Текст книги "Павел I без ретуши"

Автор книги: Елена Лелина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Двор наследника

Из« Записок» Николая Александровича Саблукова:

В качестве великого князя Павел Петрович имел великолепные апартаменты в Зимнем дворце, а также во дворце Царскосельском. Здесь происходили их выходы и приемы, и тут же они давали пышные обеды, вечера и балы, оказывая постоянно чрезвычайную любезность своим гостям. Все высшие чины их двора, равно как и прислуга, принадлежали к штату императрицы, поочередно в течение недели дежурили в обоих дворцах, причем все издержки уплачивались из Кабинета ее величества. В этих приемах своего сына императрица Екатерина обыкновенно весьма милостиво сама принимала участие и после первого выхода радушно присоединялась к обществу, не допуская обычного этикета, установленного при ее собственном дворе. […]

Кроме названных апартаментов у великого князя был еще очень удобный дворец – Каменноостровский, расположенный на одном из островов на Неве. Здесь великий князь и его супруга также давали избранному обществу весьма веселые празднества, на которых происходили так называемые jeux d’esprit(игры ума), театральные представления, словом, все то, что придумали остроумие и любезность старого французского двора.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

…в продолжение двух последних лет царствования Екатерины II (1794–1796)… он [великий князь] постоянно был окружен группой лиц, называемых «гатчинцами», почти не выезжал из Гатчины и появлялся в городе лишь в торжественных случаях.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Он жил обыкновенно в Гатчине, своем увеселительном замке. Там, по крайней мере, он хотел быть господином и был таковым. Того, кто ему не нравился, он удалял от своего маленького двора, причем случалось, что он приказывал посадить его ночью в кибитку, перевезти чрез близкую границу и высадить на большой дороге, откуда изгнанник уже должен был сам добраться до первого встречного дома.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…он имел еще великолепный дворец и имение в Гатчине, в 24 верстах от Царского Села. К Гатчине были приписаны обширные земли и несколько деревень. Супруга великого князя имела такое же имение в Павловске с обширными парками и богатыми деревнями. Этот дворец находился всего в трех верстах от Царского Села. В этих двух имениях великий князь и его супруга обыкновенно проводили большую часть года одни, имея лишь дежурного камергера и гофмаршала. Здесь великий князь и великая княгиня обыкновенно не принимали никого, исключая лиц особо приглашенных. […]

Во время поездок… в Гатчину и в Павловск я… живо помню то странное впечатление, которое производило на меня все то, что я здесь видел и слышал. Все было как бы в другом государстве, особенно в Гатчине, где был выстроен форштадт [31]31
  Поселение, находящееся вне города или крепости, примыкающее к ним.


[Закрыть], напоминавший мелкие германские города. Эта слобода имела заставы, казармы, конюшни, и все строения были точь-в-точь такие, как в Пруссии. Что касается войск, здесь расположенных, то можно было побиться об заклад, что они только что пришли из Берлина. […]

Когда Павел был еще очень молод, императрица, пожелавшая дать ему громкий титул, не сопряженный, однако, с каким-либо трудом или ответственностью, пожаловала его генерал-адмиралом российского флота; впоследствии он был назначен шефом превосходного Кирасирского полка, с которым прослужил одну кампанию против шведов, причем имел честь видеть, как над головой его пролетали пушечные ядра во время одной стычки с неприятелем. Поселившись в Гатчине в качестве генерал-адмирала, великий князь потребовал себе батальон морских солдат с несколькими орудиями, а как шеф кирасиров – эскадрон этого полка, с тем чтобы образовать гарнизон города Гатчины.

Оба желания великого князя были исполнены, и таким образом положено начало пресловутой «Гатчинской армии», впоследствии причинившей столько неудовольствий и вреда всей стране. […]

Во всех гатчинских войсках офицерские должности были заняты людьми низкого происхождения, так как ни один порядочный человек не хотел служить в этих полках, где господствовала грубая прусская дисциплина. […]

…все происходившее в Гатчине тотчас делалось известным при большом дворе и в публике, и будущая судьба России подвергалась свободному обсуждению и не совсем умеренной критике. […]

Мы, офицеры, часто смеялись между собой над гатчинцами. В 1795–1796 годах я был за границей и, проведя несколько недель в Берлине, порядочно ознакомился с прусской выправкой. По возвращении моем домой мои товарищи часто заставляли меня подражать или, вернее, передразнивать прусских офицеров и солдат. В то время мы и не помышляли, что скоро все будем обречены на прусскую обмундировку, выправку и дисциплину.

Из переписки принцессы Августы Саксен-Кобургской:

Мы были очень любезно приняты [при дворе Павла Петровича в Гатчине], но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринужденности, господствующей при императорском дворе, я нашла здесь стеснение; все было натянуто и безмолвно. Великий князь, который, впрочем, очень умен и может быть приятным в обхождении, если он того желает, отличается непонятными странностями, между прочим дурачеством устраивать все вокруг себя на старопрусский лад. В его владениях тотчас встречаются шлагбаумы, окрашенные в черный, красный и белый цвет, как это имеет место в Пруссии; при шлагбаумах находятся часовые, которые опрашивают проезжающих подобно пруссакам. Всего хуже, что это солдаты русские, переодетые в пруссаков; эти прекрасные на вид русские, наряженные в мундиры времен короля Фридриха Вильгельма I, изуродованы этой допотопной формой. Русский должен оставаться русским.

Он сам это сознает, и каждый находит, что он в своей одежде, в коротком кафтане, с волосами, остриженными в кружок, несравненно красивее, чем с косою и в мундире, в котором он в стесненном и несчастном виде представляется в Гатчине. Офицеры имеют вид, точно они срисованы из старого альбома. За исключением языка они во всем прочем вовсе не похожи на русских. Нельзя сказать, чтобы эта метаморфоза была умно придумана. Мне было больно видеть эту перемену, потому что я чрезвычайно люблю этот народ.

Из дипломатического донесения Джеймса Гарриса от 3 октября 1778 г.:

Политика Павла Петровича в настоящее время совершенно прусская, и, если он не переменится, то сделается столь же странен своим пристрастием к прусскому королю, как и его отец.

В ожидании трона

Великий князь Павел Петрович. «Размышления, пришедшие мне в голову по поводу выражения, которым мне часто звенели в уши: о «принципах правительства»», 1772 г.:

После многих размышлений, перебродивших у меня в голове об этом предмете, я принялся внимательно рассматривать значение этих двух слов порознь, вне всякого иного их значения, и нашел, что первое из них: «принцип» – означает начало или основу чего бы то ни было, служащее как бы источником того, что видим впоследствии, и как бы шпилем (стержнем), на котором все вертится. Вот моя мысль о слове «принцип».

Второе слово: «правительство» – означает власть, установленную для управления или государством, или просто людьми… Теперь дело в том, чтобы рассмотреть оба слова в их сочетании. […] Итак, под словами «принципы правительства» разумеют начало и в то же время основание власти… Власть… первоначально происходит от физической силы, потому что в естественном состоянии сильнейший, победив слабейших, давал им закон – и это источник власти. Люди, собранные в обществе и вследствие этого сделавшись образованнее, увидели, что жить вместе не могут, не будучи управляемы по причине разности их характеров и избрали себе тогда начальников, которым (отдались, вручили себя) добровольно, предоставив ему (им) волю управлять ими. Эти начальники, сделавшись всемогущими и не видя ничего, что могло бы положить предел их страстям, начали увлекаться ими и совершать бесчинства. Тогда общество помыслило, чем бы умерить эту власть, определив ей границы, – (и) вот начало законов. Законы – основа всему, ибо без нашей свободной воли они показывают, чего должно избегать, а следовательно, и то, что мы еще должны делать. Основа этих законов, в их применении к стране или государству, служить руководством правительственной власти, и ее называют принципом правительства.

Я не говорю здесь о злоупотреблениях законов и власти, ибо желать говорить о злоупотреблениях – то же, что желать сосчитать капли в море.

Великий князь Павел Петрович. Из «Рассуждения о государстве относительно числа войск, потребного для защиты оного и касательно обороны всех пределов», 1774 г.:

Государство наше теперь в таком положении, что необходимо подобен ему покой. Война… изнуряет государство людьми, а через то и уменьшает хлебопашество, опустошая земли… Теперь остается только желать долгого мира, который доставил бы нам совершенный покой, дабы возобновить тишину, привести вещи в порядок и наконец наслаждаться совершенным покоем… наш же народ таков, что малейшее удовольствие заставит его забыть годы неудовольствия и самое бедствие.

По сие время мы, пользуясь послушанием народа и естественным его счастливым сложением, физическим и моральным, все из целого кроили, не сберегая ничего [32]32
  Намек на многочисленные войны периода правления Екатерины II и на тяжелое положение российского хлебопашца.


[Закрыть]; но пора помышлять о сохранении сего драгоценного и редкого расположения…

Показав… что к равновесию потребно… совершил намерение себя сделать полезным государству, писав сие от усердия и любви к отечеству, а не по пристрастию или корысти…

Великий князь Павел Петрович. Из« Собственноручной записки о гвардии», после 1774 г.:

Гвардию нахожу весьма великою и весьма неспособною ко всякому делу, не говоря о прочих неудобствах, которые каждый чувствует, но не станет о сем говорить. Вовсе быть без нее нельзя, ибо как достоинство, обычай, так и привычка глаз… делают ее необходимой, ибо и в безделицах опасно идти противу обычая и привычки.

Для всего сего мысль моя о ней такова. Оставить название всех полков и мундир оных. Но довести пехотные три [полка] нижеследующим образом, чтоб под всяким было не более баталиона, составленного из гренадерской и четырех мушкетерских рот… А дабы дух своевольный вывести из нее, раздающийся от праздной и одноместной жизни, то каждый год посылать их в разные места… и сим средством будут они от марта месяца до августа в походе, в сии пять месяцев не до своевольства будет, а остальные семь пройдут в отдыхании да в сборах.

Конную же [гвардию] можно оставить как и была, ибо оной немного… Офицеров же гвардии производить, как и ныне, но наличных [находящихся на месте предписания службы в наличии], а тех, которые вновь производиться будут, то жаловать армейскими прапорщиками и вести армейскими чинами [33]33
  В екатерининской армии гвардейский чин по статусу был выше равнозначного армейского. Наследник предлагает выпускать офицеров в гвардию, проведя их через общую армейскую службу, начиная с прапорщика и до определенного звания.


[Закрыть].

Из писем великого князя Павла Петровича к Марии Федоровне накануне его отъезда в действующую армию в 1788 г.:

Любимая жена моя! […]

Воображая возможность происшествий, могущих случиться в мое отсутствие, ничего для меня горестнее, а для Отечества чувствительнее себе представить не могу, как если бы вышним провидением суждено было в самое сие время лишиться мне матери, а ему государыни. […]

Признаюсь тебе, что считаю оное таким ударом, которого возможность удалил бы я совсем из своей мысли для своего спокойствия, если бы любовь моя к Отечеству и долг мой пред ним не налагали на совесть мою обязательства огорчить себя воображением возможности сего происшествия для того, чтобы целость его и обезопасность в толь несчастный момент непоколебимы остались. […]

Во-первых, поручаю тебе, как скоро постиг бы момент сего несчастного случая, немедленно объявить Сенату, Синоду и первым трем коллегиям сие мое к тебе письмо, которого содержание в тот же самый час и возымеет силу моей точной воли и повеления, которым утверждаю тебя правительницею на время моего отсутствия, почему и обнародуй сие несчастное происшествие, а письмо сие объяви в Сенате при уверении о моем благоволении всех и каждого. Прикажи от имени моего Синоду, Сенату и первым трем коллегиям о принятии от всех должной присяги мне и сыну моему Александру как наследнику, обнадежа непременностью попечения моею о истинном всех благосостоянии. Объяви Синоду, Сенату и трем коллегиям, чтоб остались в прежней своего звания власти относительно до упражнения по государственным текущим делам.

Сенат, Синод, три первые коллегии, все прочие гражданские, военные и судебные места, шефы разных команд и установлений, словом сказать, все места и все шефы без изъятия должны без малейшей остановки отправлять, по их званиям, все обыкновенные текущие дела на узаконенных уже основаниях, которые все имеют оставаться до моего возвращения точно в прежнем положении, не вводя в них никаких и ни малейших новостей перемен, по каким бы то причинам и поводу ни было.

Тебе как правительнице смотреть бденным оком, чтоб оно везде и во всей точности наблюдаемо было.

Тебе, любезная жена, препоручаю особенно в самый момент предполагаемого несчастия, от которого удали нас Боже, весь собственный кабинет и бумаги государынины, собрав при себе в одно место, запечатать государственною печатью, приставить к ним надежную стражу и сказать волю мою, чтоб наложенные печати оставались в целости до моего возвращения.

Буде бы в каком-нибудь правительстве или в руках частного какого человека остались мне неизвестные какие бы то ни было повеления, указы или распоряжения, в свет не изданные, оным, до моего возвращения, остаться не только без всякого и малейшего действия, но и в той же непроницаемой тайне, в какой по тот час сохранялись.

Со всяким же тем, кто отважится нарушить или подаст на себя справедливое подозрение в готовности преступить сию волю мою, имеешь поступить по обстоятельствам как с сущим или как с подозреваемым государственным злодеем, предоставляя конечное судьбы его решение самому мне по моем возвращении, затем пребываю твоим верным твой верный

Павел.

С.-Петербург.

Генваря 4-го дня 1788 г.

Любезная жена моя! […]

Таковое происшествие [смерть Екатерины II] может последовать равномерно и… после моей смерти… […]

Поручаю тебе тогда немедленно объявить императором сына нашего большого Александра и сие мое к тебе письмо Сенату, Синоду и трем первым коллегиям. Если сын мой большой останется малолетен, то поручаю тебе правительство как правительнице и со оным опеку детей наших до совершеннолетия, сего требует порядок и безопасность государства. При тебе быть совету правительства, которому нет дела до опеки. Совету сему состоять из шести особ первых двух классов по выбору твоему. В сей совет правительства входить всем делам, подлежащим решению самого государя, и всем тем, которые как к нему, так и в совет его вступают; однако ты имеешь как правительница во всяком случае голос решительный. Совершеннолетие начинается в шестнадесять лет. Жениться и замуж идтить детям нашим не позволяю инако как с воли твоей, и, во всяком случае, надеюсь от детей своих и сверх сего повелеваю отдавать тебе, которая достоинствами и добродетелями преисполнена, которую любил, как самого себя, и ни в чем с собою не разлучал, по долгу к тебе большему, нежели ко мне, ибо ты их на свет произвела, и помня наш союз и любовь; то, чем они мне должны были, любить и почитать тебя и согласоваться с волею твоею. Тем более должны они тебе всем сим, что ты помогла утвердить на предбудущие веки тишину и спокойствие и тем самым блаженство государства. Их долг удвоить любовь и благодарность свою к тебе, сохранять свято противу тебя то, что Господь Бог в заповедях и Святом Писании предписал детям к родителям, и посвятить на то жизнь свою. […]

Сим письмом исполнив долг званья своего, совести и любви моей к тебе, пребываю твоим верным

Павел.

С.-Петербург.

Генваря 4-го дня 1788 г.

Царственный мистик

Рассказ великого князя Павла Петровича о видении в Санкт-Петербурге. Брюссель, 10 июля 1782 г.:

Однажды вечером, или, пожалуй, уже ночью, я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце за разговорами и табаком и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная; это было в лучшую пору нашей весны. Разговор наш шел не о религии и не о чем либо серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать, и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производили странный звук, точно как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:

– Судьба послала нам странного спутника.

– Какого спутника? – спросил Куракин.

– Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.

– Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовою стеною?

– Вы идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.

Я протянул руку и ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.

– Ах, – сказал я Куракину, – я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проницало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

– Павел!

Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:

– Что вам нужно?

– Павел! – сказал опять голос, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти. Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени. И незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.

– Павел! Бедный Павел! Бедный князь!

Я обратился к Куракину, который тоже остановился.

– Слышишь? – спросил я его.

– Ничего не слышу, – отвечал тот, – решительно ничего.

Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собой и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.

– Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не долго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благодарной души нет более чувствительного наказания.

Он прошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал желание пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особого желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжалось более часа. Где мы были, я не знал…

Наконец мы пришли к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому [34]34
  Памятник Петру I работы скульптора Э. Фальконе, получивший благодаря произведению А. С. Пушкина распространенное название Медный всадник, был открыт в Санкт-Петербург 7 августа 1782 г.


[Закрыть]; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.

– Прощай, Павел, – сказал он, – ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною…

Часть II
Император Павел I

Кончина Екатерины II

Из воспоминаний графа Федора Васильевича Ростопгина:

…она [Екатерина II] с лишком полчаса не выходила из гардероба, и камердинер Тюльпин, вообразив, что она пошла гулять в Эрмитаж, сказал о сем Зотову, но этот, посмотрев в шкаф, где лежали шубы и муфты императрицы (кои она всегда сама вынимала и надевала, не призывая никого из служащих), и видя, что все было в шкафу, пришел в беспокойство и, пообождав еще несколько, минут, решился идти в гардероб, что и исполнил. Отворив дверь, он нашел императрицу лежащею на полу, но не целым телом, потому что место было узко и дверь затворена, а от этого она не могла упасть наземь. Приподняв ей голову, он нашел глаза закрытыми, цвет лица багровым, и была хрипота в горле. Он призвал к себе на помощь камердинеров, но они долго не могли поднять тела по причине тягости и оттого, что одна нога подвернулась. Наконец, употребив еще несколько человек из комнатных, они с великим трудом перенесли императрицу в спальную комнату, но, будучи не в состоянии поднять тело на кровать, положили на полу, на сафьянном матрасе. Тотчас послали за докторами. […]

К великому князю-наследнику от князя Зубова [Платона Александровича] и от прочих знаменитых особ послан был с извещением граф Николай Александрович Зубов; а первый, кто предложил и нашел сие нужным, был граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский.

В тот самый день наследник кушал на гатчинской мельнице, в 5 верстах от дворца его. Перед обедом, когда собрались дежурные и прочие особы, общество гатчинское составлявшие, великий князь и великая княгиня рассказывали… случившееся с ними тою ночью. Наследник чувствовал во сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто от этого просыпался, потом засыпал и опять был разбужаем повторением того же самого сновидения; наконец, приметив, что великая княгиня не почивала, сообщил ей о своем сновидении и узнал, к взаимному их удивлению, что и она то же самое видела во сне и тем же самым несколько раз была разбужена. […]

…Петербург не знал еще о приближающейся кончине императрицы Екатерины. Быв в английском магазине, я возвращался пешком домой и уже прошел было Эрмитаж, но, вспомнив, что в следующий день я должен был ехать в Гатчино, вздумал зайти проститься с Анною Степановною Протасовой. Вошед в ее комнату, я увидел девицу Полетику и одну из моих своячениц в слезах: они сказали мне о болезни императрицы и были встревожены первым известием об опасности. […]

…пришел… великий князь Александр Павлович. Он был в слезах, и черты лица его представляли великое душевное волнение. Обняв меня несколько раз, он спросил, знаю ли я о происшедшем с императрицею… Он подтвердил мне, что надежды ко спасению не было никакой, и убедительно просил ехать к наследнику для скорейшего извещения, прибавив, что хотя граф Николай Зубов и поехал в Гатчину, но я лучше от его имени могу рассказать о сем несчастном происшествии. […]

…наследник [Павел Петрович, направлявшийся в Петербург] вышел из кареты. Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более 3°; луна то показывалась из-за облаков, то опять за оные скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены в свете, пребывали в молчании, и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил взгляд свой на луну, и, при полном ее сиянии, мог я заметить, что глаза его наполнялись слезами и даже текли слезы по лицу… Я не мог воздержаться от повелительного движения и, забыв расстояние между ним и мною, схватив его за руку, сказал:

– Ah, Monseigneur, quel moment pour Vous! [35]35
  Ах, ваше величество, какой момент для вас! ( фр.)


[Закрыть]

На это он отвечал, пожав крепко мою руку:

– Attendez, mon cher, attendez. J’ai vécu quarante deux ans Dieu m’a soutenu; peut-être, donnera-t-il la force et la raison pour supporter l’état, au quel il me destine. Esperons tout de Sa bonté [36]36
  Обождите мой дорогой, обождите. Я прожил сорок два года. Господь меня поддержал; возможно, Он даст мне силы и разум, чтобы выполнить предназначение, Им мне уготованное. Будем надеяться на Его милость (фр.).


[Закрыть].

Вслед за сим он тотчас сел в карету и в 8 с половиною часов вечера въехал в С.-Петербург, в котором еще весьма мало людей знали о происшедшем. […]

Наследник, зашед на минуту в свою комнату в Зимнем дворце, пошел на половину императрицы. Проходя сквозь комнаты, наполненные людьми, ожидающими восшествия его на престол, он оказывал всем вид ласковый и учтивый. Прием, ему сделанный, был уже в лице государя, а не наследника. Поговорив несколько с медиками и расспросив о всех подробностях происшедшего, он пошел с супругою в угольный кабинет и туда призывал тех, с коими хотел разговаривать или коим что-либо приказывал. […]

Между тем все ежеминутно ожидали конца жизни императрицы, и дворец более и более наполнялся людьми всякого звания. […]

С трех часов пополудни слабость пульса у императрицы стала гораздо приметнее, раза три или четыре думали доктора, что последует конец, но крепость сложения и множество сил, борясь со смертью, удерживали и отдаляли последний удар.

Тело лежало в том же положении, на сафьянном матрасе, неподвижно, с закрытыми глазами. Сильное хрипение в горле слышно было и в другой комнате, вся кровь поднималась в голову, и цвет лица был иногда багровый, а иногда походил на самый живой румянец. У тела находились попеременно придворные лекари и, стоя на коленях, отирали ежеминутно материю, текшую изо рта, сперва желтого, а под конец черноватого цвета. […]

Помещу здесь одно из моих примечаний: войдя в комнату, называемую дежурной, я нашел князя Зубова сидящего в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды. […]

В 9 часов пополудни Роджерсон, войдя в кабинет, в коем сидели наследник и супруга его, объявил, что императрица кончается. Тотчас приказано было войти в спальную комнату великим князьям, княгиням и княжнам… Сия минута до сих пор и до конца жизни моей пребудет в моей памяти незабвенною. По правую сторону тела императрицы стояли наследник, супруга его и их дети; у головы призванные в комнату Плещеев и я; по левую сторону доктора лекари и вся услуга Екатерины. Дыхание ее сделалось трудно и редко; кровь то бросалась в голову и переменяла совсем черты лица, то, опускаясь вниз, возвращала ему естественный вид. Молчание всех присутствующих, взгляды всех, устремленные на единый важный предмет, отдаление на сию минуту от всего земного, слабый свет в комнате – все сие обнимало ужасом, возвещало скорое пришествие смерти. Ударила первая четверть одиннадцатого часа. Великая Екатерина вздохнула в последний раз и, наряду с прочими, предстала пред судом Всевышнего.

Казалось, что смерть, пресекши жизнь сей великой государыни и нанеся своим ударом конец и великим делам ее, оставила тело в объятиях сладкого сна. Приятность и величество возвратились опять в черты лица ее и представили еще царицу, которая славою своего царствования наполнила всю вселенную. Сын ее и наследник, наклоня голову пред телом, вышел, заливаясь слезами, в другую комнату, спальная комната в мгновение ока наполнилась воплем женщин, служивших Екатерине.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

В четверг, 6 ноября 1796 года, я прибыл по обыкновению к Загряжским. К семи часам вечера на столе было приготовлено лото, и я предложил себя, чтобы первому вынимать номера. Г-жа Загряжская отвечала более холодным тоном, чем обыкновенно: «Хорошо», – и я начал игру. Играющие, однако, думали, по-видимому, о чем-то другом, так что я даже слегка пожурил их за то, что они не отмечают номеров.

Между тем г-жа Загряжская вдруг отозвала меня в сторону и сказала:

– Vous êtes un singulier homme, Sabloukoff!

– En quoi done, madame? – возразил я.

– Vous ne savez done rien?

– Mais qu’y a-t-il à savoir?

– Comment done, l’Imperatrice a eu un coup d’apoplexie et on la croit morte… [37]37
  «Вы необычный человек, Саблуков». – «В чем дело, мадам?» – «Стало быть, вы ни о чем не знаете?» – «А что надо знать?» – «Как же, с императрицей случился апоплексический удар, и считают, что она умерла…» (фр.)


[Закрыть]

Я чуть не свалился с ног и так побледнел, что г-жа Загряжская очень встревожилась за меня. Как только я пришел в себя, побежал с лестницы, бросился в мой экипаж и отправился в дом моего отца. Оказалось, что он уже уехал в Сенат, куда его вызвали. Катастрофа действительно совершилась, сомнений быть не могло. Екатерина скончалась. […]

По дороге мне попадались люди разного звания, которые шли пешком или ехали в санях и каретах и все куда-то спешили. Некоторые из них останавливали на улице своих знакомых и со слезами на глазах высказывали свое горе по поводу случившегося. Можно было думать, что у каждого русского умерла нежно любимая мать. […]

…около полуночи [в Зимний дворец] прибыл великий князь. В течение ночи был составлен манифест, в котором оповещалось для всеобщего сведения о кончине императрицы Екатерины и о вступлении на престол императора Павла I. Акт этот был также прочитан в Сенате, и была принесена обычная присяга. […]

Никогда не забуду я этого дня и ночи, проведенных мной в карауле во дворце. Что эта была за суета, что за беготня вверх и вниз, взад и вперед! Какие странные костюмы! Какие противоречивые слухи!

Императорское семейство то входило в комнату, в которой лежало тело покойной императрицы, то выходило из оной. Одни плакали и рыдали о понесенной потере, другие самонадежно улыбались в ожидании получить хорошие места. Я должен, однако же, признаться, что число последних было невелико.

Из «Записок» Александра Александровича Башилова:

В 1796 году, помню, что в ноябре, чуть ли не 6-го числа, в 3 часа, стали поговаривать, что императрица Екатерина нездорова и что с ней сделался удар. Вы можете посудить о смятении всех и каждого. Кто из видов сожалел, кто из боязни, а кто из любви; к сему последнему обстоятельству мы, невинные твари, были причастны. […] Государь Павел Петрович прибыл около 9-го часа; а в 9 часов и 55 минут уже дух Екатерины парил на небесах. Какая ужасная картина! Какая суматоха, и какие поделались у всех лица; у иного длинное в аршин, у иного сплюснутое в вершок, и перемена правления была такая загадка, после того что после царствования женщины стал царствовать государь хотя мудрый, но строгий.