Текст книги "Тринадцатый пророк"

Автор книги: Елена Гайворонская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.» [3]3
  Откровение Иоанна Богослова, 21.


[Закрыть]

Фыркнул:

– Это что за откровения?

– Да вот… – Отчего-то принялся оправдываться Иван, – беседуем…

– И куда ж море-то делось, а?

– Ну… – окончательно смутился писатель и принялся рассовывать бумаги за пазуху и по невидимым карманам, затерявшимся в складках одежды, – это когда летишь над землёй, словно птица… И смотришь сверху, как одно сменяется другим… Фантазия, понимаешь?

– А, ну да. – Петр широко улыбнулся, продемонстрировав остаток зубов, и, покровительственно приобняв того за плечи, доверительно сообщил мне, чтобы я не всё, что излагает Ваня, принимал близко к сердцу. Поскольку он, как человек творческий, облагает чересчур богатым воображением. Сказал, хоть и с добродушной усмешкой, но не без гордости, словно тот приходился ему родным братом. Или даже сыном, потому что иногда и братьям завидуют. В это мгновенье меня осенило: вот, чем ещё отличалась эта компания – никто никому не завидовал. Все были на равных, никто не считал себя лучше, умнее других. Успех одного был общим успехом. Неудача одного – общей неудачей. Нет, они не были стадом – командой, вот правильное слово. Именно командой чёткой, слаженной, с признанным капитаном.

– Пошли, – сказал Петр, – уже народ собирается.

– О, нет! – простонал я, откидываясь на спину, – может, хватит на сегодня? Тайм-аут. Посидим, почитаем… Тыщу лет не держал в руках пергамента…

– Вставай-вставай, – проигнорировал мои жалобы добрый Пётр.

И, поднимаясь, затянул о коварной красотке, не дождавшейся из моря суженого. Иоанн сморщился, словно от больного зуба, сказал, чтобы мы шли вперёд, он догонит, завернул «налево» и оставил меня единственным слушателем. Эту уловку я сумел оценить уже после первого куплета.

– Тягомотина, – сказал я, деликатно опустив своё мнение о певческих способностях Петрухи. – Повеселее песен не знаешь?

– Знаю, – охотно отозвался он. – А ты?

– Запросто. Морскую?

– Валяй.

Я напел первое, что пришло в голову:

 
Эх, хвост-чешуя,
Не поймал я ни…чего.
 

Он вытаращил на меня глаза, согнулся в беззвучном хохоте, смахивая слезинки с выгоревших ресниц, а, отсмеявшись, напустил серьёзности на плутовскую физиономию:

– Фу, какие неприличности. Равви не понравится.

– Да ладно, – хмыкнул я. – Развели культ личности. Нормальный парень.

– Он – Учитель. – Уже испуганно возразил Пётр.

– Ну и что с того? Учитель – тоже человек. Вот у нас в школе директор анекдоты обожал. В тетрадку записывал. Называл коллекцией фольклора. Мы раз подглядели – мама дорогая!

– Ну?

– Вот те «ну»!

Спор наш прервал сам Равви, вышедший как раз навстречу. Игнорируя энергичную жестикуляцию Петра, я преградил ему путь.

– Рассуди нас. Я вспомнил одну песню, но она не совсем приличная. Конечно, в женской компании я бы её не спел. Впрочем, смотря, какие женщины, и сколько выпито.

Его рыжеватые брови страдальчески надломились.

– Ты ещё и поёшь?

Я даже немного обиделся.

– Почему нет? Я, между прочим, и на гитаре играл когда-то. Жаль, с собой нет.

– Очень жаль, – согласился Равви, но я почему-то не поверил в искренность его сожаления. – Чем же ты решил меня удивить? Неприличной песней? Думаешь, я их никогда не слышал?

– Вопрос в другом: стоит ли вообще петь такие песни, травить анекдоты, и всё такое.

– Если ты понимаешь время и место, значит, ты достаточно умён, чтобы не спрашивать у меня разрешения. – Проговорил он с тонкой ироничной улыбкой. – Я далёк от наивной мысли, что погонщик скота будет петь псалмы в поле. Но вряд ли он повторит исполненное в поле в собрании или при детях. Это весь ваш спор?

– Съел? – Повернулся я к Петру, и скорчил за спиной Равви гримасу.

Тот покашлял в кулак, приотстал и сообщил.

– А, когда я рыбачил, у нас пели…

И прошептал мне на ухо такое, что я согнулся пополам, а оторжавшись, был вынужден признать, что всё новое – лишь слабая пародия на хорошо забытое старое.

Равви оказался прав насчёт незваных гостей. Откуда ни возьмись, припёрлась прорва народу. Потянулись толпы сирых и убогих, демонстрирующих свои болячки и увечья, и просто желающие поговорить «за жизнь». Равви принимал всех, выслушивал, отвечал. Сейчас в нём не было утреннего бунтарства. Он говорил тихо и ровно о добре, любви, свободе и равенстве людей, о том, что нужно относиться к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. О том, что в мире слишком много зла, а мир, переполненный злом, обречён на гибель. Банальные, в общем-то, вещи, но что-то цепляло в его словах, притягивало, как магнитом.

Я снова стал свидетелем очередной порции невероятных исцелений. Он привлекал своих спутников, показывал, рассказывал, как и что. Я тоже, хоть и стоял в сторонке, смотрел, слушал и всячески старался воспринимать, но это было нелегко, так что к концу у меня голова разболелась.

Равви говорил, что надо концентрироваться, чувствовать холод и тьму в существе человека, и изгонять их, а освободившееся пространство заполнять теплом и светом, причём стараться тратить минимум сил, (а мне даже послышалось «энергии», хотя как в этом допотопном времени могло возникнуть это слово?), иначе на всё не хватит, и что навык придёт с опытом. Периодически обращался к стоявшим полукругом ученикам, мол, понятно? Те с умным видом кивали, и даже сами пытались руками водить. Прямо-таки школа экстрасенсов, с одним отличием: я своими глазами видел, как зарубцовывались жуткие язвы, исчезали гнойники, как возвращался румянец на синюшные лица. Я мог сто раз сказать себе: этого не может быть, но я видел это собственными глазами, вот ведь штука!

А поодаль стояла корзина с рыбой, и каждый мог подойти и взять, сколько захочет. Попадались люди совестливые: возьмут одну, и спасибо. Но таковых было меньшинство. Народ, он во все времена народ – любитель халявы, в этом я смог убедиться воочию: в общей массе хапали столько, что так и подмывало крикнуть: «Не больше двух в одни руки!» Но я терпеливо ожидал, когда корзина опустеет: что-то скажут те, кому не досталось? Но народ прикладывался, а корзинка оставалась полнёхонькой, словно было в ней не то, что двойное дно – тройное, а то и четверное. Я раз сто заглянул: не пустеет, хоть ты тресни.

Под конец, когда Равви выглядел совсем измотанным, явилось двое хмурых парней, вовсе не похожих на сирых или убогих. Как на подбор – рослые, косая сажень в плечах, – хоть в десант, хоть в спецназ. О чём-то говорили. Равви решительно покачал головой. Те начали горячиться, и я подобрался ближе. Они упрекали Равви за то, что, имея огромную власть над людьми, не хочет использовать её во благо. Равви возразил, что использует её именно во благо. Парни сказали, что он обязан помочь в правом деле освобождения Иудеи от римского господства. Равви отвечал, что против насилия в любом проявлении, и восстание не исключение. Поскольку не приведёт ни к чему кроме новых войн и, как следствие, новых человеческих жертв. Тогда парни принялись орать, перебивая друг друга, и смысл был тот же: терпеть римскую власть нет больше сил, иудеям нужна свобода, а Равви может, но не хочет помочь. Равви ответил, что любая земная свобода – понятие относительное. Есть лишь одна истинная свобода – свобода духа, и что у них её-то как раз он и не чувствует. А значит, им рассуждать о свободе, тем более в масштабах целой страны, бессмысленно и опасно. И что очень устал, и попросил их уйти. Он и впрямь выглядел измученным. Ещё бы. Какая там норма приёма больных у российского терапевта? Двадцать человек? Тридцать? Ну, пусть сорок. А здесь, готов поспорить, побывало не меньше ста.

– Ты не иудей, – воскликнул один с презрением в голосе.

– Мы все дети одной Земли, – спокойно парировал Равви.

Тогда они выругались, сопроводив слова неприличными жестами, дружно сплюнули ему под ноги, и ушли. Равви проводил их задумчивым невесёлым взглядом и удручённо покачал головой.

Совсем поздно вечером пожаловал какой-то серенький человечек неприметный, как амбарная мышь. То есть настолько неприметный, что, мне показалось, он вылепился прямо из сумерек и, когда захочет, с лёгкостью в них же растворится. Что-то долго и нудно дудел Равви в ухо, а тот отмахивался от него, как от надоедливой мухи. В конце концов, человечек отстал и было ушёл, но, зацепив меня бесцветным, взглядом, вернулся. Поозирался по сторонам, спросил тихо-претихо, не один ли я из учеников.

– Допустим, – ответил я сухо. Он мне не понравился.

– Надо убедить его покинуть Иерусалим, и как можно скорее.

– Почему?

– Потому… – он заговорил так тихо, что я почти его не слышал и половину прочёл по губам. Но общий смысл уловил: отдан отдал приказ об аресте Равви. И перечислил массу обвинений, которых хватило бы на всех нас. Особенно мне запомнились мошенничество, оскорбление императора и призыв к смене власти.

– Он не призывал к смене власти, – возразил я растерянно. – И никакого императора не оскорблял…

– Как вы все не поймёте! – рассердился вдруг человечек. – Приказ отдан, никто не будет разбираться… Ну, что ты, маленький что ли! – неожиданно рассердился он и повысил голос так, что я, наконец, его услышал. Голос оказался вовсе не писклявым, как мне почему-то думалось, а натуральным басом – Не знаешь, как это бывает?!

У меня снова похолодело внутри. И этот серенький человечек уже не казался мне столь простым и безобидным. Не надо иметь университетского образования, чтобы понимать, как безжалостна и изощрённа может быть карательная машина власти к тем, кто для этой власти представляет угрозу… Достаточно вспомнить наши тридцатые…

– Кто вы такой? – Теперь я перешёл на шёпот.

– Неважно, – отвечал он. – Однажды он помог мне, а я умею помнить добро. Сделайте, что я говорю. Уходите, как можно дальше, иначе всем будет плохо…

И, прежде чем я успел ответить, растворился во мгле. Ну и дела! Я огляделся, но Равви тоже исчез куда-то. Ребята сказали, наверное, пошёл побродить по городу или вдоль реки. Мол, водится за ним такая привычка. Да и что не побродить молодому, холостому, как сказал бы Толик? Я бы и сам не прочь…

Тут нестройный ход моих мыслей прервало появление парня из каравана, стоявшего неподалёку. Собственно, сам караван не представлял для меня ровным счётом никакого интереса. Народ не из богатых: верблюдов почти не было, всё больше ослы, да и те драные. Да и товар их волновал меня как рыбу зонтик – по причине полного отсутствия налички. И тут у одного из торговцев сильно прихватило живот. Вот они и прибежали к нам спросить, нет ли врача. Отправился Лука, а с ним и мы попёрлись за компанию. Бедняга был зелёного цвета, с трудом дышал и морщился от боли. Лука живот прощупал, нехорошо покривился. Очень было похоже на аппендицит, судя по жалобам. Лука тоже сказал, что вылечить нет никакой возможности. Тогда наши рванули на поиски Равви (которые, к слову, могли изрядно затянуться, потому что тот обладал удивительной способностью к исчезновению: вроде только что был здесь, и податься-то особо некуда, и по времени далеко уйти никак не получалось, ан нет его, и точка, как сквозь землю провалился.) Бедняга закрыл глаза и тихо стонал. Серо-зелёное лицо его свело судорожной гримасой боли. Караванщики сидели вокруг мрачные и молчаливые. А Лука готов был волосы на себе рвать, и я его понимал. Думаю, одно из самых страшных чувств – ощущение собственного бессилия. И тут меня словно кто-то подтолкнул. Я оттащил бывшего врача в сторону и спросил, что, если ему самому попробовать полечить вместо Равви, как тот учил. Ведь объяснял же он и показывал, даже я смотрел. Правда, не понял ни фига, но я – другое, и я здесь всего ничего. Лука внимательно посмотрел на меня, словно видел впервые. И сказал шёпотом:

– Я боюсь.

– Чего ты боишься? Я же не резать его предлагаю. Давай, напрягись, вспоминай, как он делал?

– А если не получится? – Упирался Лука.

– А тут не резать, не роды принимать, даже не зуб вырвать, всего-то – руками поводить! Блин, если бы я потусовался с вами хотя бы с месяц, то сам бы это сотворил, честное слово!

Я говорил, а сам подталкивал его к бедолаге. В двух шагах Лука снова тормознул и зашипел:

– Ну а если ничего не выйдет?!

– Тогда, – просвистел я в ответ, – ты вернёшься в свою деревню, к знахарству, а твоё место займёт кто-то другой, более способный и смелый.

– Ты, что ли? – неожиданно окрысился Лука.

– Почему бы и нет?!

Конечно, я сказал это в запальчивости, не всерьёз. Он меня раззадорил. Но, когда слова сорвались с губ, вдруг замешкался и даже перестал подпирать Луку, руки скользнули вниз и повисли плетьми. Я осознал сказанное и пропустил через себя. Почему – нет? Я вовсе не собирался занимать место Луки, и ничьё другое тоже. Мне уже нашлось местечко, пусть откидное, тринадцатое по счёту… Но с него я обозревал свою жизнь, и не находил ничего, за что мог бы зацепиться с такой силой, чтобы вырваться отсюда – туда. Даже Магда казалась мне бесконечно далёкой, а воспоминания о ней размытыми, как рисунок мелом на асфальте после дождя…

Я перестал подталкивать Луку, а он тревожно на меня посмотрел и сказал с отчаянной решимостью, будто собирался сотворить нечто экстремальное: впервые прыгнуть с парашютом или войти в клетку с хищником:

– Ну, ладно…

Присел возле больного на колени, перекрестился, посмотрел на небо очень внимательно, словно ожидал некоего знака свыше, что-то тихо прошептал. Медленно поднёс раскрытые ладони к животу несчастного, сместил вниз, влево и широко глаза распахнул, будто и впрямь пытался увидеть что-то внутри. Весь побелел, покрылся испариной. И по мере того, как выцветал Лука, лицо больного начало удивительно преображаться. Гримаса боли отступила, впадины разгладились под глазами, серые щёки сперва побелели, а затем принялись розоветь, с искусанных губ сошёл вздох облегчения. Больной обвёл нас осмысленным взглядом и, слабо улыбнувшись, произнёс:

– Вроде, отпустило.

Сел, принялся ощупывать себя со всех сторон, потом встал, потянулся, зевнул.

Торговцы тоже повскакали, подбежали к нам, принялись радостно галдеть, подталкивать друг друга. Лука поднялся, сделал пару шагов в сторону, покачнулся. Казалось, он вот-вот грохнется в обморок.

– Вау! – заорал я, не помня себя. – У тебя получилось! Получилось!

Волна дикого восторга захлестнула вдруг с головой, будто я сам совершил нечто удивительное, потрясающее, необычайное, лично победив саму смерть. Я был рад, рад до соплей, был готов обнять и расцеловать весь мир. Я скакал, как козёл, мой веселье передалось торговцам. Мы хлопали друг друга по плечам и спинам, орали и дурачились, как дети. А Лука сидел на земле, отирал взмокший лоб и улыбался устало, счастливо и немного бессмысленно.

– Тяжело? – спросил я.

Он сказал, что состояние такое, словно выжали все соки.

– Извини за наезд, – сказал я, – не думай, я вовсе не собираюсь тебя подсиживать. Ляпнул глупость. Я ведь даже не один из вас. Так, случайный попутчик…

– Всё нормально. Ты молодец, иначе я бы не решился.

– Давай пять. – Предложил я, и мы ударили по рукам, Лука завалился на спину и помечтал, что неплохо бы сейчас выпить.

Тут и появился Равви. Выслушал всех с радостным удовлетворением и, по-моему, особенно не удивился. Только сказал, что Лука затратил слишком много сил, оттого и усталость. Скоро пройдёт. А со временем появится навык.

Купцы оказались ребятами не жадными. Развязали свои сумы, повытаскивали жрачку, вино и устроили нам отменный ужин. Бывший больной стал совать Луке деньги, тот не брал, излечённый обижался и настаивал, предложил расплатиться товаром. Сошлись на новом платье и паре сандалет. За неспешной трапезой разговоры лились ручьём. Как водится, ругали римскую власть. Хотя я лично не слышал, чтобы где, когда-то и какую-то власть хвалили. Доставалось какому-то Пилату, управляющему из Рима, мол, та ещё сволочь. (Я припомнил соседского ротвейлера с такой кличкой, жутко злобного и пакостного, вечно норовящего испражниться в лифте. И хозяин такой же…) Синедрион кляли ожесточённее: это были свои, иудеи, призванные блюсти интересы своих же, а на деле готовые на всё, лишь бы удержаться на тёпленьком местечке. А уж налоги… Налогам досталось по полной программе, будто они были одушевлёнными и существовали сами по себе. Здесь и я поддакнул. Кто любит платить налоги? Потом – их сборщикам (мытарям). И, наконец, римской армии, солдатам, которые жрут без меры, да ещё норовят учинить разбой.

Один из торговцев рассказал, что недавно мытари с войсками прошли по всем городам и деревням. Кто был должен, всё повытрясли. У многих даже скот забирали. Совсем озверели! Многие считают, что Рим специально приурочил это к Пасхе с молчаливого позволения синедриона, что особенно противно. Лишний раз решили продемонстрировать, кто хозяин. Парень горячился, видно было, что его самого сильно задели. Звали его Давид, не то из Кириафа, не то из Кириота… Наверно, я потому запомнил, что с малышом Симоном они оказались земляками. Они после как-то отделились ото всех, и долго беседовали. Потом купцы отползли в свои шатры-палатки, а мы ещё сидели. Пришёл малыш Симон, едва не плача. Я спросил, что случилось, и он ответил, что его отец в долговой тюрьме. Вдруг Равви неожиданно жёстко предложил Симону вернуться домой. Мол, он многое умеет, заработает деньги и вызволит отца. Лично я так бы и поступил. Но парень, напротив, разрыдался и стал умолять позволить остаться. А Равви сделался неожиданно резок, и, когда говорил, смотрел как-то странно, если не сказать, зло.

– Ты помнишь условие: оставь дом и родителей. Освободись для новой жизни. Это не твой путь. Возвращайся домой.

– Позвольте хотя бы встретить с Вами Праздник, – взмолился мальчишка.

– Как хочешь, – сурово отрезал Равви и отвернулся.

Симон размазывал по щекам слёзы. Мне стало его ужасно жаль. Зачем Равви с ним так? Неужели не видит, парню без того хреново.

– Дался тебе этот Праздник! – сказал я. – Дома встретишь.

– Ты не понимаешь… – всхлипнул он, – я хотел стать Учителем, как Равви… Мечтал…

– Я, может, мечтал лётчиком стать. А торгую жрачкой. И ничего. Перестань реветь, ты же мужчина, в конце концов!

Он замолчал, ушёл в себя и, кажется, более не воспринимал ничего вокруг.

Равви тем временем говорил, что в синедрионе много хороших и честных людей, с которыми он беседовал. Быть может, встреться он с Пилатом, то сумел бы и его убедить не воевать с людьми, а он, в свою очередь, смог бы воздействовать на Рим… Только мирные переговоры могут всем помочь.

Матвей воскликнул, чтобы Равви даже не думал об этом. Потому что достоверно узнал, что уже готовятся два креста, один для вора, другой для зелота. И, если Равви не желает для себя третьего, пусть думать забудет о переговорах. Бродячего иудейского философа близко не подпустят к прокураторскому дворцу, сразу упекут в тюрьму. И хорошие люди из синедриона не помогут. Тем более, что обстановка накаляется. Говорят, даже подтаскивают из Рима ещё пару легионов. Равви заявил, что о крестах тоже знает и не надо его пугать. Почему все его пугают? Разве он похож на труса?! Психанул, в общем.

Я шёпотом спросил у Петра, что за кресты. Он помрачнел и ответил: мол, потом объяснит. Наверное, что-то совсем поганое, если даже балагур Петр не желает говорить об этом. Похоже, дело-дрянь.

Тут-то я вспомнил и рассказал о сером человечке. Ребята выслушали очень внимательно, а потом загудели, словно я разворошил улей. Фаддей предположил, что человечек был засланным, мол, церковники намеренно запугивают нас, чтобы заставить покинуть город и, вообще, затаиться, чтобы народ позабыл о Равви и его новом учении. А, как известно, у людей короткая память и хорошая внушаемость. Слухи о Равви распространились по всей Иудее, люди жаждут слова, готовы внимать и следовать за нами. Исчезновение теперь будет с подачи Каифы расценено как поражение, трусливое бегство очередного лжепророка и, соответственно, означать полный крах всего, что сделано. Это как уход со сцены в неподходящий момент. Вернуться потом бывает очень трудно, не всем удаётся.

– Я не согласен, – резко возразил Фома. – Безопасность прежде всего. Равви нужен здесь свободным и живым. Как раз именно сейчас, когда бурлит вся Иудея, власть, как никогда, боится мятежа и сделает всё, чтобы изолировать Равви как сильного и опасного соперника.

Все снова заспорили до хрипоты.

– У нас есть пословица: бережёного Бог бережёт. – Сказал я. – Если не уходить, то можно хотя бы найти нормальный ночлег. Не под открытым небом, где в любой момент схватят за задницу. Скольким ты помог? Пусть кто-нибудь одолжит хату.

Все снова загалдели. Как ни странно, но моё предложение большинство поддержало. Я даже некоторую гордость ощутил. Каждый стал припоминать друзей и родственников, готовых предоставить конспиративную квартиру, а Фома договорился до пещер.

– Ты бы ещё склеп предложил, – фыркнул Пётруха. Фома отбрехал его в ответ. А Равви сердито закричал на них обоих, что не хватало ещё между нами разлада. И что пока он сам выбирает время, место и путь, а мы должны только слушаться. Не слишком демократично. Я не выдержал и припомнил, как он сам пугал тем, что один из нас найдёт в Иерусалиме смерть. А он ответил, что, если я не замолчу, как раз эту смерть и найду, от его рук. Я возразил, что это противоречит его рассуждениям о добре как движущей силе мира. А он парировал, что я стану исключением, подтверждающим правило. А после объявил, что хочет побыть один, встал и ушёл.

Все ещё побазарили немного и стали пристраиваться на ночлег. Под открытым небом. И я ощутил очередной прилив ностальгии по душу и нормальному сортиру. Ох, и достала меня эта походная романтика!

Я добрёл до реки, стащил шмотки, плюхнулся в воду и лежал, пребывая в каком-то оцепенении. Прожитого дня оказалось слишком много. Он с трудом вмещался в голову, выдавая отрывочные факты, события, обрывки фраз, осколки лиц. Сердитого старикана-священника сменяла пленительная Магдалин (что-то жарко всколыхнулось внутри), но тут появлялся Пётр с песнями, Иоанн со своими странными письменами… Люди, люди – бесконечная череда лиц, которую замыкал серенький человечек (неприязненный озноб). И весь этот хоровод вращался вокруг упёртого рыжеволосого парня, почти моего ровесника, загадку которого я тщился и не мог разгадать.

Я замёрз. Убедившись, что поблизости нет ни девиц ни дамочек, (вообще ни единой души), вылез, попрыгал немного, чтобы согреться и обсохнуть. Влез обратно в своё ярмарочное барахло. Забрался под раскидистый куст, уселся на траву, обхватил колени. Как ни странно, несмотря на сверхнасыщенный день, спать не хотелось. А вокруг кипела ночная жизнь. Трещали цикады. Укала противным тонким голосом неизвестная птица. На непонятном гортанном языке говорила река. Наверное, приглашала с собой в долгий извилистый путь. Но я не понимал, и она обиженно, недовольно шуршала дальше по камням. Я сорвал веточку, сломал пополам, потом ещё надвое и бросил в речку. Палочки уплыли по течению, а грусть осталась. Лёгкая, не похожая на обычную чёрную тоску по жизни, оставшейся по ту сторону взрыва. И я вдруг понял, что эта грусть родилась не только оттого, что я хочу вернуться, а оттого, что, наряду с этим, хочу чего-то ещё совсем иного, что могу получить только здесь, в этом невероятном затерянном мире. И тоскливо мне от невозможности иметь то и другое одновременно.

Зачем-то поднял голову. Звёзды таращились на меня тысячами ярчайших глаз. Мигали и манили, и притягивали. Почему я так уверен, что тамничего нет? Вернее, был уверен, потому что теперь я не уверен ни в чём, даже в том, что всё это происходит со мной не во сне, в самом реальном из снов. Должно быть, это и вправду глупо: возомнить себя центром вселенной. Себя, то есть человеческое существо, которому отведено-то всего лет семьдесят-восемьдесят, пусть кому-то больше, а кому от гораздо меньше… И всё это по космическим меркам миг, то есть ничто. Словно ты умер, не успев родиться, словно тебя и не было вовсе…

В детстве мне снились странные сны. Сумбурные, летящие, не похожие на обыкновенные причудливые перевоплощения прожитого дня. В них было много солнца, неведомых стран и разных невероятных ощущений. Но потом я повзрослел, и сны повзрослели вместе со мной…

Послышались шаги за спиной.

Равви. Вид утомлённый: под глазами круги, свежие морщины в углах заострившегося рта. Ему бы послать всех и всё подальше, да выспаться, как следует…

– Извини, – проговорил он, присаживаясь рядом, – что я на тебя сорвался. Я не хотел. Наверное, учитель из меня никудышный… – И тяжко вздохнул.

– Перестань, – сказал я. – Всё нормально. Нервы-то не железные. Я бы на твоём месте уже давно половину из нас передушил.

– Ты себя не знаешь, – возразил он. – В тебе гораздо больше добра, любви и света, чем ты думаешь, чем хочешь показать.

– Я здесь по ошибке, – упрямо возразил я, тупо всматриваясь в песок, утоптанный носами сандалий. – Есть люди гораздо лучше меня. Я не мудрец, не святой, не избранный, не пророк. И хочу домой.

– Хорошо, – неожиданно легко согласился он. – Тогда встань и иди.

Перед моими глазами, раздвинув ночной пейзаж, как на сцене поплыл частокол серых панельных многоэтажек, окутанных пеленой дождя и городского смога. Чахлые деревца вдоль асфальтовой дорожки, ведущей к подъезду. Череда «ракушек», в одной из которых дожидалась возвращения блудного хозяина синяя "девятка"… Часть меня рванулась вперёд, но другая часть осталась на месте и, как ни старался, я не мог ничего с ней поделать…

Я остался сидеть, тупо глядя вперёд, плотно обхватив колени, словно боялся, что мои ноги уйдут отдельно от меня.

– Ты сам себя держишь, – укоризненно сказал Равви. – Чего ты хочешь на самом деле? Загляни в себя.

Последние слова он произнёс как-то очень мягко, по-родственному. Со мной сто лет никто так не разговаривал. У меня грудь перехватило, и защипало в глазах. Зачем он возится со мной? Неужели не видит, что я – паршивая овца, по нелепой случайности оказавшаяся в его безупречном стаде. И если получишь с меня шерсти клок, то будет он таким же паршивым…

– Не знаю… Честно. Вот когда я был маленьким, хотел стать священником. Правда, смешно?

– Нет.

– Я родился и вырос в подмосковной деревушке. Это сейчас на её месте крутой коттеджный посёлок. А тогда у нас и водопровода не было: сортир типа «дырка», воду из колодца таскали. Как при царе Горохе… Зато у нас была своя церковь… С виду маленькая, неказистая, но внутри, особенно в праздники, когда зажигали свечи, сотни свечей… Как же было красиво, блин! Пламя освещало лики на иконах, отражалось в глазах, и мне казалось, что они оживают… Служил там отец Владимир, такой невысокий, смешной старичок, совсем не менялся с годами. Добрый был дед. Разрешал местной ребятне тусоваться в церковном саду, рвать яблоки, играть в прятки, даже к алтарю подходить. А когда старухи начинали ругаться, их останавливал: «Это же дети. Им принадлежит Царство Небесное…» Та церковь на нём держалась. Даже когда всех нас переселили в скрёбаное Митино, бабки продолжали ездить в свой храм. Но было ясно, что не станет старика, и всё закончится. Скажи, почему хорошее так быстро проходит?

– Наверное, потому, что его не ценят, – задумчиво вымолвил Равви. – Людям всегда хочется большего, такова их сущность… И они сами делают выбор. Это их высшее право и привилегия – свобода выбора. К сожалению, оглядываясь назад, понимаешь, что «большее» не всегда означает «лучшее». Но поздно.

– Поздно, – повторил я с вымученной усмешкой. – Всегда поздно. Если бы можно было вернуться назад…

– К сожалению, это невозможно. – Сочувственно, но твёрдо произнёс Равви. – В одну реку нельзя войти дважды. Никогда.

– Никогда? – зачем-то глупо переспросил я.

– Никогда.

Я смотрел в ночь, а ночь смотрела в меня. И мне казалось, что вдалеке я вижу текучий свет, и я хотел бы и мог приблизиться к нему, но для этого должен погрузиться в зыбкую реку собственного ада. Погрузиться, чтобы выйти на другом берегу Стикса очищенным, рождаясь заново и для нового. Да, я один. Совсем один. А когда-то нас было пятеро… Всё, что копилось годы, прорвалось и хлынуло бурлящим потоком, перехлёстывая через край, грозя затопить всё вокруг…

Когда-то нас было пятеро: бабушка, папа, мама, мой младший брат Сашка и я… Семья. Старый бревенчатый дом. А вокруг – сад. Море цветов. Они цвели с весны до поздней осени, до самых холодов. Иной раз снег выпадет, и на белом – такие жёлтенькие солнышки на длинных ножках… Не помню названия. Мама обожала цветы и возилась с ними всё свободное время. А вообще они с отцом работали на местном заводе, как и почти все в нашей округе. Утром родители отправлялись на работу, мы с Сашкой в школу, бабушка в церковь. Она была очень набожной и не пропускала ни одной службы. Даже в те времена, когда церковь была в загоне, и многие не решались ходить, даже старухи, чьи дети метили на разные должности. «Правильно, – говорила бабушка, – нельзя служить двум господам.» Вернувшись, жарила, парила и пекла по выходным и праздникам пироги. Боже мой, какие это были пироги! Я до сих пор помню запах хрустящей румяной корочки… Это было самое счастливое время в моей жизни.

А потом началась перестройка. Появились импортные товары. Завод закрылся. Родители остались без работы. Я уже не помню, кому первому, папе или маме, пришла в голову идея выращивать цветы на продажу. Постепенно дела пошли на лад. Появились деньги. Нам с Сашкой купили клёвые куртки, кроссовки, настоящий «Рибок», дорогие велосипеды. Нам многие завидовали. Папа купил старенький «москвич». Каждое утро они с мамой загружали цветы в машину и везли в город. В ту субботу тоже поехали. Рано, часа в четыре. И Сашка за ними увязался. Он рано вставал. Помню, мама поцеловала меня, а я приоткрыл глаза и увидел, что пошёл дождь… А потом проснулся оттого, что зазвонил телефон. Трубку сняла бабушка. Я услышал, как она говорила:

– Да. Да. А что? – И вдруг умолкла.

Я вышел в коридор и спросил, что случилось.

Бабушка была белой, белее её церковного платка. В пальцах мелко тряслась телефонная трубка. И губы тоже тряслись и кривились в какой-то жалобной улыбке.

– Произошла какая-то ошибка. Машина, похожая на нашу, попала в аварию… Конечно, это ошибка… – повторяла она умоляюще. – Папа отличный водитель, ты же знаешь. Нам нечего волноваться.

– Откуда они узнали наш телефон? – спросил я, всё ещё не понимая, не принимая смысла услышанного.

– Там вроде были какие-то документы… Ты бы сбегал к дяде Серёже, попросил, что б отвёз, а то у меня что-то ноги нейдут… – жалобно попросила бабушка.

Всю дорогу она просидела, не шелохнувшись, с полузакрытыми глазами, и только губы беззвучно шевелились, повторяя слова молитв. А сосед дядя Серёжа не включил, как обычно, магнитолу, и каким-то неестественным голосом всё пытался разговаривать со мной о школьных отметках, каникулах и кино, но то ли оттого, что в его голосе сквозили странные нотки, то нарочито-беззаботные, то внезапно срывающиеся на дрожь, беседа не клеилась.