Текст книги "Тайна древнего саркофага"

Автор книги: Елена Басманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Глава 23

Вечер выдался ясный, тихий и теплый. В антракте нарядная публика вышла на огромную открытую террасу курзала, спустилась на чудесный пляж. Лучи заходящего солнца превратили белесую гладь Финского залива в сверкающее серебристое зеркало, заключенное со стороны суши в раму из светло-желтого, почти белого песка. Минуя неширокое песчаное препятствие, солнечные лучи с многократно увеличенной энергией бросались на стеклянные стены огромного курзала и крытой галереи длиной в двести сажен, что тянулась вдоль берега, параллельно Финскому заливу и песчаному пляжу, и превращались в тысячи маленьких, ослепительно ярких солнц. Недвижные сосны купались в прощальных лучах гаснущего дня, в предвкушении близких объятий белой ночи.

Нарядные дамы в шелковых и шифоновых платьях приглушенных и пастельных тонов, в неизменных фантастических шляпах, и элегантные господа в белоснежных смокингах, стоявшие на террасе, прислушивались к чуть слышным вздохам залива, сопровождающим его нежные набеги на сушу. И не спешили вернуться в просторный, двухсветный концертный зал, рассчитанный на тысячу семьсот человек. Первое отделение концерта, где воспитанницы Гляссера демонстрировали свои таланты, закончилось, и слушатели были рады возможности передохнуть на свежем воздухе. Во втором отделении предполагался сольный концерт самой многообещающей его ученицы, почти виртуозки, Брунгильды Муромцевой.

Брунгильда вместе с матерью стояла за кулисами, ожидая начала концерта. Она знала, что в числе ее слушателей – Мура, Клим Кириллович, его тетушка, а также отец. Профессор с некоторым неудовольствием оторвался от своих занятий в заново оборудованной химической лаборатории, дачный отдых он рассматривал как непростительную трату драгоценного времени. Но он не мог пропустить выступление дочери, всегда радовавшей его целеустремленностью, серьезностью, ответственным отношением к избранному делу, да и концерт явился удобным поводом, чтобы побыть денек-другой с брошенным им на произвол судьбы семейством. Неизбежная жертва трактовалась им и как подарок любимой супруге. Кроме того, он хотел выполнить просьбу младшей дочери – привезти ей те карты, которые она просила разыскать, когда телефонировала ему со станции. Привез он и результаты анализа мышеморного средства, оказавшегося мятным зубным порошком, смешанным с мелом и вагонной смазкой.

Теперь Николай Николаевич Муромцев сидел рядом с Мурой и Коровкиными. Клим Кириллович, ожидая начала второго отделения концерта, просматривал свежайшие газеты, привезенные профессором из города. Сегодня он с повышенным вниманием читал статью о подводном флоте. Он и не предполагал, что эта тема так популярна: почти во всех газетах ей посвящены пространные публикации. Время от времени он зачитывал отдельные фразы Муре и Полине Тихоновне, сидевшим рядом с ним. «В настоящее время мы переживаем исторический момент: морская война входит в новый фазис, превращаясь в надводно-подводную, из сражений судов, плавающих на воде, между собою в сражение этих судов с судами, плавающими в воде».

– Представляете, Мария Николаевна, – с удивлением произнес доктор, – это уже вторая публикация, которую мне приходится читать о подводных лодках. В поезде я читал статью о подводных лодках, перенасыщенную техническими стандартами.

– Могу предложить вам еще одну заметку, Клим Кириллович, раз вы заинтересовались подводным флотом, – пробасил Николай Николаевич, протягивая доктору «Новое время». В крошечной заметке лапидарно сообщалось, что вчера близ Кронштадта при испытаниях нового двигателя произошла авария, начавшееся расследование выяснит причину – халатность, ошибку в расчетах или диверсию.

Впрочем, Мура слушала доктора краем уха, потому что ее больше интересовала публика, прибывшая на концерт и постепенно заполнявшая зал. Девушка украдкой бросала взгляды по сторонам – в зале присутствовало множество молодых людей, в том числе и военных. Они казались Муре чем-то похожими на графа Сантамери, но ни самого француза, ни его легкомысленной подружки в числе слушателей она не обнаружила. К ее огорчению, не появлялся и опасный неотразимый Холомков, а он так радовался, когда его пригласили на концерт. Муре хотелось обсудить с Климом Кирилловичем отсутствие на концерте Прынцаева и Пети Родосского, но тот не мог оторваться от своих газет.

– Чем вы так увлеклись, Клим Кириллович? – недовольно подняла бровку Мура. – Техническими стандартами?

– Очень любопытно, во Франции, в Шербуре, испытали подводную торпедную лодку «Narval». Она провела под водой сорок восемь часов, усовершенствованное изобретение некоего д Арсонваля. И вот что любопытно, я зачитаю: «...французские флотские круги смущены появлением в одном германском техническом издании статьи, содержащей подробное описание лодки „Narval“. Статья сопровождается фотографией судна, снятого в Шербурском сухом доке, куда вход посторонним лицам строжайше воспрещен». – Клим Кириллович поднял голову от газеты и добавил:

– "Narval" – автономная подводная лодка, способна возобновлять свой запас электроэнергии собственными средствами в пути.

– Не думаю, что мы слишком отстаем от французов. Несколько дней назад я сам читал, что какой-то инженер-механик в Кронштадте занят изобретением электродвигатежя для подводной лодки. – Николай Николаевич потянулся к доктору через сидевшую рядом дочь. – Возможно тоже нежелательная утечка информации. А что вас, Клим Кириллович, так подводные лодки заинтересовали?

– Папа, ты же не знаешь, у нас вчера подводную лодку взорвали, «Дельфин» называется, Марта сказала, – пояснила отцу шепотом Мура.

– Надеюсь, взрыв не потревожил Императрицу и новорожденную княжну в Петергофе? – вступила в интересную беседу Полина Тихоновна.

Однако обмен мнениями прервался: последовал сигнал ко второму отделению и публика стала наполнять зал, через некоторое время раздались аплодисменты – приглашали солистку. Но сначала на сцену вышел ведущий концерта – он сказал несколько слов о музыке, которую предстояло услышать гостям курзала, и о пианистке, мастерство которой растет год от года.

После его краткой речи на сцене появилась Брунгильда. Кажется, она совсем не волновалась. Размеренным шагом она подошла к инструменту и остановилась. Тоненькая как струна, с безупречной осанкой, она горделиво повела изящно убранной головкой, давая залу возможность насладиться собой и своим изумительным струящимся черным шифоновым платьем на лиловом чехле, после чего грациозно поклонилась. Стоящие вдоль стены стройные офицеры дружно захлопали. Исполнительница чуть-чуть приподняла уголки красиво изогнутых губ, искоса взглянула на своих новоиспеченных поклонников – в результате чего каждый из них решил, что самая лучшая из виденных им улыбок предназначена только ему, – и села за инструмент.

Зал замер – хрупкая фигурка девушки за роялем выглядела совершенной и прекрасной. Даже чуть выдвинутая правая нога, едва касающаяся носком туфельки блестящей педали, казалась произведением искусства. Ужасно испортить впечатление столь восторженной публики небрежным исполнением Шопена... Такова была последняя перед началом концерта мысль юной виртуозки, великолепно осознающей силу своего воздействия на зал. И это сознание заставило ее собраться и сосредоточиться на том, что должно было быть явлено слуху аудитории.

С первыми прикосновениями изящных и сильных рук к бело-черным клавишам по залу разнесся восхищенный вздох. Первые аккорды пробежали над залом, устремились в открытые окна, заскользили над побережьем и, уносясь вдаль, поплыли над тихим морем, над внезапно проснувшимися соснами. Казалось, именно печально-трогательных, волшебных, обещающих рай звуков не хватало природе для полной гармонии.

Программа выступления Брунгильды Муромцевой была разнообразной и довольно сложной – выбор произведений диктовался стремлением показать изумительные возможности исполнительницы. Брунгильда придерживалась точки зрения, на которой стояли крупнейшие немецкие музыканты о временности, а именно теории «объективного полнения». И смысл ее заключался в том, что любой пианист, взявшись за исполнение выдающее произведения, должен избегать произвольного чтения музыкального текста. Главная задача проникнуть в замысел самого композитора, выявить вложенные автором в сочинение эмоции и страсти. Российские исполнители утверждали, что такой подход ведет к холодности, но Брунгильда Муромцева не считала возможным заменять духовный и эмоциональный мир Моцарта или Бетховена, скрывающийся меж линий нотного стана, своим, хоть и известным ей, и близким, но все же несопоставимым с тем, которым обладали классики.

В ее исполнении поражало сочетание хрупкости и изящества движений с мощью и выразительностью звучания. Удивительно, что пианистка, касаясь клавиш легко и непринужденно, извлекает из инструмента такие полные и чистые звуки. За кажущейся легкостью скрывалась огромная работа, многочасовые ежедневные упражнения, развитая память каждого пальчика, интуиция и точный расчет.

Аудитория наслаждалась почти совершенным Искусством солистки, ее утонченным, просвещен-иым аристократизмом, который ощущался с первых минут выступления. Оно началось моцартовскими вариациями из сонаты A-dur. Редко кто мог добиться такой изысканности, беглости, технической безупречности. Знатоки поражались красочностью и чудесной фразировкой.

Совсем по-другому прозвучала бетховенская соната. Без всякого видимого усилия в пассажах форте пианистка извлекала из инструмента звуки поразительной полноты. При этом в них отсутствовала резкость, каждая нота была ясна и чиста.

Нельзя сказать, что Мура не слушала музыки, хотя она и так знала ее во всех оттенках наизусть, а после вчерашнего вечера и сегодняшнего утра сама могла пропеть каждую музыкальную фразу.

Но она с каждой минутой ощущала нарастание какого-то необъяснимо тревожного чувства. Сейчас ее более всего волновала предстоящая ночь: ей придется отправиться к Белому камню, чтобы спасти жизнь собаки. Она была готова к тому, чтобы сделать отчаянный шаг. И все-таки ее беспокоило, что она никому не сказала о том, что ночью покинет дом. И если с ней что-то случится, то как будут тревожиться утром мама, папа и сестра, не зная, где ее искать и как объяснить ее исчезновение.

Во время своего ночного похода она рассчитывала встретиться со злодеем – будь то Петя Родосский или граф Сантамерл – лицом к лицу. На концерте ни тот, ни другой так и не появились. Что Муру и не удивляло, но она недоумевала, почему выступлением Брунгильды пренебрег Ипполит Прынцаев? Они так болели за него на велопробеге! А он не захотел поддержать дочь своего профессора!

В курзале царила глубокая тишина – юная исполнительница полностью овладела вниманием погруженной в чарующие звуки музыки публики. Мура переводила взгляд из стороны в сторону в поисках Прынцаева – хоть и с опозданием, но он обязан появиться на концерте! Но пока она его не видела, зато в толпе мужчин, стоящих почти у самой сцены, Мура заметила странного господина, не сводящего с пианистки взгляда, – ничем не примечательный господин средних лет, в сером костюме. Он стоял, сложив руки на груди, и на губах его играла странная улыбка, казалось, он полностью ушел в воспоминания.

– Доктор, Клим Кириллович, – шепнула ему на ухо Мура, – не смотрите на меня. А посмотритe вперед, направо. Видите, там серого господина? Мне он кажется знакомым.., а вам?

Доктор перевел взгляд в указанном направлении. И ответил шепотом Муре, что нет, этого человека он не знает.

– А я его где-то видела, – продолжила Мура, – но где – не помню. И его не помню, а вот его взгляд что-то мне напоминает...

– Таких людей кругом полно, – почти беззвучно, одними губами произнес доктор, – и вокруг нашей дачи тоже. Я видел похожего на него человека на взморье, но тот с рыжими усами... Мне даже показалось, что он следил за графом Сантамери... Может, филер?

– Клим Кириллович, я боюсь, – продолжала неприлично шептать Мура, – мне кажется, что это – тот сторож, которого мы встречали зимой в особняке князя Ордынского...

– Вряд ли, – покачал головой доктор Коровкин, пытаясь отбросить мурин шепот и снова погрузиться в музыку и любование Брунгильдой, – сторож и – меломан?

– Тихо, не болтайте, – осадил их вполголоса профессор Муромцев, – наговоритесь позже.

Профессору не нравились мужчины у самой эстрады, бесцеремонно разглядывающие его дочь. Один – лощеный брюнет с тонкими изящными усиками, пошлый тип, по определению профессора. Другой был гораздо более привлекательным – высокий, русоголовый, державший себя с достоинством испанского гранда. Мура проследила взгляд отца и шепнула ему, что высокий блондин – Илья Михайлович Холомков, богатый вдовец, друг графа Сантамери. Недовольный взгляд отца заставил ее умолкнуть, перешептывания прекратились.

Мура замолчала. Присутствие Холомкова слегка взволновало ее, но магнетический взгляд был устремлен в другую сторону, и она смогла сосредоточиться на том, кто в далшый момент занимал ее больше. Она наблюдала за серым господином и не сводила с него глаз до тех пор, пока музыка не кончилась. Когда раздались восторженные аплодисменты, Мура, к своему удивлению, заметила, что серый господин обернулся и скользнул по ней взглядом – почувствовал ее пристальное внимание? Ее неприятно поразил", что объект ее наблюдения сразу же после того, как встретился с ней глазами, передвинулся так, чтобы максимально скрыться из поля ее зрения... Боялся, что она его узнает? Или это филер, ведущий слежку уже за ней, Мурой? Все филеры похожи друг на друга своей невзрачностью и серостью. А если это тот филер, который, по словам доктора, следил за Сантамери? Почему он следил за ним? Неужели самозваный граф действительно шпион?

Концерт Брунгильды Муромцевой в Сестрорецком курзале продолжался. Узнав первые такты популярнейшей музыки, публика зааплодировала, но пианистка не смутилась, казалось, с еще большим воодушевлением она слиласъ в единое целое с инструментом, чтобы усладить слух ценителей гармонии. Новелетта фа-диез-минор Шумана прозвучала пылко и романтически. И в заключение юная пианистка продемонстрировала аудитории свои лирические чувства. Шопеновские песни «Желание девушки» и «Возвращение домой», аранжированные Ференцем Листом для рюяля, проникли в души слушателей не только благодаря роскошному звуку, но и благодаря тонкому пониманию пианисткой каждого романса, ее естественному и правильному исполнению.

Пренебрегая Шопеном и Шуманом, Мура улучила минутку, чтобы вновь обратиться к Климу Кирилловичу, – она видела, что ее шепот он воспринимает с легкой досадой, но знала, что если не сейчас, то потом она, может быть, и не решиться сказать ему необходимое.

– Клим Кириллович, запомните мои слова, но никому не говорите. До завтрашнего утра должно что-то случиться. Я чувствую.

Доктор Коровкин озабоченно посмотрел на девушку, потупившую взор, ему казалось, что все, что могло случиться, уже случилось.

– Понял, – шепнул он Муре с явным желанием ее успокоить, – можете на меня рассчитывать.

Он вновь весь обратился в слух и зрение – его в данную минуту больше всего волновал концерт Брунгильды. Хотя на самом деле причин для волнений не было, ну разве что предвкушение предстоящего грандиозного успеха обворожительной пианистки.

Но представить себе весь масштаб ожидающего ее успеха доктор не мог – он не предполагал, что будет почти оглушен несмолкаемыми овациями, криками «Браво!» и «Бис!», что мгновенно на сцене появятся фотографы, жаждущие запечатлеть восходящую звезду, что к самой исполнительнице будет трудно пробраться сквозь плотное кольцо почитателей ее таланта.

– Ради таких минут стоит жить, – говорила Брунгильда, когда, отбившись от поклонников, вместе со своими близкими и друзьями шла по аллеям Сестрорецкого парка от курзала к стоявшим у входа коляскам Она казалась чуть возбужденней обычного, что и не удивительно, – и Клим Кириллович с удовольствием отметил, что сдержанная радость, легкая приподнятость дисциплинированного духа очень к лицу старшей дочери профессора Муромцева. Все женщины их небольшого дружеского кружка несли цветы, преподнесенные Брунгильде. Часть цветов она передала своему учителю Гляссеру, со слезами радости встретившему свою талантливую ученицу за кулисами. Она взяла его за руку и вывела на эстраду, желая, чтобы часть ее успеха заслуженно досталась и ему.

Впрочем, и младшая дочь профессора, шествующая рядом с Полиной Тихоновной и погрузившая носик в букет гиацинтов, выглядела спокойной и счастливой. Изредка поглядывая на нее, доктор испытывал что-то вроде недоумения – она ли шептала ему на ухо какие-то странные фразы во время концерта? Или у нето начались слуховые галлюцинации?

Доктор Коровкин надеялся, что удачное, блестящее выступление Брунгильды – хорошее предзнаменование, и теперь все проблемы и странности, так некстати омрачившие их пребывание на даче, сменятся чередой более приятных дней – тихих и счастливых. Он даже в какое-то мгновение дал себе слово, что забудет противного Вересаева и перестанет читать газеты, и начнет как можно больше времени проводить у моря – отдыхать и купаться Хорошо бы заняться и физическими упражнениями, попробовать себя в спорте. Не в велосипедном, конечно же, а в каком-нибудь другом, в лаун-теннисе, например. Неужели в поселке нет ни одного теннисного корта? Наверняка есть. Да и девушки смогут принять участие в благородной игре Они не будут вульгарно смотреться – говорят, даже великие княжны увлекаются лаун-теннисом...

Дорога из Сестрорецка показалась доктору Коровкину на удивление приятной, он ехал в одной коляске с Мурой и Брунгильдой. Тонувшие в жемчужном свете вечера кусты и деревья дышали покоем. Причудливые контуры затейливых построек походили на маленькие таинственные замки, среди которых молодежь пыталась подобрать самый достойный для волшебницы Брунгильды. Она улыбаясь говорила, что пока ее вполне устраивает и «Вилла Сирень», где ее ожидает замечательный рояль.

Они смеялись и потому, что следом за их коляской двигался почетный эскорт: ведомые Ипполитом Прынцаевым велосипедисты оказывали почести Брунгильде – каждый из них вел своего железного коня одной рукой, а в другой держал огромный букет, которым размахивал в такт возгласам «Слава искусству!». Так разрешилась загадка отсутствия Прынцаева на концерте. Он с друзьями слушал музыку, стоя в парке, около сирени – они не решались войти в зал в спортивной форме – и, как он уверял Брунгильду, к курзалу слетелись соловьи со всего побережья, время от времени птички пробовали вторить музыкальным пассажам, но замолкали, не в силах достичь ее совершенства.

При подъезде к дачному поселку велосипедисты сделали рывок и обогнали экипажи – желая раньше хозяев прибыть к калитке муромцевской дачи и выстроиться в две шеренги. Вдоль них и следовало пройти королеве, осыпаемой цветами и поздравлениями.

О своем плане участникам торжества сообщил Ипполит Прынцаев. Единственное, чего он не знал и чего не мог сообщить им, так это того, что после счастливых минут проводов Брунгильды на «Виллу Сирень», когда все наконец окажутся в доме, навстречу им из-за празднично накрытого стола встанут два совершенно незнакомых господина, в штатском, но с военной вытравкой.

Один из них обведет суровым взором обитателей дачи и обратится к ним с вопросом:

– Кто из вас доктор Коровкин Клим Кириллович?

– Доктор Коровкин – это я! – скажет, улыбаясь и демонстрируя детские ямочки на щеках, друг хозяина дачи. – Чем могу служить?

– Вы арестованы, – услышит он лаконичный ответ.

– Арестован? За что?

– По обвинению в государственной измене.

Глава 24

Муромцевское семейство в полном сборе сидело за празднично сервированным чайным столом на веранде – Глаша постаралась приготовить все как следует к возвращению семейства с концерта старшей барышни. Нарядная скатерть, красивая посуда, холодные закуски, пирожные, не успела она принести лишь заготовленное шампанское, оно хранилось в леднике, а ходить туда в одиночку горничная все еще боялась.

Теперь за праздничным столом кроме профессорской семьи сидели в унынии Полина Тихоновна и Прынцаев, отправивший домой своих друзей-спортсменов. Сам он, естественно, не мог оставить без моральной поддержки близких ему людей в трудную минуту. Кроме того, он очень жалел Брунгильду Николаевну – такой блестящий успех, и такой ужасный финал... Он и сам перенес позавчера подобное, когда, вернувшись на «Виллу» с велопробега, вместо торжеств по случаю его выдающейся победы пришлось всем возиться с Глашей. Прынцаев сочувственно покосился на героиню дня: она сидела не правдоподобно красивая, в концертном платье с шифоновым шарфом на точеных плечах и жемчужными булавками в высокой прическе, и остановившимся взором смотрела на чашку – из-под длинных ресниц девушки поблескивали слезы, но бедняжке удавалось сдержать их. Чуть поодаль от стола стояла горничная, сложив руки под беленьким фартучком. Она тяжело вздыхала, время от времени украдкой крестилась и что-то пришептывала.

Казалось, жизнь в дачном поселке замерла, прекратилась совсем – ни одного звука не доносилось из внешнего мира.

– Ну вот что, дорогие мои, – начал профессор, – пора подвести некоторые итоги нашего дачного отдыха. Вы что-нибудь понимаете? Признаюсь вам, я в шоке. У меня до сих пор не укладывается в голове – как милейший Клим Кириллович оказался впутанным в дело, квалифицированное как государственная измена. Он что, владел какими-то государственными тайнами?

Собравшиеся за столом уныло молчали.

– А дело-то связано со шпионажем, – продолжил профессор, обводя взглядом озадаченных дам и своего ассистента. – Доктор арестован сотрудниками военно-морской контрразведки. Что все это значит? Чем вы здесь занимались? С кем знакомились? Не было ли среди ваших воздыхателей подозрительных личностей?

– Друг мой, – вступила Елизавета Викентьевна, – наши девочки не так плохо воспитаны, как ты намекаешь. Уверена, никаких предосудительных знакомств мы не завели. Брунгильда вообще почти не выходила из дома – готовилась к концерту.

Николай Николаевич Муромцев покосился на старшую дочь – она сидела все так же прямо и неподвижно над остывшей чашкой чая, но губы ее уже дрожали, а из-под ресниц наконец выкатились две огромные слезы, прочергив медленные дорожки по бледным щекам.

– Хорошо, хорошо, – заторопился профессор, – я не прав. Но и вы простите меня – я в полнейшем смятении. Кстати, уважаемая Полина Тихоновна, что именно нашли и забрали представители контрразведки при обыске в вашем флигеле?

– Да ничего, – тяжело вздохнула тетушка Клима Кирилловича, – разве что «Русское богатство», где несносный Вересаев. Его и забрали. Да и кое-какие газеты, помните, когда офицер застрелился, их Ипполит Сергеевич со станщии привез. Там из молодых среди покойников мы нашли тогда только князя Салтыкова.

– Князь Салтыков? – Профессор приподнял левую бровь, что являлось верным признаком крайнего недоумения. – Ну и что?

– Как что, папа! – воскликнула Мура. – Так ведь он-то и застрелился перед нашей дачей!

– Да? – удивился Муромцев. – Помнится, мы только предполагали, что самоубийца и есть скоропостижно скончавшийся молодой князь. Нет, не может быть.

– Дело в том, что сам Клим Кириллович назвал мне фамилию самоубийцы – ленсман показал ему предсмертную записку офицера, там было его имя.

– Так что же вы молчали до сих пор, черт побери! – в ярости вскочил профессор. – Болтаете черт знает какую чепуху, а самого главного не говорите!

Может быть, вы знаете и причину, по которой морской офицер застрелился прямо перед моим носом?

– Я думаю, он застрелился из-за Псалтыри! – произнесла еле слышно Мура.

– Что?! – взревел Николай Николаевич, подходя к дочери и грозно нависая над ней. – Что еще за чертовщина?

– Николай Николаевич, успокойся, – снова вступила Елизавета Викентьевна, – не надо так часто поминать черта. Нам и без него хватает хлопот. Кроме того, ты нас пугаешь. Мы же ни в чем не виноваты.

– Я только одного не могу понять, как связан Климушка с самоубийцей и при чем здесь какая-то Псалтырь, – всхлипнула Полина Тихоновна, и вслед за ее всхлипываниями профессор услышал сдержанные рыдания Брунгильды, закрывшей лицо обеими руками, и шмыганье Глаши, поднявшей к лицу край белого фартучка.

Профессор вернулся на свое место и стукнул кулаком по столу, отчего все еще пустые чашки зазвенели.

– Довольно. Замолчите. Сейчас вопросы задаю я. Извольте изъясняться вразумительно. Мария Николаевна, отвечайте – был ли знаком Клим Кириллович с князем Салтыковым?

– Думаю, что нет. – Мура отрицательно покачала головой. – Но ты, папа, мог это заметить лучше, чем я.

– Как понимать твои слова?

– Но самоубийца, то есть князь Салтыков, совершил свой поступок, обращаясь к вам, – то есть к тебе и к доктору. Доктор тоже свидетель этого происшествия.

– Нет, не думаю, чтобы Климушка от меня что-то скрывал, – заверила Полина Тихоновна, – если бы он был знаком с князем, я бы знала.

– Да, – после некоторого раздумья резюмировал профессор, – не поверю, что доктор, если бы он знал Салтыкова, не попытался бы предотвратить самоубийство. Нет, мне кажется, Клим Кириллович, так же как и я, в полном замешательстве слушал бредовые речи пьяного незнакомца и был не меньше моего потрясен последовавшей трагедией. Но все-таки... Почему князь явился к нашей даче – пьяный и с револьвером в кармане? Почему он не нашел другого места для самоубийства?

Подавленные дамы молчали.

– Брунгильда Николаевна, – строго обратился отец к старшей дочери, уже справившейся с рыданиями, – припомните, голубушка, не было ли среди ваших поклонников князя Салтыкова?

Брунгильда вспыхнула и: ничего не ответила. Ипполит Прынцаев, сидящий рядом с ней, острее всех почувствовал всю глубину душевной раны, нанесенной дочери бесчувственным отцом, равнодушным к тому, что чествование пианистки в кругу семьи так и не состоялось. Он сжал в кулаки руки, лежащие на столе, и сказал как можно солиднее:

– Уважаемый Николай Николаевич, насколько мне известно, князь Салтыков не снимает дачу в нашем поселке. Никто не понимает вообще, как он здесь оказался.

. – Вероятно, он служил в Кронштадте и прибыл для краткого отпуска на берег, – предположила Елизавета Викентьевна, – здесь много морских офицеров проводят свободное время.

– Но не все стреляются перед нашей дачей, по счастью, – отрезал профессор. – Итак, продолжим. Дачу он здесь не снимал, от неразделенной любви к нашим красавицам не страдал. Значит, он мог иметь отношение к какой-то информации, являющейся военной или государственной тайной, что, в сущности, одно и то же. И именно из-за него и арестовали Клима Кирилловича. Так получается? Пойдем дальше. Что могло связывать доктора и князя, морского офицера? Кто-нибудь может мне ответить на этот простой вопрос?

Профессор обвел взором дам, смотревших на него как на ожившее божество, – с почтением, умилением и страхом. Только Мура сидела опустив глаза и прикусив нижнюю губу – как будто что-то припоминала.

– Мария Николаевна, я вижу, вам есть что мне сообщить. – Такой тон профессор обычно употреблял в общении с нерадивыми студентами.

– Они связаны через Псалтырь! – воскликнула Мура и, увидев округлившиеся от бешенства глаза отца, поспешила пояснить:

– Дело в том, что в тот вечер, помните, когда Клим Кириллович приехал и когда нас всех напугал омерзительный жирный мотылек...

– Короче, пожалуйста, короче, без мотыльков, цветочков и бантиков, – поморщился профессор. – Ну же, что произошло в вечер, когда приехал Клим Кириллович?

– Вот я и говорю, когда мы все сидели на веранде, вернее, приводили в чувство Брунгильду, доктор, подходя к калитке, встретил какого-то невзрачного попа, не местного... И поп просил его передать Псалтырь невесте князя Салтыкова.

– Ничего не понимаю! – хлопнул ладонями по столу профессор. – Повторите еще раз!

– Поп около нашей калитки просил Клима Кирилловича передать Псалтырь невесте князя Салтыкова, – покорно пролепетала Мура.

– И где здесь невеста князя? – язвительно произнес все еще ничего не понимающий профессор, обводя глазами многочисленную дамскую часть общества. – Надеюсь, пока я занимался переоборудованием своей лаборатории, никто из вас тайно не обручился?

– Я впервые слышу про Псалтырь, – удивленно заметила Елизавета Викентьевна. – Действительно, странная история. А ведь в тот вечер у нас никого не было. Только милая Зизи.

– Но Зинаида Львовна, кажется, находится под.., э-э-э.., покровительством графа Сантамери. – Прынцаев слегка покраснел, покосившись на Брунгильду.

– Надеюсь, меня-то не подозревают в тайном обручении с князем Салтыковым. – Елизавета Викентьевна постаралась подчеркнуть вызывающе-внятным тоном всю абсурдность профессорского вопроса.

– Так, хорошо, – угрожающе сдвинул брови Муромцев, – значит, остается Мария Николаевна Муромцева. Жаль, что моя любимая дочь пренебрегла отцовским благословением.

– Я думаю, что у истории с Псалтырью есть какое-то другое объяснение, – поспешила исправить ситуацию Полина Тихоновна, тщательно скрывающая обиду на племянника – почему он не рассказал ей про Псалтырь? Может быть, ничего и не произошло бы, и сегодняшней сцены не было бы, и все бы наслаждались летним отдыхом... Впрочем, ее обида почти уравновешивалась сознанием того, что и она кое-что скрыла от любимого племянника...

– Ну что ты молчишь, душа моя? – продолжил профессор, играя желваками на скулах.

– Я думаю, – ответила Мура. – А действительно, получается, что невеста князя – это я.

– Что ты такое говоришь, доченька? – всплеснула руками Елизавета Викентьевна. – Опомнись! Как же такое может получиться?

– Но Клим Кириллович и в самом деле рассказал мне про встречу с попом, показал Псалтырь, и я ее взяла...

– Час от часу не легче! – вскричал окончательно разгневанный профессор. – Если ты взяла ее, то немедленно неси ее сюда! Возможно, ее и искали те, кто арестовал Клима Кирилловича? Может быть, она и спасет его? Что в ней?

Мура не двинулась с места. Она подняла глаза и перевела их на Глашу: горничная стояла как изваяние, прижав к лицу обеими руками белый фартук – над ним недвижно горели ужасом два круглых карих глаза.

– Ее нет. – Мура выдержала паузу. – Она исчезла...

– Как – исчезла?! Как в доме может что-то исчезнуть? – Страшное подозрение закралось в душу крупного химика, уважаемого в Петербургском университете профессора, друга Дмитрия Ивановича Менделеева. – Вы что, здесь спиритизмом опять занимались?

Профессор чувствовал, что начинает задыхаться от возмущения: чем дальше продвигалось его расследование, тем больше алогичного и дикого приходилось ему узнавать.