Текст книги "Мученики ленинградской блокады. На краю жизни"

Автор книги: Елена Марттила

Соавторы: Светлана Магаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Наконец девочка добралась до своих родственников. Все было не так уж плохо, но только мамы не было рядом.

После отъезда дочки Екатерина Николаевна перешла на военное положение и, несмотря на свою беспартийность, приняла медсанчасть Балтийского завода. Главный врач военного завода вполне соответствовала суровым требованиям военного времени своим высоким профессионализмом и высокой душевностью. Начальство ценило ее и как могло отбивалось от упреков райкома партии. Рабочие искренне любили своего доктора.

Вестей об Иринке долго не было, но Екатерина Николаевна верила, что дочка не пропадет. Время было такое, что можно было доверить ребенка совсем чужим людям, зная, что они не подведут, накормят и сберегут девочку, довезут до безопасного места и из рук в руки передадут дальним родственникам, и эти, тоже малознакомые люди сохранят ее до Победы. Так оно и случилось.

[19] Доброхотова Ирина Александровна окончила Ленинградский горный институт. Кандидат геологических наук. Преподаватель Института геологии в Москве. Мама Сергея, бабушка Кати и Мити, прабабушка Кости.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

ЛАРОЧКА ПЕТРОВА 20

весна 1942

Во время блокады Ларочке было всего лишь три годика. Она была крайне истощена, не могла держаться на ножках, разучилась ходить и говорить. Весной сорок второго года малышку с сестрой-подростком Лидой и умирающей мамой эвакуировали. Елизавета Павловна умерла в дороге, и ее вынесли из вагона на станции Арчеда, неподалеку от города Фролова. Тяжело больную Лиду увезли в больницу. Ларочку хотели поместить в детский дом, но местная жительница Александра Николаевна Леонтьева случайно увидела ребенка с прозрачным личиком. Огромные серые глаза, синеватые веки с необычайно длинными ресницами усиливали скорбное выражение. Малышка протянула к ней руки и прошептала: «Мама». Женщина прижала ее к груди и понесла домой, к своим детям. Фроловская газета «За социалистическую Родину» писала: «Ларочка называет Александру Николаевну мамой, и она заслужила это великое имя Матери». Приемная мама сохраняла Ларочку до конца войны, пока ее не разыскал папа.

[20] Петрова Лариса Леонидовна – журналист, телережиссер. Руководит организацией ленинградских блокадников города Мытищи. Мама Наташи, бабушка Катеньки и Мити.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

КАМИЛЛА ИВАНОВНА СЕНЮКОВА

ноябрь 1941

По возрасту Камилла Ивановна была самой старой жительницей на нашей лестничной площадке. У нее даже были внучки-школьницы Тамара и Люда. Девочки с мамой эвакуировались в начале войны, а их папа, Сергей Арсентьевич, работал на военном заводе и был на казарменном положении. Камилла Ивановна осталась под присмотром соседей. Какое-то время она неплохо держалась и могла обходиться без посторонней помощи, но вскоре ослабела и слегла. Соседи выкупали ей хлеб по карточкам, топили буржуйку, ломая изящные венские стулья, и варили «суп из трех круп», как она говорила.

А потом стала жалобно просить… чаю с молочком. Молока не было, да и не могло быть в ноябре сорок первого года. Я попыталась объяснить ей, что в продовольственных карточках даже и талонов на молоко нет, надо потерпеть до конца войны. Тогда будет столько молока, что даже и не выпить. Но Камилла Ивановна жалобно говорила, что ей и нужна-то всего лишь чайная ложечка молочка, чтобы в последний раз в жизни почувствовать, как чаек с молочком потечет по жилочкам, а потом можно и умереть спокойно. «Чай с молочком» стал ее навязчивой идеей. Утром она моментально проглатывала свой паек хлеба, ненадолго забывалась и, очнувшись от мимолетного сна, слабеньким голосом просила и просила чаю с молочком.

Как-то мама, услышав ее просьбу, уверенно пообещала, что молоко будет завтра или послезавтра. Камилла Ивановна поверила и успокоилась. Жить ей оставалось несколько дней… Соседка по квартире рассказывала, что незадолго до смерти бедняжка беспокойно металась по комнате в поисках… хлебной крошки. Выбрасывала на пол посуду из буфета и искала эту несуществующую крошку среди стеклянных осколков.

Мама сказала, что мозг Камиллы Ивановны не выдержал голода и помутился, но нам, мол, это не грозит, потому что мы умеем отвлечь свои мысли от голода и переключать их на что-нибудь несъестное: на книги или воспоминания о довоенных радостях. Мама не раз объясняла мне, как это делается. При остром ощущении голода надо думать о чем-нибудь интересном, а лучше всего углубиться в чтение «надежной» книги. Я так и поступала, выбирая самые надежные книги: «Сказка о царе Салтане», «Тимур и его команда», «Маленькие дикари» и «Принц и нищий». Детские книги были читаны-перечитаны, день был долгим, и я перелистывала мамины книжки по биологии и снова возвращалась к своим книжкам.

Насколько я помню, страшно мне не было. Радио создавало уверенность, что я не одна. Бодрые голоса, известия с фронта, заботливый голос страны в стихах казахского поэта Джамбула Джабаева:

Ленинградцы, дети мои…

Ленинградцы, гордость моя.

О нас помнят, мы не погибнем. Фронтовые стихи и песни, вера в нашу стойкость Ольги Берггольц – жизнь продолжалась.

В четырех квартирах нашей лестничной площадки в доме по 18-й линии Васильевского острова, где когда-то жили двадцать четыре человека, фактически оставалось девять жильцов, в том числе мама и я. Одиннадцать соседей воевали, пятеро эвакуировались, четверо были на казарменном положении и приходили домой очень редко. Мама работала целый день, без выходных. Иногда она не успевала закончить дела до комендантского часа и оставалась в школе, и мне приходилось ночевать одной с тревожными мыслями о ней.

Старики-соседи слабели на глазах. Камилла Ивановна умерла первой, Федор Федорович – вскоре после нее. Остались мы с мамой. В большом семиэтажном доме, конечно, были люди, но мы их не видели. Взрослые работали, а дети лежали в нетопленых комнатах под грудой одеял и дремали.

Из девяти человек, проживавших на нашей лестничной площадке во время блокадной зимы 1941/42 года и получавшх по 250—125 граммов хлеба, выжило только трое.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

ВОЛЬФГАНГ АМАДЕЙ

декабрь 1941

Старая учительница музыки обожала свой рояль и называла его «Вольфганг Амадей». Огромный концертный рояль занимал большую и лучшую часть комнаты, оставив совсем немного места для письменного стола и узкой кровати. Возраст его был весьма почтенным. Он «родился» в прошлом веке и уже поэтому был самым главным в скромной комнате, заполненной нотными тетрадями, которые стояли на полках, тесно прижимаясь друг к другу, и кипами лежали на столе и подоконниках.

Лидия Федоровна не была хозяйкой своего рояля в строгом смысле этого слова. Она служила ему, она принадлежала ему и воспевала удивительные его способности и необыкновенный, изумительно красивый тембр его звучания. Наверно, поэтому я прекрасно помню, как выглядел великолепный рояль, и никак не могу припомнить черты лица старой учительницы.

До войны Лидия Федоровна давала уроки музыки на дому, восхищаясь юными талантами. Она учила только одаренных детей и сокрушалась, что у меня, ее соседки по дому, не было способностей к музыке. Слушая мои упражнения, она укоризненно качала седой головой и бормотала, что, может быть, в чем-нибудь другом я окажусь удачливее. Утешить ее было нечем, и мы расставались до следующей безуспешной попытки развить мой музыкальный слух, без которого, по ее глубокому убеждению, нельзя быть счастливой. Я соглашалась с ней, и мы оставались добрыми друзьями. Я любила бывать у нее и слушать Вольфганга Амадея.

На крышке рояля, рядом с агатовым бюстом Моцарта, стоял небольшой портрет Печальной Дамы с Ребенком на руках. Портрет был написан на черной деревянной дощечке. Вокруг головы Незнакомки был слабый свет, и мне казалось, что это отсвет уличного фонаря. Я спросила, кто изображен на портрете, полагая, что это мама Лидии Федоровны с маленькой дочкой в далеком прошлом. Лидия Федоровна загадочно улыбнулась. Голос заядлой курильщицы неожиданно стал мягким и нежным. Таинственным шепотом она обещала мне рассказать прекрасную историю своей реликвии, когда я подрасту.

Должно быть, это была икона Богоматери. Ничего не зная о вере, я каким-то образом почувствовала притягательную силу иконы и подолгу, с неожиданным благоговением, рассматривала Даму, печальную и прекрасную. Это была первая и единственная икона, которую мне довелось увидеть в детстве.

Первыми жертвами блокады в нашем доме были старики и дети. Как-то вечером, в декабре, к нам пришла соседка Лидии Федоровны и попросила навестить больную. Мама хотела пойти одна, но соседка сказала, что ждут и меня. Мы с трудом спустились на третий этаж. Лидия Федоровна лежала, прикрыв глаза. На зачехленном рояле мерцала коптилка, чуть освещая ее лицо. Но и неверный свет слабого светильника показывал, как она истощена. Потом я узнала, что эта болезнь называется алиментарной дистрофией.

Услышав, что мы пришли, Лидия Федоровна открыла глаза и чуть привстала. Пожаловалась, что нет сил подняться, и попросила маму… приютить Рояль, когда ее не станет. Мама молчала, не зная, как объяснить, что мы не можем взять Вольфганга Амадея к себе. У нас не было сил перенести его на четвертый этаж, ведь не пойдет же он сам по ступенькам. Лидия Федоровна упорствовала и сказала… что Вольфгангу Амадею положена хлебная карточка, 125 граммов хлеба в день. И радио обещало повысить эту норму к весне. Помолчала и добавила, что Вольфганг Амадей ест совсем немного. Он просто не может съесть весь паек. Часть хлеба остается, и его можно доедать. Вскоре больная задремала, и мы с мамой вернулись домой.

Я уже знала, что от голода можно сойти с ума. Ведь искала же Камилла Ивановна несуществующую хлебную крошку. Но придумать хлебную карточку для рояля… Это было вне моего понимания. Мама сказала, что бывает и так.

Через несколько дней снова пришла соседка Лидии Федоровны и сообщила о ее смерти. За похороны надо было отдать целый килограмм хлеба. Собирали понемногу с каждой семьи. Мама вздохнула и отрезала тоненький ломтик хлеба от нашего пайка. Соседка завернула его в салфетку, где уже лежали маленькие кусочки, которые ей удалось собрать, и пошла дальше. Килограмм собрать не удалось. Кусочки хлеба отдали дворнику, прибавив какие-то вещи покойной, и он отвез Лидию Федоровну на моих санках к Смоленскому кладбищу. Там и оставил, не отвязывая от санок.

После войны соседка Лидии Федоровны рассказала, что под крышкой рояля она обнаружила высохшие ломтики хлеба. Стало быть, умирающая от голода учительница музыки «подкармливала» великого Вольфганга Амадея. Это настолько неправдоподобно, что я до сих пор опасалась рассказывать о жертве Лидии Федоровны, боясь, что мне не поверят и я невольно нанесу ущерб памяти о старом педагоге.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

НОВОГОДНЯЯ ЕЛКА

конец декабря 1941

Это может показаться невероятным, но в декабре 1941 года я была на новогодней елке и даже получила подарок. Иногда мне думается, что это было во сне, в голодном бреду, но новогодние гостинцы – кусочек хлеба, почему-то сильно пахнущий керосином, и сладкая плиточка глюкозы – были настоящими.

Случилось это при весьма странных обстоятельствах. В конце декабря, поджидая маму, я услышала стук в дверь. С большим трудом выбравшись из-под груды одеял, как-то добрела до двери и открыла замок. На площадке стоял заснеженный человек и улыбался. «Снеговик» объяснил, что он – Дима, мамин ученик, и пришел за мной на елку, где меня ждет Дед Мороз с подарком… ДЕД МОРОЗ С ПОДАРКОМ?? Но ведь мне не дойти. Я горечью отказалась, но Дима не слушал. Он нашел в прихожей соседские санки и, закутав меня в мамину шаль, взял на руки. Мы с трудом спустились по обледенелым ступенькам с четвертого этажа и куда-то покатили. По дороге я дремала и не заметила, как мы оказались в полутемном зале. В центре стояла настоящая елка, украшенная шарами и флажками, как в мирное время.

Дима снял с меня шаль, и кто-то заспешил ко мне навстречу. Я с трудом узнала маминых школьных коллег: математика Дмитрия Ивановича, дядю Митю, и словесницу Елизавету Михайловну Зеленскую, которые улыбались и уверяли, что они – это вовсе не они, а Дед Мороз и Снегурочка. Лицо у дяди Мити было доброе, улыбка Елизаветы Михайловны – приветливая, как и до войны, но как же они похудели! Дима достал из-под елки кулечек, и дядя Митя торжественно преподнес его мне. Я не могла поверить и сказала, что такое может быть только во сне, а проснусь, и ничего не будет. Все засмеялись, захлопали в ладоши, и Снегурочка Елизавета Михайловна пригласила меня на следующую елку, после войны. (Дядя Митя и Елизавета Михайловна умерли во время блокады.)

Потом оказалось, что новогоднюю елку придумали устроить старшеклассники-тимуровцы из маминой школы, помогавшие своим учителям ежедневно патрулировать дома, чтобы выяснить, кто из детей осиротел и нуждается в помощи. На праздник было решено принести нескольких ребят, которые хотя и не могли прийти сами, но еще были не так истощены, чтобы не порадоваться елке. Детей приносили или привозили на саночках поодиночке, чтобы не рисковать всеми сразу, если начнется бомбежка или обстрел. Да и сил у взрослых было мало, и после каждой такой поездки требовался отдых. Дима вызвался сходить за мной. Так я и оказалась на елке в первую блокадную зиму, ставшую самым тяжелым временем для блокадников. Сколько же душевных сил было у ленинградцев, чтобы устроить праздник с Дедом Морозом, Снегурочкой и подарками!

На обратном пути я заснула и не слышала канонады. А проснувшись, увидела на кровати подарок Деда Мороза.

Помню еще, как мы с мамой встречали 1942 год. Мама разбудила меня перед боем курантов, который передавался по радио. Топилась печка-буржуйка, обеденный стол был придвинут к кровати. На столе еле дышало пламя лампочки-фитюльки и стояла большая, красивая бутылка шампанского с серебряной шеей. Около нее – тарелка с темными лепешками из кофейной гущи. Шампанское – это неправдоподобно. И тем не менее оно было! Его выдали в нашем магазине по карточкам, на какие-то талоны, которые нечем было отоварить и они все равно пропадали. Хлеба мы не получали несколько дней. Мы выпили немного вина из чайных чашечек, съели лепешки. Никакой еды больше не было. Но было РАДИО, ленинградское радио, добрые голоса дикторов, журналистов, поэтов и певцов. Наше радио укрепляло веру в скорую Победу, в мирную счастливую жизнь. Ленинградское радио, как ты помогало нам и как мы тебе обязаны!

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

МАМА ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ

11 января 1942

Наши силы постепенно истощались. Я слегла первой. Хотелось спать, но заснуть не давало мучительное ощущение голода, лютой болью сжимающего желудок. Целыми днями я лежала на маминой кровати, одетая в пальто и шапку, под грудой одеял, пытаясь согреть озябшие руки в бабушкиной муфте. Меховая муфточка, как ласковый зверек, дремала под одеялом и грела не только руки, но и душу. Я лежала и ждала маму с маленьким 125-граммовым ломтиком хлеба. Разрывы бомб и снарядов уже не страшили меня, чувства притупились. Боялась я лишь одного: мама не вернется домой.

После войны мама рассказывала нашей доброй знакомой Наталье Васильевне Дворжанской, что, улучив момент, я отламывала немного от своей доли хлеба и прилепляла к сырому мякишу маминой порции: ведь маме надо было идти на работу спасать осиротевших детей, а я оставалась дома и не расходовала силы… И я так боялась, что мама упадет в голодный обморок и умрет. Мама никогда не запрещала мне отрывать крошечку хлеба от моей доли. Но оказывается, она бдительно следила за мной, и эта крошечка сторицей возвращалась к моему кусочку хлеба. Наталья Васильевна рассказала мне об этом уже после маминой смерти. Мама сказала ей, что во время блокады приобрела твердую уверенность во мне и не беспокоилась о воспитании моих дочерних чувств. В этом не было необходимости. Воспитала блокада.

В декабре и январе характер маминой работы изменился, она стала еще более опасной. За каждым учителем были закреплены дома, где в застылых квартирах лежали под грудой одеял истощенные голодом люди, взрослые и дети. Когда погибали взрослые, учителя относили осиротевших детей в детский дом. Как они это делали, трудно и представить: они и сами-то еле передвигались на опухших от голода ногах. Кого-то уносили на руках, кого-то везли на детских саночках или в корыте. В один из таких обходов мама упала. Это был очередной голодный обморок. Обычно она преодолевала дурноту, собиралась с силами, вставала и шла дальше. Но в тот январский день 1942 года была жестокая стужа, и мама могла окоченеть и не подняться. У случайных прохожих не было сил помочь ей.

Должно быть, она лежала долго, потому что обморозила ногу. К счастью, маму заметили ее ученицы, спешившие в госпиталь, где они работали санитарками. Волоком они притащили ее в свой госпиталь и положили в палату для умирающих. Но я об этом не знала, и для меня 11 января 1942 года мама пропала без вести…

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

ЯН АДАМОВИЧ ТИССЛЕР

январь 1942

После того как мама не вернулась домой, я осталась в нашей огромной коммунальной квартире вдвоем с соседом дядей Яном, который находился в глубоком голодном обмороке.

До января дядя Ян продолжал работать на своем Балтийском заводе. Он был самым главным механиком, а может быть, мне так казалось, ведь он был самым большим великаном, которого я знала. Завод выполнял военные заказы, и поэтому дядя Ян был на казарменном положении. С началом войны он редко бывал дома и с каждым разом казался все слабее и слабее. У него сильно отекли ноги, и он с трудом передвигался. Он тяжело опускался на диван, не снимая пальто, и тут же засыпал. Мы с мамой еле-еле поднимали его отяжелевшие ноги на диван и садились рядом с ним, оберегая его сон. Если начиналась воздушная тревога и за окнами громыхали разрывы, дядя Ян не просыпался и мы не будили его, потому что отдохнуть было важнее всего. Но когда наступало время возвращаться на завод, дядя Ян вскакивал, как по тревоге, испуганно спрашивал: «Я не проспал?» – и уходил на свою военную работу.

Тетя Лена, супруга дяди Яна, тоже была на казарменном положении: после первых бомбежек она стала работать в пожарной охране и со своей дружиной тушила зажигательные бомбы.

Однажды, возвращаясь с работы, мама обнаружила Яна Адамовича на лестничной площадке и с трудом привела домой. Он сразу лег на свой диван и больше уже не вставал. Оказывается, дядя Ян так ослабел от голода, что упал в своем цехе в голодный обморок. Очнувшись от забытья, он не согласился лечь в стационар при заводе и несколько дней продолжал работать. Потом свалился и понял, что пользы от него уже не будет.

Дядя Ян умирал несколько дней. Мы лежали в соседних комнатах и дремали. Есть уже не хотелось. В квартире было так тихо, что звенело в ушах. В тот вечер, когда не пришла мама, я приоткрыла входную дверь, чтобы нас кто-нибудь нашел. К тому времени в соседних квартирах уже никого не было.

На следующий день в нашей застывшей квартире появилась учительница, дежурная по нашему дому. Дядя Ян был мертв. Мы постояли около его кровати, потом она закрыла его лицо простыней и задвинула под кровать дяди Яновы тапочки. Тапочки были огромные, сорок третьего размера. Когда я была маленькой, я называла их «топочки» (должно быть, от слова топать) и использовала для игры в пароход, помещаясь в них вместе с командой кукол. А когда дядя Ян возвращался домой, начиналась такая шумная возня, что тетя Лена притворно ужасалась тому, что Великан потеряет своего лилипутика. Наигравшись вдоволь, он поднимал меня высоко-высоко, удобно усаживал на шее и, изображая Жирафа, торжественно вез в нашу комнату, к маме. В огромную дверь мы не могли протиснуться, и Жираф становился на колени и медленно сгибал шею, позволяя мне сойти на пол. О, это была восхитительная игра!

И вот дяди Яна не стало и никогда не будет. Это не умещалось в моем испуганном сознании. Стоя у его кровати, я плакала, недоумевая, кому это нужно, чтобы умер такой красивый и добрый великан, Ян Адамович?

Учительница торопилась, начинало темнеть, а до детского дома хоть и недалеко, но дойти до него было не по нашим силам. И мы побрели. Временами я проваливалась в голодный обморок и истощенная женщина брала меня на руки и несла, еле переставляя опухшие ноги. Боюсь, что тот день стал для нее роковым. Несколько дней спустя я узнала, что неподалеку от подъезда нашли окоченевший труп женщины… Никто из сотрудников детского дома не смог опознать ее. Может быть, это была она, моя спасительница.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

ДЕТСКИЙ ДОМ

январь 1941 – июнь 1942

Осиротевших детей приносили в детский дом на руках или привозили на саночках ослабевшие от голода учителя, соседи по квартире, работники жилищных контор. На опухших ногах учителя ежедневно обходили закрепленные за ними кварталы обледенелых домов, выясняя, живы ли взрослые и отоварены ли хлебные карточки, по которым зимой 1941/42 года полагалось всего лишь 125 граммов сырого хлеба. В блокадном хлебе было мало муки и много мякины и дуранды, но все-таки это была еда, а стало быть, жизнь.

Когда взрослые не выдерживали голода и впадали в долгий голодный обморок или умирали, дети оставались одни, в промерзших домах, без хлеба и воды и были обречены на верную смерть. Если бы в ближайшие дни их не обнаруживали, жертв блокады было бы намного больше.

Детские дома сохранили жизнь тысячам осиротевших детей. Даже в самые голодные дни нас кормили три раза в день хлебом и два раза тепловатой жидкой мучной кашей. Иногда кусочек мокрого хлеба посыпался сахарным песком или желтел маленьким кубиком сливочного масла. Дважды в день мы получали по чашке горячего чая, который согревал нас хотя бы ненадолго. Не богато? Но эта была спасительная еда, которая позволила выжить большинству истощенных детей, дистрофиков, как нас называли.

Все осиротевшие дети попадали в детские дома-распределители, как правило, в ближайшие дни после смерти родных. Исключения из этого правила были редки и заканчивались печально.

Я попала в распределитель 12 января сорок второго года, как значится в архиве Василеостровского района. Вспоминаю об этом только для того, чтобы сказать, как заботливо велась регистрация, важная для нашего будущего, для послевоенного поиска детей. Записывалось все: как зовут, сколько лет, где живешь, кто родители.

Детский приемник Васильевского острова размещался в старинном особняке на 11-й линии, неподалеку от ее пересечения с Большим проспектом. Странно, но я почти не помню первого месяца детдомовской жизни. В памяти не сохранились ни лица, ни имена детей и воспитательниц. Помню только еду и свои самовольные отлучки к маме, в госпиталь. И больше – ничего. По-видимому, мозг отказывался запоминать что-либо, кроме самых важных событий. Понадобился почти месяц, чтобы восстановилась способность запоминать имена и лица моих соседей и их страдания. И память оказалась острой, прочной и жестокой.

День и ночь мы дремали, просыпаясь лишь к завтраку, обеду и ужину. Молча проглатывали пищу, медленно выпивали горячий чай и снова засыпали до следующей еды. По-видимому, это была защитная реакция изголодавшегося организма. В спальне теплилась керосинка, давая слабое тепло и тусклый свет. Было холодно, и мы лежали, не снимая верхней одежды.

В приемнике нас подкармливали, а затем небольшими партиями переправляли в стационарный детский дом № 30, что находился на 12-й линии, в бывшем детском садике, в который многие из нас ходили до войны. В нашем детдоме нашли пристанище и скудную, но ежедневную пищу сотни беспомощных детей. Их кормили и обогревали, ставили на ноги и через какое-то время отправляли на Большую землю по спасительной дороге жизни – Ладожскому озеру.

В небе кружились вражеские самолеты и бомбили транспорт с детьми, не обращая внимания на эмблему Красного Креста. Зимой фары потопленных грузовиков долго светили в полынье, пока не садились аккумуляторы. Летом на воде появлялись белые панамки. Они раскачивались на волнах, то удаляясь друг от друга, то сбиваясь в скорбные венки…

Но в городе было еще опасней, и Ленинград спешил вывезти своих малышей в глубокий тыл. Большинство детей, к счастью, добиралось до безопасных уральских, сибирских и азиатских городов и селений.

Насколько я помню, с января по июнь сорок второго года в нашем детском доме прошло четыре эвакуации. В последнюю (летнюю) эвакуацию было вывезено сто десять детей. Учитывая, что зимой группы эвакуированных были меньше, можно полагать, что за полгода только один детский дом сохранил и вывез на Большую землю около трехсот детей.

В отчете Городской эвакуационной комиссии сказано, что только за первые три месяца 1942 года было эвакуировано 50 719 воспитанников детских домов [21]. Освободившиеся кровати тотчас заполнялись истощенными малышами, и начинался новый виток спирали спасения детских жизней.

[21] Документы № 142, 154 // Ленинград в осаде.

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

В ГОСПИТАЛЬ, К МАМЕ

февраль 1942

В детском доме-распределителе, где я оказалась, было холодно и тускло. Ослабев от голода, мы почти все время спали, прижавшись друг к другу, не снимая пальто и валенок. Просыпались только тогда, когда приносили хлеб и жидкую мучную кашу, которая называлась вкусным словом «баланда».

Однажды меня разбудили в необычное время. Надо мной склонился кто-то незнакомый, в ушанке и в ватнике. Это была мамина ученица довоенной поры. Это она со своей подружкой нашла маму на снегу и волоком дотащила до стационара для дистрофиков, где они работали санитарками. Мама так и не очнулась от голодного обморока, но без конца повторяла: «Светлана, Светлана…» Девочки сходили к нам домой, в квартире уже никого не было, кто-то сказал, что меня взяли в детский дом. В то время на Васильевском острове был один детский приемник, и меня удалось разыскать. Так я узнала, что мама жива и лежит в госпитале на 15-й линии, недалеко от набережной.

Позже из воспоминаний Аллы Леонидовны Афанасьевой [22] я узнала, что это был специализированный стационар для лечения больных алиментарной дистрофией, перенесших сотрясение мозга. Алла Леонидовна назвала свои воспоминания «Стационар – это спасение». Он был спасением и для моей мамы. Без медицинской помощи, без глюкозы и обогрева она не смогла бы выжить.

Девочка ушла, пообещав прийти еще, но не пришла, и я решила навестить маму и потом навещала почти ежедневно, опасаясь, что без меня она умрет. Добраться до госпиталя было нелегко. Сначала нужно было медленно сползти с кровати и долго спускаться на ватных ногах по длинной, безлюдной лестнице, потом с трудом открыть тяжелую дверь, выйти в зимнюю стужу и какое-то время сидеть на заснеженном тротуаре, собирая силы. В сущности, это был не тротуар, а узкая тропинка, проложенная в глубоких снегах.

Идти было трудно, я часто падала и подолгу лежала, отдыхая, снова вставала и снова брела, плохо понимая, как это у меня получается. Падала, вставала, шла, снова падала, снова вставала, снова шла, пока наконец не поняла, что вставать не надо. Оказалось, что легче и быстрее передвигаться ползком, по-пластунски, как нас учили в школе на уроках военного дела в начале войны. Это было несложно: лечь на бок и ползти плечом вперед, ни о чем не думая. Отдыхая, я поворачивалась на живот и, положив голову на согнутые руки, закрывала глаза и разрешала себе немного подремать. Иногда кто-нибудь из военных наклонялся ко мне и озабоченно спрашивал, куда я ползу. Случалось, что кто-то помогал мне перейти через Большой проспект или нес меня на руках до самого госпиталя, но чаще всего военный человек извинялся, объясняя, что очень спешит, и, развязав свой рюкзак, давал мне кусочек хлеба со словами: «Подкрепись». Я отказывалась, но красноармеец быстро уходил, оставляя свой гостинец.

Из детского дома я уходила сразу после завтрака, частичку которого бережно уносила с собой в маленькой чашечке, помещавшейся в шерстяной рукавичке. В ней были крошечные кусочки хлеба, удерживавшие в себе несколько ложечек мучной баланды, так что она не расплескивалась. Варежка продырявилась, и чашка холодила ладошку, но я почти не чувствовала мороза. Должно быть, на той стадии голодания чувства притупляются.

Кое-как я добиралась до старинного особняка, где размещался госпиталь. Приближаясь к госпиталю, я начинала тревожиться, что придется долго ждать, пока кто-нибудь не откроет тяжелую дверь, справиться с которой у меня не было сил. Как правило, мне подолгу приходилось сидеть на округлой ступеньке, дожидаясь случайного прохожего или санитара. Это было очень трудно: мне не терпелось увидеть маму, убедиться, что она жива. Кроме того, надо было вернуться к обеду или по крайней мере засветло (зимний день был короток, а улицы никак не освещались).

Наконец тяжелая дверь открывалась, но мои трудности на этом не кончались. Надо было как-то подняться на второй этаж по длинной полукруглой лестнице, и я преодолевала ее, пересаживаясь с нижней ступеньки на верхнюю, задом наперед. Затем нужно было встать на ноги и пройти в палату напротив лестницы.

Мамина кровать была справа, за дверью. Мама так изменилась, что ее было трудно узнать: бледное чужое лицо с запавшими глазами, наголо обритая голова в марлевом платочке. Она глядела перед собой невидящими глазами и не узнавала меня, но сразу открывала рот, как только я прикасалась чайной ложечкой к ее губам, и машинально проглатывала хлебные крошечки с мучной баландой. Иногда в палату приходила миловидная седая женщина в белом халате, Клавдия Михайловна. Тихим голосом она объясняла мне, что у мамы тяжелая дистрофия, которая усиливается с каждым днем. Надо, мол, подождать. Настанет весна, и мама, может быть, еще и поправится, если не подведет обмороженная нога, которую, по-видимому, придется ампутировать.

Клавдии Михайловне не нравилось, что я подкармливаю маму, она сердилась и запрещала приносить еду, опасаясь за меня. Как будто бы эти ничтожные крошки что-то могли значить для меня, да и для мамы тоже? Кроме того, по возвращении в детский дом меня ждал обед (новая порция баланды с кусочком хлеба), а потом был еще и ужин (хлеб и горячий чай или отвар сосновой хвои, помогавший от цинги). Все это я съедала сама, ничего не оставляя маме, так как надо было накапливать силы для завтрашнего дня.