Текст книги "Циркачка"

Автор книги: Елена Сазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Привет! – я хмуро смотрю на рояль. На единственного свидетели моих воспоминаний. Лакированного и кривоногого. Я подаюсь. Что скоро. Совсем скоро. Он заговорит. Вслух. За меня. Моими мыслями. Моей памятью. Моими прожитыми годами…

В консерватории я был довольно заметной фигурой. Длинные черные волосы мягко спадали на мои плечи. Но на девчонку я никак не был похож. Длинный нос выдавал во мне остроумного и остроглазого парня. А низкий рост только подчеркивал величину моих мыслей и замыслов. В общем, даже издалека можно было без ошибки сказать, что я – музыкант. А моя умеренная и вполне обаятельная уродливость тотчас позволила придумать мне прекрасное прозвище – Паганини. Я, не скрывая, гордился своим внешним видом. И своим достойным прозвищем. И, впервые сев за рояль в своем классе, я гордо встряхнул шевелюрой. И с томным, задумчивым видом небрежно опустил руки на клавиши. Но я не был настолько глуп, чтобы не заметить насмешливые искры, прыгающие в глазах учителя. Мы переглянулись. И расхохотались на всю аудиторию. Так состоялось наше первое знакомство.

А вечером я со своими закадычными товарищами прогуливался по шикарному, строгому прямоугольному мосту. И Гришка недовольно морщил свой толстый нос.

– Фу! Как можно строить такую гадость.

Мы с Владом пожимали плечами. Мы ничего не понимали в мостах.

– Настоящий мост всегда дает почувствовать высоту, – не унимался Гришка. – Что под тобой – маленький мир. И ты словно царствуешь над этим миром. Это единственный шанс, чтобы человек понял, что выше всего.

– В таком случае, чтобы узнать высоту, нужно прежде всего узнать – падение. Мне этого не хочется. А тебе, Паганини?

Я вздохнул. Мне этого тоже не хотелось. И царствовать над миром у меня не было никакого желания. Гришка внимательно оглядел меня с ног до головы, словно увидел впервые.

– И почему мы не додумались до этой кликухи раньше? Ты – знаменитый Паганини! Ради этой кликухи стоило поступить в консерву!

Глаза Влада лихорадочно заблестели.

И он облизнулся.

– А у вас там есть приличные девочки? У этих… – и он махнул на Гришку, как на безнадежного. – Вообще баб нет. Бабы мосты не строят.

– А у вас? – без особого интереса спросил я, девочки меня не интересовали.

– А у нас слишком умные, – развел руками Влад. – И слишком.

– Ну, понятно. Разве может быть журналистка моралисткой? – удачно срифмовал я.

– И как они только совмещают. И ум. И аморальность, – последнее слово Гришка буквально выдавил из себя, покраснев до ушей.

– Одно другому не мешает, мой толстый друг, – Влад хлопнул его по плечу. – А вот в консерве, по-моему…

– По-моему, они у нас все чокнутые. Смотрят все время мимо. И еле передвигаются в пространстве. По-моему, думают о вечности. Тебя они точно не заметят, Влад, – и я оглядел его высоченную атлетическую фигуру, – ты слишком для них ничтожен. И очень не похож на вечность.

– Да, – печально вздохнул Влад, – не туда мы пошли учиться, мужики.

– Ну и поступал бы в балетную школу, – съязвил я.

– Или в цирковое училище, – поддержал он меня. – Кстати, о цирке. – И его черные глаза вновь загорелись нездоровым блеском. – Я тут познакомился с одной циркачкой. Первое, так сказать, интервью в моей жизни.

Я усмехнулся.

– Надеюсь, прошло удачно?

– Какая девочка? – мечтательно протянул Влад. – Пальчики оближите.

Гришка вообще не реагировал на наши реплики. И его круглые очки недовольно блестели, разглядывая крупные узоры на прямоугольном мосту.

– Хочешь, познакомлю? – не унимался Влад.

Я кивнул без особого энтузиазма.

А Гришка встрепенулся.

– С кем?! – испугался он. – Не надо меня ни с кем знакомить.

Мы расхохотались.

– В цирк хочешь бесплатно, а, Гриш?

– В цирк… Цирк – это замечательно. Там тоже есть высота…

Я промолчал. И впервые признался себе, что высоты не люблю. И, наверно, боюсь. Я люблю высокое, но не высоту.

А следующим же вечером Влад потащил нас в цирк.

Цирк! Цирк! Цирк! Вас приветствует самый лучший. Самый веселый! Самый забавный в мире! Цирк!

Клоуны, акробаты, жонглеры и фокусники. Море разноцветных гирлянд. Море разноцветного конфетти. Море разноцветных шаров. И мы с головой окунулись в это пестрое море. В эту фантастическую иллюзию. В этот насквозь лживый мир.

Влад чувствовал себя, как дома. Я всегда поражался его способности мгновенно находить общий язык со всеми. Он важно здоровался с артистами за руку. И обменивался краткими, чересчур вежливыми репликами, подчеркивающими его профессионализм.

Перед нами тогда была распахнута вся жизнь. И тогда мы были уверены на все сто, а может и больше. Что вся жизнь вскоре будет лежать у наших ног. Влад с его греческим профилем и голливудской улыбкой. Так удивительно похожий на Маяковского. Так легко покоряющий словесными экспромтами. Гришка, милый толстый очкарик. Сочиняющий самые невероятные проекты головокружительной высоты. Я, легко касающийся длинными тонкими пальцами божественных клавиш. Которые по моей воле рождали мою музыку.

Вся жизнь была распахнута перед нами. И мы были уверены. Что она будет у наших ног, и только спустя многие годы. Уже собираясь воскресными вечерами в маленьком ресторанчике. Мы подолгу смотрели друг другу в глаза. И молча задавали один и тот же вопрос. Ну почему наша жизнь так и не удалась? И почему мы оказались у нее в ногах… Но это потом… Это гораздо позже…

А тогда мы еле поспевали за Владом. И пялились на иллюзорный цирковой мир. А Влад весело размахивал руками. И подпрыгивал на ходу.

– Я сделаю гениальный репортаж! – взахлеб убеждал он. – Об одной маленькой циркачке. Ее совсем не видно в мире. Она легко теряется в нем. Настолько она мала. Но когда она выбегает на арену. Когда легко и свободно взлетает под купол цирка. Весь мир блекнет, тускнеет. По сравнению с ней. И уже никого не видно в мире.

Кроме нее.

– Уже не влюблен ли ты, мой друг? – я внимательно посмотрел на разрумянившегося Влада. Но он не расслышал меня. Или просто не захотел отвечать.

Мы заняли свои места. И я с недоверием ждал появления этой чудо-циркачки. Я был уверен, что ничего чудесного не увижу. Что это очередное увлечение моего чересчур влюбчивого товарища.

– Сейчас ее выход, – зашептал он.

И мы уставились на арену. И Гришка даже перестал шелестеть обертками от конфет. Скорее, от уважения к Владу. Чем от желания увидеть его очередное увлечение.

В чем я сразу же убедился – она была, действительное слишком мала. И совсем незаметна. Бестелесна, что ли. И мне показалось, я могу протянуть руку. И она легко запрыгнет на мою ладонь. Приподнимется на цыпочки.

А я, совершенно не чувствуя тяжести, смогу пронести ее через весь цирк, весь город, весь земной шар. Она, казалось, совсем потерялась на этой огромной нелепо разукрашенной арене. И только серебряный купальник вызывающе светился в темноте.

– Ее, действительно, не видно, – шепнул я.

И она взметнулась вверх. И я даже не успел заметить, как это произошло. Словно она взмахнула крыльями. И очутилась уже там, на головокружительной высоте. Которую я не любил. И, если честно, боялся. А она бесстрашно летала и кувыркалась там. Резко опускалась вниз и тут же взмывала под купол. И мне на миг показалось, насколько мы все малы перед нею, бессильны и неуверенны…

– Интересно, а в постели она вытворяет такое же? – Влад облизал свои пересохшие губы.

Как ни странно, но меня этот вопрос тоже заинтересовал. И я потянулся через Грешку к Владу. И так же возбужденно зашептал:

– Бьюсь об заклад, что в постели она способна на столько же, на сколько и мраморная статуя. Слишком много энергии отдает на арене.

Влад упрямо покачал головой. И протянул руку.

– Спорим?

– Гришка, ты подключаешься? – спросил я своего толстого друга.

Он отчаянно замахал руками. И его очки от возмущения сползли на кончик носа.

Мы расхохотались. И Влад хитро подмигнул мне. И довольно потер руки в предвкушении разрешения спора.

– Не волнуйся, старик, я тебе все честно доложу.

И его уверенный тон почему-то привел меня в бешенство. Но я, сдерживая себя, протянул руку. И Гришка разбил наши ладони, пропромямлив:

– Вообще-то, это как-то… Ну, в общем, ну не хорошо…

– За тобой, Паганини, бутылка шампанского, – заключил Влад.

А я поймал себя на мысли, что этим спором мне в первую очередь захотелось почему-то унизить эту маленькую циркачку. Наверно, потому, что сегодня своим бесстрашием она сегодня унизила меня.

Сразу же после представления мы уже топтались у выхода. Она заметила нас и долго бесцеремонно оглядывала каждого с ног до головы. Словно выбирала товар. А я с удовольствием отметил про себя, что она совсем некрасива. И издалека выглядит гораздо привлекательней. Лохматые рыжие волосы. И на носу – куча веснушек. И зубы ее не были пухлыми и алыми. И профиль не отличался античным совершенством. И щеки не горели румянцем. И глаза – совсем невыразительные и совсем не большие. И их цвет… Их цвет был какой-то странный. Я впервые столкнулся с таким цветом глаз. Настолько светло-коричневый, ну прямо до желтизны. Цвет янтарных камешков, которые я когда-то в детстве так любил собирать у моря. Я поразился, как мог Влад обратить на нее внимание. Влад – красавец и эстет по натуре. Любитель грудастых и длинноногих девиц с совершенными формами.

Чистюля и аккуратист. А эта циркачка отличалась даже некоторой небрежностью в одежде. В стоптанных сандалиях и не глаженой майке. Она даже походила на мальчишку. Хотя в глубине душа я не мог не отметить, что в ней было что-то от маленького кудрявого ангелочка. Невинного и наивного. Хотя о ее наивности и невинности можно было еще долго спорить.

– Меня зовут Капитолина. Можно просто – Капа, – и она протянула руку. Ее имя меня убило окончательно.

– К-к-как? – почему-то заикаясь переспросил Гришка.

– Капитолина. Капа. Вас что-то удивляет?

Честно говоря, меня удивляло все.

– А это – Гришка. Он – архитектор, – представил нашего друга Влад.

– Будущий, – покраснел до корней волос Гришка. И от неловкости достал какую-то мятую и растаявшую конфету. И протянул Капе. – Хочешь?

– С удовольствием, – она зашелестела фольгой. И тут же ее проглотила. Не удосужившись вытереть шоколад у уголков губ. А я про себя отметил, что у нее к тому же неровный и искусанные ногти. Истеричка, неврастеничка. Сделал я вывод.

– А это… Это Николай… Никколо. Можешь звать его Паганини.

– Он – будущий музыкант, – продолжила за Влада Капа. Хитро сощурив янтарные глазки.

– Ты случайно по совместительству не телепатка? – съязвил я.

– Увы, – она развела маленькими ладошками. – Просто нужно быть круглой дурой, чтобы не догадаться.

Влад рассмеялась.

– Ну, да для музыканта главное – длинные волосы.

– Длинные пальцы, – нахмурился я.

Капа вздохнула.

– А я, если честно, обожаю лысых. Ну зачем мужику длинные волосы? Если они уже есть у женщин. Жаль, что среди вас нет лысых.

Среди нас, действительно, не было лысых. И мы пожалуй об этом нисколечко не жалели.

– А в ней что-то есть, – неожиданно выдавил Гришка, когда Капа скрылась за углом дома.

От Гришки я такого не ожидал. И покрутил пальцем у виска.

– По-моему, она – круглая дура.

– Ты ни черта не понимаешь в женщинах, – хлопнул меня Влад по плечу. – Но поверь, Паганини, не научившись разбираться в женщинах, ты никогда не разберешься в музыке. Потому что и то и другое – прекрасно.

Сам же Влад, по-моему, не разбирался ни в том, ни в другом. Просто и то, и другое несли ему удовольствие. А от удовольствия отказаться было выше его сил.

Не знаю, как это случилось. И почему. Но на следующее же утро я уже сидел в кресле. Над подбородком, подвязанным белой простынёй, и над моими длинными густыми волосами колдовал парикмахер. А колдовать было вовсе несложно.

– Вы уверены, молодой человек, что нужно уничтожить всю вашу красоту?

Я молча кивнул.

– Жаль, жаль, – протянул он. – У вас такой великолепный густой волос, – со знанием дела сказал он.

Я кивнул в знак согласия.

– Мне тоже нравится.

– Вот видите, – с надеждой воскликнул он, – вовсе необязательно…

– Это дело принципа, – уже решительно перебил я его.

Он печально вздохнул. И включил машинку.

В консерватории мой вид шокировал абсолютно всех. Здесь можно было смириться с чем угодно. Но только не с лысым музыкантом. Тем более подающим надежды.

Но я с гордостью открыл крышку рояля, и по привычке встряхнул абсолютно лысой головой. И обернулся, голубые глаза учителя внимательно и хитро наблюдали за мной.

– Учитель… И все же я рискну, учитель. Это первое сочинение в моей жизни. И только вам я его покажу.

Я опустил руки на клавиши. Это был маленький этюд, который я сочинил этой ночью. Он был сыгран мною на одном дыхании. И был построен на одном дыхании страха. Страха высоты. От пиано – к форте. От бимоля – к диезу.

Я сидел, низко опустив свою лысую голову. И со страхом ждал приговора.

– Это был страх – тихо проговорил учитель, не отрывая от меня своих витражных глаз.

– Учитель? – благодарно выкрикнул я. У меня перехватило дыхание. Земля уходила из под ног. Моя стриженая голова кружилась от счастья. Страх мгновенно пропал. Мой первый этюд удался. Сегодня я – победитель.

– Учитель! – благодарно выкрикнул я. И заметил, как он помолодел. То ли от широкой улыбки, озарившей его лицо. То ли от солнечного света, падающего на его лицо.

– Я не знаю, какой это страх, – сказал он, – то ли страх первой любви. То ли страх ненависти. То ли страх жизни…

– Страх высоты, учитель.

– Это одно и тоже, Паганини, – совсем неожиданно он назвал меня этим прозвищем. И я машинально пригладил свою голову. Которая была совершенно лысой. Но я уже ни капли об этом не жалел.

– Все сильные чувства – это высота, Паганини. И этот страх тебе удалось передать. И я рад за тебя. Я в тебе не ошибся. Но…

– Что «но», учитель? – я вскочил с места.

– Но мне не нравится, что ты начал именно с этого, – учитель нахмурился. – С чего начал – к тому и вернешься, мой мальчик. Это, как правило, закон музыки. Откуда направился в путь. К тому месту и придешь. Музыка… Она, как земля – швыряет в разные стороны, нагоняет в тупик, и выводит из тупика. Ей нет начала и нет конца Но ее бесконечность, как и бесконечность нашей земли – всего лишь иллюзия.

Она – замкнутый круг. И сколько бы времени ты в нем не блуждал. Все равно вернешься туда, откуда начал.

Поэтому я боюсь за тебя, мой мальчик. Почему ты начал со страха?

Я слушал его. И я его понимал. Почему я начал со страха? Я этого тоже не знал, наверно, страх оказался сильнее меня.

– Страх сильнее всех чувств, Паганини. Потому что только страх способен убить все чувства. Это, как ни странно, парадокс. Страх рождается из трусости. Но он сильнее всего. Даже таланта.

– Я не трус, учитель, – сквозь зубы выдавил я. – Я не трус…

Учитель приблизился ко мне. И положил свою руку на плечо. И чуть его пожал.

– В конце концов, этот этюд можно назвать не «Страх», а «Иллюзия страха».

Я согласился. Хотя понимал, что в этом названии присутствует ложь. Но учителю не сказал об этом. Может быть, тоже от страха.

А Капу я встретил вечером. Она вышла из цирка под руку с Владом. И, прижимаясь к нему, что-то горячо шептала на ухо. И я вновь про себя отметил, насколько некрасива эта рожая лохматая девчонка. Ну зачем Владу она сдалась? Да стоит ему только свистнуть и любая фотомодель бросится к его ногам, но Влад почему-то в последнее время не желал свистеть никакой фотомодели. И каждый вечер околачивался в цирка, поджидая эту конопатую девчонку.

Я возник перед ними внезапно. И оскалил зубы. И захохотал гомерическим смехом. На Влада мой великолепный вид, как я и ожидал, подействовал. От неожиданности он подпрыгнул на месте и воскликнул:

– Какой ужас? Это что ли ты, Паганини! Я подозревал, что ты не самый красивый в мира, но чтобы настолько…

А Капа неожиданно захлопала в ладоши. И нежно погладила меня по гладко выбритой голове.

– Какой ты красивый, Паганини, – искренне восхитилась она. И тут же печально вздохнула? – Жаль только, что я терпеть не могу лысых. У парня должны быть густые, длинные волосы… Тем более у музыканта, музыкант не может быть лысым. Правда, Влад? – И она повернулась к Владу.

Влад в ответ только развел руками. И шепнул мне на ухо.

– Завтра утром готовь шампанское, лысый.

– Почему завтра? – громко сказал я, не обращая внимания на знаки, которые Влад делал за спиной Капы. – Почему завтра?

– Ты любишь шампанское, Капа?

Она облизнулась.

– Обожаю.

Влад с ненавистью взглянул на меня, но покорно поплелся за нами.

– Больше всего в жизни я люблю шампанское и шоколад, – заключила Капа.

Мы пили шампанское в маленьком полутемном баре.

Шоколада там не было. И Капу это искренне расстроило.

– Шампанское без шоколада – это полная чушь, – без конца возмущалась она.

Однако эта полная чушь не помешала ей с удовольствием потягивать холодный прозрачный напиток.

– Моя тетушка работает на кондитерской фабрике, – наконец сообразил я, как можно помешать Владу выиграть спор. – Каждый вечер она мне приносит целый мешок с кусочками шоколада.

– Каждый вечер – подпрыгнула на месте Капа. – Целый мешок!

Я приложил руку к сердцу.

– Клянусь твоей неотразимой красотой, Капа.

Капа тут же поверила моей клятве. В своей неотразимости она нисколечки не сомневалась.

Влад наконец протянул руку Капа.

– Идем? – предложил он, даже не взглянув в мою сторону. Я невольно вздрогнул. Капа растерянно захлопала ресницами.

– Паганини, – обратилась она ко мне. – А что… А что, сегодня твоя тетушка тоже принесет мешок шоколада?

Я пожал плечами. И как можно более невозмутимо выдал:

– Ну, Капа, я же сказал. Каждый вечер она…

– Что-то я никогда не слыхал, что у тебя есть тетушка, – не выдержал Влад.

– Извини, друг, я понятия не имел, что ты любишь сладкое.

Капа легонько похлопала Влада по щеке.

– Ну, Влад! отказаться от целого мешка шоколада – выше моих сил, честное слово?

Влад безнадежно махнул рукой. И пошел своим широким размашистым шагом прочь от нас, бурча на ходу.

– Чтобы променять такого красивого, умного парня на какой-то сомнительный шоколад…

Капа смотрела ему вслед с нескрываемым восхищением:

– Какой красивый и умный у тебя друг. Жаль только, что он не любит сладкое. Правда, Паганини?

Я молча согласился. Хотя, если честно, сам на мог терпеть сладкое.

А потом я оставил Капу в скверике. А сам сбегал в булочную, и купил на все деньги шоколада. И там же быстро развернул фольгу и разломал его на кусочки. И забросил их в целлофановый мешок, и спрятал в свое сумке. И мы с Капой бодрым шагом направились к моему дому. И я внове был вынужден отлучится под каким-то дурацким предлогом. Я побежал к Вике. Она жила этажом выше. И была старше меня на год. Поэтому я решил, что она вполне сгодится мне в тетки.

Моя подружка, полногрудая красавица Вика, широко улыбнулась, увидев меня на пороге. Но я ей наспех протянул полный мешок шоколада. И строго-настрого приказал:

– Вика, с сегодняшнего дня ты моя тетушка, усекла?

– Я? – расхохоталась Вика.

– Ты, ты. Запомни, Вика. Ты работаешь на конфетной фабрике. И каждый вечер по доброте души. Ты ведь добрая, правда, Вика? Так вот, каждый вечер ты по доброте души снабжаешь меня шоколадом.

Вика обиделась. Она никак не хотела работать на фабрике. Она училась вместе со мной в консерватории. И считалась самой красивой и способной студенткой. И перспектива фабричной работницы ее явно не прельщала. Но она оставалась мне другом. И поэтому, как мы договорились, через десять минут трезвонила в мою дверь.

– Вот видишь, Капа! – возликовал я. – Это моя тетушка. С целым мешком шоколада! Сиди здесь и не высовывайся!

Но приказать Капе сидеть на одном месте равноценно приказать статуе двигаться. Поэтому, когда я открывал дверь, Капин любопытный носик уже выглядывал из-за моей спины. В надежде увидеть толстую престарелую тетушку из фабрики. Прижимающую своими натруженными руками к груди шоколад.

Но тут появилась Вика. Во всей своей неотразимой красе. Декольте открывало ее пышную грудь. И серьги из фальшивого золота вызывающе свисали до самых плеч. И узкое платье открывало ее длинные крепкие ноги.

– Здравствуй, племянничек, – и она улыбнулась ярко накрашенным ртом.

Капа от удивления громко присвистнула. А я незаметно помахала Вике ладонями возле ушей. Чтобы так вырядится! Но Вика никаким образом не прореагировала на мои отчаянные жесты.

– Здравствуйте, дети, – к нам двоим обратилась она. – Ваша тетка пришла… – и она запнулась, явно не зная, что сказать дальше. Пела Вика отлично, но запас слов у нее был невелик. – Ваша тетка пришла, – вновь, уже менее решительно выдавила она.

– Шоколад припасла, – тут же нашлась Капа. И в одно мгновение выхватила мешок из рук Вики.

Когда дверь за Викой захлопнулась. Лицо Капы уже светилось шоколадными пятнами. Она облизывала свои обкусанные ноготки. И без умолку болтала.

– Первый раз, Паганини, я встречаю такую тетушку. Теперь понятно, почему ты ее прятал от Влада. Если честно я всегда думала, что фабричные работницы совсем другие. Изнывающие от непосильного труда. Сгорбившиеся под тяжестью будней. Я уже было подумала, не устроится ли мне на конфетную фабрику? А, Паганини?

Я плохо слышал ее. И плохо слушал. Ее рыжие волосы сбились в одну кучу. Ее лицо было шоколадно-перемазано. Ее янтарные глазки светились, как у напроказившей кошки. Некрасивая девчонка. Некрасивая девчонка. Некрасивая девчонка. Как заученный текст твердил я про себя. Убеждал себя, доказывал себе. Но совершенно напрасно. Мое воображение уже помимо моей воли уносило ее ввысь. К куполам цирка. И она неслась все выше и выше. К ночному звездному небу. И тысячи звезд путались в ее огненно рыжих волосах…

– Капа! – выкрикнул я. По-моему, получилось слишком сурово. Потому что она тут же спрятала мешок с шоколадом за спину. С решимостью во что бы то ни было его не отдать.

– Капа, ты очень некрасивая девушка, – нашелся наконец я.

Мне вдруг захотелось во что бы то ни стало обидеть ее. Оскорбить. Сорвать с нее крылья, на которых она так легко могла улетать от меня. Далеко-Далеко. В звездную бесконечность.

– Но в меня почему-то все влюбляются, – не сдавалась она.

– В тебя? – расхохотался я. – И тому же ты ешь слишком много шоколада, Капа. Ты скоро станешь толстой. И не сможешь больше летать. И тебя вышвырнут из цирка, – не знаю почему, но я рассердился не на шутку. Мои глаза светились гневом. Но Капа не замечала этого, она упрямо мотала головой.

– Я никогда не стану толстой, Паганини. Моя бабушка съедала каждый день по три кило шоколадных конфет. И при этом весила 40 кг. Понял, Паганини? – и она показала язык.

– Твоя бабушка случайно не умерла от дистрофии?

– Нет! – торжественно заявила Капа. – Она вообще не собирается умирать. Ей 103 года, она и по сей дань обжирается конфетами. И это, – она показала жалкие остатки шоколада, – я оставила ей.

– Редкая бабушка, – вздохнул я. – Сегодня она точно умрет от голода.

Но Капа уже не слушала меня, решительно направляясь к выходу.

– По пути загляни на себя в зеркало? На всякий случай! – крикнул я ей вслед.

Она всплеснула руками, разглядывая в зеркале свое чумазое лицо.

– Где у вас ванная, Паганини?

– Ванная комната – направо. Но уже месяц, как отключили воду. По техническим причинам. – С нескрывающим торжеством выдал я Капе. И приблизился к ней. И приподнял ее подбородок. В ее глазах мелькнул притворный испуг.

– И что теперь делать, Паганини?

– Ты от жадности съела весь шоколад, Капа. По твоей вине я остался без ужина. И все-таки я его попробую.

И я лизнул черное пятнышко на ее щеке. Она зажмурила глаза. И тут ж их открыла.

– Одна щека уже чистая, Капа.

– А вторая? – и она вновь зажмурила глаза.

Я лизнул второе шоколадное пятнышко. И моя голова закружилась. И сладкая-сладкая слюна подкатила к горлу. И ноги подкосились. Я покачнулся. И чтобы не упасть. Со всей силы оттолкнул от себя Капу. Но она удержалась на ногах. И улыбаясь, забросив руки за голову. Внимательно разглядывала меня. И в ее фигуре, жестах, лице. Прочитывалось что-то до боли знакомое. Не из нашего цивилизованного надоевшего мира. Скорее – из мира деревьев и цветов. Птиц и зверей. Из мира природы. И мне было неприятно это нескрываемая естественность. Но я ловил себя на мысли, что это меня и притягивает. И я разозлился. На свою слабость. На себя, на то, что так неосторожно связался с этой девчонкой. За то, что мой докой, мое равнодушие покинули меня сегодня раз и навсегда.

– Уходи, Капа! – со злостью выкрикнул я.

– Она не обиделась. И так же улыбалась своей сладкой улыбкой.

– Уходи!

Она взялась за ручку двери. Уходить ей явно не хотелось. А мне явно хотелось, чтобы она осталась. Но я вновь. Наперекор своему желанию, сердито выкрикнул:

– Я забыл тебя предупредить. Больше всего на свете я не терплю цирк и конфеты.

– А я – обожаю! – и она громко хлопнула перед моим носом дверью.

Она ушила против своего желания. Я не удержал ее против своей воли. Это была наша первая попытка сохранить покой. Но уже тогда мы понимали, что поздно…

Я не знаю, откуда рождалась моя музыка. Из мозга. Из сердца. Из души. Я не знаю. Может, быть, она рождалась сама по себе.

Независимо от моего сознания. Независимо от моего желания. Независимо от моих чувств. Я не был виновен в этих загадочных звуках. Так неожиданна возникающих в моей комнате. Прилипающих к моим станам. Прыгающим по моей мебели. Барабанящих по моему окну. Эти звуки жили сами по себе. Своей жизнью. Так не похожей на мою. И так похожей на мою жизнь.

– Если вы считаете, что музыка рождается из мозга. Или из сердца. Или души. Это глубокая ваша ошибка. И ошибка тех, кто это придумал, – горячо убеждал нас учитель. Он носился по комнате, как мальчишка. Размахивал руками. И по очереди приближался к каждому. Чтобы заглянуть в глаза. Чтобы узнать, понимаем ли мы! его. Мы его понимали.

– Музыка рождается… – он на секунду задумался. И протянул перед собой свои сухие жилистые руки. – Музыка рождается из ваших рук. Ваши руки – это мозг, сердца, душа. Посмотрите на свои руки.

Мы внимательно разглядывали свои руки.

– Прислушайтесь к ним. Приблизьте их к вашему лицу. Что вы слышите? Они пульсируют. Вы слышите, как громко стучит в них сердце? запомните, мои дорогие мальчики. Запомните раз и навсегда. Сердце музыканта – в его руках. Если они не пульсируют. Если в них не слышны звуки ударов – вы не музыкант! Чем чаще удары. Чем громче их звук – тем больше ваше сердце. Тем больше вы музыкант.

Сердце в моих руках бешено колотилось. И казалось, его удары слышатся на всю аудиторию.

– Тепло ваших рук – это ваша душа, мои мальчики. Руки музыканта не имеют права на холод. Холодные руки музыканта – это признак холодной души. Холодными руками вы никогда не создадите свою музыку. Музыка погибает от холода. Капельки пота на ваших пальцах – это ваши слезы, запомните раз и навсегда. Музыкант плачет руками…

На моих руках выступили капельки пота. Мои глаза оставались сухими.

– Ваши пальцы должны быть острыми, как перо. Подвижными, как волны, живыми, как память. Острые, подвижные, живые пальцы – ваш мозг, работайте над вашими руками, двигайте вашими пальцами, разминайте кисти. Неподвижность – смерть для ваших рук. Неподвижность – смерть вашей музыке. Неподвижность – смерть музыканта. Запомните эти три правила, берегите ваши руки. Думайте вашими руками. Дышите вашими руками. Живите вашими руками. И тогда из вас обязательно получится музыкант! – и учитель в конце своей речи поднял руки вверх. Они были, действительно красивы. Подвижны, гибки, почти прозрачны. И я убедился, что музыка, действительно, рождается с рук. И я увидел глаза своего учителя. Голубые витража пне стекла. М в них накопилось столько горечи, отчаяния И бесконечного одиночества. Что я невольно содрогнулся. Я знал, как одинок мой учитель. Я знал, что он выбрал когда-то музыку. Выбрал печаль. Вечное раскаяние. Он выбрал одинокий мир, в котором имеет право жить только музыка. И ничего ближе. И ничего дорожа. И ничего любимее. И никто был не вправе посягнуть на его мир. И никому не оставалось места в его мире. В его одиноком печальном мире музыки.

– Учитель! – еле слышно прошептал я. Но он услышал. Приблизился ко мне, доложил руку на плечо. И заглянул в глубь моих глаз.

– Ты что-то хочешь добавить, мой мальчик?

Я кивнул своей стриженой головой.

– Я знаю откуда еще рождается музыка.

Он вопросительно поднял брови.

– Она рождается из одиночества.

Он промолчал. Молча направился к двери. Взялся за ручку. И оглянулся.

– Из одиночества рук, Паганини, – поправил он меня. – Одиночества сердца, души. И это одиночество ничто на может заполнить. Но это не значит, что человек должен быть одинок. Одинокий человек – это не музыка. Это беда.

И учитель прикрыл за собой дверь.

И я понял, что жизнь этого талантливого человека так и не удалась. И никакая музыка так и не сумела его сделать счастливым. И всетаки я не согласился со своим учителем. Тогда я еще не мог понять. Что одиночество – это не дар человека. А его беда. Я не был одинок. Мое юношеское со свойственным максимализмом рисовало мое одиночество, мою трагедию жизни, мою печаль. И я решил, что если на свете что-то и достойно любви и преданности, то это музыка. И другие увлечения только помешают, будут красть по частицам, по нотам, по звукам мою музыку. Я же хотел сохранить ее в целостности и сохранности. Тогда я еще не мог понять. Что другая любовь, другие увлечения – это часть музыки. Может быть, самая ценная. Может быть самая талантливая ее часть.

Но в те годы я думал иначе. И потому никак не мог смириться, что в мою жизнь ворвалась Капа. Эта взбалмошная рыжая циркачка. Это легкомысленное конопатее существо. И в своем сознании я не мог совместить мою серьезную печальную музыку. И эту истеричную девчонку-сорванца. И всеми силами пытался отказаться от своего нового увлечения. От ненужной любви. Но с каждым днем мне все менее это удавалось. И я злился на себя. И я ее ненавидел. Наверно, потому что уже полюбил…

И каждый вечер торчал в булочной, разворачивая фольгу. И разламывая шоколад на кусочки. Булочница меня уже давно заприметила. И подозрительно поглядывала в мою сторону. И как-то не выдержала:

– Ты что, свою собаку шоколадом подкармливаешь? Чтобы быстрее подохла? – полюбопытствовала она.

– Нет, – печально вздохнул я, выбрасывая фольгу в мусорное ведро. – Просто у моей бабушки – антидиабет. Разве не слыхали про такую болезнь?

Булочница отрицательно покачала головой.

Я погрустнел еще больше.

– Это когда без необходимого количества сладкого наступает мгновенная смерть.

Булочница рассмеялась. Ей ни капли не было жаль мою бедную бабушку.

– Ладно уж, приходи. Если хочешь, я сама буду фольгу разворачивать, – и ее глазки при этом подозрительно сверкнули.