Текст книги "Персик расцветает (СИ)"
Автор книги: Елена Ингверь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
========== Часть 1 ==========
Ещё совсем недавно это казалось мечтой. Чтобы снова – Никчёмная Тсуна, чтобы снова – травля одноклассников, чтобы снова не бояться за маму, чтобы снова спать столько, сколько человеку полагается, чтобы снова читать мангу на уроках, гулять в соседнем парке и есть сколько угодно шоколада, чтобы снова просто жить, как обычный человек, обычная девушка, девочка, чтобы быть, наконец, человеком, а не функцией какого-то там наследника.
И что?
И что теперь?
Она снова Никчёмная Тсуна, разве что теперь одноклассники странно косятся и почти не лезут, но ведь так даже лучше. Не травят, но и любить, конечно же, не стали. Она снова не боится за маму – мама уехала в Италию с отцом, оставив её здесь доучиваться совершенно одну. Она снова спит много, даже больше, чем раньше – теперь нет мамы, чтобы будить её вовремя, а на существование школы ей давно уже наплевать. Придёт уроку к шестому – уже хорошо. Учитель силой затащит на урок или даже на кружок – ну, пусть будет. Да, в школе есть ещё такие учителя. Да, Тсуне совсем не стыдно. Она снова читает мангу на уроках или тоже спит, и всем наплевать, учителя иногда лишь трогают за плечи, но в основном лишь качают головами, понимая, что она уже безнадёжна. В школу она идёт медленно, десятыми дорогами, обходя по пути хоть весь город, а чем питается – сама никогда не помнит. Она снова живёт как обычная девушка, даже лучше, она не выполняет никакой функции.
Вообще никакой.
Что теперь?
По дороге в школу Тсуна чувствует себя уставшей, а придя, не хочет уходить. Она хотела бы пустить корни и превратиться в дерево, чтобы больше никогда никуда не ходить.
Поэтому она перестаёт ходить в школу.
Со временем приходит простая мысль – понимание, кто в этом виноват. Нет, мысль такая пришла не сама, Тсунаёши совершенно точно её искала, и её, и того, кто, собственно, виноват. Кто виноват в том, что Реборн из всех возможных наследников пришёл именно к ней. В конце концов, она всегда была девочкой слишком слабовольной и послушной отцу, слишком податливой – почему бы ему не соблазниться таким удобным материалом? Что же странного в том, что он соблазнился? А дальше что? А дальше начался её ад, двусторонний, как она сейчас поняла. Над ней постоянно издевался Реборн, играя в неё, как в куклы, подкидывал ей ненужных людей, которым была не нужна она сама, заставлял их во что-то верить, в первую очередь, в цель и друг в друга. А сама она – с другой стороны – начала в этом реально участвовать, тоже чего-то хотеть, пусть и не того, чего от неё хотел Реборн, но хотеть. Сама она рвалась в бой, честно рвалась, внутренне даже больше, чем внешне, она сама принимала решения. Она сама открыла ворота осаждающей её крепость армии. Она заставила себя верить, что тоже этого всего хочет, что ей всё это нравится, что её не всё делать заставляют. Она самой себе поверила. Да только поверить было мало, надо было ещё и быть, быть той умелой, старательной, серьёзной, умной и, пожалуй, действительно желающей всего ей предложенного, а не просто заставляющей себя что-то делать, какой её хотели видеть все вокруг, даже тихая добрая мама. А она кто? А она что? А она не только ни одной из характеристик никогда не соответствовала и ещё и соответствовать не хотела, так ещё и во всём остальном не идеальна… а с самой собой стоит быть честнее, так что скорее уж полностью безнадёжна. В том, что это всё скоро кончилось, действительно не было ничего, чего нельзя было ожидать. А теперь она не рада. А почему же она не рада, если так хотела, чтобы все от неё отстали? Потому, что она просто неблагодарная дура, чего уж там.
Тсунаёши перестаёт ходить в школу, иногда выбирается в магазин, лежит в постели и думает о том, зачем всё это, зачем всё это ей и какое место она занимает в этом во всём. Тсунаёши перестаёт ходить в школу, чтобы не мешать в ней окружающим, не отвлекать учителей, расстраивая их своей никчёмностью, не мешать одноклассникам своими вечными спотыканиями обо что-нибудь, разливаниями и рассыпаниями чего-нибудь, попытками влезть в какие-нибудь чужие споры с неуместными комментариями там, где их не просили, и знает при этом, что мешает своим отсутствием – заставляет сердиться… но этим она хотя бы мешает меньше. Тсунаёши иногда выбирается в магазин, где точно так же мешает всем своей кошмарной неуклюжестью, смотрит на всех и на всё с безразличием во взгляде и поэтому даже не извиняется. Тсунаёши думает о том, а зачем тогда, а зачем?
Тсунаёши думает об этом долго, месяца два, а может, и три, а может, больше, потому что сначала она отмеряла время по звонившей каждую неделю маме, а потом мама стала звонить реже, а намного ли реже, Тсуна не считала, она вообще не смотрела ни на время, ни на календарь. Тсунаёши всегда любила жизнь, какая бы она ни была, и поэтому думать было сложно. Но она точно знала, что ничего не изменится, что она так и останется лежать в этом пустом холодном доме, к ней никто не придёт, мама из Италии не вернётся, хранители тоже – под контролем Реборна они за всё это время стали отличными бойцами, желанными людьми очень много где, и она им теперь ни в каком качестве не нужна. И она не стала. Они, которые не были целью Реборна, стали, а она… а она не стала, и больше тут ничего не скажешь. И не поделаешь. Она никем никогда не станет.
Тсунаёши думает об этом долго, но у неё много времени, вся жизнь – и ни на что. Вся жизнь, которая не нужна никому, вся жизнь, которая ни на что не годится. Тсунаёши перестаёт думать, Тсунаёши решает делать.
Правда, почему-то она остро чувствует, вернее, предчувствует что-то, но ей ведь уже всё равно, ей всё уже равно.
Лезвие входит неожиданно сложно, кожа хочет жить, кожа не поддаётся, и Тсунаёши думает, что ей стоило ещё какое-то время подождать, чтобы не то что какая-то там кожа, а вообще каждая самая маленькая молекула её тела точно была согласна с её выбором. Но, скорее, просто она сама очень ослабла за это время. На бледной коже тёмно-красная кровь смотрится непоправимо хорошо, даже жалко резать дальше. Но – надо. Тсунаёши делает это медленно, почти любуясь. Да и к этому неожиданно приходится прикладывать немалую силу, хотя странно, она всегда думала, что это легко, просто больно. Тсуне кажется, что она нащупала ножом вену, и она не понимает, почему так долго её не было, и делает последнее усилие.
Тонкие… что-то касается её где-то в районе поясницы, три или четыре касания, она плохо это чувствует, но почему-то падает вперёд, лицом в пол, он липкий и пыльный. Потом замечает, что рука в крови уже вся, там чуть ли не алый фонтан, и с ним даже, она замечает, совершенно не сочетается куда более яркий и слишком жизнеутверждающий красный рукав того, кто её за эту руку схватил. Голова закружилась, стало душно, она не видела ничего, кроме пола и пыльных мышей, стало отчаянно тошно, перед глазами закружились чёрные точки, и глаза пришлось закрыть.
========== Часть 2 ==========
Под закрытые веки пробирался свет, казавшийся под кожей красноватым. То ли она под лампой лежала, то ли под солнцем, то есть, под окном, за которым ярко светило солнце. Это понял выползающий из небытия разум через… несколько минут, наверное, после пробуждения. Потом понял, что, наверное, всё же под окном – зачем кому-то, кроме солнца, светить ей в лицо и мешать ей этим жить?
Зачем кому-то, кроме солнца…
Реборн.
Одиночество в пустом доме, ненужность, бесцельность.
Руки.
Где… Где она?..
Всё неожиданно вспомнилось, непонятно, почему только сейчас. Как будто спало где-то внутри, а сейчас было жестоко разбужено внезапной ассоциацией? Вернее, не ассоциацией, с Реборном солнце точно ассоциироваться не могло, скорее прямым напоминанием. Какая разница? Почему она вообще об этом думает?
Да и вообще зачем хоть о чём-то думать? Лучше бы она потеряла память, вот и всё, о чём тут ещё можно подумать?
А, нет, лучше бы она умерла, как и хотела – не помнить, конечно, было бы приятно, но она всё равно осталась бы прежней. И мир тоже никогда не изменится, сколько ни смотри на него по-новому.
Но…
…ведь её кто-то спас.
Влез к ней домой для этого, то есть, наверняка что-то от неё хотел… стоп, в смысле, хотел? Обворовать хотел, увидел самоубийцу, решил вызвать скорую для плюсика в карму? Было бы смешно, если бы она помнила, что такое смеяться.
А на самом деле, видимо, очень глупый вор. Как он ещё не попался, интересно?
– Кто эта девушка? – спросил кто-то довольно далеко от её постели, кажется, даже за тонкой стенкой. Тсунаёши поняла, что до этого она слышала и неторопливые шаги, просто не обращала на них внимания.
– Это неважно, – ответил другой голос.
– Я не настаиваю. Но вы внезапно решили… поправьте меня, если я ошибаюсь… воевать с Вонголой? Уничтожить Вонголу? Могу предположить, проучить Вонголу? Это было слишком неожиданно, я подумал, что она может быть как-то с этим связана.
Говорил этот человек очень мягко, но, несмотря на содержание речи, без намёка на извинение в голосе.
– Она связана. Но будет ошибкой сказать, что я преследую цель исключительно отомстить за состояние этой девушки или что-то в этом роде. Своими действиями, да, не спорю, отчасти связанными с этой девушкой, Вонгола нанесла серьёзное оскорбление бывшим Аркобалено, что особенно неприятно, при участии Реборна. Это может быть неочевидно, но этого нельзя не учитывать. На самом деле, мне стоило сделать это раньше, но у меня не было всей информации.
– Не хочу выглядеть осуждающим, но вы, мастер, сейчас довольно неумело пытаетесь спрятаться под маской объективных причин.
– Да, вы правы, я не умею прятаться, поскольку никогда этого не делал и не делаю сейчас. Я считаю, вы имеете исключительное право выглядеть как угодно и осуждать меня за что угодно, так как из этого состоит наша человеческая жизнь, и ровно по этой же причине я волен делать что мне угодно, пока это не мешает тем, кому я не хочу мешать. Если я на данный момент мешаю кому-то, кому, как вам кажется, не хочу – я буду рад услышать об этом. Что до объективных и субъективных причин, я не хочу и не буду скрывать, что для меня эта девушка очень важна.
Ой, да ладно. Кому она там важна? Да ещё настолько крутому, что мог начать делать что-то там с Вонголой, то ли защищая поруганную честь бывших Аркобалено, то ли мстя за какую-то там самоубийцу. Голос был смутно знакомый, но Тсуна точно слышала его от силы пару раз в жизни. Собеседник этого человека, хорошо осведомлённый о его делах, называл её в своей речи просто «девушка» и спрашивал, связана ли она с Вонголой, то есть, понятия не имел, кто она такая, а ответа на прямой вопрос не получил. Значит, не очень-то она и важна?
Она – какое-то прикрытие?
– А другие бывшие Аркобалено разделяют ваше мнение об оскорблении?
– Не могу быть в этом уверен. Впрочем, если когда-нибудь на них снизойдёт просветление, они будут мне благодарны. Я знаю, что вы всё ещё недовольны моими действиями и ответами, но я стараюсь никого ни к чему не обязывать.
Угрозы не слышалось ни в единой фразе этого мастера, хотя большинство знакомых Тсунаёши начали бы убивать собеседника, услышав хоть каплю сомнения в его голосе. Отец, человек на редкость могущественный, весьма прозрачно намекнул бы собеседнику на риски, возникающие в подобном разговоре, и неважно, с кем бы он при этом разговаривал. А на Реборна даже смотреть было страшно, причём всегда, вне зависимости от ситуации.
Если бы вместо Реборна с ней был подобный человек, может быть, она и добилась бы всего того, чего от неё хотели?
Нет, хватит. Не надо пытаться видеть в ком-то ещё причину своей никчёмности.
– Но люди слишком уважают и любят вас, чтобы не обязаться.
– Безусловно. Разве я могу этого не осознавать?
Вот как, интересно, можно сказать подобную фразу вообще без капли угрозы? Тсуна совершенно этого не понимала. Так, действительно, могли разве что китайцы… она до сих пор думала, что только какие-нибудь древние китайские монахи.
Ой. Китайцы. Они же разговаривали по-китайски, а она до сих пор просто слушала и никак этого не отметила. Видимо, Реборн всё-таки хорошо её натренировал даже в этом ужасном языке. Непонятно только, зачем.
То есть, это китайцы… триады? Пошли что-то делать с Вонголой? А зачем им тогда какая-то Савада Тсунаёши?
– Стоило мне ненадолго отлучиться, как вы уже начинаете обвинять учителя в том, что сделал я и на что люди сами согласились? – сказал кто-то третий. Он говорил очень резко и действительно немного удивлённо, как будто только что вошёл, услышал обрывок разговора ещё издалека. Только вот шагов его слышно не было.
– Я ровно об этом сейчас и говорил. Вы удовлетворяете необоснованные прихоти своего учителя, как будто он не величайший мастер, а маленькая принцесса. Возможно, за это следует критиковать в первую очередь вас, но когда человек воспитывает себе личную гвардию из…
– Ещё одно оскорбительное слово в сторону моего учителя, моих людей и их действий…
А вот и ожидаемые прозрачные намёки. Скоро они и убивать друг друга начнут. Кажется, рутина возвращается?
– А вам в голову не приходит, что это не «ваши люди», не ваша собственность и не ваше право выполнять…
– Спрашиваете меня об этом вы, но спрашиваю людей об их желаниях обычно почему-то я!
– …тупые прихоти спятившего…
Тишина.
После воплей показалась оглушающей. Оба замолкли так внезапно, что Тсунаёши показалось, что она оглохла.
А этот учитель ничего не сказал… Вообще.
– Простите, учитель.
А этот излишне возмущённый лишь только фыркнул.
Может, учитель руку поднял, или что-то такое? Единственный нормальный человек…
А ещё его величайшим мастером называют. Если за поразительное спокойствие – то неудивительно, почему. Но если серьёзно, то кого сейчас – в Гонконге? – могут по-настоящему так называть? Да и обращение это, «учитель»… какое-то немного ирреальное, что ли?
И зачем ему, кстати, отстаивать честь бывших Аркобалено? Он им что-то должен? Он должен что-то лично Фону? Хотя нет, он бы сначала спросил об этом Фона, а уж с ним вряд ли кто-то посмел бы спорить. Или его попросил об этом сам Фон, но просил этого не разглашать? Фон разве состоит в какой-то триаде?
А.
Нет.
Это Фон.
Ну ему-то она зачем?
Комментарий к Часть 2
Идите ко мне – https://vk.com/fugyourlife!
========== Часть 3 ==========
В полной тишине кто-то ушёл. Кто-то вздохнул, кажется, покаянно.
– Когда ты начнёшь понимать ценность своего внимания и своих слов? – спросил Фон. Кажется, риторически.
Ученик действительно не ответил.
Потом кто-то издалека позвал, видимо, его, назвав «мастер Ли», и Тсунаёши снова не услышала ни единого шага, но на этот раз точно была уверенна, что он ушёл. А Фон пошёл к ней. Нависание и шорох одежды уже получилось почувствовать не только шестым чувством. Тсуна точно знала, что он знает, что она не спит и в сознании, и что он знает, что она это знает. Но только открывать глаза, здороваться и задавать странные вопросы совершенно не хотелось, было как-то иррационально отвратительно.
Фон едва слышно вздохнул и нависать перестал. Наверное. Девушке показалось, что он смотрит на неё укоризненно. Глаза открывать тем более не хотелось. Да и вообще, какое ему должно быть до неё дело? Хочет играться в триады и прочие организованные преступные группировки с нею в качестве пешки, – так пусть играется, а не в жизнь её лезет.
– Тсунаёши, доброе утро, – мягко сказал он. Мягко и тихо.
Можно было продолжать делать вид, что она спит. Можно было продолжать делать вид, что она маленькая дурочка и думает, будто он не понимает.
Фон едва слышно хмыкнул и положил ей на лоб холодную и очень узкую ладонь, как будто хотел проверить температуру или успокоить. Девушка удивилась, но и только. Мало ли что ему там надо. Ей сейчас казалось, что даже полезь ей кто-нибудь под юбку, она бы не отреагировала. А Фон, естественно, вообще никуда дальше ей и не полезет… Или она о нём чего-то не знает? А какая разница… Вообще-то, может быть, не стоило (было глупо) ей думать о таких вещах с его стороны после одного-единственного лёгкого касания. Но трогать чужие лица просто так как-то не принято, наверное. А ещё Тсунаёши совершенно не привыкла к тому, чтобы к ней кто-то прикасался с такой лаской и аккуратностью. Но какая разница. Даже если он тут признаваться в любви ей кинется, она никак не отреагирует. Ведь это ей совершенно не нужно.
…Но отреагировать пришлось. Потому что как-то незаметно и странно она почувствовала в себе силы на что-то неизвестное, но однозначно очень хорошее, бодрость, радость, какую-то незнакомую, но точно очень нужную энергию, стало очень хорошо, приятно, девушке показалось, что это почти-почти можно назвать счастьем. Тсуна сначала не понимала, откуда это всё, столь давно и надёжно забытое, в ней сейчас взялось, незаметно прокралось в её душу. Это было похоже на ощущения от пламени, но ярче, нежнее и вместе с тем холоднее. Девушке подумалось, что она, возможно, всегда хотела сама себя обжечь. Потом она догадалась. И после этого уже открыть глаза захотелось очень сильно, равно как и спросить Фона, что он делает, как и зачем. Ей даже стало действительно интересно, как. Впервые за долгое время.
Она и открыла.
Но только вот со вторым пунктом вышло немного сложнее. Фон сидел над ней сосредоточенный, очень серьёзный, и вместе с тем как-то умудрялся выглядеть величественно и отстранённо. Это и ещё нежелание мешать несколько охладили её пыл, да и переставать испытывать это приятное чувство ей совершенно не хотелось. Впрочем, вскоре Фон сам решил, что этого достаточно, ну, или ему надоело, или он просто устал. Он отнял руку, открыл глаза и внимательно посмотрел на Тсунаёши. Тут девушка вспомнила, что неплохо бы всё-таки поздороваться.
– Доброе утро, – ответила она на приветствие, прозвучавшее, казалось, много тысяч лет назад. Запнулась. Задумалась. Вздохнула. – Спасибо.
Фон устало покачал головой.
– От тебя – уж точно не за что. Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
Привычный, уже въевшийся в язык и губы, почти рефлекторный уже ответ сейчас даже не показался чем-то неправильным и лживым.
Фон тоже явно подумал про фальшивую однообразность подобных ответов, критически вгляделся в её лицо, как будто размышляя, имеет ли она право вообще произносить такие вещи, нахмурился, но ничего про это не сказал.
– Ты давно пришла в себя?
– Не очень, – ответила девушка, потому что не знала, как именно ей следует отвечать. «Давно» – это успела ли она подслушать, или не лежит ли она так с самого утра, ведь сейчас, кажется, уже почти полдень?
Фон кивнул чему-то своему.
– Понятно. Тебе что-нибудь нужно?
Многое ли она успела подслушать, не уточнил. Или ей таким образом предлагалось спросить, зачем она ему нужна, или, к примеру, с кем это он разговаривал? И что ей вообще может быть нужно?
– Нет, спасибо.
– Точно?
– Точно.
– Хорошо. Тогда отдыхай, лучше поспи ещё немного. Врачи и охранники выполнят любую твою просьбу и ответят на любой вопрос, в рамках разумного, разумеется. Я загляну к тебе вечером, если ты не против.
Тсуна не очень понимала, как она может ему чего-то там запретить, но чувствовала, что это не безотказное утверждение, а вполне реальный вопрос. Фон просил у неё разрешения. Да ещё и продолжал внимательно наблюдать за ней. Пришлось кивнуть.
– Спасибо, – сказал он. – Поспи.
Встал и ушёл. Тсунаёши даже не знала, что ему на это ответить.
Ни вопроса о том, что она успела услышать. Ни попытки её отругать. Ни тех глупых вопросов, которые обычно задают спасённым самоубийцам (Тсуна не знала, какие вопросы обычно задают спасённым самоубийцам, но точно знала, что очень глупые, и догадывалась, что это что-то вроде «зачем», «почему», «ты подумала хотя бы о том, каково будет твои близким», «как ты до этого вообще додумалась», «как ты к этому пришла», «что подумают твои родители»). Фон, конечно, однозначно выше всего этого, но хоть «почему» он же мог спросить?
Или ему не надо?
А, точно. Ему же не надо.
Какое счастье.
А вот она сама точно хороша. Ни «где я», ни «как я сюда попала», ни «кто меня спас». Как много незаданных вопросов…
А может, ей тоже побыть «выше этого»?
========== Часть 4 ==========
Сначала Тсунаёши думала, что заснуть после того, что Фон ей сделал, она не сможет, но потом заснула незаметно для себя. На этот раз ей даже снился сон, причём цветной. Такого давно не было. Проснувшись, девушка не смогла его вспомнить, но там точно были драконы, красные, золотые, белые и чёрные, у них были мудрые золотые глаза и вместо сказочного пламени они извергали лепестки цветов. Ещё она куда-то шла, видела большую реку и каких-то девушек на набережной, деревья, парк, горы. Во сне она потом куда-то долго шла, пришла к морю и увидела там большой корабль в персиковых цветочках – сначала он был просто ими разрисован, потом она поднялась на палубу и обнаружила, что там были горшки с деревьями. Почему-то Тсуна знала, что это персиковые деревья, хотя цветки на них были оранжевые, а у персиковых должны быть жёлтые. Корабль был большой и плоский, на нём стояли самолёты, и Тсуна решила, что это авианосец. Он куда-то поплыл, Тсунаёши смотрела на бескрайнее море и чему-то радовалась. Потом было что-то ещё, но она этого уже не помнила. Было красиво и очень приятно. Девушка проснулась и очень удивилась: таких ярких снов ей не снилось, наверное, вообще никогда. Но может, конечно, она просто забыла.
Когда она проснулась, был ещё явно не вечер, но к нему было близко. Тсуна сначала подумала, что скоро, наверное, к ней снова придёт Фон, и надо опять подумать, что ему говорить и о чём спрашивать, как себя вообще вести и как себя может повести он, но потом нашла на стенке палаты часы и решила, что полшестого – это ещё не вечер. Или не совсем вечер. Что для Фона «вечер» она знать не могла, но вряд ли он подразумевал под этим словом время столь раннее. Он же из триады. У него дела.
И вскоре Тсуна поплатилась за свою гордость и стеснительность, или что там ещё ей могло помешать ответить положительно на вопрос, нужно ли ей что-нибудь. Потому что за время пустого лежанья она успела много раз осмотреть палату, к особой радости и смутному беспокойству (Реборн, конечно, хорошо учил, но вдруг?) не нашла камер, даже скрытых, зато нашла, что лампы были абсолютно новые, а окна – свежевымытые. Как будто до неё тут кто-то важный лежал. Ещё она успела продумать штук семь-восемь различных вариантов разговора с Фоном, сама поражаясь своей энергичности, но потом желанье о чём-то думать постепенно стало сходить на нет. Когда к ней в палату вошла пожилая медсестра с недовольно-осуждающим взглядом и сказала ей выпить какие-то таблетки, девушка уже ничего не хотела. Таблетки пить тоже, но спорить не хотела ещё больше, поэтому выпила. Потом подумала, что неплохо бы попросить снотворное, но женщина уже ушла. Насчёт исполнения любой прихоти стоит только позвать… не верилось ей в это. Совсем. Ведь Фону это точно было незачем.
Когда Фон наконец пришёл, Тсунаёши всё-таки задремала. Он разбудил, тоже сунул какие-то таблетки. И Тсуна снова выпила, снова не желая этого и не понимая, зачем они ей вообще нужны. Руки даже не болели, больше повреждений у неё не было, да и не таблетками это всё лечат.
И жизнь неправильную, в общем-то, тоже.
Только потом, удостоверившись, что она всё выпила, Фон повторил всё то, что он сделал до этого. Чувство наполненности жизнью (Тсуна про себя решила, что правильнее всего будет так это называть) уж не принесло такого шока и эйфории, но всё-таки порадовало, даже улыбнуться заставило. Фон почему-то улыбнулся ей в ответ.
На часах было без пяти восемь. Не так уж и поздно, если подумать.
– Добрый вечер, – тихо сказал он.
– Добрый, – согласилась девушка.
– Как ты себя чувствуешь?
– Лучше?
– Ты спала?
– Да.
– Много?
Не то чтоб Тсунаёши нравилось, когда так лезут в её жизнь…
– С чего вообще такие вопросы?
– Просто беспокоюсь.
– Не стоит, – недовольно ответила она. Фон лишь печально покачал головой.
– Много, – всё же ответила девушка. – Ночью теперь заснуть не смогу.
– Сможешь, твоему организму это надо.
Тсуна так не думала, но решила не отвечать.
– Зачем мне все эти таблетки?
– Точно не помешают. Тебе снятся кошмары?
– Нет.
– Замечательно. Через пару дней я заберу тебя отсюда, хорошо?
Девушка хотела всё-таки добиться правды про таблетки, но после этого разом про них забыла.
– Куда?
– Либо ко мне, либо могу предложить отдельную квартиру. Можешь вернуться в Японию, но делать тебе там точно нечего, да и отпущу я тебя туда не раньше, чем через пару месяцев.
– Почему?
– Там сейчас… неприятно. И тебе, повторюсь, делать там нечего.
– А зачем вы всё это делаете?
Новость о том, что её так легко могут отпустить в Намимори, удивила даже сильнее, чем предыдущая, тем более, что в что-то неприятное, происходящее в Японии, девушке верилось с трудом – интуиция не давала. А то, что она нужна всего на два месяца… как-то мало, не правда ли? Или её потом не отпустят, а убьют, а Япония – лишь сказка, чтобы она не беспокоилась? Но они наверняка понимают, что она подобные вещи чувствует. И могли бы тогда не лгать, она же самоубийца, она же не будет против смерти.
Наверное.
И всё же. Зачем она здесь кому-то нужна? И лично Фону в первую очередь.
– Боюсь, мой ответ тебе не понравится.
А так действительно было намного лучше. Это девушку вполне устраивало.
– Хорошо. А где я меньше вам помешаю?
– У меня дома. Но если тебе неприятно, лучше скажи об этом, я не хочу тебя заставлять… больше, чем уже это делаю, – закончил он под скептическим взглядом.
Ну надо же, она может смутить самого Аркобалено Урагана!
– А вы не боитесь, что я могу сбежать от вас… насовсем?
Она не хотела говорить об этом вслух и прямо, но понадеялась, что намёк понятен. Да что уж… ему он не мог просто быть непонятен.
– Не думаю, что через… в это время ты всё ещё будешь этого хотеть.
– Правда?
– Правда.
Звучало странно, но Тсунаёши решила не спорить.
– Понятно.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Нет.
Вот зачем она снова это сказала? Но, впрочем, что именно ей могло быть нужно, она не знала.
– Точно?
– Точно.
Опять этот странный, бессмысленный диалог.
– Хорошо. Ты помнишь, что всегда можешь попросить что угодно. У меня ещё много дел, а тебе, не стоит спорить, надо ещё немного поспать. Спокойной ночи.
– Спокойной, – ответила Тсунаёши.
Когда он уже подходил к двери, она всё-таки очень тихо сказала:
– Спасибо.
========== Часть 5 ==========
Всё-таки, она зря его ни о чём не попросила. Медсёстры с ней не разговаривали, только молча давали таблетки и уходили, лишь поглядывали странными, неприятными взглядами. Охрана за дверью переговаривалась невнятно, так как тихо, как будто им приказали её не тревожить, а шагов в коридоре слышалось очень мало, и девушка вскоре догадалась, что её палату попросту обходят десятой дорогой, возможно, даже без дополнительных просьб и приказов.
Конечно, она могла бы попросить у охраны всё, что угодно – Фон же сказал. Но Фон вообще много чего сказал, а если она даже у него ничего просить не стала, то… у охраны? Незнакомых сомнительных типов из триады? Он правда думал, что она что-то подобное сделает? Или, быть может, скорее только потому и сказал, что знал, что охране напрягаться не придётся?
…А какая ей вообще разница?
Что-то делать быстро перехотелось, равно как и думать об этом. То ли чудодейственное непонятно что Фона наконец перестало действовать, то ли просто. Скорее всего, первое. И через некоторое время к Тсунаёши потихонечку подкрались мысли другие – о том, что она устала и о том, что она действительно, как и говорил Реборн, никчёмна. Потому что… потому что она ведь знала, она ведь предчувствовала, у неё ведь дар её странный, она ведь должна была, она ведь не могла не, она ведь точно знала, что ничем хорошим это всё не кончится. Она ведь… она должна была сопротивляться, она должна была не дать себя во всё это впихнуть, она должна была сказать своё «нет» железным тоном, не пускать Реборна и всех этих людей в свою жизнь. И, разумеется, она не должна была давать себе почувствовать по отношению к ним что-то тёплое и приятное. И уж тем более – не должна была доверять.
Потом начала подкатывать апатия. Сначала – волнами, и на приливе Тсуна смотрела в потолок, не имея сил закрыть глаза, на отливе – в окно на солнце. Солнце смотрело на неё и почему-то совсем не напоминало ни Реборна, ни Рёхея, ни Шоичи, ни прочих. Потом Тсунаёши погрузилась в это полностью.
Она не знала, сколько прошло времени, только солнце давно уже зашло, но она совсем не обратила на это внимания, и кромешная тьма за окном её бы даже удивила, если бы она чувствовала себя способной удивляться. Но в какой-то момент пришёл Фон, почти сразу после ухода медсестры с очередной порцией таблеток, снова положил ей руку на лоб, снова наполнил чем-то там непонятным, но несомненно чудодейственным, и она снова начала что-то осознавать и о чём-то думать.
– Плохо? – спросил он.
– Нормально.
Как будто могла она что-то другое ему сказать, честное слово.
– У меня такое ощущение, что это же вы сказали бы и вчера, и позавчера, и неделю назад, и… простите, – запнулся он.
Да, это банальная, всем в этом мире привычная ложь. Вот только все нормальные люди принимают эту нехитрую игру и соглашаются отвечать той же ложью, а он вот… и за что он вообще извиняется?
– Всё нормально, – зачем-то повторила девушка. – Я, правда, совсем не понимаю, зачем я вам нужна, но так как вы вряд ли мне на этот вопрос ответите, всё нормально абсолютно.
Он вздохнул и посмотрел в окно. Тсунаёши впервые подумала, что это окно её уже очень достало. Только она раньше этого не замечала, потому что не замечала ничего вообще. А теперь вот это поняла.
Вообще-то, её всё уже достало… но об этом точно лучше было не думать. Молчать про себя. Иначе опять придётся во всё это, доставшее, упасть.
Впрочем, это Тсунаёши просто знала наперёд, сейчас ей падать никуда не хотелось. В себя – Фон не даст, уже не дал. Не в себя… что ж, в конце концов её наверняка и правда убьют, но сейчас этого всё равно не хотелось, пусть оно и было неизбежно.
– Ты права, – с лёгкой, но немного напряжённой улыбкой ответил Фон, – на этот вопрос я ответить пока затрудняюсь. Но твоё понимание нормального меня всё равно напрягает. Я принёс тебе твой телефон, там есть пропущенные от кого-то и несколько непрочитанных сообщений в социальных сетях, – он положил телефон ей на стол, – но это не важно. Хм. Реборн учил тебя медитировать?
Что-то такое вроде когда-то было. Но тогда Реборн, кажется, счёл её безнадёжной настолько, что учить дальше просто не стал. Вроде бы. Тсунаёши очень быстро об этом забыла – в то время вообще сложно было помнить такие мелочи. В то время и собственное имя забыть можно было…
