Текст книги "Василиса Прекрасная и царевич (СИ)"

Автор книги: Елена Эйхен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 4

За столом пахло кашей и свежим хлебом. Я села на край лавки – подальше от сестёр – и принялась есть так быстро, что чуть не подавилась. Голод был зверский, руки тряслись.

Акулина что-то шептала Агриппине, обе косились на меня и посмеивались. Мачеха сидела во главе стола, сверлила меня взглядом.

Я жевала и думала.

Вариант первый: диссоциативное состояние на фоне острого стресса. В учебниках это называют психогенной амнезией – когда психика блокирует воспоминания о травматичных событиях. Теоретически, я могла войти в состояние изменённого сознания – что-то вроде транса или сомнамбулизма – и перебрать зерно, а потом забыть об этом. Но, во-первых, у меня никогда не было склонности к лунатизму, даже в детстве. Во-вторых, это не объясняет главного: физически невозможно рассортировать такой объём за одну ночь. Это элементарная математика – даже если брать по три зерна в секунду без единой ошибки и перерыва, что уже за гранью человеческих возможностей, на мешок ушла бы неделя. А тут ещё и третья корзина с ячменём появилась, которого вчера точно не было. Когнитивный диссонанс зашкаливает.

Вариант второй: перцептивное искажение, возможно, зрительная галлюцинация. Допустим, зерно действительно было разобрано изначально, а я просто не смогла это адекватно воспринять из-за плохого освещения – классический пример влияния внешних условий на восприятие. Хотя стоп, тут же есть противоречие: мачеха сама дала это задание, а она явно не склонна к… как бы это назвать… просоциальному поведению в мой адрес.

Вариант третий – это уже интереснее с научной точки зрения: феномен массовой галлюцинации или, если говорить корректнее, коллективное перцептивное расстройство. Теоретически, мы все могли бы видеть разобранное зерно при его фактическом отсутствии. Но вероятность такого явления без общего триггера – сильного стресса или внушения – стремится к нулю. В литературе описаны случаи, но контекст совершенно другой…

В общем, абсурд какой-то.

Я пошарила рукой по телу, нащупала куклу. На месте.

«Эй, – мысленно обратилась я к ней. – Ты здесь?»

Тишина в голове.

Конечно тишина. Куклы не разговаривают. Это я спятила.

– Василиса!

Я вздрогнула. Мачеха смотрела на меня с раздражением.

– Слушаешь али нет, непутёвая?

– Слушаю, – выдавила я.

– Бельё видишь? – Она кивнула на огромную кучу грязных тряпок в углу. – Вот это всё на речку снеси. Перестирай да выполощи в студёной водице, развесь на солнышке. И чтоб к вечерней зорьке высохло всё до нитки.

Я посмотрела на гору белья. Там были простыни, рубахи, сарафаны… Это же работы на целую неделю, если стирать в одиночку.

– К вечеру? – переспросила я осторожно.

– А я что говорю? – отрезала мачеха. – Али опять в сарай на ночь глядя пожаловать хочешь?

Я промолчала и после еды принялась запихивать бельё в корзину.

Река оказалась в десяти минутах от дома. Я уставилась на кучу грязного белья – физически не успею, даже если буду стирать без остановки.

Вытащила куклу из кармана.

– Помоги пожалуйста, куколка. Как вчера.

Молчание.

– Я знаю, что ты настоящая! Я видела!

Ничего.

Тут до меня дошло – вчера я её накормила. Дала крошки хлеба и воду. Только после этого она заговорила.

Я побежала к дому, схватила корку хлеба со стола и вернулась к реке. Протянула кукле хлеб и воду из реки.

Крошечные ручки шевельнулись. Хлеб просто растворился в воздухе.

Куколка довольно вздохнула и повернула ко мне расписное личико:

– Спасибо, Василисушка.

Я торжествующе ткнула в неё пальцем:

– Значит, ты реальна! И работаешь по определённым правилам!

– Конечно, я настоящая. А почему бы и нет?

– Потому что это невозможно с точки зрения чего угодно! Тряпичные предметы не могут двигаться самостоятельно!

– А материнское благословение? Это разве не источник?

Куколка прыгнула на бельё. Её ручки замелькали так быстро, что я видела только размытость. Простыни сами собой погружались в воду, тёрлись, выполаскивались.

Я просто наблюдала.

«Допустим, – проговорила я про себя, – здесь магия реальна. У этого мира свои законы. Тогда мне нужно изучить все правила и научиться их использовать».

Прагматичный подход. Работать с тем, что есть.

– Умная ты, Василисушка, – сказала куколка. – Молодец.

Холодок пробежал по спине.

– Ты что, слышишь мои мысли?

– Стараюсь, – сказала куколка.

Я вернулась с выстиранным бельём. Мачеха проверила – потрогала, понюхала, поискала пятна. Не нашла.

– Ступай готовь ужин.

Вечерело. Я вытирала стол после ужина, когда раздался стук в дверь. Громкий. Настойчивый. Мачеха вздрогнула. Я увидела, как она побледнела. Сёстры переглянулись.

– Хозяева, отворите! – донёсся мужской голос. – Царский дружинник!

Мачеха метнула на меня взгляд – злой, предупреждающий.

– Сиди тихо, – прошипела она. – Рта не разевай.

Она сама открыла дверь.

На пороге стоял молодой мужчина в тёмно-синем кафтане с нашитыми знаками царской дружины. Высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, перехваченными кожаным шнурком. Лицо строгое, но не грубое. И глаза… Серые, внимательные глаза, скользнули по комнате – оценивающе, быстро – и остановились на мне.

Я замерла.

Он смотрел на меня, а я смотрела на него, и сердце почему-то ускорило ритм.

Осанка прямая. Руки – холёные, без мозолей от топора или плуга. Взгляд – острый, изучающий. Он не просто смотрел – он анализировал. Первая мысль – не похож на военного.

– Чем могу услужить, добрый молодец? – Мачеха засуетилась, загораживая собой вход. – Чего надобно?

Дружинник перевёл взгляд на неё.

– Расспросить желаю, – сказал он. Голос низкий, спокойный. – О пропавших людях. Не слыхали ли чего?

– Пропавших? – Мачеха нервно сглотнула. – Нет, батюшка, ничегошеньки не ведаем. Мы люди простые, тихие, в чужие дела носа не суём.

– Купцы пропадают, – продолжал дружинник, всё ещё глядя на мачеху. – По тракту, что к Чёрному лесу ведёт. Не проезжал ли кто мимо вашего двора?

– Мимо нас никто не ездит, – соврала мачеха.

Я вспомнила ночные голоса, что слышала недавно. Мужчины приходили. Но сейчас молчала.

Гость медленно кивнул. Потом снова посмотрел на меня – прямо, открыто.

– А девица кто будет?

– Падчерица моя, – мачеха поджала губы. – Василисой кличут.

Наши глаза встретились. Игнорируя мачеху, дружинник переступил порог, и дом словно сжался. Он был высоким – голова почти касалась балки под потолком – и двигался с той особенной уверенностью, что бывает только у людей, привыкших к власти.

Мачеха засуетилась, вытирая руки о передник.

– Проходи, добрый молодец, проходи. Чем могу потчевать?

Он окинул взглядом комнату – быстро, оценивающе. Я видела, как его глаза скользнули по печи, по лавкам, по сундуку в углу. Запоминал. Анализировал.

– Позволите присесть? – спросил он учтиво, но это была формальность. Он уже придвигал табурет к столу.

– Милости просим! – Мачеха кивнула сёстрам. – Агриппинушка, квасу гостю поднеси. Акулинушка, хлебушка краюху отрежь.

Сёстры заметались.

Я старалась быть незаметной.

Дружинник положил руки на стол. Сильные руки.

– А вы, красные девицы? Не приметили ли чего необычного?

Агриппина уставилась на него пустыми глазами и захихикала.

– Не ведаю ничегошеньки, – выдавила она, прикрывая ладонью кривые зубы.

Акулина попыталась изобразить кокетство – прищурилась, наклонила голову:

– Ой, а много ли купцов-то сгинуло? Страсть какая! А вы нас оборонить сможете, коли беда приключится?

Дружинник посмотрел на неё с вежливым безразличием.

– Смогу, – сказал он ровно и отвернулся.

Акулина надулась. Тогда он посмотрел на меня. Прямо. Внимательно.

– А ты, девица? Василиса?

Я кивнула.

Он подался вперёд. Классика допроса – нарушение личного пространства, чтобы собеседник нервничал. Серьёзно? Такой банальный приём? Но удивительно, что его использовали даже в те стародавние времена.

– Давно ли здесь обитаешь, Василиса?

– Сколько себя помню.

Технически правда. Василиса здесь родилась. Я только вселилась в её тело.

– Не видала ли чего странного? Людей незнакомых?

Я колебалась. Рассказать про ночные голоса? Нет. Слишком рано. Не знаю, на кого он реально работает.

– Нет. Ничего необычного.

Он смотрел на меня пристально, и я поняла – он чувствует ложь. Видит её. Но не давит.

– Хорошо ли тебя мачеха содержит?

Неожиданный вопрос.

– Вполне достаточно. Его взгляд скользнул по моим рукам – исцарапанным, с мозолями и ссадинами. Задержался на синяке на запястье.

– Много ли трудов на тебя возложено?

– Как у всех.

Пауза. Мы смотрели друг на друга, и воздух между нами словно наэлектризовался. Я не выдержала первой. Старая привычка – анализировать вслух.

– Спрашиваешь так, будто уже знаешь ответы, – сказала я. – Зачем тогда вопросы задавать?

Мачеха ахнула. Сёстры замерли, уставившись на меня. Дружинник приподнял бровь. На губах мелькнула тень улыбки.

– Любопытно, – произнёс он медленно. – А ты отвечаешь так, словно каждое слово обдумываешь. Опасаешься лишнее молвить.

– Или просто думаю, прежде чем говорю.

– Редкостное качество. – Пауза. – В особенности для… простой селянки.

– А ты слишком въедлив… для обычного дружинника.

– Василиса! – резко бросила мачеха. – Ступай по воду! Гостя дорогого напоить надобно.

Явная попытка меня убрать с глаз долой. Я встала, но медлила.

– Погоди, – дружинник протянул мне небольшой свёрток. – Я уж пойду. А это за помощь. Всем, кто на вопросы отвечал.

Я осторожно протянула руку. Внутри чувствовалась мягкость выпечки. Пирог? Наши пальцы на мгновение соприкоснулись – и по коже пробежала искра. Дружинник посмотрел мне в глаза.

– Вспомнишь что – через старосту весть передай. Алексеем меня зовут.

Я кивнула и отошла к двери.

У колодца я прислонилась к срубу. Из дома доносились голоса.

Мачеха говорила заискивающе, подобострастно:

– Спасибо, что навестил, добрый молодец. Коли что прослышу, тут же старосте передам…

Алексей отвечал официально, холодно:

– Гляди. Утаивать весть от царских людей – тяжкий грех и преступление великое.

– Да что ты, батюшка! С какой стати нам…

Я слышала фальшь в её голосе. И он тоже слышал – я была уверена.

Дверь скрипнула.

Алексей вышел на крыльцо, оглянулся. Увидел меня у колодца. Кивнул на прощание.

– Ещё свидимся, Василиса, – сказал он, сел в седло и уехал.

Глава 5

Следующий день тянулся бесконечно. Я полола грядки, таскала воду, выскребала золу из печи – ну чем не Золушка?

Мачеха нервничала. Несколько раз выглядывала за ворота, к вечеру и вовсе распорядилась:

– Василиса! Ступай в сарай. Сиди тихо, пока не позову.

Я прислонилась к стене сарая, когда скрипнула калитка. Послышались мужские голоса – двое, может, трое. Когда все вошли в дом, я тихонько выскользнула наружу, подкралась к двери и прислушалась.

– … товар-то через Чёрный лес пойдёт… – прогудел грубый бас.

– Гляди в оба. Дружинник тутошний всё вынюхивает. Осторожнее надобно, – ответил второй, голос хриплый.

– А девка-то? – встревоженно вставила мачеха. – Не видала вас, часом?..

Холодок пробежал по спине.

– Коли видала – плохи дела.

Противный, утробный смех.

В кармане сквозь ткань юбки вдруг обожгла кожу куколка. Я вскрикнула и отшатнулась от двери.

За дверью вмиг стало тихо.

Потом – тяжёлые шаги.

Дверь распахнулась. На пороге стояла мачеха, а за её спиной маячили тёмные силуэты мужчин. Она вглядывалась в меня долго, оценивающе, будто решала, что со мной делать.

– Что ты тут позабыла, Василиска?

– Я… задремала. Шум какой-то разбудил, – попыталась изобразить, что сонная, зевнула. – А ногу-то отчего трёшь, полуночница? – Об угол ударилась, пока шла. Темно ведь.

Повисла тишина.

– Она, что ли? – хрипло донеслось из-за мачехиной спины.

– Она, – не оборачиваясь, бросила та. – Да только глухая она у меня, ничего не слыхала. Правда ведь, Василисушка?

Я судорожно кивнула. Мы обе знали, что это ложь.

– Ступай спать, – отрезала мачеха и захлопнула дверь прямо перед моим носом.

Крик разбудил меня глубокой ночью:

– Огонь погас! Беда-то какая!

Я выскочила из сарая. Мачеха стояла посреди двора. Сёстры охали.

– Как же так! Угли-то остыли! – причитала мачеха театрально.

– Матушка, замёрзнем ведь! – Акулина изобразила испуг.

– Ой-ой-ой… – Агриппина всхлипывала.

Я смотрела на эту постановку и понимала: вот оно. Задумали что-то.

Мачеха обернулась ко мне:

– Василиса! А ну, сходи за огнём!

– К соседям? – даже не знаю, зачем спросила, ведь ответ уже знала ответ.

– Поздно! Все спят! – она сделала паузу. – Одна дорога – к Бабе-Яге в лес.

Вот оно. Точно, как в сказке.

– Ой, страшно-то как! – Акулина еле сдерживала злорадство.

– А что делать? Кто ж пойдёт? – подхватила Агриппина.

Мачеха смотрела на меня выжидающе:

– Али боишься? Али семью сгубить хочешь? Без огня не проживём!

Я молчала, просчитывая.

Отказ – и я продолжаю впахивать на мачеху и её дочурок. Согласие – шанс: а вдруг Яга не такая и плохая. Может, ещё и домой меня отправит. А если мачеха в сговоре с Ягой, тогда, возможно, смогу узнать что-то о купцах. Всё-таки польза от меня будет.

– Хорошо. Я пойду.

Триумф мелькнул в глазах мачехи:

– Вот и умница! Молодец, доченька!

Сёстры переглянулись, давясь ухмылками.

Мачеха суетилась. Отыскала платок, лукошко. Дала инструкции:

– Ступай прямо по тропе. Никуда не сворачивай. Учтиво попроси огня. Яга хоть и сварливая, но на добро не скупится.

Агриппина вдруг протянула кусок хлеба:

– На вот… в дороге подкрепишься.

Я удивлённо взяла. Проблеск совести?

Оделась, спрятала куколку за пазуху, хлеб в карман.

У колодца обернулась. Мачеха стояла в дверях, подсвеченная лучиной. На лице – холодное торжество. Она усмехнулась.

Дверь захлопнулась.

Я осталась одна перед лесом.

– Ступай, Василисушка, – шепнула куколка. – Я с тобой.

Я сделала первый шаг. Потом второй.

Тропа повела в темноту. Ветви сомкнулись над головой, и мир за спиной исчез, словно его и не было.

Вокруг тишина.

Путь едва различался. Луна пробивалась сквозь тучи редкими проблесками, выхватывая то корявый ствол, то изогнутую ветку. Деревья здесь были огромные, старые. Казалось, они наблюдают за мной – безмолвно и недружелюбно.

Где-то вдали завыл волк.

Холод пробирался под одежду, щипал кожу. Я куталась в платок и шагала дальше, сжимая лукошко.

«Просто лес, – убеждала я себя. – Обычный лес. Темнота искажает восприятие. Страх активирует миндалевидное тело мозга – отсюда ощущение опасности. Дыши. Анализируй. Не поддавайся эмоциям».

Куколка в кармане молчала, но грела. Я периодически касалась её сквозь ткань – проверяла, на месте ли.

Справа между деревьями, мелькнуло слабое мерцание.

Я остановилась. Присмотрелась.

Синеватые огоньки плыли в воздухе, словно светляки. Один. Два. Пять. Десять. Они двигались… ко мне?

«Болотный газ, – подумала я. – Метан от разложения органики. Совершенно естественное явление». Я вздохнула. Не зря всё-таки в школе училась.

Но огоньки вдруг выстроились в ряд. Замерли. И медленно поплыли в сторону – манящие, зовущие.

Куколка в кармане вдруг обожгла ладонь. Я вскрикнула и шагнула назад, на тропу.

Обернулась – огоньки исчезли.

Галлюцинация? Нет. Куколка среагировала. Значит, опасность была реальна.

Не стала задерживаться и пошла дальше. Не оглядываясь.

Шёпот начался минут через десять.

Сначала тихий, почти неслышный. Шелест листвы? Ветер в ветвях?

Но ветра не было. Воздух застыл, неподвижный и тяжёлый.

Шёпот усилился. Слова неразборчивы, но интонация… манящая. Ласковая.

«…сюда… сюда…»

«…устала… отдохни…»

И вдруг – ясно, отчётливо:

«Василиса…»

Я замерла.

Кто-то произнёс моё имя.

Голоса доносились отовсюду: спереди, сзади, слева, справа. Окружили. Нашёптывали что-то.

«Слуховая иллюзия, – попыталась я убедить себя. – Парейдолия. Мозг находит паттерны в шуме. Я напугана, вот и слышу своё имя там, где его нет».

Но руки дрожали.

Куколка в кармане потеплела – не обжигая, а успокаивая. Я сжала её сквозь ткань и пошла дальше, глядя только на тропу перед собой.

Шёпот затих.

Какое-то время луна пряталась за тучами, и пробираться сквозь чащу было совсем тревожно, но вот она выглянула из-за туч, и тени от деревьев легли на землю – длинные, искажённые.

Тень справа от меня дёрнулась.

Остановилась – тень замерла.

Снова шаг – тень шевельнулась. Но не так, как должна при движении света. Она тянулась ко мне, будто хотела схватить.

Я отскочила в сторону, уставившись на дерево. Обычное. Старое. Кривое.

Посмотрела на тень – неподвижна.

«Показалось. Усталость. Периферийное зрение искажает движение».

Но объяснения больше не помогали. Страх въелся в кожу, как в одежду въедается дым.

Тропа всё петляла и петляла.

Я была уверена, что иду прямо. Но вот снова это искривлённое дерево с наростом, похожим на лицо. Я уже проходила мимо него. Точно.

Хожу по кругу?

Куколка потеплела. Я достала её из кармана, положила на ладонь.

– Ты знаешь дорогу?

Она не ожила. Не заговорила. Но чуть наклонилась… влево.

Я поняла. Она указывает направление.

Доверилась и свернула влево, в темноту между деревьями. Через несколько шагов тропа снова появилась – узкая, заросшая, но настоящая.

Ощущение появилось внезапно.

Кто-то следит.

Не шёпот. Не тени. Реальное присутствие. За спиной.

Я остановилась, прислушалась. Тишина.

Обернулась – тропа пуста.

Но ощущение не ушло. Взгляд. Тяжёлый. Оценивающий.

Может, волк?

Нет. Волк бы не молчал. Были бы звуки – дыхание, шаги, хруст веток.

Человек?

Холодок пробежал по спине.

Кто-то из людей мачехи?

И вдруг холод усилился.

Дыхание превратилось в густой пар. Пальцы онемели.

Не может быть так холодно. Осень же.

Но земля под ногами стала твёрдой, промёрзшей. Трава покрылась инеем. Деревья почернели, ветви оголились.

Лес изменился.

Ни птиц. Ни зверей. Только хруст моих шагов по ледяной земле.

Я поняла: я перешла границу.

Тропа вывела на поляну, и тут я увидела избушку.

Кривая, покосившаяся, срубленная из почерневших брёвен. Стояла на огромных, узловатых… ногах. С когтями, вросшими в землю. Вокруг избушки – высокий забор. И на каждом столбе – череп.

Я сделала шаг – и все черепа разом повернулись. Уставились на меня.

Дыхание перехватило. Рациональные объяснения умерли.

Избушка скрипнула и медленно развернулась. Дверь оказалась передо мной.

Глава 6

Дверь распахнулась с таким скрипом, что у меня заложило уши. Из темноты избушки потянуло затхлостью, дымом и чем-то кислым – будто квашеная капуста перебродила до состояния химического оружия.

Сначала показалась нога. Необычная – костяная, желтоватая. Она стукнула о порог, и следом из мрака выползла сгорбленная фигура.

Баба-Яга.

Нос крючком свисал почти до подбородка. Глаза – мутные, но цепкие, как у хищной птицы. Волосы торчали седыми космами, похожие на паутину после дождя. А когда она оскалилась, я увидела зубы. Железные. Ржавые. Щёлкающие при каждом слове.

– Фу-фу-фу! – Яга втянула носом воздух. – Чем это у нас пахнет! Давненько не бывало гостей незваных.

«Спокойно, – приказала я себе. – Это просто пожилая женщина с… нестандартной внешностью. Установи контакт. Покажи, что ты для неё не угроза».

Я выпрямилась, посмотрела ей прямо в глаза – важный момент для создания доверия – и поклонилась. Не слишком низко, чтобы не показаться подобострастной, но достаточно уважительно.

– Здравствуй, бабушка. Меня зовут Василиса. Я пришла с просьбой.

Яга приблизилась, хромая на костяную ногу. От неё пахло землёй и старостью. Она обошла вокруг меня, принюхиваясь.

– По делу пришла али так, шляешься без толку? – прошамкала она, щёлкнув железными зубами прямо у моего уха.

– За огнём пришла. У нас в доме очаг погас, мачеха послала.

– Мачеха, значит? – Яга хмыкнула. – Знаю я таких мачех. Огонька захотела? Недаром ведь огонёк даётся, девка. Послужи мне денёк – дам огня. А не послужишь…

Она провела костлявым пальцем по моей щеке. Ноготь оставил холодный след.

– В печи изжарю да съем.

Я сглотнула, всматриваясь в темноту за открытой дверью. Печь в избушке и правда была огромная – человек поместится.

– Что нужно делать?

Яга расхохоталась – каркающий, неприятный звук.

– Ишь, деловая! Ну, слушай: избу вымыть до блеска надобно, чтоб ни пылинки! Баню истопить, воды натаскать. Ужин сварить на двенадцать персон: щи, каша, пироги, кисель. И вот ещё…

Она достала мешок и высыпала содержимое на стол. Зёрна вперемешку с землёй и песком.

– Крупу от сора отделить. По зёрнышку. К полуночи управишься – огонь получишь. Нет – в печке сгоришь.

Я посмотрела на гору работы. Мачеха показалась ангелом. Физически невозможно. Даже с помощью куколки… хотя куколка уже доказала, что невозможное здесь относительно.

– Поняла, бабушка.

– То-то же! – Яга схватила ступу, что стояла у двери. – А я полетаю покуда. Дела у меня в лесу. Вернусь к полуночи – проверю.

Она плюхнулась в ступу и взмыла в воздух, заметая следы помелом. Черепа на заборе вспыхнули зелёным светом, освещая ей путь.

Когда шум стих, я выдохнула и вошла в избу.

Внутри она оказалась больше, чем казалось снаружи. Низкие потолки, закопчённые балки. Полки ломились от странных банок, связок трав, каких-то порошков. В углу – прялка. У печи – кочерга, ухваты, горшки.

И грязь. Сколько же грязи! Пол покрыт слоем пыли и чего-то липкого. Паутина свисала гроздьями. В углах – кучи непонятного хлама.

Я достала куколку, протянула ей остатки хлеба от Агриппины и воду из кувшина на столе.

– Поможешь?

Куколка ожила, потянулась.

– Конечно, Василисушка. Но дел много. Начнём?

– Начнём.

И началось волшебство.

Тряпки взлетели в воздух, принялись тереть стены. Вёдра сами наполнялись водой из ниоткуда. Веник заплясал по полу, выметая сор. Зёрна струйками отделялись от земли – чёрные в одну сторону, песок в другую.

Пока куколка управлялась с уборкой, я решила получше всё изучить. Всё-таки психолог во мне требовал анализа.

На полке между банками – расчёска. Деревянная, старая. В зубцах застряли седые волосы. Рядом – зеркальце, потрескавшееся. Флакончик с цветным сыпучим порошком, похожим на тени для глаз.

Странно. Зачем Бабе-Яге косметика?

У печи обнаружились стоптанные тапочки. Мягкие, вышитые. Явно женские. И размер… обычный. Не для костяной ноги.

На столе – связки сушёных трав. Я принюхалась. Мята, ромашка, зверобой. Валериана. Набор от бессонницы и нервов. Моя бабушка подобные на даче сушила.

Баба-Яга страдает от тревожности?

Картина складывалась странная. Не абстрактное чудовище из сказки, а… человек? Старая женщина со своими проблемами, привычками, слабостями?

За печкой что-то блеснуло. Я отодвинула заслонку и обнаружила тайник. Свёртки шёлка. Мешочки с пряностями – корица, гвоздика, перец. Склянки с чем-то маслянистым. Ничего себе!

И платок. Синий, с вышитым золотом гербом. Такой же, как я видела… где же? Ах да, у одного из мужчин, что приходили к мачехе ночью.

Контрабанда. Баба-Яга – часть контрабандной сети?

Грохот снаружи заставил меня захлопнуть тайник. Черепа вспыхнули. Ступа с размаху приземлилась во дворе.

– Проклятая колымага! – донеслось ворчание. – Опять помело барахлит! Тьфу!

Яга ввалилась в избу, отряхиваясь от листьев. Выглядела она уставшей – плечи опущены, дыхание тяжёлое.

Замерла на пороге.

Изба сияла чистотой. Пол блестел. На столе – горшок щей, каша, горка пирогов, кувшин киселя. Зёрна аккуратно ссыпаны в чистый мешочек.

Яга медленно обошла избу. Провела пальцем по полке – ни пылинки. Понюхала щи. Откусила пирог. Пересыпала зёрна из ладони в ладонь.

Потом уставилась на меня. В мутных глазах появилась опасная ясность.

– Как ты это сделала, девка? Одна?

– Благословение матушкино помогло, – ответила я. Технически не соврала.

Яга прищурилась.

– Благословение, говоришь? Хитра ты. Ладно, заработала ужин. Садись.

Она плюхнулась на лавку, налила себе щей. Ела жадно, по-стариковски чавкая. Обычная еда. Никакого поедания человеческих костей.

– Вы очень устали, – заметила я. – Тяжело одной со всем справляться?

Ложка застыла на полпути ко рту.

– Чего?

– Большое хозяйство, лес огромный. Вы одна следите за всем. Это требует колоссальных усилий.

– Что за дурь несёшь⁈ – Яга вскочила. – Я те не подружка, чтоб душу изливать!

– Вижу, используете агрессию как защитный механизм, – кивнула я. – Это нормальная реакция на попытку эмоциональной близости, особенно после длительной изоляции.

Яга открыла рот. Закрыла. Снова открыла.

– Ты… ты вообще кто такая?

– Я просто замечаю детали. Например, вы принимаете валериану от бессонницы. Тапочки мягкие любите, нога, наверное, болит. Косметикой пользуетесь, хоть и прячете. Вы не монстр, бабушка. Вы человек, который очень долго живёт в одиночестве.

Лицо Яги прошло через целый спектр эмоций. Ярость. Недоумение. Страх. Снова ярость. И что-то ещё – растерянность?

– Никто… никто никогда… – она осеклась. – Да я тебя сейчас!..

– Можете съесть, – согласилась я. – Но это не решит ваших проблем. Одиночество останется.

Яга застыла с занесённой рукой. Потом медленно опустила её.

– Ты странная, девка.

– Возможно. Но я умею слушать, если захотите поговорить.

Какое-то время она молча смотрела на меня. Потом хмыкнула и снова села за стол.

– Поговорить она, значит, желает… – протянула, будто пробуя слова на вкус. – Век за веком живу, не сосчитать уж, – никто рта не открывал. А тут девка пожаловала…

Она замолчала, уставившись в щи. Я ждала.

– Триста лет, – вдруг глухо сказала она. – Триста лет в этом лесу маюсь. Знаешь, отчего черепа на заборе торчат?

– Защита?

– Компания, – усмехнулась Яга горько. – Хоть мёртвая, а всё ж не одна с сумерками да ветром.

Это же клинический случай социальной депривации. Триста лет изоляции – неудивительно, что она стала такой.

Но тут взгляд Яги изменился. Стал острым, подозрительным. Она проследила, куда я смотрю, и поняла, что мой взгляд скользнул к печке. К тайнику.

Медленно поднялась.

– Что ж ты видела, девка? – голос Яги заскрипел, как старый сундук.

Сердце ухнуло. Врать бессмысленно – почувствует.

– Я… я просто осматривалась, пока прибиралась, – выдавила я.

Яга подошла к печи, провела когтистыми пальцами по кирпичам, отодвинула заслонку. Тайник – цел. Но когда она обернулась, в глазах её уже полыхал холод.

– Много ты знаешь, чересчур много, – протянула она. – И умна больно. А с умных, знаешь ли, толку мало – живут коротко.

Она двинулась ко мне, щёлкая железными зубами. Костяная нога бухала о пол.

– Жаль-то как… – вздохнула Яга, почти ласково. – Жаль. Да нельзя теперь тебя живой оставлять – порядок такой, стародавний…

Рука её протянулась – костлявая, сухая.

Я отступила, спиной упёрлась в стену.

Холодные пальцы коснулись горла.