, перекинутый через руку, старуха покачала головой.
Они уж было направились со двора.
– А ты почему без учебника? – спросил Лешка.
– Я по тетрадке учить буду.
Тоненькая тетрадка была при ней.
– Нет, это не дело. А где твой учебник?
Она не отвечала.
– Куда ж он делся? Ты что, совсем обалдела?
– Я его потеряла.
– Вот это да!
Сказал и осекся. Быстро опустил на булыжник сверток, пиджак и кулек с сырниками. Открыл снова дверь. Вошел в комнату, увидел странный яркий прямоугольник на стене, где висела фотография отиа. Стал рыться в книгах на этажерке. Он очень волновался. "Задачи по алгебре", "История" – все новенькие, незахватанные, с самой осени стоят. У него от нетерпения дрожали руки. Только бы найти. Наконец, вот она, "Химия"! Уцелела!
Опять запер дверь. Отдал Жужелке новенький учебник. Поднял пиджак, сверток и кулек. Помахал рукой на прощанье старухе Кечеджи. Ну, теперь пошли.
Жужелка немного отставала, и он замедлил шаг.
– Вот что я придумал. Мы потом знаешь куда пойдем?
К морю.-Он прямо-таки одаривал ее.-Ты будешь на пляже сидеть, занимачься. Согласна?
Она не отвечала Издали он увидел часы у почты и сверил по ним свои. Осталось четыре часа двадцать минут. Это же целая вечность!
– Ты ж сама говорила: хорошо бы к морю ездить. Ты что, забыла?
Он где-то парил и был поверх всего, что произошло там вчера с этим злосчастным учебником. Он жил тем, что происходило сейчас, и только сейчас. Каждая секунда была наполнена до краев.
Он чувствовал себя беспричинно счастливым. Это даже подло, что он так счастлив, когда ей плохо. Но она ему была во сто крат ближе вот такая, совершенно беспомощная.
– Ты только сдай, будем каждый день на море ездить.
Я лодку одолжу, у меня там знакомый имеется, у него лодка.
Знаешь, как здорово. В штиль можно до самых Островов на лодке дойги.
Он сам не знал, что говорит. Все спуталось, и он нс мог остановиться.
Когда пришли к заводу, Жужелка, сев на скамейку у высокой каменной ограды, поправила юбку на коленях и послушно, как маленькая, раскрыла учебник, сказав ему:
– Ты иди Я 1ут буду ждать.
Он не мог видеть ее такой поникшей.
– Клена! Ты самая замечательная девушка на свете.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
Все, у кого в запасе не четыре, а гораздо больше часов, да знают ли они, что это такое – короткие секунды? Это же целая жизнь!
– Хочешь, я стойку выжму?
Она улыбнулась. Первый раз за весь день. До чего же ей идет, когда она улыбается!
– Хочешь?
– Тебе идти надо. Что ты придумываешь?
– Нет, ты скажи, хочешь?
Она засмеялась и заправила в юбку выбившуюся кофточку.
– Иди же. А то еще на твое место кого-нибудь возьмут.
Он положил возле нее на скамейке пиджак, сверток и кулек.
У двери бюро пропусков оглянулся. Жужелка сидела, уткнувшись в учебник.
Он взлетел на второй этаж, сунулся в окошко за пропуском – он страшно торопился.
– Обеденный перерыв, – сказали ему.
Он скатился обрадованно вниз, распахнул дверь. Сколько минут он бессмысленно потерял!
– Обеденный перерыв сейчас, – сообщил он Жужелке.
– Да? Ну ладно. Обождем. – Краешком глаз она взглянула на него, не отрываясь от учебника.
Ветер поднимал пыль, кружил, прибивал к каменной ограде завода окурки, шелуху семечек, мелкую гарь отходов.
Лешка откинулся на спинку скамьи. Возле молоденьких посадок еще слабой акации сидели на узлах или прямо с краю тротуара, упираясь ногами в булыжник мостовой, расторговавшиеся на базаре женщины. Они ждали попутную машину и терпеливо сидели рядком в своих теплых цветных кофтах, окруженные покупками. Блестела на солнце цинковая детская ванночка.
А дальше, за ними, где булыжник круто скатывался вниз, поблескивала вода Кальмиуса и взлетал над рекой мост.
Неподалеку продавали мороженое. Лешка сорвался с места, прошелся взад-вперед возле мороженщика и вернулся ни с чем.
Сколько раз мечтал накупить Жужелке вволю всех сортов мороженого, но на эти деньги не стал.
– А когда ж мы теперь к морю пойдем? – спросила вдруг Жужелка.
– После. Или, если хочешь, – сейчас. Можно прямо сейчас пойти.
– Лучше сначала дождемся ответа. Тогда пойдем.
Ветер затеребил ее юбку, и Жужелка обеими руками ухватилась за подол, натягивая юбку на колени. Она задумчиво уставилась вдаль на поднимавшийся вверх город.
Лешка протянул ей сырник. Она взяла и стала есть. Сырники оказались как нельзя кстати, оторваться от них было невозможно. Они с аппетитом уплетали их, пока не опорожнили весь кулек. Мировая бабка, эта старуха Кечеджи.
