Текст книги "Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов"

Автор книги: Елена Ларина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Идеальный партнер

Все, что по законам жанра должно было произойти, произошло в первую же ночь. И по моей инициативе.

Я была ему благодарна. Я понимала, что иначе не получится. И в общем-то я хотела порвать со своей прошлой жизнью. Она обошлась мне слишком дорого.

Мы выпили кофе на кухне. Поговорили о моем деле и о суде. Я спросила, что сказал ему адвокат. Адвокат сказал ему, что меня подставили – в чем он, по его словам, и не сомневался, так как тоже видел меня в тот день и не заметил ни малейших признаков волнения, – но что я не хочу ни на кого доносить и предпочитаю отвечать за других, но не становиться доносчицей. Он сказал, что это еще более укрепило его представление обо мне как о хорошем и благородном человеке, что в его семье он был воспитан в традициях чести и что он понимает, что может чувствовать человек, для которого донос – дело недопустимое. Я про себя улыбнулась: он думает обо мне слишком хорошо – если бы в дело не были замешаны личные отношения, говоря протокольным языком, вряд ли я удержалась бы только из соображений какой-то там чести. Я спросила его, что же это за семья такая, которая воспитывала его в таких традициях – он ответил, что его дед и бабка и другой дед и другая бабка происходят из старинного рода, в котором все всегда служили в армии, «еще при кайзере», и что схожесть наших представлений о чести тем более требовала от него помочь мне в трудной ситуации. Я спросила его, правда ли, что за меня дали взятку. Он завел свою старую песню, которую я уже слышала когда-то, про то, что он давно работает в нашей стране, что он знает, как здесь делаются дела, что если есть возможность спасти человека, то почему ею не воспользоваться… Я подумала, что дача взятки как-то сложно сочетается с разговорами о чести, но возражать ему не стала. Не мне ему это говорить, он меня спас.

А потом я спросила его, как много денег он потратил на все это. Вопрос было тяжело задавать – но ведь я собиралась. На столе в вазочке стояло печенье, самое простое наше печенье, советское, «Юбилейное» – потом оказалось, что он его очень любит, потому что когда-то у них там, в ГДР, его продавали – вкус детства. Он стал брать из вазочки это печенье и ломать его пополам, а потом еще раз пополам. Штук пять сломал, пока наконец не ответил.

– Вы не должны думать об этом, Регина. То есть – вы можете об этом не думать. Это большие деньги для вас – но у вас их нет, а у меня были. Я хотел вам помочь – и я не рассчитывал на то, что вы мне их вернете.

– Я не могу вернуть их вам сейчас. Но – может быть когда-нибудь… Ведь это действительно большие деньги. И для вас – тоже деньги. Вы же не миллионер.

– Я совсем не миллионер, Регина. Но поверьте, что мне все-таки проще заработать их там, чем вам – тут. И это – неважно. Я очень хотел что-то сделать для вас, Регина. Жаль, что мне пришлось сделать это – то есть я хотел сказать, жаль, что пришлось сделать именно это, а не что-нибудь другое, то, что было бы более приятно для всех.

– Вы так много сделали для меня – пожалуй, никто не сделал больше. Вы были рядом, когда мне было хуже всего. Это очень ценно, и это невозможно ничем измерить, никакими деньгами.

– Ну вот и не надо измерять! Хотите еще кофе?

– Хочу. Вы какой-то совершенно необыкновенный человек, Хельмут. Как говорят, теперь таких не делают.

– Скажите еще, что я сумасшедший.

– Я так не один раз думала!

– Русские часто говорят про меня, что я сумасшедший. У вас это не считается… Не считается, что это плохо. У нас нельзя просто так сказать про человека, что он сумасшедший. Это значит, что он неполноценный член общества.

– Я не хотела вас обидеть!

– Да вы меня не обидели. Наоборот. Я достаточно долго живу здесь, чтобы знать, что это похвала.

– Ну тогда вы действительно сумасшедший, – сказала я, чтобы превратить этот слишком серьезный разговор в шутку.

– Нет. Я не сумасшедший. Совсем нет. Просто вы мне очень нравитесь, Регина, – я и не смог это скрыть от самого себя. Я очень хотел… Хотел, чтобы мои чувства к вам были в чем-то выражены – вот так надо сказать, наверное.

– И давно вы это знаете?

– Что?

– Что я вам нравлюсь?

– Давно. С первого раза. С того раза, когда мы с вами встретились, в самолете.

Ну что ж. Тогда тем более я все делаю правильно – если с первого раза.

– Уже поздно, Хельмут. Вам ведь завтра с утра на работу?

– Да, с утра. «Кто рано встает, тому бог подает», так это говорится?

– Угу. Тогда, с вашего позволения, я пойду в ванную. И давайте перейдем на «ты»! Ваше старомодное воспитание позволяет? Вы же говорили мне, что вы современный молодой человек!

– А, да, да… Пиво и боулинг! Тогда я много, наверное, глупостей наговорил! И про польку… Давайте… давай – на ты. Только прости меня, если я буду ошибаться. Я редко говорю русским «ты».

– Ты к ним так плохо относишься, что никому не говоришь «ты»?

– Нет, просто у меня не было еще русских, к которым можно было бы относиться достаточно хорошо… Я запутался. В общем, ты – первая.

– Хельмут!

– Что?

– А что ты сейчас делаешь?

– Сейчас? Стелю тебе постель. На диване.

– Не надо.

Диван стоял в первой комнате, гостиной. Во второй я еще не была. Там должна была быть спальня.

– Не надо стелить мне постель на диване. Ни к чему это. Все равно этим кончится, и ты это знаешь.

Он молчал.

– Ну что ты так стоишь? Воспитание не позволяет? Все оно позволяет. Не будь ханжой!

Это тоже из детства, из моего. Любимое выражение тети Зины. Чаще всего она говорила это папе. Но иногда и мне.

– Я не понимаю, что значит «ханжа».

– А, не имеет значения! Не стой так. Ты же отлично знаешь, зачем ты меня позвал. И я знаю. И хватит об этом, не надо стелить мне постель.

– Послушай, Регина, не надо, я не хочу… Так не хочу.

– А я хочу.

– Я не хочу, чтобы это было, как… плата.

– Это не плата. Не как плата. Просто. В конце концов, я сегодня утром вышла из тюрьмы, и я не хочу провести эту ночь одна. Не смотри на меня так! Я пойду в ванную.

Я повернулась, но он поймал меня за руку.

– Мне кажется… Мне кажется, что ты очень изменилась с тех пор, как я тебя видел последний раз.

– Конечно, я изменилась. Я была в тюрьме – как ты думаешь, человек меняется, проведя почти год в тюрьме?

– Я думаю – да, меняется. Ты права.

– Ну а раз я права – то не надо стелить эту чертову постель. Пусть все будет быстрей!

– О, майн готт!..

И вот тут он взял меня в руки и очень крепко обнял. Он держал меня криво, неумело как-то, неловко – но крепко. Обнимал и что-то быстро говорил по-немецки.

– Я тебя не понимаю, – сказала я наконец.

Он прижимал мою голову к груди, я смотрела куда-то вбок и вдыхала запах незнакомого мужчины. Давно уже я не чувствовала запаха мужчины. Долго, очень долго я не задумывалась над тем, нравится ли мне запах чужого мужчины, хочу ли я его, что мне делать с этим знанием и с этим запахом, – все эти годы, с тех пор как я приехала в Питер, чужие мужчины были для меня табу. Всю жизнь – а теперь мне кажется, что это была уже вся моя жизнь, никакой жизни до того ведь по существу и не было, – всю жизнь я не знала запаха чужого мужчины. От него хорошо пахло – но как-то совершенно иначе, незнакомо.

– Я говорю, что мне очень тебя жаль. Что тебе было очень тяжело, наверное, раз ты так сейчас говорила. Ты не похожа на женщин, которые обычно говорят такие слова мужчинам.

Не отпуская меня, он сгреб меня быстрым неожиданным движением и посадил, да почти смахнул, на диван. Мы сидели на диване, странно обнявшись, как сиамские близнецы.

– Откуда ты знаешь? Может быть, я русская проститутка. Может быть, все русские – проститутки.

– Ты не проститутка. Ты не говорила так раньше. Я видел, я знаю. Я немного умею разбираться в людях.

– Даже в чужой стране?

– Она уже не такая чужая. И потом ты – это не все.

– Неужели я до такой степени тебе нравлюсь?

– Степени нет. Ты мне очень нравишься, с того самого первого раза – но до сегодняшнего дня я не знал, насколько ты мне нравишься. Ты сейчас совсем, совершенно другая – и ты прекрасна.

– Ты прямо в любви признаешься.

– И признаюсь – в любви. Я тебя люблю.

– Так не бывает. И я тебя не люблю.

– Я догадываюсь, что ты меня не любишь. Но бывает же, когда мужчина любит – а женщина нет. Иногда так можно любить всю жизнь, к сожалению.

Я подумала, что я так всю жизнь любила Валеру, но мне было некогда об этом думать, потому что он сидел слишком близко, дышал слишком часто и сжимал меня слишком крепко. Я успевала подумать только о том, что у меня внутри что-то начинает колотиться в такт его дыханию – и колотится все быстрее и быстрее. Кажется, то, что я сказала ему несколько минут назад, становилось правдой – я сама уже этого хотела.

Он начал меня целовать, быстро, мелко, словно отскакивая от меня каждый раз в ужасе и снова прижимаясь ко мне большим ртом, и я сама уже тянулась к этим плоским тонким губам, которые, как казалось мне совсем еще недавно, не могут мне нравиться. Я впивалась в него, он впивался в меня, мы набирали в грудь воздуху снова и переворачивались, один вслед за другим, переворачивались на диване, в погоне за губами друг друга, по-прежнему не разнимая рук. Как сиамские близнецы. Мы гнались друг за другом и не могли оторваться.

Потом наконец он отпрянул и выпустил меня. Я осталась полулежать, брошенная им на этом диване, не зная, что мне делать дальше. Он сполз вниз и сидел у моих ног, забыв только руку наверху, на диване, у моего колена. Потом рядом он нашел мою руку, сжал ее, и мы просидели еще какое-то время молча. Просто сидели и пытались отдышаться. Мы устали от поцелуев. Потом он обернулся, встал на колени, взял меня за обе руки, прижался ко мне и спросил: «Хочешь?» «Хочу», – ответила я. «Правда хочешь?» Я потянулась к нему сама и рукой, которую он все еще сжимал в своей, схватилась за ворот его рубашки. Материя затрещала, пуговицы полетели – мы разодрали эту рубашку одним движением, от горла до пояса, кажется, это была уже сила не только моей, но и его руки – и мне открылась его голая грудь. Худое белое тело незнакомого немецкого мужчины. А потом его рука потянулась ко мне – и он стал расстегивать на мне блузку. Пальцы его дрожали, и он никак не мог справиться с пуговицами. Но я ему не помогала. Я просто дрожала под пальцами. Такого со мной еще никогда не было. Это было совсем не похоже на то, что было раньше.

И все остальное тоже было совсем, совсем не похоже. И мне впервые было так хорошо, что я не знала, где кончаюсь я и начинается он, где кончается он и начинаюсь я. И когда я закричала, я кричала от счастья.

Я проснулась одна. Я помнила, как он отнес меня на руках в постель, и как мы заснули там, обнявшись. Я лежала голая, укрытая его одеялом, на часах с белым круглым циферблатом, висевших на противоположной стене, было почти двенадцать, и я сразу поняла, что квартира абсолютно пуста. И первое, что я почувствовала, осознав, что она пуста, – тоску, оттого что его нет.

До самого вечера, до его возвращения, я была как в тумане. Я никуда не ушла, хотя он оставил мне ключи, не пыталась никому звонить, не пыталась даже звонить ему – я просто бродила по дому, в ожидании его, и бесконечно спала. Он и нашел меня спящей, в обнимку с одеялом. Я проснулась от его шагов и увидела на его лице плохо скрываемую радость – он был рад, что нашел меня здесь. И, значит, я все поняла правильно – мне не следовало уходить. Впрочем, у меня все равно не было на это сил.

С этой минуты, сразу, совсем сразу, мы стали общаться так, как будто все между нами давно уже было решено и мы тысячу лет жили вместе.

– Что же ты мне не сказал, что уходишь? – спросила я.

– Не хотел тебя будить, – ответил он. – Ты так устала.

– Ты, наверное, есть хочешь, – сказала я.

– Я привез очень много еды. На случай, если ты… Если ты здесь и не захочешь ужинать в городе.

– Я не хочу ужинать в городе. Я вообще никуда не хочу.

– И отлично. Я приготовлю ужин.

И он действительно пошел готовить ужин, а я пошла за ним, как ходила весь день, в его пижаме и, завернувшись в плед, сидела на кухне – смотрела на него. Я не понимала, что я здесь делаю и вообще – что происходит. Но у меня ни на что не было сил – даже на мысли. Вчерашняя ночь казалась сном, а сейчас, вечером, я как будто еще и не проснулась. Вчерашний день был где-то страшно далеко, я почти о нем не вспоминала – а вся прошлая жизнь, жизнь в тюрьме, отодвинулась куда-то, словно стерлась из памяти – спасительная уловка психики. Сейчас я знала только одно – у меня ни на что нет сил, но вот так сидеть и смотреть, как Хельмут готовит ужин, мне хорошо. Мы ужинали почти в полном молчании – он не лез ко мне с разговорами, я к нему – тоже. А потом легли спать – без секса, без вопросов – просто легли рядом и уснули.

Видимо, это было именно то, что мне надо было в этот момент, – у меня кончился завод, кончились силы. Так бывает у всех Весов – сперва долго-долго работает самый лучший в мире мотор, вечный «энерджайзер» – а потом все, конец, энергия иссякла, Весы не в состоянии даже самостоятельно перевернуться на другой бок, и вот они лежат дни, недели, месяцы, пока не накопят энергию снова. Хельмут дал мне спасение, опору, дал новые, совершенно новые для меня чувства и ощущения в тот первый день, когда я только что вышла из тюрьмы, а потом он дал мне возможность постепенно накапливать утраченную энергию. Почти месяц я не выходила вообще никуда. Один раз он отвез меня в магазин – купить необходимые вещи, один раз – в милицию, встать на учет. С пропиской они как-то там решили без меня, опять вероятно Валентин Александрович помог. Я просто «показалась» в милиции – и мне велели явиться через месяц. Об «Аэрофлоте» я предпочитала не думать – пусть подождет, пока может ждать.

Мы ничего не выясняли с ним в этот месяц. Я с наслаждением перемывала на кухне сине-белые чашки тонкого фарфора, гладила ему рубашки – это я умела хорошо делать, училась готовить – этого я как раз почти не умела со своей вечно холостой жизнью, вечером, когда он приходил домой, я накрывала на стол, спрашивала, что у него было на работе, смеялась над какими-то ляпами его партнеров и историями про некачественную установку оборудования, исправляла его редкие ошибки в русском языке, потом шла с ним в спальню и мгновенно засыпала рядом с ним, а утром варила ему кофе и провожала на работу. Иногда я не засыпала сразу, иногда я занималась с ним любовью – и тогда мне было хорошо почти так же, как в первую ночь.

Я узнала, что от всего этого действительно можно получать удовольствие. Я не погрузилась в «бешеную африканскую страсть», нет – это было почти спокойно, не так бурно, как в первый вечер, – но с наслаждением. Я ничего не боялась, ничего не стыдилась, ни из-за чего не переживала – и знала, точно знала, что он всегда думает обо мне. Я не думала о том, что люблю его – но он оказался «идеальным партнером». Мне было с ним хорошо, и хотя я считала, что любовь у меня уже в прошлом, вот это промежуточное состояние, удовольствие и заботу без любви я приняла – и не тяготилась ею. Я просто не вдумывалась в суть наших отношений.

В сущности мы вели жизнь идеальных супругов. Поэтому, когда примерно через месяц я начала выходить из того сонного исступления, в котором находилась сначала, он просто испугался – это и для него было полной неожиданностью.

Началось все с того, что я вновь должна была посетить милицию, и там я поинтересовалась вопросом о своей прописке. Оказалось, что меня просто зарегистрировали как фактически проживающую в его квартире – при том, что и квартира-то была съемная. Потом захотела разобраться с работой – но сперва позвонить маме. Маме я наговорила что-то про возвращение из командировки и скорый долгий отпуск, успокоила ее и обещала приехать. Потом однажды вечером сказала Хельмуту, что собираюсь поехать в Пулково – не сможет ли он меня отвезти? Лицо у него потемнело, он осведомился, когда и в котором часу, обещал все сделать, потом походил кругами по комнате и спросил в лоб:

– Зачем тебе в Пулково? Что ты собираешься делать?

– Выяснить, на каком все-таки основании они меня уволили, и попытаться восстановиться.

– Ты так хочешь на эту работу?

– Нет. Туда, в Пулково, возвращаться я совсем не хочу. Я просто хочу попытаться восстановиться или получить компенсацию или хотя бы просто трудовую книжку – ведь надо же где-то работать, книжка понадобится все равно.

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы зарабатывать деньги.

– Ты хочешь что-то изменить?

– В каком смысле?

– Тебя не устраивает твоя нынешняя жизнь? Она тебе наскучила? Ты больше не хочешь быть со мной?

– Почему не хочу? Но, Хельмут…

– Что?

– Не могу же я всегда оставаться у тебя.

– Почему?

– Разве это возможно?

– А почему – почему это невозможно? – воскликнул он, и все его тело заходило ходуном, задергалось, и вновь он напомнил мне человечка на шарнирах. – Почему, почему?

– Хельмут, да что с тобой? Успокойся!

– Ты меня не любишь. Я знаю. Я понимал это. Я не могу надеяться – если ты говоришь мне, что не любишь меня, – значит, это так и есть, и, наверное, я не смогу ничего с этим поделать, хотя нам было хорошо – нет, не так – нам было не очень плохо вместе, да?

– Да, Хельмут, нам было очень хорошо. Спасибо тебе.

– Тогда я не понимаю. Что заставляет тебя бросать все это и искать работу, зачем?

– Но ведь не вечно же это все будет длиться! Он выдал целую бурю каких-то мелких

движений. Закончилось это тем, что он столкнул стоявшую на подоконнике вазочку; я пошла за веником и стала собирать осколки. Но уйти с веником и осколками на кухню он мне не дал – я так и осталась стоять посреди комнаты с совком, и мусор струйкой сыпался на ковер.

– Конечно, я не вечен! Как всякий человек, как всякий! Но не вечен никто, увы, никто – и мы все это знаем! Если дело только в этом – то кто может предложить тебе больше?!

– Ты о чем, Хельмут?

– Если у тебя есть человек, к которому ты хочешь уйти, – скажи мне об этом. Это будет очень, очень тяжело для меня – но я пойму. Я только хочу знать…

– Хельмут! Не мучь меня! Что ты хочешь услышать? Историю про мою жизнь? Я не хочу сейчас ее рассказывать! Слишком мало времени прошло…

– Но прошло? Или ты по-прежнему хочешь пойти к нему? Ответь, прошу тебя, мне это важно!

– Нет, Хельмут, я никуда не хочу пойти, ни к кому. Мне не к кому идти. Меня никто не ждет, если ты спрашиваешь меня об этом.

– Тогда… Тогда, если ничто тебя не связывает, если ты свободна… Зачем тебе возвращаться в Пулково? Неужели тебе так плохо со мной?! Ты не любишь меня – но мы жили так хорошо…

И вот тут я увидела, что он, кажется, плачет. Он отвернулся к окну, плечи его дрожали, но когда я бросила свой несчастный совок и подошла к нему, я увидела только одну слезу на его щеке – и вытерла ее ладонью.

– Почему ты плачешь?

– Я не хочу, чтобы ты уходила.

– Хорошо, я не уйду. Я просто не думала, что ты воспримешь это так… серьезно.

– Я очень серьезен, Регина. Мне казалось, что ты понимаешь, насколько я серьезен. Я прожил с тобой здесь, мне кажется, уже целую жизнь – и сейчас ты хочешь уйти, забрать эту жизнь и оставить меня одного – поэтому я серьезен. Я прошу тебя выйти за меня замуж, Регина, если ты можешь это сделать, – и не уходить от меня так долго, как только сможешь. Если нет любви, я пойму – но ведь все-таки мы можем жить вместе?

Так он сделал мне предложение – которого я не ждала. Мне и в голову не могло прийти, что дойдет до этого. Я не знала, что отвечать, я не успела подумать – но, глядя в его несчастные глаза и вспоминая все ночи, которые мы провели в одной постели, ночи, полные его тепла, его ласки, его заботы, его нежности, я ответила, понимая, что на раздумье времени уже нет и не будет:

– Да.

– Ты выйдешь за меня?

– Да. Хорошо, Хельмут.

– Я совсем один. Я одинокий человек, Регина, одинокий волк. Я привык и приспособился к своему одиночеству – но потом я встретил тебя, чужую женщину из чужой страны – и подумал, что с тобой мне будет легче. Что с тобой я не буду одинок больше. Я люблю тебя – и если ты не любишь меня, не полюбишь – мне будет горько, но я все-таки буду любить тебя сам. И постараюсь, чтобы этой любви хватило на двоих. Я буду стараться.

– Хорошо, хорошо, Хельмут – только не надо слез.

– Мужчины не плачут?

– Да, наверное.

– Это наше дурное европейское воспитание. Слишком старомодное. Мужчины тоже плачут, Регина.

Теперь я знала, что мужчины плачут. Впрочем, я знала это и раньше. Женщине надо быть вдвойне сильной. Но если мужчина плачет от любви к тебе – эти слезы не могут уронить его в твоих глазах, ведь правда?

– Я выйду за тебя замуж.

– Я не богат, Регина. Я совсем не богат. Я даже беден. Я мало что смогу тебе предложить – это скромная жизнь.

– Ничего, я привыкла.

– И я не смогу навсегда остаться здесь – мой дом там, в Германии, и когда-нибудь, когда ты сможешь отсюда уехать, я хотел бы поехать с тобой туда. Ты поедешь со мной туда?

Может быть, это даже лучше. Я уеду туда и там все, все забуду.

– Я поеду с тобой туда.

Я повторила ему это раза три, но он продолжал дрожать мелкой дрожью, и я обняла его, чтобы согреть, чтобы успокоить, как успокаивают ребенка. Я обнимала его и смотрела в окно, на город, где произошло со мной столько всего, и думала, что вот, судьба моя решена окончательно, я уеду и забуду все, навсегда.

Это было в марте – а в мае мы расписались в специальном загсе, единственном загсе в городе, где женили иностранцев, я взяла его фамилию, и Хельмут стал собирать бумаги, чтобы оформить мне визу и уехать со мной в Германию, как только это станет возможно, как только истечет срок моего условного приговора. Он выговорил у себя, в своей фирме, статус постоянного представителя в России на этот срок – но все ведь должно когда-нибудь кончаться. Летом мы поехали ко мне домой – и я показала родителям своего мужа, немецкого бизнесмена из бывшей ГДР. Отец ворчал, но остался доволен, все-таки таким зятем можно было хвастаться, его дочь вышла в люди и притом без всякого высшего образования. О том, что дочь его сидела в тюрьме, он по-прежнему не знал. Мама плакала – она не хотела, чтобы я уезжала в Германию и оставалась там навсегда. Хельмут обещал ей, что я буду приезжать часто. Маме я тоже ничего не сказала – и только тете Зине, оставив Хельмута дома, закрывшись у нее на кухне, я рассказала все как было – и про свою любовь, и про тюрьму, и про Хельмута. Она слушала меня молча, не перебивая, только какая-то гримаса отчаяния была у нее на лице – и, глядя на нее, я поняла, что она уже стара, и мама стара, и что я покидаю их как раз тогда, когда их собственная жизнь начинает приближаться к концу, и будет становиться с каждым годом все более и более тяжкой. Но тут я уже ничего не могла поделать. Однажды я уехала в Ленинград – теперь мне предстояло ехать дальше, остановить это было уже невозможно.

А потом мы вернулись в Питер, и начался год ожидания – я учила немецкий, обложилась книгами, ходила на курсы и потихоньку начинала разговаривать с Хельмутом по-немецки. Он предлагал мне подумать о высшем образовании, но я решила отложить этот вопрос до того момента, когда я пойму, что и как я буду делать в Берлине. Образование, безусловно, необходимо – но сперва надо попытаться все-таки стать на ноги, чтобы помогать своему мужу по мере сил. Если удастся, в Германии я хотела прежде всего устроиться на работу. Я думала о том, почему бы мне не вернуться после некоторого перерыва к старой специальности и не попробовать устроиться в «Люфтганзу». С фамилией Забрисски, с немецким гражданством это было вполне возможно.