Текст книги "Триумф и прах"

Автор книги: Елена Малахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– А ты не думала, что искру легко затушить водой, задуть ветром, или по непонятным причинам она угаснет, так и не успев набрать должную силу? – спросила я.

– Как много бренной грусти в твоих мыслях, синьорина Изабелла! Я непременно сумею стать Джеймсу прекрасной женой и опорой. Он никогда не пожалеет об этом дне!

Летиция не могла сдержать счастья даже находясь за столом в гостях. В дивных её глазах поселился бесподобный блеск предвкушения радостного будущего.

– Что творится с дочкой Медичи? – спрашивала тётя Адалия Терезу. – Не будь её будущим супругом дьявол Кемелли, я бы предположила, что она влюблена. Но его нельзя полюбить!

– Ада, прошу! – махала руками Тереза. – Джеймс – чудесный мальчик, к тому же их семья благородна и очень богата. Летиция на всю оставшуюся жизнь будет в достатке, что нельзя не подметить – немаловажно для женщины.

Бурное обсуждение не замолкало во всём доме. Одним таким ненастным дождливым днем, сидя в комнате дяди, от безделья я занялась вышивкой, пока сам дядя Джузеппе листал газеты. Чтение литературы особенным образом умиротворяло его. Газеты, как правило, он всегда обрабатывал бегло, избирательно останавливаясь на вестях Европы и первооткрытиях; а книги, в особенности общепризнанную классику, превозносил, как божество. Ему приносило неуемное удовольствие разглядывать черно-белые снимки или иллюстрации на страницах прозы, а кроме того читать очень медленно и вдумчиво. Иногда я замечала, как прежде, чем открыть книгу, он нежно скользил пальцами по истрепанному переплету, обводя её взглядом со всех сторон с некой тоской и впечатлением, затем одевал очки, также нерасторопно поправлял их на переносице, чтобы те сидели, как влитые, и погружался в чтение. Казалось, в страхе растерять слова, написанные столбцами маленького шрифта, он намеренно сторонился бесед во время любимого дела.

– А что вы думаете о скорой свадьбе Медичи? – спросила я у дяди, когда он закончил листать газету.

Дядя посмотрел на меня поверх одетых очков.

– Адриано слишком расчетлив, чтоб упустить такой выгодный случай. Но младший Кемелли – человек кошмарный. Несмотря на знатные корни, интеллигентности в нём на грош, – дядя многозначительно покачал головой. – Боюсь, девочка натерпится с ним горя.

– А что если она воспылает к нему искренней любовью и будет счастлива рядом с ним? – спросила я.

– В таком случае это чувство продлится недолго. Нельзя жить вечно в любви, но можно в уважении, а Джеймса почитать не за что.

Венчание Джеймса и Летиции было назначено сразу после праздника урожая. Выходя ежедневно на веранду, я издали примечала Джеймса, совершающего конные прогулки на закате с величественной осанкой и назидающим взором. В один из таких вечеров, спускаясь во двор, я внезапно оступилась на лестнице и повредила без того хромую ногу. Врач – краснолицый тощий старичок – прибыл спустя полчаса.

– Я больше никогда не смогу ходить? – отчаянно спросила я, когда врач осматривал повреждение.

Он мельком взглянул на меня, а затем снова устремил взор на ногу.

– Это всего лишь сильный ушиб, синьорина! Нога может беспокоить месяц, другой. Я порекомендую одно средство, оно поможет ненадолго снять боль.

Он попросил дядю Джузеппе проводить его до двери. Как только они покинули комнату, я прислушалась к их тихим голосам в коридоре.

– Ну, Гуерино, как состояние Изабеллы? – осведомился дядя, находясь в крайнем переживании.

– Повторюсь, синьор Гвидиче, у нее сильнейший ушиб. Однако, в виду старого увечья спустя пару дней ей просто необходима физическая активность, иначе последствия будут плачевны.

Уныние накатило огромной волной, и несколько дней я не вставала с кровати. Боль только усиливалась, и чем меньше я двигалась – тем сильнее мучила нога. Я пала духом, а в голове крутились мутные безрадостные думы. Мне казалось, судьба предрешена, и до конца своих дней я обречена остаться прикованной к кровати. Моя беспомощность нагнетала стыд, и в таком скверном положении никто не приносил мне радости. Обеспокоенный моим моральным потрясением, дядя Джузеппе горько вздыхал, когда мы вместе распивали чай в моей комнате. Тереза металась, как ужаленная, чтобы успеть приготовить отменные кушанья, доблестно прибрать два дома и поухаживать за мной. Тётя Адалия, Антонио и Доротея много хлопотали на плантации. Урожай созрел щедрый, и работы на поле прибавлялось, потому они заходили редко, в основном перед сном.

Помнится, я скрытно радовалась, когда в обеденные часы ко мне не забегала Летиция, пышущая счастьем и охваченная суетой перед венчанием, или не заходила тётя Адалия после работ на виноградниках, чтобы доброжелательно сказать:

– Caro! Моё бедное дитя! Как много горя выпало на твою долю. Сначала детское увечье, теперь этот нелепый ушиб. Я схожу в церковь и вознесу молитвы Мадонне. Она смилуется над тобой!

Тетя Адалия сопереживала мне искренностью детей Божьих, а Тереза изливалась в пламенных речах сострадания. Порой я видела в её крупных глазах океаны слез, уничтожающие доброту моего нрава. Казалось бы, их заботливое участие в полной мере должно было льстить и приносить облегченное успокоение. Но со мной происходило обратное. Меня одолевали злость и презрение к ним за их сердечность, но в тот же час я ненавидела себя за то, что обрекла чудесных людей с открытыми сердцами и добрыми помыслами на страдальческие переживания. Под гнетом неблагоприятного прогноза лекаря дядя Джузеппе уговаривал меня ходить по комнате, но я, сделав один неуверенный шаг, мучилась нестерпимой болью и снова забиралась в кровать. Я теряла всякую надежду перебороть страх перед болью.

Но однажды, когда сентябрь находился ещё в самом разгаре, свершилось нечто удивительное. Безо всякого предупреждения мне нанёс визит Джеймс Кемелли. В столь раннее утро в доме Гвидиче хлопотала только Тереза, поскольку остальные отправились в город, и никто не мог воспротивиться его желанию повидаться со мной. Тереза проводила его в мою комнату и, сверкнув головокружительной улыбкой, оставила нас наедине. Джеймс пребывал в великолепном расположении духа, а его ясные глаза игриво мерцали.

– Я намерен научить вас кататься верхом, – непринуждённо сказал он, присаживаясь на стул подле моей кровати. – В этой глуши нет лучшего развлечения, чем четвероногий друг, не умеющий говорить, но умеющий слушать!

– Вы, верно, наслышаны, что случилось со мной? – в моем голосе преобладало возмущение. – Я не встаю с кровати.

Джеймс глядел тем же курьезным взглядом.

– Вздор! В таком случае я принесу вам ружье, чтоб вы покончили с жизнью.

Джеймс явно насмехался. И я снова ощутила невозможный стыд за то, как беспомощна. Метнув грозный взгляд на Джеймса, я скинула простыню и опустила одутловатые ноги на пол. Боль тотчас окутала их, но я скрыла её под бездушной миной лица. Джеймс протянул мне руку с озорной улыбкой и помог встать. Шаткой походкой я прошла не больше трех футов и едва не упала, но Джеймс успел подставить свое мужественное плечо, и я рукой обхватила его шею.

– Первые шаги всегда предательски трудны, – подбадривал Джеймс. – Впрочем то вам известно, не хуже других.

Я предприняла новую попытку. Но очередной шаг доставлял столько боли, что ненароком к глазам подступали слезы. Силясь преодолеть муку, я сжала кулаки, но справиться с собой не сумела.

– Я не могу, – простонала я, чувствуя, как огонь накатил к щекам. – Мне лучше остаться в комнате.

Лицо Джеймса исказилось, и гнев проник в некогда располагающее лицо. В нём ни осталось и следа дружелюбия.

– Перестаньте жалеть себя! – грозно проскрипел он. – Мне дико наблюдать, как сильная духом особа унижает свое достоинство самым безобразным способом. Слабости уродуют. Не поддавайтесь блажи.

Спесивая речь Джеймса подействовала, как ветер на поднятый парус тонущего корабля, который натягивает его неистовым порывом, подгоняя в просторы морской пучины. Он словно раскрыл мне глаза, некогда смотрящие в свет, а видящие тьму. Озаряясь мыслью, что с каждым днём, проведенным в кровати, утрачиваю силу духа и потенциал ходячего человека, я расценила свои упрямые выходки, как несуразное ребячество, заслуживающее презрения, и сделала новый шаг. Боль, разлившая от стопы к коленям, приравнивалась жестокой пытке, и я сильнее стиснула зубы, чтоб не закричать. Наблюдая за мной, Джеймс прочитал страдание на моем лице. Он ничего не добавил, лишь подхватил меня на руки и, выйдя из комнаты, пронес по лестнице вниз, а уже во дворе, перебирая копытами, нас ждал вороной конь Гектор. Джеймс опустил меня на ноги, и я поджала губы, чтоб не застонать от боли. Конь громко фыркал и мотал головой в нетерпении, когда хозяин снова взберется в седло, и они понесутся по бархатистой траве покатых долин. Возвращая себе тягу к жизни, я полной грудью вдохнула воздух свободы. Сидя взаперти, я забыла каково это, и в ту минуту ощутила себя довольно счастливой от возможности находиться вне закрытого пространства, где одно узкое, но продолговатое окно – весь окружающий тебя мир, а также от тривиальных способностей, которыми наделены люди с момента появления на свет: умения дышать, видеть и слышать – ничем незаменимых даров человечеству от всемогущей природы!

Пока я отвлеклась на раздумья, Джеймс ласково потрепал коня за гриву, и Гектор, топнув передними копытами, испустил задорное ржание.

– Вы, должно быть, относитесь к нему лучше, чем к кому бы то ни было из людей? – съязвила я, подразумевая нарядную сбрую лошади и завидную ухоженность.

Джеймс улыбнулся уголком рта, а в глазах расплескалась неприсущая ему доброта. Он помог мне взобраться в седло и взял поводья в свои руки.

– Я забрал его у старого конюха на севере Италии, – сказал Джеймс, идя медленным шагом рядом с лошадью. – Забрал за сущие гроши. Его никто не покупал долгое время, старик отчаялся и уже собирался избавиться от него.

– А почему его не покупали? – спросила я, увлеченная рассказом. – Неужели он плох?

Джеймс глядел вперёд, не поворачивая ко мне головы.

– Вы же обратили внимание, что на одном глазу у него мутное бельмо?

– Да.

– А вы бы купили лошадь с бельмом?

Я призадумалась. Фризская порода лошадей известна с давних времен, когда правили короли и королевы, и они действительно обладали невероятным обаянием. Вот и Гектор издалека блистал непревзойденной красотой, но вблизи такой немалый дефект глаза, как бельмо, портил впечатление до такой степени, что сразу забывается, как он бесподобно гарцует по тропам, и как невообразимо развиваются по ветру густая чёрная грива и пушистый хвост. Я не пожелала таить правды.

– Не купила бы. И не могу отыскать причин, почему вы обзавелись ею? Не обижайтесь, но на спасателя гиблых душ вы не похожи!

Джеймс рассмеялся.

– Вы весьма проницательны! Я действительно не спас Гектора, а лишь отложил его кончину на некоторое время, но как известно избежать её не удастся… Не кажется ли вам, что мир слишком страстно вдохновился красотой, при этом очерняя остальные достоинства нашей вселенной? Мир предпочитает красоту преданности или чести. Эта стезя обманчивая и хлипкая. Она грозит крахом тем, кто на ней вожделенно помешан, и тем, кто ищет её вокруг: в окружающих, природе и людях. Но, увы, те самонадеянные глупцы останутся вне удела: когда внутри царит разруха, а вместо глаз – кривые зеркала, недостижимым станет чудо, чью красоту так жадно алчут их сердца.

Я дивилась.

– Вы увлекаетесь поэзией?

Джеймс усмехнулся.

– Нет, поэзия слишком романтична, а я далеко не романтик.

– А что же музыка? – невзначай спросила я. – Разве она не романтична?

Он одарил меня странным вдумчивым взглядом. Мне мерещилось, что внутри него творится нечто убийственное, обжигающее, и от этого вопиющего взгляда становилось тиско на душе.

– Она идеальна! – Голос его звучал с мелодичной драмой. – И каждый видит в ней только то, что требуют его внутренние начала.

Джеймс выдержал секундную паузу, будто сомневаясь в надобности дополнить сказанное. Взор его стал непримиримо отчужденным, когда он вновь продолжил.

– Но для некоторых музыка становится проказой, поражающей целиком, и которую невозможно излечить теми средствами, что исцеляют изученные болезни. И судьба этих людей становится фатальной.

Мы предпочли обоюдно воздержаться от комментариев и остаток часа провели в тишине: я – верхом на Гекторе, Джеймс шествовал немного впереди, потягивая лошадь за поводья. Боль отступила. Прогулка несла в себе пользу: я была вызволена из четырёх стен, а также могла приятно проводить время, при этом не доставляя излишней боли хромой ноге.

В последующие дни я переборола себя и стала ступать на ногу сквозь боль и слезы. Так прошли будни и миновали выходные. Постепенно мучения отпускали меня из безжалостного плена, и я смогла полноценно ходить к концу следующей недели, только намного медленнее обычного. Я старалась как можно раньше сбегать из-за стола, чтобы прокатиться на Гекторе и впитать словесную прелесть мышления моего беспардонного собеседника Кемелли.

В один из таких семейных вечеров дядюшка Джузеппе пошутил.

– Не будь мы в округе тихих плантаций, я бы счёл, что ты бегаешь на свидания.

Несколько часов к ряду я и Джеймс рассуждали о политике, спорили о Возрождении и счастливейших годах расцвета Римской империи. Он был глубоко начитан и в любом эпосе находил просторы для пытливых размышлений. Он знал каждый сокровенный момент автобиографий Гюго, Леонардо да Винчи и Рафаэля. Ироним Босх ¹⁰в его понятии был провидец, написавший «Сад земных наслаждений», как легко понимаемую аллегорию контраста пагубных страстей современного мира, где идеалы поменяли лица и понятия. Караваджо¹¹ также причислялся Джеймсом к лику чувственности, и в особенности выделял его картину «Мальчик, укушенный ящерицей¹²». Джеймс говорил, что полотно напоминает ему няню, воспитывавшую его с раннего детства. Она всегда коверкала лицо в гримасе несмиримого ужаса, когда мальчик отказывался есть под предлогом несварения желудка. Не обошёл стороной и Браманте Донато¹³. Кемелли смеялся, что за божественное величие и неземную красоту собора Святого Петра ¹⁴самому Браманте уготовлено знойное местечко гиены огненной. Ибо церковь должна не совращать души на сребролюбие, а наоборот – развенчивать их лучшие стороны посредством бедности.

Конечно, всё это было между прочим. На самом деле Джеймс горячо искал в каждом из них противоречивость, старался объяснить выбор конкретного сюжета в живописи, а что касается архитектуры и революции в сфере науки – он сгорал истовой страстью к познанию, как обыкновенным смертным удаётся достигнуть ступени божества.

Не смотря на всю пламенную заинтересованность к вышеперечисленному, он был крайне холоден к медицине. Необходимость её существования была неоспорима. Тем не менее, он не видел ничего скучнее, чем листать книги, где разные органы и латынь сливаются в глазах единым мрачным пятном.

– Не зря они сокрыты внутри, – говорил он об органах, – ибо выглядят они весьма и весьма отвратительно! Советую без надобности не погружаться в их анатомические особенности.

Он утверждал, что нет лучшего лекарства от бессонницы, чем учебник лекарственных трав или медицинское пособие на латыни, поскольку, читая про себя те длинные замудренные слова, понятные только обществу добровольного спасения, невозможно ни уснуть. Пожалуй, тогда я загорелась фанатизмом к личности Джеймса Кемелли.

Конечно, моя дружеская связь с ним была обречена на пересуды в обществе. Джеймс не беспокоился о том, но всё же проявлял уважение к моей репутации. Потому мы приходили порознь и отходили подальше на холмы, дабы не привлекать внимания. Я схватывала налету всё, чему учил меня Джеймс. По началу, опасаясь, что Гектор заупрямится идти без хозяина или чего доброго – встанет на дыбы и скинет наездницу, Джеймс усаживался мне за спину, и мы вдвоём катались рысью.

Вскоре конь попривык ко мне и больше не сопротивлялся, когда взбиралась в седло. Джеймс оставался на холмах ждать моего возвращения, а я в одиночку управляла новым другом и уже к концу недели держалась в седле ловкостью жокея. Я привязалась к Гектору, и не знала, что занимало меня больше: общество Кемелли или конные прогулки по долинам на фризском коне. Тереза несказанно радовалась нашей приятельской дружбе. Не хочу сказать, что Джеймс Кемелли стал человеком святых понятий. Нет, он по-прежнему употреблял резкие словечки и истончал дотошное выражение лица. Но непривычный образ мыслей Кемелли подкупал, вероятно, это и держало меня рядом с ним. Нога постепенно пришла в исходное состояние и беспокоила лишь в непогоду, а внушительные расстояния больше не представляли угрозы для моего самочувствия.

В воскресенье той же недели обе семьи: Гвидиче и Медичи, отправились в город без меня для беспрепятственных передвижений. Тем утром Джеймс отправил записку, где засвидетельствовал приглашение почтить его дом моим присутствием

Раньше Джеймс не присылал посланий – мы обозначали время прогулок в момент прощания. Я испытывала некое волнение, ожидая особенный повод для такой встречи.

Ещё переступив порог дома Кемелли, я заметила, что Джеймс был до предела взволнован. В серо-голубых глазах жила неслыханная радость, а руками его заправляла едва различимая дрожь. В столь ранний час Уильям Кемелли занимался коммерческими делами, и в доме ничто не нарушало обычного порядка вещей. Тереза отменно вела хозяйские дела и кругом было тщательно прибрано. Фарфоровый сервиз на одну персону с налитым чаем и тарелка со свежим хлебом и маслом на столике были нетронутыми.

– Что за спешка встретиться утром? – интересовалась я. – Вы, полагаю, даже не завтракали?

– Некогда объяснять.

Джеймс предложил сесть в кресло. Подле меня у стены лежала скрипка.

– Очень хорошо, что вы так скоро пришли! Послушайте, я на днях дописал её.

Он подхватил скрипку, удобно пристроил её на плече и, прикусив нижнюю губу, трепетно поднес смычок к струнам. Сперва мелодия началась тихим легким ветерком, затем она точно вихрем ворвалась в стены души и заставила их сотрясаться. Я не имела музыкального образования и смела судить только из скудных любительских соображений. Эта музыка была не просто набором верно сыгранных нот в одной тональности – она пролилась дождем, встряхнула воображение и заставила представлять. Мне чудилось, как несчастный мальчик: одинокий, голодный и униженный, сидит в узком проходе захудалого района Италии и просит милостыню. Кругом взад-вперёд проходят равнодушные люди, бросая на него циничные взгляды исподлобья. Некоторые перешептываются, проклиная людей, оставивших мальчика выживать бродяжничеством. Синьоры, поправляя изящные шляпки, пренебрежительно фыркают, а другие брезгливо отводят взгляд в сторону. В глазах оборванца теплится надежда: добрая, нерушимая и чуждая синьорам, имеющим огромные животы и толстые кошельки. Его одежда вся из рваных лохмотьев, извращенных грязью тех улиц; босые ноги истерты в кровь от камней узких дорог. Жестокость мира коснулась оборванца, но он остался дивным мальчуганом, который, прожив ничтожный день в холоде, голоде и равнодушии прохожих людей, восхваляет небеса, что те благодушны настроены к нему. В той трепетной лиричной мелодии чувствовалась душа Джеймса, словно привидевшейся мне персонаж попрошайки – и есть Джеймс. Он одинок в большом мире, потому взывает к людям, но они не хотят видеть в нищих одеждах и худом теле богатый невероятный дух борца. И он не осуждает их...

Джеймса захватила идея. Я созерцала в нём одержимого. Он нервно встряхивал головой в такт работающей смычком руке. Закрытые глаза, мило сложенные брови и подергивания губ – всё доказывало мою правоту. Но тут Джеймс перестал играть. Его глаза всё ещё горели.

– Что скажите? Где моя ошибка?

Прекрасно сознавая, что Джеймс – не приверженец чужих мыслей, а уж тем более его не трогало, что о нём думают другие, я сильно сконфузилась и не знала, как правильно: похвалить его или впрямь выделять изъяны. Только спустя некоторое время я осторожно заговорила.

– Ваша мелодия имеет начало и конец, а что ещё необходимо для права на существование? По правде говоря, я очень впечатлена.

Он бросил скрипку и стал расхаживать по комнате.

– Нет! Вы тоже ничего не поняли… Мелодия должна создавать картину в голове, иначе это пустой ряд нот! Начало целостно, но концовка смазана. Я чувствую в ней не хватает чего-то… большей возвышенности! Возможно, трагизма! Черт подери, зря я вам её сыграл! Она не закончена. Я идиот!

Впервые поведение Джеймса выходило за грани спокойствия. Нахмурившись, он метался по гостиной, перебирал кучу листов, где от руки были начертаны ноты, и по выбранной странице проводил указательным пальцем, вспыхнувшими злостью глазами ища ошибку в написанном. Так его исступление длилось, наверно, две или три минуты. Я молчала, боясь оскорбить его неуместным словом. Но спустя обозначенное время Джеймс присел рядом в кресло и снова превратился в уравновешенного джентльмена, которым обычно лицезрела его я.

– Забудьте об всем, что видели и слышали здесь, – с пренебрежением сказал он. – Я допустил ошибку.

– Не понимаю, поясните?

– Увидимся вечером.

Разговор оборвался неожиданно. В конец растерявшись, я покорно встала и покинула дом адвоката.

С тех пор Кемелли стал для меня ещё большей недосказанностью.

12

Первое воскресенье октября выдалось солнечным. Начиная с семи часов утра, после вкусного завтрака наша семья рассыпалась по плантации. Виноградники застыли в ожидании, когда заботливые руки освободят уставшие ветки от ноши свисающих гроздьев. Здесь их было порядка двадцати сортов и всякий запоминался своей отличительной особенностью: твердостью, формой, цветом и, конечно, сладким или кисловатым вкусом.

Не припомню более дружеской обстановки и манящего уюта, чем во время сбора урожая! Кругом порхают улыбки, кружит радостный смех. По старому обычаю тётя Адалия запела всеми забытый итальянский мотив. Его подхватил Антонио, а голос Терезы и вовсе затмил их силой невероятного контральто. После завершения композиции Тереза ослепляла всех счастливой потрясающей улыбкой на фоне шоколадной кожи. Доротея, возвышенно улыбаясь, глядела на них с тихим восторгом. Вероятно, петь она не умела, как и я, но не забывала поддерживать талант песнопения родных бурными овациями. Подобная суета творилась и на соседних участках. Всеобщий сбор урожая сплотил разные семьи в одну атмосферу вендемии. Жаркое солнце, покупаясь на улыбки тружеников полей, проявляло снисхождение и припекало умеренно.

После небольшого перерыва за дегустацией вин Тереза отправилась в столовую, а мы снова приступили к работе. Дядя Джузеппе был счастлив. В его глазах я видела огромную любовь к Родине. На протяжении многих лет он страдал спиной, и как раз осенью та навязчиво напоминала о себе. Однако ничто: ни изнуряющий зной, ни положение тела, когда приходилось, сидя на корточках или изрядно нагнувшись, собирать виноград – не могло усмирить в дяде пыл к выполнению всех предписаний заложенных традиций. По сему в столь торжественный праздник он не заботился о своей спине, работал прилежно, ни капли не отставая от молодых членов семьи, и лишь изредка поднимался, чтобы потянуть замлевшие мышцы.

Когда я также поднялась, чтобы расправить спину – остальные при этом не прекращали трудиться – мой взгляд упал на Доротею, находящуюся в четырёх шагах от меня. Она стояла в полный рост и смотрела вдаль, куда-то за плантации. Сорванная гроздь винограда выскользнула из её руки и упала мимо корзины. Я взглянула, куда смотрит она: на холме верхом на Гекторе неспешно прогуливался Джеймс Кемелли. Я снова взглянула на Доротею. Печальные глаза смотрели в одну точку в сторону холма. Я не знала, что и думать. Доротея – человек высоких принципов, и навряд ли ей могло приглянуться бездушное существо, которым в большей части являлся Джеймс. Я нарекла это обычным совпадением. Однако, при виде несчастного лица Доротеи казалось, её душу что-то гложет. Я растерянно пожала плечами и вернулась к сбору винограда.

С Джеймсом я свиделась вечером. Он был задумчивее обычного, а в одежде, пошитой итальянским портным: свободной рубашке и таких же свободных штанах, и длинных сапогах для катания верхом – выглядел простодушно и слегка курьезно. Всклоченные тёмные, как сажа, волосы отливали на солнце красноватым оттенком. Мы следовали по вытоптанной тропинке прямиком от двора Кемелли на холмы под взором увядающего солнца, которое бросало последние лучи на долину. Ветер волновал шумную листву деревьев, а с двух сторон виднелись несметные поля винограда.

Между нами завязался бесцеремонный разговор.

– Вы придёте на венчание? – осведомился Джеймс, мимолетно смерив меня взором.

– К сожалению, нет. Я и дядя Джузеппе возвращаемся в Исландию. Говорят, церемония венчания проходит незабываемо. Вы когда – нибудь бывали на итальянских свадьбах?

– Нет, слишком много шума из ничего! – произнёс он с диким презрением. – Вы правда верите, что эту пышную церемонию устраивают для супругов? Нет, это пир тщеславия, созданный для гостей! Очередной шанс доказать, что мы пляшем под одну дудку с планетой. Для любого мужчины этот день подобен смерти.

Я искренне рассмеялась, а Джеймс застенчиво улыбнулся.

– Вы как всегда сгущаете краски! – упрекнула его я. – Разве сочетание двух сердец по любви не доставляет радости и блаженства?

– Ваше сочетание двух сердец, как вы говорите – это лживые узы мировоззрений, а узник не может быть счастливым.

– Вынуждена не согласиться. Вы знаете моего кузена – Антонио Гвидиче и его жену Доротею?

Ядовито поглядев мне в глаза, Джеймс как-то загадочно усмехнулся, что у меня едва не отпало желание продолжать речь.

– Имею представление, – лукаво ответил он.

Не смотря на странную реакцию со стороны Кемелли, мне хотелось завершить мысль.

– Они в браке больше десяти лет и сумели сохранить нежность чувств к друг другу. Они чудесный пример для подражания растущему поколению.

Джеймс помолчал. Пряная самодовольная гримаса застыла на его лице. Мне показалось, дьявол снова спускается в тело Джеймса. Он бойко переставлял трость, которую, должно быть, взял, чтобы не забывать, что он истинный джентльмен Англии.

– Страшны те примеры, что дают ложные уроки, – наконец выдавил он. – Ложь – одно из явных проявлений слабости духа, и она достойна презрения.

Слегка растерянная я погрузилась в раздумья. Антонио относился к жене, как диктовали традиции и правила морали: проявлять сентиментальность на глазах матери или отца считалось непозволительным. Собственно, также вела себя и Доротея. Но я всегда была уверена, что наедине они боготворят друг друга.

Джеймс усмехнулся.

– Так с чего вы взяли, что их пара необычайно счастлива?

Его слова звучали намеком, способным перечеркнуть моё личное мнение. Я не смела утверждать, поскольку располагала лишь малыми умозаключениями после недолгих наблюдений за четой во время ужина, и потому уверенность быстро покидала мой голос.

– Они выглядят счастливыми, – промямлила я, не сумев привести более весомых доводов.

– А вам не приходило в голову, что первая встреча, знакомство с неизвестным человеком – сплошная иллюзия добра и высоких качеств внутренней морали? – Джеймс взглядом окинул пинии, кипарисы и полевые букеты вереска. – В природе подобной иллюзией пользуется непентес, завлекающий насекомых корыстным очарованием цветка. Насекомое даже не представляет, что, попав в тот яркий бутон – цветок безжалостно расправится с ним, заставив тонуть в липком желудочном соке. Если бы изначально цветок показывал то, что сокрыто у него внутри – насекомые бы вели себя осторожнее или сторонились цветка. Во взаимоотношениях люди подобны непентесу. Они слишком хорошо понимают, что чаша их подлой души полнится пороками, низкими и отвратительными, и эти пороки способны оттолкнуть другого человека раньше, чем тот успеет польститься на низкородную натуру, привязаться или примириться с ними. Потому они выстраивают ловушки, чарующие доброжелательностью, красотой или участливостью, чтобы скорее достичь желаемого. Но в большинстве своём позже иллюзия рушится, и тогда распадается союзы, дружбы, семьи, приятельские отношения. Лишь избранные останутся преданы чувствам к порочному лицу.

Джеймс умолк, а я переосмысливала сказанное им. Тропинка закончилась, и мы двинулись в обратный путь мимо виноградников по ковру пестрой зелени и местами пожелтевшей травы.

– Если верить вашим доводам, Антонио не любит Доротею?

– Любит, только пока этого не ценит, – ответил Джеймс, окинув меня игривым взглядом.

– Что за чепуха?! И когда же он оценит?

– Когда придёт время.

– Уж не хотели ли вы сказать, синьор, что Доротея холодна к Антонио?

– Нет, не хочу.

– Объяснитесь тогда! – выпалила я.

Джеймс взглянул в сторону, на горизонт. Солнце полностью село, а земля ещё веяла чрезмерным теплом. Его молчание только распаляло разум каруселью догадок.

– Доротея ненавидит мужа, – наконец сказал он, – а подобное чувство отравляет человека. Никак пахнет нелепой трагедией...

Не ведая почему, слова Джеймса выбили почву у меня из-под ног. Он судил обо всем с ненаигранной простотой, точно говорил о бездушных существах низшего класса. Меня злила его предвзятость. Я знала семейство Гвидиче не первый год, что надо полагать, свидетельствовало о большей моей осведомленности о них. Потому буря несогласия не сумела задержаться внутри меня.

– Вы бездушный циник! И порой вы просто невыносимы.

Я медленно заковыляла прочь, а Джеймс Кемелли, опираясь на трость, остался на месте заливаться непринужденным громким смехом.

13

Праздник урожая винограда проходил в городе ранним утром. Тереза взяла на себя заботу разбудить меня в шесть часов утра, чтоб я успела сделать необходимые приготовления для поездки. Но вместо Терезы меня потревожили надрывные рыдания. Не сразу поняв, откуда те доносились, с полминуты я старалась избавиться от чар ночных видений, а когда приподнялась в постели – посмотрела в открытое окно и мигом подскочила.

Во дворе Кемелли, покачиваясь пышным телом взад – вперед, на земле сидела Тереза, обнимая за шею Гектора. Конь был мертв. Его голова была жутко изуродована – там зияла дыра, а вокруг растеклись лужи алой крови. Припомнив слова Терезы, сказанные ею в день моего приезда, я решила, что Гектора застрелил кто-то из Гвидиче. Я сразу бросилась к шкафу и спустя некоторое время одетая очутилась во дворе.

– Тереза, что случилось?

Я как можно скорее волочила ногу, направляясь к ней, а Тереза рыдала во весь низкий голос, произнося молитвенные слова. Слезы нехотя хлынули из моих глаз от осознания, что Гектор стал для меня другом, вытянувшим меня из болота беспросветной боли, а теперь он убит… К тому же истерика, нехарактерная добродушной дочери торговца полотном, тронула моё сердце до предела. Я старалась не смотреть на мёртвое обезображенное тело коня и трепетно обняла Терезу. Она прижалась чалмой к моему плечу.