Текст книги "Циркачка"

Автор книги: Елена Сазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Я ей, видно, понравился. И тут же сообразил, что шоколад с завтрашнего дня придется закупать в другом месте.

С Капай мы всегда встречались в парке. Домой к себе я ее больше не приглашал. Чтобы она меня на разоблачила. А, возможно, просто боялся остаться с нею наедине. В пустой комнате. Глазами – в глаза… Но она, видимо об этом на задумывалась. Поэтому совсем скоро мне предложила:

– А хочешь, пойдем ко мне?

Я растерялся.

– Я думаю, что твой родители примут меня за зэка, – и я провел ладонью по стриженой голове.

– Ну и прекрасно! – неожиданно обрадовалась Капа. – Они примут тебя за своего! Наконец-то они обрадуются, что я сделала достойный выбор!

– Ты о чем, Капа? – насторожился я.

Капа печально вздохнула. И я заметил в ее глазках слезы. Их она тут же смахнула рукавом.

– Ты не понимаешь, Паганини… Ты ничего не понимаешь. Это у тебя дома – рояль. И цветы на подоконнике. Это ты… Утром музыкальная школа. Вечером – посещение филармонии, наверняка с папой. В дорогом костюме с «бабочкой»…

– Ну что ты, Капа! Мой папа быстрее бы застрелился, чем нанял бы на себя «бабочку». И ни разу он на был в филармонии! Он терпеть не может музыку. Он – инженер…

– Ну, это всё равно, – махнула Капа рукой. И ее гуди дрогнули. – Не перебивай, Паганини, – и она схватила мою руку. И пожала. Видимо, в порыве своих трагичных воспоминаний о детстве.

– Не надо, Капа. Если тебе больно, лучше не рассказывай.

– Ах, Паганини! Я хочу, чтобы ты знал все. Понимаешь? Все! Я хочу, чтобы ты увидел дом, где я родилась. Где росла. Эту душную атмосферу, где проходило мое детство. Эту однокомнатную квартиру. В которой, кроме меня – еще четверо. И из мебели – единственный стол. За которым я ела, тут же делала уроки. И тут же мечтала. Мечтала о цветах на подоконнике. О рояли. Хотя знаешь, Паганини! Я ведь была двоечницей.

Я искренне растрогался. И погладил Капу по голове.

– Поверь, Капа. Я ведь тоже никогда не был отличником. Я их терпеть не мог.

– Правда? – оживилась она. И тут же вновь погрустнела. – Но ты сам посуди. Разве у меня была возможность учиться? Когда на моих руках – четверо маленьких малышей. Которые в жизни не ели шоколадных конфет. – И Капа, уже не стыдясь своих слез, громко всхлипнула. – Разве я могла учиться, слыша каждый вечер пьяные скандалы моей матери. Разве я могла учиться, когда вся школа смеялась надо мной, зная, что я дочь преступника. О Боже! – и она закрыла лицо руками. И слегка покачнулась.

– Капа, – я слегка прикоснулся к ее руке.

– Не надо, Паганини! – она оторвала руки от мокрого лица. – Не надо меня жалеть! Это у тебя дома – рояль. Цветы на подоконнике. Вечерами – посещение филармонии с папой в «бабочке»!

– Капа, поверь! – Мой папа понятия не имеет, что такое филармония…

Но Капа меня не слушала. Она безутешно рыдала. И сквозь слезы шептала:

– О, если бы ты знал, Паганини, сколько я мечтала о прекрасных платьях. Дорогих духах. О пирожных с воздушным кремом. Как я мечтала увидеть другие города и страны. И хотя бы один раз в жизни попробовать ананас…

Это было выше моих сил. Я крепко-крепко прижал голову Капы к своей груди. И стал горячо целовать ее милое зареванное личико.

– Капа… Милая моя девочка… Я тоже… Честное слово никогда в жизни не пробовал ананас. Но я обязательно… Обязательно его для тебя достану. Разве я когда-нибудь тебя обманывал, Капа?

Она счастливо улыбалась в ответ, запрокинув свою рыжую голову. И ее лицо постепенно высыхало от моих горячих поцелуев.

К ее дому мы шли молча. И я всю дорогу клялся себе, что ни за что на свете не оставлю эту несчастную девочку. И обязательно подарю ей самые лучшие в мире духи. И обязательно увезу ее в другие города и страны. И я уже ненавидел ее родителей, так хладнокровно лишивших ее детства. И я уже видел четырех голодных малышей, ползающих по полу пустой квартиры. Вот для кого она каждый вечер тащила шоколад. И я прокручивал в своей голове гневные монологи, брошенные в лицо ее пьяной матери. Я настолько углубился в свои печальные размышления. Что совсем не заметил, как мы очутились у Капиной квартиры. И она громко трезвонила в дверь.

Дверь широко распахнулась. И на пороге, словно из сказки, возникла красивая женщина. В длинном строгом платье, облегающем ее стройную фигуру. И ее длинные рыжие волосы касались белых плеч. И на ее милом лице мелкой россыпью сияли веснушки.

– Это – Паганини, – представила меня Капа. – А это – моя мама.

Я настолько опешил, что даже забыл сказать: «Очень приятно». Тут же появился представительный седоволосый мужчина в дорогом костюме. И «бабочка» плотно прилегала к накрахмаленному воротничку его белоснежной рубахи.

– А это – мой папа.

И я вновь только и сумел проглотить слюну. В общем, со стороны я выглядел полным кретином. Совершенно лысым с выпученными от удивления глазами. Но на родителей мой идиотский вид не произвел никакого впечатления. Видимо, они уже смирились с подобными экземплярами. Представляю их физиономии, если бы они узнали, что я направляюсь в их шикарную четырехкомнатную квартиру с благотворительными целями.

– Проходите, пожалуйста, – и мама легким жестом руки пригласила меня в комнату.

Я промычал что-то вроде:

– Да уж… Конечно… И непременно…

– Это Паганини, папа.

– О Прекрасно! Вы, видимо, музыкант? – и отец горячо пожал мою руку.

Я только было собирался ответить: «да». Чтобы как-то себя реабилитировать. Капа тут же меня перебила:

– Ну что ты, папа! Где ты встречал лысых музыкантов? Эту кличку дали ему в колонии для несовершеннолетних.

Я в ответ только кисло улыбнулся.

Капа с мамой растерянно переглянулись.

– Ну вообще-то, – начал папа.

Но мама его тут же перебила:

– Мы никуда не пойдем! Капа возмущенно всплеснула руками:

– Вы обижаете его недоверием, старики. Вот из-за таких, как вы. Равнодушных, подозрительных чистюль получаются из случайно оступившихся юношей, закоренелые преступники! Куда вы направлялись, родители?

– Вообще-то в филармонию…

– Ну и чудесно! А я в это время попытаюсь спасти это юное, погибающее в рутине людского равнодушия, сердце! – и Капа в конце своей проникновенной речи, взметнула руками вверх. Что меня взбесило окончательно.

Я приблизился к ее родителям. И уже галантно поклонился.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. И спокойно идите на концерт. Да, кстати, сегодня, если я не ошибаюсь, играют Шуберта? Прекрасный композитор. Жаль, что я не могу послушать его. Придется пожертвовать вечером и объяснить вашей дочери правила хорошего тона. Родители Капы облегченно вздохнули.

– Вы не обращайте на нас внимания, – заговорщицки шепнул мне отец, – она же – циркачка.

– А я терпеть не могу цирк, – сморщила свое прелестное личико мама.

– Я тоже, – с готовностью поддакнул я. И с ненавистью взглянул на Капу. Она пожала плечами. И скрылась в комнате. А мне ничего не оставалось, как до конца проявить свое джентльменство. И проводить родителей Капы до двери. Не переставая время от времени кланяться. И интеллигентно, насколько позволила моя рожа, улыбаться.

В комнату Капы я ворвался, как вихрь. Она невозмутимо сидела на тахте по-турецки. И лениво потягивала из длинного хрустального бокала шампанское. Я выхватил бокал из ее рук. И залпом выпил холодный напиток. И только тогда огляделся. Если честно, Капа к этой квартире подходила так же, как мой папа к филармонии. И я признался себе, что она гораздо удачнее выглядела бы в однокомнатной квартирке с четырьмя голодными малышами. И мамой – пьяницей.

Чем в этой аккуратной, дорогой комнате, утопающей в коврах и хрустале. Капа мне чем-то напоминала Пеппи Длинный Чулок из любимой мною истории детства. И казалось, она вот-вот легко запрыгнет на люстру. И повиснет на ней, показывая мне язык. И моя злость на секунду улетучилась.

– Хочешь ананас? – сощурила свои янтарные камешки Капа.

И я вновь взбесился.

– Зачем ты мне соврала?

– Разве? – она невинно взметнула вверх свои бровки.

– Нет! Конечно, нет! Я уже поверил, что твоя мама после выпитой четвертой бутылки чернила посещает филармонию в шикарном платье. А папа в перерывах между заключением наряжается во фрак и «бабочку». Только вот что-то не видать ползающих голодных детей. Где ты их прячешь, Капа? – и я заглянул мод диван. – Или ты их отправила к бабушке – любительнице шоколада?

Капа вздохнула.

– Я же одна, Паганини. У меня нет ни сестер. Ни братьев. Ни друзей. Ни…

– Ах, моя ты бедненькая – грубо перебил я ее. – Я сейчас разрыдаюсь от жалости. Тяжелое детство. Ни с нам не приходилось делиться ананасами. Приходилось уплетать все самой. Ну, как тебе не посочувствовать?

Мне надоела эта дурацкая игра. И я размашистым шагом направился по длинному коридору к выходу. Но Капа опередила меня. И загородила собой дверь.

– Ну, что ты! С ума сошел, Паганини? Ты что, шуток не понимаешь? А? Я же просто хотела узнать, какой ты. Ты… Теперь я вижу. Ты – добрый. Сердце у тебя нежное…

Это было выше моих сил. И я грубо оттолкнул Капу от двери.

– И больше не попадайся мне на глаза, Капа. – Серьезно, слишком серьезно отчеканил я. – Я не хочу тебя больше видеть. – И в тот миг искренне поверил в свои слова. И громко хлопнул дверьми. Прямо перед ее носом.

Оставив ее так и стоять. Растерянной и недоумевающей, почему я вместе с ней не повеселился ее дурацкой шутке. И ей, как никогда, не хватало двух косичек. Одна из которых непременно должна быть вздернута вверх.

Этим же вечером. Я, склонившись над своим стареньким комиссионным роялем. Сочинял новый этюд. Мне было горько, что я потерял Капу. Или я умело, сам того не подозревая, играл в эту горечь. Мне нравилось чувствовать себя потерянным, никому ненужным и одиноким. Мне нравилось чувствовать любовь.

Которую я сам, по собственной воле отверг. Мне нравилось усложнять свои ощущения и ситуации. От этого мне легча писалось. Перед моими глазами прыгала и кувыркалась взбалмошная рыжая циркачка. Безбожная маленькая лгунья. И мои пальцы набирали бешеную скорость, и сочетание звуков было лишено гармонии.

Оно было беспорядочным. Пустым и лживым. И, казалось, насмехающимся над всем миром. Моя музыка напоминала мою маленькую Капу. И мне музыка вновь удалась. Я это сразу же понял, опустив бессильные, уставшие руки на колени. Сыграв последний аккорд.

За окном светало. Но я не знал. Не понимал время. Время для меня слилось в один миг. Миг моей только что рожденной музыки. Мне непременно, прямо сейчас. Необходимо было кому-нибудь рассказать, прочитать, показать мой музыку. И мне почему-то показалось, что никто, кроме Капы на сумеет ее понять.

– Капа! – обрадовался я, услышав в телефонной трубка ее сонный голос. Хотя всего ночь назад я ее ненавидел. И был уверен, что простился с ней навсегда. – Капа… Послушай, Капа. Я сочинил… Только что…

Она попыталась что-то возразить трубке. Но я помешал. Я понимал, что поднял ее с постели. Но остановиться не мог.

– Слушай, Капа. Молчи и слушай.

Я бросил трубку на рояль. И заиграл. Оранжевое солнцем плавало в чистой воде. Прыгало по волнам, как мяч. Разбрызгивая прохладные капли. И девочка с двумя небрежно завязанными косичками ловила его, хохоча круглыми глазами. Так похожими на янтарные камешки, разбросанные по всему морскому берегу…

– Здорово! – выдохнула в трубку Кипа, когда я закончил свои вдохновенную игру. – Ты – настоящий Паганини! Честное слово! Ты знаешь, я и не подозревала, что фальшивые звуки могут звучать так красиво. Я всегда думала, что музыка – это, прежде всего, гармония. Вот почему, честно говоря, я не верила в музыку. Ее слишком уж чистая гармония казалась фальшивой. Фальшивой не на уровне звуков. А где-то внутри меня, внутри моего мира. Ведь мир не может быть таким правильным. Ты меня понимаешь?

Я кивнул головой. И громко сглотнул слюну. Никого в своей жизни я так хорошо не понимал.

– А у тебя, Паганини, – уже шепотом продолжала Капа, – у тебя все по-другому. Все наоборот. Фальшивые звуки… Такие неправильные, такие несовершенные. Даже некрасивые, а рождают настоящую гармонию. И эта гармония не от звуков. Она тоже внутри меня.

И она тоже похожа на наш мир. Ведь наш мир бывает правильным, чистым, гармоничным только внутри нас, только в наших мечтах. Правда, Паганини? Я верю твоей музыке. Честно говоря, я от тебя такого не ожидала. Я думала ты и впрямь ненавидишь цирк. А оказывается – ты от него без ума. Раз сумел сочинить такое…

– Я его ненавижу, Капа, – улыбнулся я. И увидел ее улыбку. Ее смеющиеся янтарики.

– И меня тоже, Паганини?

– Тебя еще больше. Пока.

И я повесил трубку. Капа высказала за меня то, что я мог лишь выразить звуками. Капа с сегодняшнего рассвета стала моим союзником. Моим другом. Нет, я себе лгал, она для меня значила гораздо больше. И это случилось не сегодня на рассвете. Это случилось давно. И бежать от нее я уже не пытался. Хотя по-прежнему был уверен. Что только одиночка способен перевернуть мир.

Учитель молчал. Он сидел нахмурившись. И пепел от сигареты, сжатой его тонкими пальцами, падал прямо на пол. И я испугался. Мои кулаки непроизвольно сжались. И страх поражения пронизывал меня насквозь. Я ждал приговора. И я его законно дождался.

– Это прекрасно, Паганини. – Тихо проговорил учитель. И в его голосе я уловил нескрываемую грусть.

Возможно, грусть одинокого человека, который так до конца и не сумел победить.

– Это прекрасно, Паганини!

Я обожал своего учители. Я обожал его за честность, за прямодушие. Он никогда не играл с нами в эту ненужную игру Быка и Юпитера. Он никогда не боялся сказать: прекрасно, замечательно, великолепно. Он не боялся первого слова. Самого главного, самого важного для нас. Слово, от которого зависело наше желание сочинять. Это уже потом будут споры, замечания, поиски истины. Но первое слово всегда было за ним, и звучало для нас приговором. Приговором, который мы со страхом ждали.

– Это прекрасно, Паганини.

– Спасибо, учитель. – И мои кулаки разжались. И пальцы расслабились. И страх поражения исчез.

– Как ты назвал свою вещь, Паганини? – и он заглянул вглубь моих глаз.

Я пожал плечами.

– Может быть, «Этюд с ложью». Может быть, «Этюд для фальши». Может быть, «Цирк».

Он понимающе кивнул.

– Ты знаешь, главное тебе удалось, это…

– Что, учитель?

– Передать несовершенством, дисгармонией, фальшью, настоящее совершенство. И правду. Я не знаю… Я не знаю, как тебе это удалось. Победить саму музыку. Победить наш слух. И конечно… Конечно, победить меня, – он невесело усмехнулся. – Это старо, как мир. Иначе мое назначение на земле было бы лишено всякого смысла.

Я покраснел. Я, пожалуй, всегда тяжелее переносил похвалу. Чем строгие наставления.

– Ну что вы… – промямлил я. И опустил голову.

– Ну, ладно хватит об этом. А теперь, слушай меня, – и он придвинул свой стул к роялю и сыграл первый аккорд…

Осень уходила от нас. И попрощаться с нею мы пришли на «Осенний бал», устроенный в консерватории. Капа сидела в первом ряду в нашем зале. И восхищенно смотрела на сцену. И в ее глазах светилась гордость. За меня. И я вновь забыл про свою стриженую голову. И гордо встряхнул «шевелюрой». Все засмеялись. И я тоже.

А затем, махнув небрежно рукой, заиграл свои сочинения. И в зале наступила полная тишина. И только один раз я услышал, как кто-то нахально зашелестел фольгой, перебивая мои сумасшедшие аккорды. Я не сомневаюсь, что это была Капа. Она не верила в чистую тишину зала. Как в чистоту мира. И в этом мы с ней были союзники. Ну, конечно же, больше…

Капа весь вечер танцевала с Владом. Я не любил танцевать. И мы с Гришкой подпирали стены, пялясь на эту замечательную парочку. А парочка была великолепной. Красавец Влад, без конца демонстрирующий свои белоснежные зубы. И маленькая Капа, еле дотягивающая до его широченных плеч. А желтые листья мягко падали сверху. И никто не мог угадать, откуда они берутся. Если над годовой простиралось не звездное небо, а пошарпанный потолок нашей древней консервы. Листья запутывались в рыжих Капиных волосах. И мне она уже почему-то напомнила русалочку. И я уже видел ее, выплывающей из моря. Задевающей солнце своими пышными волосами, в которых путались листья. Она шлепала босыми ногами по мокрому морскому песку, усыпанному янтариками.

И в ее глазах отражался их золотистый блеск.

– Капа, – шепнул я пересохшими губами. И в моих висках застучало: та-та-та. Та. Та-та. Та. Антиритм. Антигармония. Антимузыка. Антимир. – Капа…

Влада я уже ненавидел. И выражение моего лица было соответствующим. Слишком он был красив, чтобы я его в этот миг любил. Капа заметила бешеный блеск в моих глазах. И испуганно вздрогнула. И потащила за собой Влада.

– Гришка, идем с тобой. Ну, идем же, потанцуем, – сделала она мне одолжение, явно рассчитав, что с Гришкой танцевать безопасней. И она взяла толстого неуклюжего Гришку за руку. Он покраснел. И что-то смущение закряхтел в ответ.

А потом мы гуляли по вечернему городу. И Гришка нам взахлеб рассказывал о проекте своего первого моста. Капа слушала его с широко раскрытыми глазами. И, действительно, посмотреть было на что. Я всегда поражался изменению Гришки, когда он нам возбужденно доверял свои идеи, свои причудливые фантазии. Он даже хорошел в этот миг. И даже худел. Его широкое лицо заострялось. И его глаза лихорадочно блестели. Какой-то удивительно благородный блеск появлялся в его глазах, скрытых за безвкусной оправой. И его преображение заставляло нас ему верить и слушать его. Особенно Капу приводили в восторг его невероятные проекты. Она была уверена, что из Гришки получится великолепный архитектор. И если бы ей сказали, что всего через каких-то жалких семнадцать лет она встретит его за кружкой пива в каком-то дешевом ресторанчике. Обрюзгшего, постоянно что-то жующего человека, лениво бубнящего о бессмысленности нашей жизни и о каких-то небывалых дорогах вечности. Она, Капа, в жизни бы в это не поварила. Впрочем, кто из нас тогда бы в это поверил?

– Он будет настолько высокий! – размахивал своими толстыми руками Гришка. – Что звезды над головой приобретут невероятно огромный формы.

– Неужели? – не верила Капа своим ушам.

– Ну да! Ну конечно! Ощущение, что ты идешь в гору! Прямо дух захватывает. Представляешь! А воздух! Чистый! Прозрачный! Пей сколько хочешь! И весь мир, как на ладони, – Гришка в порыве своего страстного монолога схватил Капу за плечи. – Ведь ты мне веришь Капа! Ну, правда же? Веришь?

– Ну конечно! Конечно, верю! – искренне кричала ему в ответ Капа. – Я никогда не была в горах. А тут… Какая удача! Каждый день! И чистый воздух. Пей сколько хочешь! И звезды – прямо в ладони…

– Ладно, старик. Идет. Считай, что уговорил, – Влад хлопнул Гришку по плечу. – Свой второй репортаж я назову «Мост, убегающий в небо». Красиво, старик?

– Здорово! – ответила вместо Гришки Капа. И остановилась возле своего дома. – Ну, мне пора.

Не знаю почему. Но мы втроем тупо и молча уставились на нее. А она… Не отрываясь. Не стесняясь, смотрела на меня одного.

Гришка едва прикоснулся к руке Влада. Тот понимающе кивнул. И они медленно стали удаляться в осеннюю ночь.

Она по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах я прочитал вызов. Скорее всего, он был вызван ее смущением.

– Мои уехали, Паганини. Я сегодня одна. Зайдем?

Не знаю почему, но я отрицательно покачал головой. Не знаю – почему. Скорее это была реакция на ее вызов.

– Но почему? – в ее вопросе уже прозвучала просьба.

– Нет, Капа, – я вновь упрямо помотал головой. Уже догадываясь почему. Я просто испугался.

– Паганини, – уже с нескрываемой мольбой просила она.

– Только на минутку, Паганини.

На моих губах выступила кислая ухмылка. Такая идиотская, что самому стало противно.

– Уже поздно, Капа. Уже пора спать. Иди, – и я легонько ее подтолкнул к двери подъезда.

Ее глаза с ненавистью, злобой, презрением впились в меня.

– Идиот! – выкрикнула она. И губы ее по-детски задрожали. – И что бы никогда! Никогда! Не смел мне звонить! Мне плевать на твою бездарную музыку! – и она мигом скрылась в подъезде.

А я, приподняв воротник пальто, кинулся догонять своих верных товарищей. И искал причину своего отказа. Я пытался восстановить в памяти ее танец с Владом, когда они так близко касались друг друга. И я понимал, что это не то. Это не причина моего ухода. Я понимал, что я просто испугался. Испугался этой душной осенней ночи. В которой мы были бы только вдвоем. Я еще никогда не любил. И И я испугался любви. Я испугался утра. В которое придется смотреть друг другу в глаза. Испугался слов, которые нужно будет говорить этим утром. Я испугался любви. Потому что еще никогда не любил. Я знал, что пожалею о своем уходе. Но страх оказался сильнее любви. Сильнее потери. И я догнал своих верных товарищей. А они с недоумением пялились на мою съежившуюся фигуру с поднятым воротником. И Влад выдавил:

– Не переживай, Паганини. Женщины любят поломаться. Это их главный козырь. В следующий раз она тебя обязательно пустит. Уж поверь моему горькому опыту.

А Гришка в ответ промолчал. Опыта у него не было никакого. Но по его глазам я понял. Что Капа еще больше возвысилась в его воображении. За свою неприступность и гордость. И только я знал истину своего отказа. Но ничего не сказал. Не мог же я признаться, что в этот вечер мы с Капой поменялись местами. Что я поступил глупо. Наверное, не по-мужски. Но именно потому, что полюбил. Иначе бы я непременно принял ее приглашение.

Мои друзья разошлись по домам. А я еще долго стоял возле своей двери. И открывать ее у меня не было никакого желания. И совсем иные мысли посещали маня. Я так и не прикоснулся к кнопке звонка. И решительно стал подниматься по лестнице вверх…

Вика удивилась моему приходу. А я не отрывал жадного взгляда от ее длинных крепких ног.

– Паганини? Ты что, Паганини? – рассмеялась она. – Хочешь, чтобы я еще какую-нибудь роль сыграла? Но учти, тетушкой с фабрики я быть ни за что не согласна!

– И не надо, Вика, – и я решительно направился в ее комнату. И бухнулся на диван. – Свари мне кофе, Вика, – попросил я, не отрывая взгляд от ее крепких ног.

Вскоре она появилась с чашкой в руках. И молча поставила ее передо мной. Я знал, что Вика ни о чем не спросит. Я знал, что Вика все понимает без слов. И ее мысли часто опережают мои. Вика погладила меня по стриженой голове. И рассмеялась. А я почему-то нежно погладил ее шею, плечи. И она почему-то не сопротивлялась. Она все понимала без слов.

– Вика, – прошептал я, уже ничего не соображая. – Ты настоящая красавица, Вика. И настоящий товарищ…

А утром мне было не по себе. Я умывался холодной водой. А Вика молча наблюдала за мной.

– Главное, Паганини – ни о чем не жалить. Ведь все случается не просто так. Сожалеть о прошлом – признак слабости.

Я мысленно признался в своей слабости. Но Вике как можно искренней улыбнулся:

– Все хорошо, Вика. К тому же с этой ролью ты справилась гораздо лучше, чем с ролью тетушки. Она тебе больше подходит. Вика расхохоталась.

– Я в этом никогда не сомневалась. Ну, пока? – и она слишком уж поспешно выпроводила меня за дверь. Она все я понимала. И я был ей искренне благодарен. Она была умнее всех нас вместе взятых. Потому что не создавала себе лишних проблем. И мне действительно было с ней хорошо. Хорошо и просто. Наверно потому, что я не любил ее.

А потом целое утро я бродил по холодному осеннему городу, И думал. Я думал о Капе. Я сравнивал эту некрасивую рыжую девчонку с красавицей Викой. Я искал в этой циркачка хоть что-нибудь достойное внимание. Я перебирал ее по частям. И ничего достойного внимания на находил. Но единственным желанием моим оставалось желание прикоснуться хотя бы к одной частичке ее тела. Так не достойной внимания…

Влад прибежал ко мне вечером. Не звоня, не стучась. Он ворвался в мою квартиру, не раздеваясь и не разуваясь.

– Старик! – прорычал он с порога. – Врубай!

И не дожидаясь, пока я проникнусь его желанием. Сам подскочил к телевизору. И со всей силы надавил на кнопку. И тут же на весь голубой экран засветилась его красивая физиономия, его белоснежные зубы, его античный профиль.

– Ну как, я хорош? – довольно подмигнул он мне, потирая руки. Мне оставалось только развести руками.

– И если вы так и не узнали, что такое высота. Считайте, что вы в жизни проиграли, – низким голосом отчеканил Влад-журналист.

И я услышал томный вздох миллиона очаровательных зрительниц. Сердце которых раз и навсегда упало к ногам Влада. И я не ошибся.

– Иесли вы никогда не испытывали страха падения. И ликованиявзлета. Если вы никогда не пытались взмахнутькрыльями, и хотя б на миг оторвать от земли ноги. Мневас жаль, – притворно вздохнул Влад. И посмотрелна небо. Словно сам всю жизнь только и делал, что круги над крышами города. – Что ж. Мне вас жаль. Но я вам постараюсь помочь. Я познакомлю вас с человеком. Который каждый вечер летает…

Мое сердце бешено заколотилось. И я яростно взглянул на самодовольную рожу своего товарищам А на голубом экране вспыхнули яркие огни. Они так напоминали звезды ночного неба. И между этими звездами плавно и легко летала моя маленькая Капа. М мне вдруг в этот момент больше всего захотелось, чтобы пропало электричество. Или перегорел телевизор. Или чтобы его, в конце концов, вообще никогда не изобретали. Мне вдруг стало больно смотреть на Капу. Я чувствовал, что она вот так же легко и свободно может выпорхнуть из моих рук. И улететь. Туда, к ночным звездам, даже если они и фальшивые. И никакая сила не сможет удержать ее в моих крепких объятиях. Никакое чудо не сможет помешать ей вырваться из моих рук. И эту свободу. Эту независимость Капы я ненавидел больше всего. Потому что понимал. Что приручить эту девчонку мне не дано. И не дано никому…

А счастливый Влад носился по комнате, потирая руки. И не переставая взахлеб болтать. Несомненно, его репортаж удался. И несомненно я высказал ему свое восхищение.

– С тебя, Влад, получится великий журналист. Я в это верю.

Влад в этом нисколечко не сомневался.

– Она тоже, – улыбаясь добавил он, – она тоже мне так сказала. Я женскому чутью, старик доверяю.

Кто из нас мог тогда предположить. Что этого сильного, самоуверенного, умного и несомненно талантливого человека так сможет обломить судьба? И если бы нам обрисовали его портрет через каких-то жалких семнадцать лет… Его, с потухшими глазами. Небритого, вяло улыбающегося пожелтевшими зубами. И судорожно сжимающего дрожащей рукой рюмку. Мы бы в это ни за что не поверили. Господи! Ну что же! Что же тогда с нами случилось! И кто в этом виноват, Господи!..

А Влад носился по комнате. Такой живой. Такой неотразимо красивый. С греческим профилем. И несомненной голливудской улыбкой, которую он так легко променял на скучные бессмысленные вечера в дешевом ресторанчика. За потемневшей рюмкой в дрожащей руке…

С этого телевизионного вечера я твердо решил никогда не переступать порог цирка. Который я и впрямь не любил. Капа по-прежнему охотно приглашала всех нас на представление. И Влад частенько пользовался ее приглашением. А Гришка там торчал почти каждый вечер. Я же поджидал Капу у выхода. Она мигом находила меня в толпе. И заметив, радостно улыбалась.

– Паганини! – махала она мне рукой. И тут же обиженно поджимала губы. – Ну почему ты сегодня опять на пришел?

Я притворно вздыхал.

– Ты же знаешь, Капа. Я задержался в консерве. Сама понимаешь. Скоро конкурс.

Она смешно морщила нос.

– Все равно ты его выиграешь, Паганини. Я в этом не сомневаюсь.

– А я сомневаюсь. Вот почему и работаю.

И мы с ней потом всегда гуляли по ночному городу. Мы были с ней очень разные. И в тоже время нас с ней связывала необъяснимая сила. Она влекла нас друг к другу с бешеной скоростью. И мы уже не могли допустить. Чтобы хотя бы один вечер, одна прогулка по ночному городу не принадлежала нам.

Однажды мы встретили Вику. Она гордо шествовала по проспекту на высоченных каблуках. Как всегда – в мини-юбке, оголяющей ее крепкие ноги. Я невольно сглотнул слюну. Но тут же поспешно отвел взгляд.

– Привет! – она непринужденно встряхнула своими длинными блестящими серьгами. И они вызывающе зазвенели. А я в свою очередь подумал, какая она замечательная актриса. В своих же актерских способностях я сомневался. И, разговаривая с ней по-прежнему глядел куда-то вдаль.

– Привет, Вик, – вяло пробубнил я. – Ну, как твои дела? – ничего умнее спросить я не мог.

– Великолепно! – улыбнулась она мне. И оценивающе оглядела Капу с ног до головы.

– Вы по-прежнему трудитесь на кондитерской фабрике? – полюбопытствовала Капа.

– Нет, – печально вздохнула Вика. И ее крепкая грудь невольно (или вольно) всколыхнулась. – Меня уволили. За каждодневную кражу шоколада. Теперь я тружусь на игрушечной. Ты случайно, не нуждаешься, девочка…

Капа покраснела от злости. И я вовремя схватил ее за руку.

– Ну, мы пошли, Вика. Я к тебе как-нибудь забегу.

– Забегай, Паганини. Как-нибудь… – и она многозначительно подмигнула.

Капа шила целую дорогу нахмурившись и надувшись. И упорно не желала со мной разговаривать.

– Ты чего, Капа, – я виновато перебил ее молчание.

Капа злобно выстрелила в маня своими янтаринами.

– У тебя с ней что-то было, Паганини, – не спрашивая, а утверждая выпалила она.

– Ты с ума сошла, Капа! Откуда! Откуда ты выкопала такую чушь! Да ты только взгляни на ее серьги! Откуда ты выкопала такую чушь!

– От верблюда! – огрызнулась она. – Ты всегда смотришь в глаза, Паганини. Почему ты на нее не смотрел?

Я пожал плечами.

– Просто мне не нравятся ее глаза.

Капа усмехнулась. Она мне не поверила. И убеждать в обратном не было смысла. Не мог же я объяснить, что именно благодаря Вике. Я мог так легко прикоснуться к Капе. Вот так непринужденно обнять ее. И крепко прижать к себе. И найти ее горячие губы… Я уже не боялся любви. Я уже отважно шагнул ей навстречу. Капа не вырывалась. Мимо нас мелькали машины, прохожие задевали нас в спешке. И листва городских деревьев шелестела над нами.

– Капа! – голова моя пошла кругом. И асфальт вместе с прохожими, машинами и городскими деревьями уплывал из-под ног.

– Капа…

Я плохо помню, как мы словили такси. Как так же, горячо обнимаясь, бухнулись на заднее сиденье. И целовались. И таксист недовольно морщился. И прикуривал одну от другой сигарету.

– Капа, ты куда меня везешь?

– На край земли…

Она не солгала. Это был край земли. И на краю земли росло почему-то много одуванчиков. Ослепительно желтых. Горячих до духоты. И среди этих цветов на краю земли стоял какой-то заброшенный дом с полуразрушенной верандой. И дырявыми тюфяками на полу. Но мы так и не добрались до него. Мы упали в ослепительную желтую мякоть. Мы мяли, душили желтые цветы. И они безропотно умирали под нами. Мы купались в этом сочном желтом море. Ныряли в него с головой. И вздыхали его сладкий запах. И нам этого было мало. Мы еле держались на краю земли. Но нам не было страшно. За нами виднелась огромная пропасть. Чуть неверный жест и мы в нее упадем. Туда, в неизвестность. Туда, где кончается мир. А, возможно, и нет – нас ждет пустота, остановка времени. Остановка судьбы. Но мы этого не боялись.