Текст книги "Триумф и прах"
Автор книги: Елена Малахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Ох, Белла, да как только сердце позволило совершить такое злодеяние!
– Ты знаешь, кто это сделал? – с ужасом спросила я.
Тереза не унималась, рыдая ещё сильнее.
– Он истинный сатана! А я считала его бедным мальчиком… Отныне я не знаю, кто таков – Джеймс Кемелли!
14
По дороге в город я обдумывала кошмарное утро и никак не могла поверить в немыслимую жестокость Джеймса Кемелли особенно после того, как Тереза заявляла, что Джеймс видит отраду в лошади, и я тоже была тому свидетель. Он часто находил минуту, чтобы потрепать коня за роскошную гриву или угостить лакомством. Гектор обожал яблоки, и у хозяина за пазухой всегда было чем порадовать любимца. Джеймс беспрекословно ухаживал за конем, да и учитывая, что без хозяина Гектор не подпускал к себе никого – ухаживать за ним было мало кому сподручно. Когда в прошлом году Джеймс вернулся в Лондон, конь несколько дней лежал в углу конюшни в одном положении и лишь враждебно фыркал, когда Тереза приносила еду. Конь был несносен ровно как Джеймс.
– Ты не боялась, что Гектор затопчет тебя? – спросила я у Терезы, едва она успокоилась в столовой дома Гвидиче.
– Конечно нет. Животное не принесет вреда тому, кто обходится с ним тепло, – Тереза всплеснула руками. – Да и что скрывать: конь чертовский, но ей-богу, я успела его полюбить!
Тереза рассказывала, как без Джеймса Гектор точно помешался рассудком и через неделю после его отъезда стал колотить копытами в ворота загона до тех пор, пока не вырвался на волю. Тут-то он и помял половину урожая плантаций, о котором до сих пор сожалеют Агостина Медичи и тётя Адалия. Гектор доставлял много хлопот Кемелли.
– Чудовищно! Как можно назвать любовью то, что он сделал с беспомощным животным? – изрекала Тереза, утирая мокрые от слез щеки. – Негодный мальчишка! Да обрушатся на него все проклятья мирские!
Тереза никак не желала верить глазам, а я – умозаключениям. Стараясь слепить целостное мнение о Джеймсе Кемелли, я никак не могла отделаться от мании, что у любого его поступка была причинно-следственная связь. Другое дело насколько приемлема та связь для оправдания убийства. Меня огорчала мысль, что я плохо разбираюсь в людях. Безусловно, Джеймс был человеком смутных позиций и непредсказуемого поведения, но, казалось, я достаточно хорошо узнала его за время наших вечерних прогулок. Но факты остаются фактами: Джеймс пристрелил Гектора из ружья, и после того видеться с ним мне не хотелось.
Праздник, славящийся шумной обстановкой, сумел оживить жизнерадостное мироощущение. Сперва прошла часовая месса в одном из городских соборов, где возносили торжественные гимны святым, слушали проповедь и фрагменты священного писания; затем мы отправились на ярмарку. Торговцы – щедрые, говорливые толстячки, предлагали испробовать вина, прикупить золотые безделушки в честь Мадонны и насладиться сдобными булочками и поркеттой. Здания, преимущественно обветшалые с красными черепицами, украшали мясистые гроздья разносортного винограда. Вся улица походила на ухоженную женщину, усыпанную крупными драгоценностями. Гроздья висели повсюду – не только на узеньких окнах, вывесках и крышах домов, но и на античных памятниках, фонтанах и везде, куда только можно было прицепить плодовую веточку с широкими листьями. Итальянцы неустанно улыбались и с присущей им горячностью поздравляли друг друга с праздником. Они воздавали хвалу пресвятой Мадонне – великой хранительнице их несметного богатства на полях. Эта торжественность праздничной атмосферы так встряхивала эмоциональные начала, что под действием эйфории праздника можно было смело заявить миру: «Я люблю Италию! Я ей горжусь!»
Так закладывалась основа традиции, которая значительно позже стала называться фестивалем винограда. Помимо изобильного украшения города в начале следующего столетия особенностью фестиваля стали уличные гуляния в костюмах, демонстрирующих сюжет средневековой истории страны. Народные танцы сопровождались задорными песнями бродячих артистов, а фонтаны главных улиц изливались вином. Щедрость итальянцев в тот день неоценима! Столько килограммов бесценного урожая и винодельческой работы ради нескольких часов честолюбивой радости горожан! Но я ступила слишком далеко вперёд и предлагаю вернуться к более тихому и не такому щедрому празднику сбора урожая в годы моей молодости.
После ярмарки я и дядюшка Джузеппе вернулись в Исландию и, не взирая на несметную любовь к Италии, я была рада вернуться в Рейкьявик. Быть может, потому что Исландия – страна довольно холодная, серая и мрачная, что являлось немаловажным условием развития моего твёрдого характера. Нередко здесь я жертвую сладостным сном во имя белых ночей, гуляя по городу прохладными вечерами, или грущу дома пятичасовым зимним днём, не желая отморозить нос на улице. Привыкнуть к такому климату южанину поможет только мотивация. И мотивацией для меня являлось хладнокровие мыслей – только в суровой атмосфере исландских мостовых и заснеженных улиц я могла размышлять обо всем здраво и непредвзято.
Дядюшка Джузеппе тоже был весел оказаться в чертогах своего немалого хозяйства с двадцатью работягами – исландцами, которым он обзавелся, когда в душе его нашлось скромное место для чего – то, кроме постоянных путешествий. По юности он часто отправлялся на пароходе в Америку и дважды пересекал Азию, рассказывая, как покорял горные вершины Алтая, а также видел туземцев на островах, где устраивали переправу на другой пароход. Те бесчисленные рассказы, пропитанные тайной и духом романтизма, особенно развлекали меня в часы скучных вечеров. А больше всего я любила историю, в которой дядя нагрянул в Париж, где и познакомился с будущей женой – тётей Жизеллой. Она плохо переносила дорогу, потому, даже обзаведясь верной спутницей, дядюшка продолжал познавать свет в одиночестве. Смысл его жизни наполняли странствия до тех пор, пока ни умерла тётя Жизелла, а также во время народных волнений в Италии ни погиб мой отец. Не имея собственных детей, дядя удочерил меня, видя в том святую обязанность перед отважным братом и его покойной женой, умершей сразу после моего рождения. Обречённый заботами о пятилетнем ребенке долгое время он жертвовал поездками ради меня. Но как только я подросла и уже вполне научилась справляться с неудобствами, вызванными врожденной травмой ноги, мы снова увлеклись разъездами. Испытывая небывалый интерес к Европе, мы вместе окунулись в её многочисленные города и после долгих скитаний по свету набрели на Исландию, где дядя, как измученный кочевник, наконец нашёл своё истинное пристанище, а вместе с ним и я.
15
Прошло пять или шесть лет. За это время мой разум тяготился только науками; я больше не думала о Кемелли и Медичи, а потом и вовсе забыла о них. Редкий случай, когда в моей памяти проплывали облака воспоминаний о Джеймсе и его рассудительности, но я отгоняла от себя призрак тоски по его бессердечности.
Затем случилось так, что дядя настоял на получении образования в Лондоне.
– Исландия медленно, но верно затухает. Я не хочу, чтоб ты была пастушкой и работала от зари до зари, имея полный двор скота, – говорил мне дядя.
Я прислушалась к его совету и после университета получила работу критика в одном лондонском издательстве. К тому же, в совершенстве овладев иностранными языками, я стала заниматься переводами текста с французского на английский язык и наоборот.
Постепенно моя жизнь превращалась в привычный быт англичанок. Вступив в наследство отца и вложив деньги под проценты в банке, я снимала небольшой дом на Кенсигтон-сквер (тогда ещё он не был таким престижным районом, как теперь). Имея довольно скромные запросы, я не тратила больше, чем требовалось на еду, одежду и горничную Пэтси. Это была тощая складная женщина, лет так тридцати пяти, с завитыми по моде соломенными волосами и маленьким носом с яркими веснушками. Дочь местного булочника, непривередливая и открытая, она не чуралась любой работы, и с ней мне жилось легко и беззаботно. Я скучала по дяде и собиралась повидаться с ним после летних месяцев.
Наступила осень, когда я основательно обдумывала отъезд в Исландию. Миновали выходные, и я определилась отправляться в Рейкьявик на следующий день.
По привычке в полдень я шла в кафе на улице Карнаби -стрит, куда захаживала ежедневно. Ветер обдавал неприятными приливами, а золотая падающая листва деревьев вызывала дурные мысли, в которых каждый оторванный лист напоминал о поре убегающей молодости. Тогда мне хотелось поторопиться, будто я не успеваю прожить свои будни, как диктуют мои разум и совесть. И я поторопилась хотя бы занять столик под навесом на улице.
Проходящая мимо обслуга встречала нового клиента тёплой улыбкой. Разумеется, они чествовали меня не только как начинающего критика, но и как хромую итальянку с Исландии, требующую сострадания. Я села за столик, бегло оглядев торговый квартал, который в обеденное время был битком набит людьми, заказала обед и принялась читать «The Westminster Gazette». Тем же мгновением за соседним столиком напротив устроился рослый мужчина в цилиндре и пальто, бросающимся в глаза неместным пошивом, и я случайно засмотрелась на него. Сгорбившись, он сидел с понуренной головой и прятал руки под столом. Цилиндр был опущен так, что из-под его края выглядывал массивный нос, полоска небрежных отрастающих усов и большие вздутые губы. Вероятно, не привыкший к холодному климату Англии, он сильнее кутался в пальто. Кельнер – светловолосый мужчина с закрученными усами – поставил перед ним стакан светлой жидкости. Когда иностранец поднял на него голову, к величайшему удивлению, я признала в нём Антонио Гвидиче. По моей просьбе идущий мимо кельнер остановился, и я спросила его.
– Что заказывал этот господин в шляпе?
– Белое вино, мисс.
Предчувствуя женским чутьем, что с ним приключалась беда – ведь иначе не стал бы он распивать вино и сидеть в кафе один – я поблагодарила кельнера и направилась к столику Антонио. Он не менял положения тела, а когда окликнула его – с трудом поднял голову. Вид у него был убитый и жалкий. Растерянные глаза застилала мутная пелена, и показалось, он даже постарел, хотя ему было не больше тридцати трех лет. Не сумев сразу сконцентрировать взор на мне, я поняла, что Антонио был дико пьян.
– А, Белла… Что ты здесь делаешь?
Я мягко улыбнулась.
– Между прочим, я уже много лет здесь живу. А ты?
Взгляд Антонио неторопливо гулял по улице.
– Я… я и сам не знаю, что здесь делаю. Верно ты слышала, какое несчастье стряслось со мной?
Я села напротив, всматриваясь в измотанное лицо Антонио. Некогда бодрый, сдержанный, величественный итальянец выглядел уличным ободранцем. И я угнеталась вопросом, что могло так выбить его из колеи стабильности?
– Нет, а что случилось?
– Она бросила меня, – мрачно сказал он, сильнее запахивая пальто больше по привычке, нежели от холода.
– Доротея?!
– Да. Я опозорен на весь округ и больше туда не вернусь.
Опешив, я недолго помолчала, стараясь упорядочить чувства и мысли. Антонио быстро глянул на меня и отвел глаза. Я понимала, что его раздражает моё неслыханное изумление, и уже более невозмутимо спросила.
– А дети? Она забрала их с собой?
Крупные глаза Антонио возмущённо округлились.
– Конечно нет! Их ей никто не отдаст. Они находятся у мамы, а я приехал один.
Мой сочувственный взгляд вгонял Антонио в краску. Он все ниже опускал цилиндр, дабы скрыть смущенные глаза от прохожих.
– Знаешь, что она сказала перед тем, как уйти с чемоданом?
Я покачала головой, посчитав излишним многословить в столь трудный момент откровения.
– Что ненавидит меня! И уже давно собиралась это сделать, но её держали дети. Ах, кого она хочет обмануть? – в ярости он стукнул кулаком по столу. – Сейчас их участь её не беспокоит. Наверно, она решилась на такое, потому что он принял её. Клянусь, я убью его!
Он залпом опустошил стакан, ранее принесенный кельнером. Злоба неистовая, нарастающая с каждой минутой, отравила всё доброе, что было сокрыто в кучерявом продолжателе рода Гвидиче. Антонио был на гране сумасшествия, и мной овладел страх, что он наделает глупостей.
– Ты знаешь к кому она ушла? – уточнила я.
– Нет! – с безграничным отвращением молвил он. – Но я буду не Антонио Гвидиче, если не разделаюсь с ним, когда узнаю имя мерзавца!
Я окончательно растерялась. В момент отчаяния человека нельзя оставлять наедине с собой. Но в то же время я не решалась, как поступить, чтобы облегчить его страдания; не знала, утешить ли Антонио или безмолвно впитать горечь его негодования и обиды. Видя, как он терзается ревностью, пьяный и уничтоженный морально, в памяти всплыли давнишние пророчества Джеймса Кемелли в отношении семейного счастья Антонио, и теперь я мучилась догадками, каким образом Джеймсу удалось предсказать судьбу двоих. Я поразмыслила ещё минуту – другую, пока Антонио кликнул кельнера, и тот принёс ему полный стакан вина.
– Ну и гадость! – опустошив его, Антонио поморщился. – И англичане эти – мерзкие типы. Сидят себе такие вроде бы интеллигентные, ученые, хвастающие привилегиями – а пьют жуткое пойло, которое зовут вином! Потом ещё гордятся, что знают в нём толк, не разу не испив вина из сердца солнечной Италии! – Антонио оттолкнул стакан от себя. – И возможно один из этих пресловутых англичан, неведающий тайн виноделия – её отвратительный любовник!
– Антонио, тебе нужно остыть! – осторожно сказала я. – Почему ты думаешь, что она ушла к другому? А не просто ушла, отрекаясь от привычного уклада жизни?
– Доротея созналась во всем!
Словно проглотив язык, я не могла подобрать нужных слов. Не меньше получаса текли рекой тщедушные стенания Антонио. Он говорил, что признание жены пролилось ливнем среди ясного дня. Он яро признавался в чувствах к ней, то вновь сыпал щедрыми проклятьями в адрес её любовника. Скупость на слезы прошла: не стесняясь общественности, Антонио ронял град горьких слез на стол, то снова сиял подобно солнцу, вспоминая их свадьбу с выполнением всех итальянских веяний обряда и первый год после того. Я молча переваривала. Доротея казалась мне самым предсказуемым человеком на свете, ибо на первом месте у неё стояли мораль и общественное мнение. Но больше всего из рассказа Антонио поражало, что ответственная мать покинула обожаемых детей, которых не оставляла дольше, чем требовалось для занятий с местным учителем, а в остальное время они были неразлучны. Доротея потакала их шалостям, терпеливо растила и всё ради того, чтобы в тридцать лет пуститься по миру – эта несуразица целей не укладывалась в голове. Но раз уж Доротея, уходя, пожертвовала самым дорогим, то, скорее всего, её чувства были несметны и неумолимо тянули её к объекту воздыхания.
– Прошло уже несколько месяцев, как она ушла, – продолжал исповедь Антонио. – Я все же надеялся, что она одумается, поживет вдали от нас и поймёт, как мы ей необходимы. Надеялся, вернётся. Но её точно околдовали! А, может, у неё глубокое расстройство психики. Она уже давно отдалилась от меня, стала чужой, безразличной, рассеянной. Иногда я говорил с ней о чем-то – она молчала, а стоило мне переспросить, чтобы уточнить слушает ли она меня – так Доротея краснела или до смерти бледнела. Я должен был заподозрить неладное, должен был догадаться, что она спуталась с кем-то! Но вместо этого закрывал глаза, полагая, что Доротея устала от суеты наших дней, похожих один на другой. Возможно, думал я, ей опостылела вечная опека матушки и её сентенции о том, как следует жить. Я ужасный глупец! Но и она совершает большую ошибку. Пока ещё не поздно всё исправить, нужно чтобы из этой бездонной ямы греха её вытянул рассудительный человек.
Антонио умоляюще взглянул на меня. Видеть его таким было выше моих сил, и я опустила глаза.
– Белла, сестра! Может, ты потолкуешь с ней?!
Я замешкалась.
– Позволь узнать, как я сумею выполнить твою просьбу?
Его глаза разгорелись надеждой.
– Я сумел достать адрес, где она остановилась, но сам туда не пошёл, боясь усугубить положение вещей. Пойми, я не смогу жить без неё! Пусть возвращается, я прощу её! – он слегка улыбнулся и в тот же миг процедил сквозь зубы. – Но его я все равно убью!
Я понимала, что переубеждать Антонио бессмысленно: рана слишком свежа. Поверить в такое невероятно сложно, и в нём говорили смятение и душевная боль. Идиллия брака, привидевшаяся мне тогда, оказалась лишь дивным миражом. Антонио дал предполагаемый адрес Доротеи. Я уговаривала его остаться у меня на ночлег, но он категорически отказался под предлогом, что итак достаточно обременил меня проблемами.
Возвращаясь домой, я перебирала в голове всевозможные причины семейной драмы, но взяв за правило не делать скорых выводов, старалась не углубляться в случай, пока не поговорю с Доротеей с глазу на глаз и ни увижу случившееся её взглядом. Конечно, я осознавала, что оба рассказа будут преподнесены под выгодным углом для каждого из них, обусловленные прежде всего влиянием треволнений и личностных обид, и я намеривалась всеми силами вести себя справедливо и не выказывать личных притязаний. Не посещая Италию прошедшие пять лет, я не предполагала, что там могут развернуться подобные события. Из новостей, дошедших до меня через письма дяди, я знала только, что Летиция обвенчалась с Джеймсом, и они вернулись в Лондон. За чередой лет моя ненависть к Джеймсу поутихла, и мне нестерпимо захотелось повидаться с ним.
16
Поездка в Исландию была отложена. На следующий день я отправилась нанести визит Доротее.
Квартира, адрес которой дал Антонио, находилась в захолустном районе старого Лондона. В квартале стояла невыносимая вонь канализации и мусорных корзин, которые мусорщик взваливал на повозку, а само здание остро нуждалось в благоустройстве. Я постучала железным кольцом, служившим ручкой двери, и мне открыла хилая женщина в белом накрахмаленном чепце.
– Вам кого?
– Доротея Гвидиче здесь живёт?
– Да, второй этаж, третья дверь по коридору.
Я поднялась по грязным затертым ступеням. Захудалые стены были покрыты черным налетом, больше похожем на сажу. Потолки – низкие неоштукатуренные. Казалось, недавно этот дом полыхал огнём; его едва успели спасти, но не отчистить. Мое удивление нарастало, поскольку наша зелёная планета виделась мне большой семьей, где Англия являлась отцом вселенной, а Лондон – уважаемый потомок своего отца. Сколько хвалебных слов и восхищений я слышала о Лондоне! Но я никогда не задумывалась, что здесь, впрочем, как и везде, есть подобные злачные места.
Стоя напротив третьей квартиры, я никак не решилась постучать. Меня пугала правда, способная разрушить маленькую светлую надежду, в которой люди, добрые и порядочные, способны создавать нерушимые бунгало любви и жить там припеваючи до самой смерти. Возвышенность любви несравнима, но с каждым годом, окунаясь в насущный мир извечной борьбы инстинктов и чувств, я разочаровывалась, признавая наше существование ничем не примечательней бытия других живых существ, ибо мы, как и много веков назад, не царим над своими чувствами.
Но всё же я собралась с духом и постучала, и тотчас ответил мужской приятный голос.
– Кто там?
– Я ищу Доротею Гвидиче.
Дверь отворилась. Передо мной возникла дородная фигура с кучерявыми седыми волосами до плеч и весьма вежливой улыбкой. Довольно нежные для мужчины руки с тонкими короткими пальцами были вымазаны в краске. Ласковые животрепещущие глаза обдавали теплом.
– Входите, пожалуйста.
Он распахнул дверь сильнее, и я вошла в узкую маленькую комнатушку. Она была едва обставленной: одна кровать, перекошенный шкаф и два хлипких стула, собственно, всё чем была богата новая обитель жены Антонио. В дальнем углу возле единственного небольшого окна на мольберте находился незаконченный портрет неизвестного человека. Я предположила, что рослый мужчина – художник.
Сама Доротея с прирожденным изяществом сидела на стуле и ставила заплату на поношенной юбке. За истекшие полгода она натерпелась нужды. Об этом говорили руки, тощие и белые, точно столичные простыни, а также худое лицо, потерявшее достоинство черт. Фигура её высохла и терялась в дешёвой материи блеклого платья с заплатами. Она укоротила каштановые волосы до плеч, что перечеркнуло её сходство с итальянками, и, если бы не худоба, обнажающая невинные морщины, выглядела бы куда моложе. Ужасное положение, в котором находилась родственная душа, снова нашло отклик в моем сердце.
Доротея подняла свои томные, очаровательные глаза.
– Белла! – растерянно, но с неким восторгом произнесла Доротея. – Как ты здесь очутилась?
Я перевела взгляд на открывшего мне мужчину. Наивно рассчитывая застать Доротею одну и спокойно всё обсудить, я не просчитала вариант, когда Доротея может оказаться дома не одна. Приготовленная речь теперь не подходила ситуации, и я слегка смутилась.
– Тебя послал Антонио, да? – Доротея приняла суровый вид.
– Я пришла поговорить с тобой.
Она осеклась в лице. Отложив шитье в сторону, её руки тревожно устроились на коленях.
– Больше не желаю слышать упрёков. Довольно!
Агрессивный настрой Доротеи заставил меня пересмотреть план ведения диалога. Напором было ничего не добиться, и я пошла более лукавым путем.
– Доротея, я бы хотела поговорить о детях.
Глаза Доротеи заблестели. Она подскочила и, схватив меня за плечи, усадила на стул.
– Ты что-то знаешь о них? Когда ты их видела? Где они?
Она засыпала меня вопросами, а её руки тем временем холодели. Я видела в её выразительных глазах страх, что мои вести отнюдь не благие.
– Нет, я очень давно их не видела. Знаю только, что они у тёти Адалии.
Я снова посмотрела на мужчину, не определив, стоит ли вести откровенные разговоры в его присутствии. Изредка поглядывая ласково и заботливо, он взял палитру с подоконника и стал помешивать цвета. С виду он казался старше Доротеи в два раза, и я терялась, на каких правах он находится в этой комнате.
Доротея, вперив в меня изучающий взор сыщика, сразу разгадала причину моей растерянности.
– Хочу представить тебе Альфредо Риччи. Он венецианский художник – портретист.
Я оторопела, припоминая ярость Антонио, когда однажды Альфредо Риччи попросил разрешения написать портрет Доротеи. Ревность Антонио была ненапрасной, и возможно, Доротея спуталась с художником после слов его восхищения.
Альфредо взял мою руку и поднёс её к своим чувственным губам. Любезность явно украшала его. Он учтиво поклонился и вернулся к мольберту. Я старалась говорить в полтона.
– Дороти, не моё, конечно, дело, но я не совсем понимаю, почему ты ушла от Антонио к… – я запнулась, подбирая неоскорбительные слова, – этому господину.
Доротея горько усмехнулась.
– Альфредо – мой хороший друг. Мы случайно повстречались по пути в Рим. Я рассказала, что покинула свой дом. Альфредо направлялся в Лондон и предложил поехать с ним. Мне было необходимо попасть в Англию, но я не думала, что удача улыбнётся мне так скоро. И вот теперь мы здесь.
Воцарилось молчание. Я никак не могла разобрать что к чему. Страшно неудобно, когда твой разум напоминает лабиринт Минотавра, где несвязные мысли окончательно заблудились в узких проходах.
– А зачем тебе нужно было в Лондон? – спросила я.
Ответ был незамедлительным.
– Я люблю другого мужчину.
Доротея руками перебирала материю юбки, потупив несчастные глаза вниз. У меня сокрушалось сердце.
– И кого же? – не удержала любопытства я.
– Джеймса Кемелли.
Она встрепенулась. Её светлые зелёные глаза превратились в бескрайнее море слез, но она сумела подавить их в себе. В тот момент в моей памяти оживился день, когда рыдающая Летиция узнала о связи Джеймса и Каприс. Доротея выглядела также, только весьма, весьма уравновешенней. Но было в её глазах ещё что-то: такое жертвенное, обременяющее, что пугало меня, и, возможно, пугало её саму. У неё задрожал подбородок, а я вновь не могла найти слов.
– Наверно, в твоих глазах я ничтожество...
Я даровала ей безукоризненную улыбку.
– Нет, я не в праве судить. Скорей мне хочется понять, как это вышло? Ты и Антонио создали крепкий союз. Я думала лишь смерть сумеет разлучить вас.
Доротея снова опустила глаза и подобрала волосы с одной стороны за ухо.
– Смерть нас и разлучила. Я умерла, хоть и продолжаю дышать, – её голос звучал ниже и тише. – Я не хочу любить Джеймса и отдаю себе полный отчёт в том, что останусь одна, никому не нужная. Семья отреклась от меня. Дети не сумеют понять. Да я и сама не понимаю себя. Он заполонил мою голову и сидел в ней годами. Я боролась, старалась избегать встреч, но поддалась искушению. А после той ночи поняла, что окончательно пропала.
– Какой ночи?
Раньше не находилось повода заметить на щеках Доротеи румянец, поскольку она была идеалом. Но в ту минуту её лицо стало багрово-красным, а голос задрожал, когда она отвечала.
– Однажды осенью мы уговорились, что я приду к нему. Антонио крепко спал, его и пушкой не разбудишь, да и все остальные тоже спали. Я одела чёрную одежду, закуталась в платок и пришла к его веранде. Он тотчас спустился, и мы провели ночь в конюшне Гектора. Ах, Белла, он погубил меня! Если Антонио узнает, он убьёт нас обоих! Я и тогда боялась, но ничего не могла с собой поделать. Моё сердце изнемогало без любви Джеймса!
Сказать, что меня удивило услышанное – было бы легким эпитетом шока, который испытала тогда. Версии переплелись, и теперь было практически невозможно отличить ложь от правды. Мне хотелось разобраться в запутанном прошлом, и я начала с другого края.
– Правильно ли я поняла: ту ночь вы провели вместе с полуночи и до рассвета?
– Не с полуночи, была глубокая ночь, часа эдак два или три, когда пришла на веранду.
Меня ужаснуло то, какую цепочку построил мой разум. Сперва Джеймс Кемелли воспользовался предложением Каприс, а после того, как она ушла – бросился в океан любви с Доротеей. Пусть звучало это совершенно невероятно и возмутительно, поражало меня другое. Джеймс был человеком с пропащей репутацией, однако, для Каприс и Доротеи, полагала я, такие прецеденты грозили тяжёлыми потерями: прежде всего статуса и уважения светского общества, а этого боялась каждая синьорина в те далёкие времена. Казалось бы, история обрела конец, но осталась одна маленькая неувязка: Летиция поведала, что Каприс возвращалась от Джеймса на рассвете. Но Доротея утверждает, что Джеймс был с ней до самого утра. Тогда где Каприс провела столько времени? Навряд ли она настолько глупа, чтобы мокнуть всю ночь под дождём. Разумным остаётся предположить, что Каприс отсиживалась под крышей. Только неясно чьего дома…
– Джеймс, верно, отвечал тебе взаимностью? – приведя мысли в порядок, спросила я.
– Не знаю. С ним так сложно. Он для меня большая загадка.
Я задумчиво закивала.
– Ты ушла от Антонио, потому что Джеймс тебя попросил?
– Разумеется нет. Это моё решение.
– Но ведь он женат на Летиции. Это тебя не смущает?
– Нет, я тоже была замужем, – она запнулась.
Я была поражена. Чувства Кемелли представляли собой тёмный туман неизвестности, что даже любящие его женщины не брались утверждать о его чувствах к ним. Джеймс не поддавался прогнозированию, но что-то мне подсказывало, что разводится он и не думал.
– У вас с Антонио двое замечательных детей, большой дом и шикарные плантации, – мягко сказала я, – неужели всё нажитое стоило того, чтобы проживать… здесь?
Доротея впилась мученическими глазами в мои. В них читалась смелость воительницы.
– Лучше проживать здесь, той жизнью, которую предпочла себе я. У меня с самого начала не было чувств к Антонио – нас обручили родители. Он ветка одного большого дерева, и в его замкнутом мире есть только оно; он никогда не считался с прихотями листа. Да, не скрываю, я обожаю своих детей и ни за что не откажусь от них! Но жить там я больше не вольна. Иначе скоро я сойду с ума.
Телодвижения Доротеи подчинялись внутреннему порыву. Она встала со стула, не давая волю слезам. Руки её слегка дрожали, она разгладила подол платья.
– Если уже не сошла, – прибавила она.
Я узрела в ней не только подчиненную плоть, но и сокрушенный дух. Бесспорно, Доротея была сильного характера, что вызывало почёт. Но мне было неприятно думать, что тот дух сокрушился благодаря Джеймсу Кемелли. Он погубил три души и одну животную и, казалось бы, нет ему прощения…
– Итак, ты тверда и возвращаться не собираешься? – спросила я, вставая.
– Нет, я намерена ждать. Антонио остынет через год – другой и разрешит видеться с детьми.
– Что если Джеймс не примет тебя?
Доротея подняла кроткие глаза. Мне показалось, она предчувствовала что-то очень весомое, но не смела об этом говорить.
– Я подожду до тех пор, пока силы не покинут меня.
17
Перед отъездом в Рейкьявик я купила «Лондонскую газету» и снова заскочила в кафе на Карнаби-стрит, чтобы утолить голод перед утомительной дорогой. Время ленча было не самым благоприятным временем: все столики были заняты. Я собиралась уходить, как вдруг кто-то громко окликнул меня по имени. Я обернулась. У окна сидели двое мужчин, один из которых позвал меня. К глубочайшему удивлению, им оказался Джеймс Кемелли. Он встал, отодвигая мне свободный стул.
– Почту за честь, если синьорина отобедает с нами, – душевно сказал Джеймс.
Спутник Кемелли – крепкий высокий англичанин с поседевшими усами – учтиво улыбался. Не взирая на шквал обвинений против Джеймса, спустя многие годы я все же обрадовалась встрече с ним.
Джеймс мало поддался внешним переменам. Его черты оставались слегка заостренными, вид – прилежным для адвоката, а телосложение по-прежнему крепким. Он представил мне англичанина, а ему – меня, и выяснилось, что им был один из важных клиентов конторы Кемелли – Генри Адамсон, военный офицер. Мы заказали еды на троих. Джеймс говорил исключительно о делах, а мистер Адамсон при этом был очень подавлен. Из переговоров между ними я поняла, что жена мистера Адамсона требует развода и переселения в другой дом, а также имеет виды на двух малолетних детей.
– Она ничего не получит! – злобно говорил мистер Адамсон. – Ничего! Останется с тем, с чем пришла! И детей я намерен забрать себе. Да!
Джеймс осторожно улыбнулся.
– Мистер Адамсон, вчера вы утверждали, что откажитесь от детей в её пользу. Правильно ли я вас понял: сегодня вы передумали?
– Именно!
– Вы же осознаете, что уже завтра решение изменить будет нельзя? – продолжал Джеймс.
– Конечно осознаю! Она думает, что без меня расцветет. Нет уж! Дабы жизнь ей не казалась мёдом, я не отступлю! – Генри Адамсон поднял крепко сжатый кулак. – Вот где я её держал! Жаль только не прибил гадюку. Я поплачусь положением, она – имуществом и детьми.
Принесли обед. Я молча принялась за еду, несколько ошеломленная спутником Кемелли. Затем они выпили по бокалу виски с содовой, оплатили обед, и Генри ушёл, а Джеймс откинулся на спинку стула и стал водить пальцем по бескровным губам. Его пристальный изучающий взгляд остановился на мне. Я допивала свой чай, и молчаливость Джеймса воздействовала волнительно.
