Текст книги "Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов"

Автор книги: Елена Ларина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Я так понял, Регина, ваш следователь предполагает, что вы кого-то выгораживаете. Честно говоря, я бы на его месте предположил то же самое. Вы мне можете не говорить – я понимаю, вы хотите до конца держаться. Это – или очень большое благородство, или очень большая глупость. Я не собираюсь на вас давить в этом смысле, я еще не собрал всех фактов, и в полной мере мне концепция вашей защиты пока неясна, но… Поймите, вряд ли суд поверит девочке, которая говорит, что купила на улице большую упаковку наркотиков – при том, что вы этим никогда раньше не занимались и к вам вряд ли подойдут с таким предложением – и везла ее на свой страх и риск неизвестно кому. Еще в последнее поверить можно, ну, глупость, ладно, но вот в первое верится с трудом – потому что в противном случае тот, кто продал вам эти наркотики, тоже должен быть полным идиотом. Вопрос, кого вы покрываете? Продавца? Оптовика? Тогда зачем вам его покрывать? Вас запугали, вы боитесь за свою жизнь и за жизнь близких людей? Вы не хотите давать показания против этого человека из страха перед ним? Это один поворот – тогда надо решить, как вас обезопасить. Вы боитесь, что за соучастие вам дадут больше, чем одиночке? Вы являетесь звеном некой цепи? Тогда надо решать, как строить в этой связи вашу защиту – может быть, тут можно повернуть дело даже в вашу пользу, если вы сдадите крупную сеть. Наконец, вы не хотите выдавать какого-то близкого вам человека – родственника, друга, подругу, любовника – или гражданского мужа, если угодно? Тогда можно бить на жалость, тогда есть шанс убедить, что вас подставили и, если удастся доказать вашу фактическую непричастность к делу, может быть, вообще можно добиться вашего оправдания. Вы не судимы, у вас прекрасные характеристики, на вас нигде ничего нет, и, как я понимаю, путем оперативной деятельности связи ваши с преступным миром тоже установить не удастся. Видите, как много вариантов решения? Чтобы что-то выбрать для вашей защиты, я должен понять, как обстоят дела. Вы мне можете пока не говорить имени, вообще ничего не объяснять, но хоть скажите, в чем дело.

Говорил он долго – я заслушалась. Все так, все верно. Он, наверное, опытный адвокат, и он может все повернуть в мою пользу – кроме той ситуации, в которую я попала. Чтобы доказать, что меня подставили, надо сказать, кто – и подставить его. Чего и добивался от меня следователь. В чем и был весь ужас. На это я пойти не могу – несмотря даже на то что это не Валера нанял мне этого адвоката, несмотря на то что я не получила ни одной передачи, никто не пытался выяснить, где я нахожусь, как у меня дела, никто, даже девочки, которые могли бы сделать это и сами, а тем более если бы их попросил Валера. Он же так хорошо умеет уговаривать! Что ему стоило уговорить Олю… Или Галю… Ленка права – они боятся. Все. И он боится. Но я не могу. Я обещала ему.

«Преданный взгляд». Я вспомнила нашу первую ночь у Вечного огня – и чуть не заплакала. Я всю жизнь буду помнить его таким, как тогда. Тогда я дала все клятвы, какие только можно было, хотя и не сказано было ни слова. И на картофельном поле тоже – дала.

И, кстати, если я скажу, что это Валера, – это будет уже «соучастие»! А за соучастие дают больше. Банда, шайка, преступная организация, сеть, звено в цепи… Это мы с Валерой – банда. А Валера с кем? Он ведь тоже от кого-то получил этот пакет! Боже мой…

– Ну так как, Регина? Какой это вариант? Третий?

– Третий.

Вот и рассказала. Да что, в конце концов – он и сам догадается, уже догадался.

Главное, чтобы его слова нельзя было предъявить в суде. А адвокат не может свидетельствовать против подзащитного – тут мне тоже устроили краткий ликбез в камере.

– Ну я так и думал. А этот человек – он хотя бы знает, в какую ситуацию вы попали?

Я молчу.

– Хорошо, давайте по-другому. Вы знали, что у вас в сумке лежит этот пакет?

И вот тут я чувствую, что не могу больше сдерживаться. Лучше сейчас. Лучше рассказать все адвокату, чем следователю. Потому что кому-то мне надо это рассказать. Ну хоть что-то рассказать. Не могу я это больше держать в себе. Если бы я была на свободе – я бы сейчас рассказала все, наверное, первому встречному, прохожему. Но тут нет первых встречных. Лучше уж адвокату. Пусть он будет первым встречным!

– Нет, я не знала.

– Вы не знали, что там вообще лежит этот пакет, или не знали, что в нем?

– Про пакет знала, конечно. Я сама его туда положила. Но я же не заглядывала в него. Меня так с детства приучили… Ну понимаете, все, всегда, и мама, и бабушка, и тетя… Чужие письма читать нельзя – так ведь? Ну вот и тут

– Хорошая вы девочка… – говорит он и лезет за сигаретами. – Не начали еще курить в камере? Хотите?

– Нет, не начала. У нас с этим строго, вы же знаете. В полете не курят. И медкомиссия… В общем, нас учили…

– Хорошо вас учили. Только вот как нам с вами выпутываться из этой ситуации… Это он или она?

– Он.

– И вы его любите?

Если я отвечу «да», он ведь в два счета вычислит – все в аэропорту знают. Но я не могу больше!..

– Вы обещаете, что никому не скажете?

– Никому не скажу. Даже тому, кто платит мне деньги за работу. Это останется между нами до тех пор, пока вы сами не захотите, чтобы я использовал эту информацию в деле, – если вы захотите. Раньше это называлось – тайна исповеди. Я не очень молодой человек,

Регина, и я знаю свое дело. Не хочу хвастаться, но ваш Хельмут, кто бы он вам ни был, не с улицы меня взял. У меня есть имя и репутация. И даже если бы я был подонком, я не стал бы рисковать своей репутацией по столь, простите, малозначительному поводу. Я не буду использовать эту информацию против вас. Все, что я скажу – что я разглашу на суде, – я скажу только с вашего согласия. Впрочем, на мой последний вопрос вы можете и не отвечать. Я уже понял.

– Я не знала, что было в этом пакете. Он попросил меня положить его к себе – и все.

– Это было в первый раз?

– Нет. Было так уже раза два или три – я даже не помню, я не придавала этому значения.

– Н-да… А кому вы должны были отдать его в Берлине? К вам кто-то приезжал на встречу? Или вы сами ездили? Как это происходило? Тут важно знать, могут ли быть свидетели – тем более если это было не один раз.

– Да нет, никому…

– То есть? Но куда-то же вы его девали, этот пакет?

– Он подходил и забирал потом, сам. А мне к тому же – ну мне некогда было, ведь всегда как раз в этот момент сдача-приемка идет…

– То есть он летал вместе с вами?!

– Да. Он… летчик.

Он молчит. Потом встает и начинает ходить по комнате.

– Господи, господи, господи! Какая же вы маленькая девочка! Какая вы дурочка! Сколько вам лет?

– Двадцать. С половиной.

– Дитя… Ну нельзя же так доверять мужчинам! Черт бы вас подрал. У меня дочке почти столько же…

– Вы его не знаете! Он… хороший человек.

– Он замечательный человек, судя по всему!.. Простите, сорвался. Это не мое дело, конечно, просто сколько лет работаю и все никак не могу привыкнуть к тому, что такие вот дурочки, простите еще раз, как вы, попадаются – и такие подонки их используют.

– Не надо так про него говорить.

– Ладно, не буду. Сдержусь, хотя с трудом. Но если только вы сами мне сейчас говорите правду, если вы его не оговариваете… Ладно, ладно, вижу, что правду, – или я уж совсем в людях перестал разбираться…

– Вы говорите, как следователь…

– А следователь ваш, меж тем, не дурак. И он отлично понимает все то, что вы мне сейчас сказали, без ваших объяснений. Скажите, кто-нибудь, кроме вас двоих, мог видеть… То есть это даже неважно – положим, никто не видел. Кто-нибудь знал, что у вас с этим человеком есть какие-то отношения? В любой степени – флирт, взаимная симпатия, совместное времяпрепровождение? Кто-нибудь, из ваших сослуживцев, может рассказать следователю, что вы с этим человеком в дружбе?

– Да все знали. Я еще когда в колледже училась… В общем, я тогда только мечтала… Но все знали в аэропорту. А потом он взял меня к себе в экипаж…

– Ну тогда я не сомневаюсь, что ваш следователь уже знает, как его зовут – скрывать тут больше нечего.

– Вот поэтому я и не буду ничего говорить. Если я этот пакет купила в переходе – они ничего не смогут доказать. А если скажу что-нибудь еще…

– И вы категорически настаиваете на том, чтобы этот факт не был обнародован в суде? Вам же за него сидеть придется.

– Я понимаю. Но я буду настаивать. Я ничего против него не покажу, никогда.

– Ну конечно, вас же учили… И письма не читать, и друзей не предавать…

– Разве это плохо?

– Что учили?

– И что учили, и вообще… Не предавать.

– Да хорошо, хорошо, кто спорит. Вообще – хорошо, а для вас – плохо.

– А как я тогда потом жить буду? Вы умный, вы взрослый, вы бы… вы бы стали говорить, что это ваша дочь, если бы это была ваша дочь?!

– А он? А он как потом жить будет? Сможет?

Тут я замолчала надолго – потому что плакала. Плакала молча, согнувшись на своем прибитом к полу стуле, свернувшись на нем, как мешок, как узел, без рук и ног, и уткнувшись лицом в стену. Адвокат походил кругами, потом налил мне воды и, изловчившись, сунул стакан в руку. Утешать не утешал, но хоть не говорил ничего – и то хорошо. Потом я наконец пришла в чувство и сказала, что готова говорить дальше.

– Да что говорить-то. По существу это тупик. Я, конечно, постараюсь, сделаю все, что смогу, но будет очень-очень сложно. Даже если отстаивать эту версию с переходом. Скажите, вам следователь про очную ставку что-нибудь говорил?

– Говорил. Только не сказал, с кем.

– Ну, можно не сомневаться, что с членами экипажа. Так что, вероятно, скоро вы его увидите, этого человека.

Об этом я думала со вчерашнего дня все время. Я очень на это надеялась.

– Будем надеяться, что этот человек… Что он будет мужчиной. Я вас только об одном прошу – если он на очной ставке, при вас, скажет, что это он положил вам в сумку этот пакет, – не отпирайтесь.

– И что тогда будет?

– Тогда его будут судить. Я помогу вам найти хорошего адвоката. Другого. Сам я не смогу его защищать, так как вы проходите по одному делу.

– Я не знаю…

– А вы не загадывайте. Если следователь будет вас раскалывать, говорить, что такой-то дал уже показания – это еще вопрос, давал ли он их, не разводят ли вас… Правда, я бы предпочел, чтобы вас развели и вы сказали бы правду – честно говорю. Но я обязан вас предупредить, что со следователем – там всякое возможно. Но на очной ставке – а я уверен, что она будет – не мешайте ему быть мужчиной и остаться порядочным человеком. Дайте ему шанс остаться порядочным, даже если он сейчас еще к этому не готов.

– Он порядочный.

– Тогда почему же вы здесь сидите, а не он? Объясните мне? Я понял бы еще, если бы он сказал вам все, я понял бы хоть как-то. Романтика, острые ощущения, Бонни и Клайд, сейчас немножко повезет – а потом в Рио-де-Жанейро!.. Так многие думают, к сожалению. И многие на это соглашаются. Дурочки, да, дурочки – но с открытыми хоть глазами, ну как-то хоть! Но вас даже не спрашивали. Вы, простите, постфактум стали преступницей. Вас использовали просто как чемодан… Все, все, только не плачьте! Не плачьте и приготовьтесь к очной ставке.

– Хорошо, я приготовлюсь

Я приготовлюсь. Не знаю, как я смогу его увидеть вообще сейчас. Я все думаю, что главное мне – приготовиться его увидеть. Увидеть и остаться спокойной.

– Давайте сейчас кончим на этом. Я изучу все возможности – потом встретимся и обсудим. Подождем, как все сложится. Подождем. Вы любите шоколад?

Он смотрит на меня с тоской – и я понимаю, что вот сейчас он представляет на моем месте свою дочку. Кажется, с адвокатом мне тоже повезло.

– Да, люблю.

– А еще что? Что-нибудь сухое и сладкое, что можно передать в камеру, – я найду.

Я люблю орехи и апельсины. Все Весы любят орехи и апельсины. А еще, говорят, Весы любят инжир, только я его не пробовала.

– Орехи. Грецкие. Очень люблю. А еще, если можно – апельсины. Можно апельсины?

– Можно. Апельсины можно. Апельсины будут, это я обещаю.

Он звонит в звонок – вызывает конвойного.

Когда в двери начинают греметь ключи и я встаю, он говорит мне напоследок:

– Запомните – дайте ему шанс быть мужчиной! Не защищайте его против его воли. Он же себя сам после этого уважать не сможет. И вы его не сможете уважать. Не сопротивляйтесь! Дайте ему шанс!

Оставайся сама собой

Я просидела в СИЗО девять месяцев. Этого вполне достаточно, чтобы родить ребенка. Но недостаточно, чтобы… В общем, суд состоялся в феврале.

За это время в камере состав обновился наполовину – но многие из тех, с кем я встретилась в первый день, оставались на своих местах. Меня не перевели, к счастью, – следователь только пугал. И опознанием на Лиговском тоже пугал – меня действительно привезли туда, я показала место – обычный темный угол. Там по ночам тусуется много народу – проститутки, сутенеры, нищие – наверняка и драгдилеры есть. Тихая скромная девушка вроде меня пробежит, конечно, мимо со всех ног – но предположим, что я остановилась. Предположим. Я набросала словесный портрет среднестатистического мужчины, в синей куртке и черной шапочке, с одутловатым лицом и оттопыренными ушами – особых примет нет. Для проформы следователь опросил завсегдатаев насчет этого мужчины – но не сомневался, что его не существует, и не скрывал этого. Он спокойно записывал весь тот бред, который я несла, и даже не пытался ловить меня на неточностях. Давно понял, что показания я не изменю – и ждал очной ставки. Я тоже ее ждала.

Как я потом узнала, он действительно опросил всех – побывал не один раз в Пулково, говорил с охранниками, работниками столовой, врачами, начальниками, уборщицами. Это был специальный отдел Управления по борьбе с наркотиками, у него было время и желание докопаться до истины – он искал крупный канал транспортировки – ну если не крупный, то хоть постоянный. И конечно, он очень быстро вычислил Валеру. То есть он предположил, что больше сделать это просто некому – кто-то из экипажа, и понятно кто – любимый мужчина. Против этой версии, как мне потом сказали, говорило только одно – что не будет мужик так подставлять свою девушку. Из наших никто в это не поверил. А если и поверил, то держал при себе.

За Валерой следили почти в открытую, его проверяли по всем каналам, хотя официально обвинение ему предъявлено не было – нечего было предъявлять. Но начальство наше, заметив, разумеется, этот пристальный интерес к экипажу, распсиховалось, разбушевалось, много раз вызывало всех на ковер, гоняло по разным этажам – и на всех этажах был крик: «Доигрались! Позор! Пятно на всех! Проглядели! Распустили!» Заканчивалось это всегда примерно одинаково: «Чтобы никто не смел! Чтобы никаких! Ни единого подозрения не должно быть, ни в чем, ни на кого! Никаких контактов!» Никаких контактов со мной, то есть. Чуть ли не под угрозой увольнения. Начальство все поняло по-своему – если кто-то из экипажа начнет проявлять ко мне повышенный интерес, его заподозрят в пособничестве и колесо завертится заново. Больше всего давили на Скворцова и на Олю – они были старше, опытнее и поначалу собирались проявить солидарность – попытаться помочь хоть чем-то. Я думаю, что Оля вспомнила бы про меня и задумалась, не надо ли мне собрать передачу. Я думаю, что Андрей Сергеич подумал бы о том, не нужен ли мне адвокат. Я не знаю, не может быть полной уверенности – но я надеюсь. Однако когда они вернулись после трех суток полета (погода в Берлине таки испортилась, пришлось садиться на другой аэродром, потом их гоняли из порта в порт, потом обратно в Питер) – когда они вернулись, их сразу же, не отпустив домой, позвали к начальству, заставили писать сорок объяснительных, а на следующий день, дабы упредить какую-то активность, объяснили, что с ними будет, если они попытаются «бросить тень» – Олю пообещали перевести на такой график, при котором не заработаешь ни копейки, на жизнь с ребенком не хватит, а Скворцову намекнули, что скоро медкомиссия, что он уже в возрасте и что всегда есть возможность списать пилота – а летную работу он себе в этом случае уже вряд ли найдет.

И они сдались. Во всяком случае, на свидание за все это время никто из них не пришел ко мне ни разу. И на суде их не было. На суде вообще никого не было.

А вот передачи мне носили, регулярно. Носила, как оказалось, соседка Алена Яковлевна – соседка подозрений не вызывала. Передачи ей для меня собирал адвокат, и сама она за это, как я понимаю, получала какие-то деньги – как раз на водку. А следователь у соседок тоже побывал – и они ему, конечно, рассказали про Валеру, что ж не сказать.

Весь экипаж допрашивали в Управлении – подробно насчет этого рейса и насчет меня. И все, кто раньше, кто позже, говорили про наши с Валерой отношения – это было записано в протоколе. И очные ставки он устраивал со всеми, не с одним Валерой. Все отвечали односложно и старались не смотреть мне в глаза. Не знаю, кому он высказывал свои предположения, кому нет, но слухи, как мне потом сказали, ходили, что следователь подозревает, будто бы меня подставил кто-то из своих. Однако всем было ясно – меня уже не спасти, а начнешь топить своего, утонуть могут все. Не милиция, так начальство этого не простит. Это все я поняла уже потом, по обрывкам разговоров – но и тогда, конечно, догадывалась, что к чему. Времени в тюрьме много, остается только думать. Каждый сидит и думает о своем деле – кто его подставил, а кто может подставить. Разница была только в том, что мне приходилось думать за двоих: кто может подставить меня, а кто – Валеру.

Но свидетеля, какого-нибудь случайного свидетеля, появления которого я так боялась, свидетеля, который бы видел, как Валера передавал мне этот пакет, не нашлось.

А очная ставка с Валерой следователю ничего не дала.

Когда меня уводили на первую очную ставку, меня трясло – я думала, что сейчас увижу его. Но привели Олю. Потом Галю. Потом Скворцова. Постепенно я успокоилась, и стала ходить на очные ставки уже почти весело – пока не поняла, что не осталось больше никого и я вот-вот встречусь с Валерой. Валеру оставили напоследок. Видимо, следователь думал, что не только на меня эти очные ставки действуют – но и что ему, конечно, все, побывавшие в этом кабинете, рассказывают, что они там видели, и что это подействует и на него тоже. Следователь просчитался. Ничего неожиданного не произошло.

Меня ввели в кабинет, когда Валера уже был там. Он поздоровался. Я поздоровалась. Леонид Борисович заинтересованно наблюдал. Я старалась не смотреть Валере в глаза, не смущать – но на самом деле я тоже наблюдала. Волновался он страшно – я знала все оттенки его интонаций. Внешне же был почти спокоен и пытался держаться уверенно. Но только пытался.

Не знаю, на что рассчитывал следователь. Вероятно, как и адвокат, он думал, что Валера не сможет выдержать это зрелище – я под конвоем – и скажет все сам. Но он выдержал. Вероятно, он думал, что я не выдержу этого зрелища – Валера, который топит меня и даже не пытается спасти, лжет мне в лицо – но и я выдержала. Я знала уже, что так будет, я смирилась. Месяцы, проведенные в камере, освободили меня от иллюзий – я ни на что не надеялась. Было лето, стояла страшная жара, камера была раскалена, как адская печь, все сидели голые, завернувшись только в простыни – но дышать все равно было нечем. Поездка к следователю была шансом хоть немного проветриться, в буквальном смысле. Я слушала ответы Валеры, думала о том, как он хорош, как он красив, как ему идет форма – и о том, что сама я сейчас, вероятно, выгляжу не лучшим образом. И что вряд ли я кажусь ему сейчас красавицей – так ведь и никогда не казалась. Я устала, у меня не осталось сил для безумного волнения – я знала только то, что решила еще давно, что выдавать я его не стану – и никакие усилия следователя изменить ничего не могли.

Прошлись по всем пунктам. Ответили оба, на все вопросы, касавшиеся этого пресловутого дня. Вывернули наизнанку свое грязное белье – сказали, где ночевали и прочее. Я не видела смысла в том, чтобы пытаться врать, когда дошло до этих вопросов, – да все прекрасно помнили, что в тот день мы приехали вместе, Галя с Борей видели, как мы выходили из автобуса, и рассказали об этом. Я все думала – почему в тот раз он не отдал пакет дома? Побоялся, что я полезу проверять, решил, что в этот раз могут возникнуть какие-то вопросы – кто, куда, кому и почему? И почему именно я должна тащить это с собой? Или все-таки принесли в последний момент? Но ведь его же могли видеть, этого человека! Это же очень опасно! С другой стороны, в порту крутится столько народу, всех пассажиров не просчитаешь. А может быть, этот кто-то не поехал к Валере домой именно потому, что там была я? Ведь и накануне вечером кто-то звонил, кажется. Но Валере часто звонят, я не спрашиваю, кто – не жена, все-таки. Впрочем, это было неважно. Я просто смотрела на Валеру и старалась его запомнить. Когда я еще смогу увидеть его так близко? Может быть, никогда.

– Итак, вы, Соколова, состояли в близких отношениях со Шмелевым.

– Мы работали вместе и были давно знакомы.

– И вы провели ночь перед полетом в его квартире?

– Да.

– Это случилось в первый раз?

– Нет.

– Шмелев, вы можете это подтвердить?

– Да.

– Следовательно, вы давно состоите в близких отношениях со Шмелевым, раз у него ночуете. Скажите, когда, за два дня до рейса, вы, по вашим словам, купили на Лиговском пакет с марихуаной, вы сообщили об этом Шмелеву?

– Нет.

– Почему?

– Это касалось только меня, я не хотела его впутывать.

– Может быть, Шмелев посоветовал вам это, сказал, где можно купить марихуану?

– Нет.

– Шмелев, вы подтверждаете, что ничего не знали о пакете?

– Да.

– Прекрасно. Скажите, Соколова, а где вы взяли те сто долларов, за которые вы, по вашим словам, купили этот пакет. Одолжили у Шмелева?

– Нет. Отложила из зарплаты.

– Он не дал бы вам денег, если бы вы попросили?

Я никогда не просила у Валеры денег. Да и он не давал. Но если мы вместе заходили в магазин, в порту где-нибудь, он часто покупал мне то, что мне было нужно, хотя я и не просила. Это был знак внимания. Но просить у него денег мне никогда не приходило в голову – я же все-таки не нищая.

– Я не просила.

– Отлично. А зачем вам понадобились деньги, Соколова? Вы ведь хотели заработать деньги на продаже наркотиков, так?

– Я хотела помочь родителям.

– У вас что-нибудь случилось дома? Вам сообщили какую-то плохую новость?

– Нет. Просто я практически им не помогаю, а им и так не слишком хорошо живется. Отец до сих пор без работы, мама очень мало получает, еще тетя… В общем, у них мало денег. И у них есть долги, которые надо отдавать. Я хотела решить все проблемы сразу.

На самом деле я давно мечтала решить все эти проблемы. Когда я стала работать, я начала посылать им деньги. По чуть-чуть – но это было совсем, совсем чуть-чуть. Я посылала их тете Зине, потому что ей было очень худо, а я, приехав зимой в отпуск (преимущество летной работы – отпуск два раза в год), в новой форме уже, убедила ее, что могу и должна ей помочь. У наших все-таки был брат – а у нее никого, кроме меня. А сейчас и меня нет – и не будет. Я не сказала им, что случилось, – они до сих пор думают, что я в длительной командировке. Адвокат добился для меня права на звонок, и я экстренно придумала несуществующую поездку в Африку. Да, я знаю, в Африке часто разбиваются самолеты с нашими пилотами, и мама будет волноваться, но лучше пока так. Потом, когда все станет ясно, тогда и скажу. Адвокат у меня все равно есть, помощь мне не нужна. Вот только домой я теперь уже ничего не посылаю. Это выглядит странно, наверное. Наверное, они думают, что я зазналась и забыла о них. Но зато я написала несколько писем, где описывались африканские приключения – Валентин Александрович их отправил. Это было даже весело – лучше писать письмо из Африки, чем из тюрьмы – даже если ты сидишь в тюрьме. Я и книжку в тюремной библиотеке взяла про Африку, и не так скучно сидеть, дело есть.

– Что же вы, Шмелев, не одолжили девушке денег? Нехорошо. Вы же товарища выручили бы? А любимую женщину?..

– Я не знал. Регина ничего не рассказывала про родителей.

И тут он обернулся ко мне и произнес:

– Правда, Регина, что же ты не сказала? Вот тут, я поняла, что это конец. Это был,

как говорится, перебор. Не надо было ему этого говорить. Это было лишнее, от него никто этого не требовал. Это было для меня лишнее знание о нем. Знание, что он слаб и что согнуть его, оказывается, так просто. Что ему так просто солгать и отказаться от меня. Мне тяжело было лгать, но это было ради него. А ради чего он сейчас подыграл следователю? Не надо было подыгрывать.

Нет, ничего не изменилось. Я не стала менять показания, как надеялся следователь, я отрицала всякую связь, я все взяла на себя. Но я поняла в этот момент, что, конечно, когда я вернусь – а ведь я когда-нибудь все-таки вернусь, – как раньше для меня уже не будет. «Что же ты не сказала?» Не надо было этого говорить.

А еще, вернувшись после очной ставки с Валерой в камеру, я все-таки разрыдалась в голос. Смогла наконец. Мне никто не мешал – каждый имеет право на истерику, если это происходит не слишком часто. В ту ночь я рассказал про Валеру Ленке и Диле – уже было можно, уже ничего не изменишь. Мы сидели на шконке за простыней и шептались о том, что все мужики сволочи. Подробностей я не касалась – просто сказала, что у меня была очная ставка с любимым человеком и он от меня отказался. Такое всем было понятно. Такое тут случилось почти с каждой. А потом мы заварили купчик – это такой крепкий чай, не чифир, чифир пьют в мужских камерах, в женских пьют купчик, он немного слабее – и стали жить дальше.

Так я прожила еще почти полгода. Следствие тянулось, собирали документы в суд, адвокат знакомился с делом, я знакомилась с делом, адвокат вырабатывал линию защиты, в суде была очередь… Многие наши девчонки уходили на суд – некоторые возвращались потом к нам, некоторые шли в колонию, некоторые – домой. Каждый раз, когда кого-то забирали на суд, мы, после того как ее выводили, мыли полы – это была традиция, полагалось мыть полы, чтобы тот, кто ушел, в тюрьму больше не вернулся. Тем, кто уходил на суд, полагался «судейский пакет». У двери в камеру всегда стояли эти судейские пакеты – там был чай, сигареты, печенье, сок какой-нибудь в упаковке, конфеты, еще что – все это давали человеку с собой, чтобы он не оказался «голый и босый» в дороге, на новом месте. Из судейских пакетов брать не разрешалось ничего, никогда и никому – их собирали всей камерой, и даже если курить было нечего, содержимое судейских пакетов считалось неприкосновенным. Однажды новая девушка Таня, которая была в СИЗО всего месяц (а я считалась тогда уже в нашей камере старожилом), взяла из этого пакета кулек конфет. Передач ей никто не носил – она не сдержалась, украла. Таню, конечно, быстро вычислили, она была объявлена «крысой» – это такой человек, который ворует у своих, а в тюрьме у своих воровать запрещено – и наказана. Каждый должен был подойти к ней и взять что-то из ее вещей – отказаться она не могла, в противном случае ее побили бы и отобрали бы у нее все. Все подходили и брали. Я смотрела на это с ужасом и вспомнила слова тети Насти – «лучше прикинуться дурочкой, чем быть умной, не пытайся стать своей». Когда очередь дошла до меня, я сказала, что ничего брать не буду. И тут Юля, резко обернувшись, отчеканила: «Тогда мы побьем тебя. Есть порядок, его нельзя нарушать». На меня смотрело десять пар глаз. Я поняла, что сделать ничего невозможно. Подошла и взяла заколку с бабочкой.

А в остальном все было без происшествий. По «дороге», тюремной почте от окна к окну, на нитках шли «малявы», в основном с любовными посланиями – женские камеры переписывались с мужскими (я в этом не участвовала), по ночам вся тюрьма переговаривалась по трубам – через отверстия унитазов, женщины много гадали – я попробовала пару раз да и бросила, страшно стало почему-то, читали, писали, пели песни, смотрели сны… Только на Новый год был траур. В праздники в тюрьме особенно тяжело – и скрыть, как тебе тяжело, от самой себя становится невозможно. В праздники плохо всем, всем тошно, даже самым стойким. Однако прошел январь, света в наше узкое зарешеченное оконце стало пробиваться чуть больше, а мне назначили наконец дату суда, и я стала готовиться к выходу.

За все то время, что я провела в СИЗО, на свидание ко мне не приходили ни разу. Только однажды Валентин Александрович передал мне привет от Хельмута. Я, разумеется, попросила еще раз его поблагодарить – но и он не пришел на свидание. Да и можно ли этого было ожидать?

Адвокат обещал добиться снисхождения, но каково оно может быть, предпочитал не уточнять. «Чтобы зря не надеяться и потом не расстраиваться». Обещал только, что пяти лет не будет. А еще объяснил мне, что значит условно-досрочное освобождение – и я надеялась, что, если дадут, скажем, три года, а отсидела я уже почти год, то потом, когда будет полтора, можно будет уже подавать на него и выйти на свободу. Но это все равно означало ехать в колонию. А там кто знает, что тебя ждет.

Суд был коротким. Таким коротким, что я его вообще плохо запомнила. Пустой зал, почти без зрителей, только две старушки на задней лавочке (всегда, говорят, есть любопытствующие, им неважно, кого судят и за что, – бесплатное развлечение), скучный прокурор, скучный адвокат, скучный конвой, одинокий судья. Много бумаг и каких-то формул, которые произносятся, не доходя до сознания – до моего по крайней мере сознания. Я повторила свои показания, ответила на вопросы. Потом надо было ждать приговора…

Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. «Именем Российской Федерации… гражданка Соколова Регина Владимировна… к лишению свободы на срок два года… условно… освободить из-под стражи в зале суда».

Я осталась сидеть. Медленно осознавала. Вот оно, это самое хорошее развитие событий, о котором я даже думать боялась. Условно. В колонию я не пойду. В камеру не вернусь. Два года, из которых я просидела девять месяцев. Остается четырнадцать – и я совершенно свободна. Да я и сейчас свободна. Я могу идти домой! Вот только куда…

Собрала свои вещи, в том числе тот самый «судейский пакет», подошла к адвокату – благодарить.

– Ну что, победили мы? Поздравляю вас, теперь можно праздновать!

– Валентин Александрович, я вам так благодарна! Спасибо! Я уже не надеялась…

– А я надеялся! Только боялся радовать раньше времени. Бумаги вам выдадут, правила по условному объяснят, на учет в милиции придется встать, соблюдать, что положено – но это все ничего, это ерунда. Если что-то не так – вот вам моя карточка, сразу звоните! А сейчас – простите меня, я бежать должен рысью – не могу с вами даже поговорить, ничего не могу – меня две другие такие же девочки ждут. Весь день расписан, двигаюсь уже, как автомат. Что смотрите?