Текст книги "Сто голландских тюльпанов"

Автор книги: Елена Флорентьева

Соавторы: Леонид Флорентьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Елена Флорентьева
Леонид Флорентьев
Сто голландских тюльпанов

^{Дружеский шарж В.Мочалова}

Почему-то у нас никогда не спрашивают: «А как это вы пишете вместе?» Мы бы ответили:

– А так и пишем. Один сочинит, целый день ходит радостный, а другой потом прочитает, улыбнется так, будто съел горький огурец, и скажет: "Что-то у тебя ерунда вышла". Сядет, все заново перепишет и веселым голосом возвестит: "А вот теперь хорошо, правдиво. Чего ты дуешься? У тебя много вранья было".

Но случаются у нас и очень хорошие минуты: устроимся удобно в креслах, мирно поговорим по душам, обсудим творческие планы. Потом три дня не разговариваем.

А иногда крадем друг у друга сюжеты.

^{Рисунки И.Смирнова}

Из похождений Кутякина, эсквайра

В ящике письменного стола он нашел записку: «Не знаю, что вы о себе думаете. Может, думаете, что вы красивый, и вам от этого делается приятно. А на самом деле вы настоящее хамло. Ходите вечно в замше. И в столовой морды корчите над тарелкой. Привет, Палтус! Плавай пока».

Кутякин порвал записку и вышел в коридор покурить. Сначала он подумал, что записку написала женщина, поскольку в начале упомянута была его красота. Потом ему пришло в голову, что автором мог быть и мужчина, ибо в конце содержалась угроза. Третья и последняя мысль не перечеркивала, но дополняла две первые: "Кретины!"

В шесть ноль пять он вышел из министерства и прошествовал к близлежащему гастроному, памятуя о наказе жены: купить швейцарского сыру.

Он честно выстоял очередь в кассу, однако ему почудилось, что кассирша смотрит на него с плохо скрываемым отвращением.

– Вот ваши деньги, можете взять все, – сказала она и сунула тугой комок грязных рублевых бумажек в потную кутякинскую ладонь.

Он открыл было рот для протеста, но тут кто-то поддал ему коленом под зад, и он отлетел прямо к прилавку с сырами. Продавщица злобно вырвала чек из его руки.

– Триста швейцарского, – пискнул Кутякин.

– Ничего, хватит тебе и двухсот, Палтус. Нарезать или куском? – продавщица с шумом рассекла воздух огромным ножом и примерилась к головке сыра.

– Наре... куском, – вымолвил Кутякин, опасаясь впасть в немилость.

Синей молнией сверкнула сталь; косо отрубленный кусок сыра сам собою оказался в руках Кутякина, продавщица же, залихватски гикнув, вскочила верхом на бидон из-под сметаны и унеслась в сторону колбасного отдела.

Порыв ветра, напоенного полынью и дягилем, принес ее прощальные слова:

– Не забывай меня, Кутякин!

Тут же его подхватила толпа угрюмых мешочников, и на чьих-то крепких плечах он благополучно выехал на улицу. Проходившая мимо пионерка в белом фартуке сделала Кутякину козу.

– Какой вы, дядя, – сказала она кокетливо, достала из карманчика милицейский свисток, раздула щеки, как хомяк, и свистнула.

– Домой, домой, – заторопился Кутякин. Он сделал несколько шагов, но путь ему преградили два молодца в длинных кожаных пальто.

– Куда? – коротко спросил первый и взял Кутякина за левую руку, в которой был сыр.

– Домой, – прошептал Кутякин, вяло пытаясь выдернуть правую руку из железной хватки второго.

– Никак нет, Палтус. Пойдешь с нами.

Кутякин задергался в поисках аргументов.

– Сыр... Сыр тут...

Первый резким отработанным движением тут же выбил сыр из руки Кутякина. Второй наподдал сыр ногой так сильно, что сверток по крутой траектории ушел в вечереющее небо.

– В Эфиопии голод, – пояснил он Кутякину.

Парни приволокли Кутякина в какой-то незнакомый, страшный двор-колодец и привязали его к детскому деревянному грибку. Кутякин заплакал. Слезы крупными горошинами падали на замшевый его пиджак.

Первый парень достал из кармана платок с монограммой, вытер Кутякину лицо, потом зажал нос и велел сморкаться.

– Пфу! – дунул носом Кутякин.

– Сильнее! – потребовал парень, продолжая сжимать кутякинский нос.

– Пфу! Пфу! – постарался Кутякин.

– Ну, вот и ладненько, – сказал парень. – Собственно, мы тебя сюда пригласили, чтобы спросить: ты выпить хочешь?

– У меня только три рубля, – простонал Кутякин, делая попытку выдернуть грибок из земли.

– Эй, Гунявый! – обратился первый парень ко второму. – Дай ему в ухо, будь другом.

Гунявый несильно размахнулся и перчаткой хлестнул Кутякина по щеке:

– Тебя не спрашивают, сколько у тебя денег.

– Повторяю, ты выпить хочешь? – снова пристал первый.

Кутякин гордо молчал.

Парни некоторое время шушукались. Потом Гунявый остался сторожить Кутякина, а первый рысцой бросился со двора. Буквально через пять минут он вернулся с пузатым баулом, открыл его и ловко, умело сервировал скамейку рядом с грибком. Свет вечерней звезды заиграл на гранях хрустальных бокалов.

– Развяжи дурака, Гунявый. Выпьем за твои успехи, Кутякин. Пусть земля будет тебе пухом.

Изумленный Кутякин поднес к губам бокал. Сделав первый глоток, он идентифицировал "Курвуазье", второй глоток не оставлял сомнений в том, что в бокале – "Стрелецкая", остаток же определенно смахивал на джин.

– Ешь, Палтус. Хочешь, я тебе хлеб икрой намажу? – спросил первый парень с заботой в голосе.

Когда бутылка опустела, Гунявый хлопнул в ладоши.

– А теперь – к бабам.

Развеселившийся Кутякин стал качать головой, как китайский болванчик.

– Жена меня сгноит, – предположил он, глупо улыбаясь.

– Эта добрая женщина? Никогда в такое не поверим! – воскликнули парни хором.

– Брось ты, чудик! Гуляй, пока молод! Ты ведь молод? – уточнил первый.

– Он стар, как Мафусаил, – усомнился Гунявый.

– Мне сорок восемь, – с достоинством определил Кутякин.

– Юниор! – восхитился первый. – Самый бедовый возраст. – Он аккуратно засунул оставшийся кусок копченого угря во внутренний карман пиджака.

У Кутякина слегка шумело в голове, перед глазами мелькали беленькие мушки.

– Это что, снег пошел? Зима уже? – доверчиво спросил он у Гунявого.

– Снег, снег, – засмеялся тот. – Вот сейчас засунем тебя башкой в сугроб, Палтус.

В глубине двора появилась уже знакомая Кутякину пионерка. На этот раз на ней была норковая шубка.

– Дяди, можно, я покушаю? – спросила она, указывая на недоеденную икру в стеклянной баночке. Выбив о скамейку пепел из коротенькой трубки-носогрейки, девочка достала из кармана шубки детский пластмассовый молоток и еловую шишку.

– Зачем эти вещи? – сухо спросил первый парень.

– Шишку я подарю этому милому дяде, – сказала пионерка, бросая шишку в Кутякина. – А молотком буду стучать по папе-милиционеру, когда он придет сюда и позарится на чужую икру.

Парни посмотрели на пионерку с уважением и, схватив Кутякина под руки, потащили его на площадь к стоянке такси.

– Мы без очереди! – злобно заорали парни на безмолвных обитателей стоянки. – Пропустите ветерана космических мостов! Нам в Склифосовский! Он укушенный!

– Кто укушенный? – отшатнулась старуха, стоявшая в голове очереди. – Кем укушенный-то?

– Вот он, – указали парни на Кутякина. – Укушенный ежом.

В этот момент подрулило такси, и парни втолкнули Кутякина в теплое, уютное нутро автомобиля.

– Если среди вас есть шатены, – заметил таксист, приглядываясь к пассажирам, – я прошу их немедленно покинуть машину. Я – полковник в отставке и шатенов не потерплю.

Кутякин на всякий случай стал тереть лысину ладонью. Но новые друзья заступились.

– Смотрите, – сказали они. – Как полковник в отставке, вы не можете не оценить неземную красоту этого человека.

Шофер посмотрел на Кутякина в зеркальце заднего вида:

– Теперь я это заметил. И повезу его хоть на край света.

– Отлично, – сказал Гунявый. – Тогда везите нас к бабам.

Машина резко взяла с места, рванулась неудержимо, и Кутякину померещилось, что колеса отрываются от земли, огни города уплывают вниз и сливаются в радужные бензиновые пятна.

– А что это у вас в "бардачке" скребется? – спросил у таксиста первый парень. – Не мышь ли проказница, не лягушка ли отказница?

– Там находится мой друг, агент ЦРУ. Прячется и подслушивает разговоры пассажиров в целях узнавания государственных тайн.

Кутякин доложил:

– Я работаю в министерстве. Виды на урожай... Закупочные цены на пшеницу... Ничего не скажу! Пусть он сдохнет, вражеская рожа, борец невидимого фронта! Откройте "бардачок", полковник: я плюну ему в белые глаза!

Парни навалились на Кутякина, стали успокоительно похлопывать его по плечам.

– Плюнуть можно, – примирительно сказал Гунявый. – Отчего не плюнуть? Да только стоит ли? Он сам там долго не протянет, поди, уж задохся, шебуршится с голодухи, к бабе хочет.

– Да, – задумался Кутякин. – К бабе кто не хочет?

Качнувшись в сторону первого парня, он подозрительно спросил:

– Граждане, а вы не из гномов будете?

Такси внезапно остановилось, первый парень расплатился с полковником куском угря, полковник засунул выручку в "бардачок".

Друзья оказались у подъезда высокого дома из желтого кирпича. На газоне росли голубые елочки. Меж ними, нахохлившись, ходил человек в сером плаще и серой же велюровой шляпе.

Кутякин испытал прилив эйфории, дернулся было в сторону газона:

– Пусть и он станет нам как друг! Возьмем его в поход за радостями тела!

– Гунявый! – сказал лениво первый парень. – Дай-ка ему еще раз в ухо.

Гунявый снова хлестнул Кутякина перчаткой:

– Этот мужик не джентльмен. Этому место под елкой, а не в приличном обществе.

К подъезду бесшумно подкатил огромный черный автомобиль. Из него вылез тучный мужчина в каракулевом пирожке и тяжелом ратиновом пальто.

– Ну, хоть этого позовите! – взмолился Кутякин.

Гунявый достал из бумажника большую лупу и стал рассматривать тучного. Потом лупу убрал, а бумажник спрятал.

– Этого вообще ни в какое общество нельзя. Он не джентльмен и даже не мужик.

Друзья вошли в подъезд, поднялись на лифте на какой-то высокий этаж и позвонили в дверь, обитую ярко-красной кожей. Им открыл маленький сухой старичок в домашней куртке со шнурами. Пожевав тонкими запавшими губами и ничего не сказав, старик повернулся и двинулся в глубь квартиры, шаркая ногами в разношенных тапочках. Из комнаты в прихожую бросилась молодая девица с распущенными волосами:

– Серж! Как мило, что ты пришел! – Она расцеловалась с Гунявым, припала на минуту к его груди. – А это кто с тобой? – Она с любопытством оглядела Кутякина.

– Это друг наш хороший – известный жокей, без пяти минут замминистра, – объяснил Гунявый.

Кутякин шаркнул ногой и вручил хозяйке шишку.

Вошли в комнату... Она показалась Кутякину необъятной. В креслах чуть поодаль расположились две девицы в свободно ниспадающих одеждах. Давешний старичок, сидя у экрана персонального компьютера, увлеченно играл в какую-то мудреную игру. Перед камином в задумчивой позе сидел милиционер с перевязанной головой и смиренно ел гречневую кашу. У ног его грыз искусственную кость черный дог с необрезанным хвостом. А дальний конец комнаты терялся в сумерках, и что происходило там, Кутякин боялся даже вообразить.

...Кто-то смешивал коктейли, кто-то сидел у Кутякина на коленях и развязывал ему галстук. На потолке, сделанном из цельного куска зеркала, Кутякин видел то старуху в кринолине, стиравшую белье, то собственную распухшую физиономию, то старика со шнурами, танцующего брейк, то белое бесформенное тело...

В третьем часу ночи он брел домой пешком, потирая укушенный ежом бок.

Жена не ложилась спать, поджидая его у двери.

– Сволочь ты, Кутякин, – сказала она, глотая слезы и сморкаясь в полотенце. – Посинеешь от своего пива и сдохнешь, а обо мне так ни разу и не подумаешь. Сволочь ты.

Кутякин сделал хитрое лицо, явно примериваясь упасть на коврик у входной двери.

– Каждый джентльмен, – пояснил он, – имеет право.

И погрозил жене пальцем.

Зачем пришел?

В квартире было множество столов.

– У вас настоящая коллекция, – сказал он, оглядывая комнату.

– Скопились за жизнь, – проворчала старуха и мазнула ладонью по ближайшему столику, оставив след на пыльной поверхности. – Полотер умер, —добавила она. – Ты зачем пришел?

– А просто...

До чего же темная комната. Это распустился тополь. Кроме листьев тополя, из окна до осени ничего не разглядеть.

Старуха вперевалочку двигалась по комнате. Три шага влево, три шага вправо. Если убрать лишние столики, станет просторнее. Может, она его не узнала?

– Софья Ивановна, вы меня помните?

Старуха улыбнулась. Протезист, видно, погнался за длинным рублем: вставил ей вместо тридцати двух зубов все пятьдесят.

– Вы, молодые, просто так не ходите. Я-то знаю. И ты мне не родня, чужой.

Он кивнул. Три шага влево, три шага вправо.

– Я не люблю посторонних. От них морока одна. Может и неприятность выйти. А у меня дела. Вот надумала тряпки кипятить. Не люблю, когда тряпки грязные.

– Софья Ивановна, я скоро уйду. Ну, хоть чашку чаю. – Он полез в сумку, вытащил пакетик зефира. – Вот, зашел в булочную, а там зефир. Продавщица говорит: "Мужчина, берите больше. Бывает раз в сто лет". Я и взял...

– Что ж, раз взял... Ладно. – Старуха вздохнула. – Только пойдем со мной на кухню. В комнате одного не оставлю. Руки вымой. Знаешь, где.

Тусклая лампочка. Зеркало с черными трещинками. Маленький розовый обмылок норовит выпрыгнуть из ладоней.

– Как вы живете, Софья Ивановна? – спросил бодрым голосом, входя на кухню.

– Да какая жизнь в мои годы. Известное дело, – старуха пожала плечами. – Скриплю помаленьку. А полотер умер.

– Он знакомый ваш был?

– Какой знакомый. – Она затрясла головой. – И никакой не знакомый, а сосед. Жил сверху. Когда ходил – шаги были слышны. А то покрикивал на пса. А мне все веселей было.

– А где ж теперь пес?

– А кто его знает. Пса не слыхать. Может, родня забрала. Да что пес... А он-то вежливый был мужчина, веселый. Говорили, мастикой потравился. Раньше-то, бывало, воском натирали паркет. Блеск и чистота, а теперь навыдумывали... Вот и все новости. В нашем-то возрасте без новостей лучше. Пока на своих ногах хожу, а на пасху слегла – думала, не встану. Сестра ходила ко мне, такая вертлявая, нахальная девка. Шприц не кипятит. Я ей говорю: должна кипятить, а то заразишь этим. Как его?

– СПИДом, что ли?

– Во-во, СПИДом. А потом выселят, знамо дело. Теперь и болеть страшно. Врачей боюсь. Убьют и глазом не моргнут. Не помню я ничего. Кроме жизни. Ну, а ты зачем пришел?

– Навестить. Я думал, вам будет приятно. – Он снял с плиты чайник и стал наливать кипяток в чашки, звякая браслетом. Старуха следила взглядом за его руками.

– Но ты мне не родня. Родни нет. И кость у тебя тонкая, а наши все ширококостные были. Мужики все в семье кряжистые, крепкие. Да мужики-то потом перевелись, а народилась Алка. А здорова выросла, не дай бог. В нашу, соловьевскую породу. А ты – не родня...

– Все люди как-то связаны между собой. Вот и мы раньше были родственниками.

– Да уж кто виноват? Никто не виноват, – заключила старуха. – А где Алка? Неудачная вышла внучка. Она теперь замужем?

– После развода не встречались. Разве она к вам не заходила?

– Неудачная получилась девка. Не заходила, нет. Зачем ей? – Старуха уронила ложку.

– А может, вам что-нибудь нужно? – спросил парень. – Я могу починить или достать.

– И ламинарию можешь? – оживилась старуха. – Моя ламинария кончилась.

– Это что такое, морская капуста, что ли?

– Да, ламинария.

– А еще? Капусту я куплю.

– А что ж еще?

– Хотите, принесу что-нибудь интересное почитать? Или продукты принесу?

– Нет, не нужно ничего, не нужно. Что я теперь ем? Я теперь уж и не хочу. А тебе? Может, тебе денег нужно? Я могу немного... в долг. – Старуха посмотрела в пространство, пошевелила губами. – Много у меня нет. Я отложила... Сам понимаешь, чтобы хоть проводили по-человечески. По телевизору слыхала, теперь одиноких и хоронить не хотят. Бросят в больнице... А рублей пятьдесят я бы могла...

– Да зачем же вы так, Софья Ивановна? Не нужно думать даже о таких вещах. Думайте о жизни. Знаете, был такой врач, Поль Брэгг, он умер в девяносто шесть лет, и то погиб во время шторма, когда катался на доске по морю. А долгожителей сколько... Думайте о них. Человек должен жить долго. И радоваться каждому дню. А мне ничего не нужно. Я просто так пришел. Взял и пришел.

– Соскучился, видать, – усмехнулась старуха. – Вы, молодые, просто так не ходите. Вот и сестра эта, балаболка, мне говорит: "Отдайте мне страусиное перо, вы уже старая". А я не дала! Для Алки берегла раньше. Ты ее видишь?

– Софья Ивановна, а из друзей ваших кто-нибудь живет поблизости?

– Может, и живет кто. – Старуха посмотрела куда-то сквозь стену. – Только я думаю, померли все. Раньше-то открытки слали, а теперь молчок. Иногда сяду на досуге, вспомню прежнюю жизнь... Когда и поплачу. Жизнь я хорошо помню, а по мелочам все забываю. Называется склероз. Жаль, семьи нет. Я бы жила в семье, где маленькие детки. Кого побаюкать, кого пожалеть... Я бы могла еще. Жаль, Алка не получилась. А может, ты придешь еще... Я и буду знать, что есть родственник. Чужих-то я не люблю, морока от них...

Потом она проводила его до дверей.

– До свидания. Софья Ивановна, – сказал парень. – Вот найду ламинарию и зайду.

Старуха кивнула. Она стояла, придерживая дверь высохшей рукой, и не захлопнула ее, пока не закрылись дверцы лифта.

Без лирики

– Так как все это было? Расскажите во всех подробностях. Время я зафиксировал: 18 часов, так?

– Да... В троллейбус набилось слишком много народу. Меня вынесло с задней площадки куда-то в середину салона. Водитель тонко крикнул, не держите, мол, двери, а то не поеду, следующая остановка – Парижский вокзал.

– Нет такого вокзала, гражданин. Рижский вокзал – остановка.

– Он сказал, Парижский. Тут троллейбус тихонько тронулся, и я вдруг почувствовал, что нас всех пронизал какой-то жуткий ток взаимной ненависти. Я скосил глаза и увидел дико перекошенное лицо соседа слева. Он так стиснул металлический поручень, что у него побелели пальцы.

– Это все лирика. Вы о фактах говорите.

– Я догадался, что нельзя просить его передать деньги, пятьдесят копеек, чтобы купить у водителя талоны. Я просто не мог себя заставить произнести требуемую фразу.

– Не понял.

– На его месте я не стал бы передавать деньги. Чужие деньги.

– Не бывает так, гражданин. Я сам каждый день в общественном транспорте езжу, своего транспортного средства нет. Всегда деньги берут, я видел. Только протяни.

– А на этот раз было так, как я рассказываю. Между тем, я никогда в жизни не ездил зайцем, и внутренний голос мне твердил: купи талоны, купи талоны.

– Я не могу писать про внутренний голос.

– Я глянул направо и увидел женщину.

– Гражданку Панасюк?

– Эту самую гражданку. Мне показалось, что с ней можно установить контакт. В отличие от всех остальных, ее лицо выражало даже некоторое удовольствие. Или безмятежность. Приглядевшись, насколько позволяли условия, я обнаружил, что она, бросив сумки на пол, поджала ноги и висит, отдыхая, между телами пассажиров.

– Гражданка Панасюк отдыхала в результате сдавливания телами, я правильно понял? Так и запишу.

– Я сказал: "Товарищ, передайте деньги". Она вздрогнула и уставилась на меня непонимающе. Очумело, в общем. Потом говорит: "Куда передать?" Я говорю: "Водителю в кабинку".

– Вы именно эти слова произнесли? Я запишу.

– И вот тут она – раз! И укусила меня за ухо.

– Так. Какое ухо? Конкретно.

– Конкретно – правое. О, как больно она меня укусила за правое ухо! В ушах, товарищ, много нервных окончаний. По форме своей уши напоминают эмбрион, это научный факт.

– Не отвлекайтесь. Значит, так. Сопроводила ли гражданка Панасюк свой укус какими-нибудь словами? Нецензурной бранью?

– Нет, она некоторое время молча и злобно смотрела. Потом выкрикнула: "Приобретайте билеты для проезда в троллейбусе в киосках Союзпечати!"

– Союзпечати... Так, зафиксировал. Где вам оказали первую помощь?

– Мне залили ухо зеленкой в аптеке.

– Гражданка Панасюк! Признаете вы факт укуса? С какой целью вы его произвели? Были вы знакомы с пострадавшим прежде, не состояли ли с ним в связи?

– Так я ж была в опупелом состоянии!

– В опупелом – это как? Отвечайте по существу, без лирики.

– А разозлилась я. Чего он полез?

– Эх, Панасюк, Панасюк, пострадавший вас товарищем назвал. Куда это годится, если товарищам уши откусывать начнут?

– Да врет он, что он мне этот, ну... Никакой он мне не этот...

– Не товарищ? Это почему еще? Интересно, он не товарищ. А я?

– У... Запутали совсем! Раз у меня образования не хватает, так можно издеваться, да?

– Вы это прекратите, Панасюк. Москва слезам не верит. Вот товарищ укушенный не плачет, сидит себе. В последний раз вас спрашиваю, почему нанесли потерпевшему телесное повреждение? Может, тяжкое: ухо – важный орган на голове укушенного.

– Жизнь у меня не сложилась. Так и запишите в протокол. Устала я. Муж у меня в ЛТП на принудлечении.

– Без лирики попрошу! Потерпевший, а вы что хотите сказать?

– Отпустите товарища Панасюк. Я забираю свое заявление обратно.

– Ну, это вы зря. Вы ее жалеете, а она вас не пожалеет. В следующий раз, глядите, еще чего-нибудь откусит.

– Да нет, я ей верю. Я знаю, я ведь тоже мог кого-то... Вы меня простите, товарищ Панасюк.

– Эх... мужчина, это вы меня извините. Хороший вы, оказывается, мужчина.

– У меня ведь тоже не сложилось... Совсем не сложилось. А у вас, товарищ лейтенант?

– Да чего уж там! Жизнь не сахарная.

– Ну вот, видите... Тут бы посочувствовать друг другу, не хватает этого в наши-то дни... Вот и кусаемся.

– Я раз по телефону доверия звонила, так там занято... И в троллейбусе все места заняты... Да что троллейбус... Мужчина, что бы вам приятное такое сделать, а, мужчина? Хочешь, на ухо подую?

– Вы... Вот вы назовите меня товарищем, а? Скажите просто: товарищ Потапов, живите, мол, долго...

– Та... Ту... Ты... Эх! Мужчина, хочешь, я тебя поцелую?