Текст книги "Хорги"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Оттого мучилась и страдала Ллунд, что только лишь она да сам Чамх знали, откуда взялась у бывшего охотника колдовская сила!

…Чамх проснулся среди ночи: почудилось, чьи-то легкие руки, мягкие губы касаются его лица. Вскочил… но нет, никого нет в балагане, кроме него. Темнота зимней ночи – и ветер. Эх, да ведь Чамх позабыл дверь затворить! А не велит обычай стариков оставлять ее ночью открытой. Мало ли кто может войти, пока хозяин спит. Зверь бродячий. Человек недобрый. Дух черный!

Слез Чамх с нар, пошел к двери. А за нею так светло! Неужто луна и звезды спустились с неба поиграть на снегу?

Встал Чамх на пороге своего охотничьего балагага, да так и замер.

Еще вчера торил он тропу в снегу. Еще вчера видел умирающую тигрицу, подернутую инеем. Еще вчера бил в сугробах неожиданно покорную дичь. А сейчас!..

Не лужайка заснеженная – распростерлось перед балаганом сверкающее озеро. Благоухают его волны тысячью неземных ароматов, омывается в нем прекрасная собою женщина. От ее тела, лица и длинных волос, плывущих по глади вод, свет исходит и все озаряет вокруг.

Чья это женщина? Женщина Ночи? Но почему так лучезарно ее лицо? Женщина Рассвета? Но отчего она явилась во тьме? Или это Женщина Горное Эхо? Но горы далеко. Или она вышла из Шаман-камня, чтобы искупаться?..

Тем временем красавица приблизилась к Чамху. Ожерелье из душистых трав и цветов оплетало ее шею.

Задрожал Чамх, не в силах глядеть на нее – и стоять недвижимо, а она проговорила:

– Я не Женщина Ночи и не Женщина Рассвета, я не Горное Эхо и не повелительница Шаман-камня. Помнишь ли тигрицу, умирающую в сугробах? Это была я. Нарочно притворилась я погибающей, чтобы тебя испытать, и увидела: достоин ты любви и волшебства. Серебряная шпилька, которую ты из моей головы вынул, не простая. Даст она тебе власть надо мною. Велено мне Богами Верхнего Мира стать твоей Айями…

Чамх даже зажмурился от этих слова. Айями! У каждого шамана есть свой Айями – ночной дух-покровитель, помощник. Без своей Айями шаман не может ни камлать толком, ни лечить. Айями все равно что богиня. Сказывают, что живут все Айями в том месте, где растет дерево душ Омиа-мони… Неужели правда то, что говорит красавица?..

– Буду учить тебя шаманить. Старые колдуны в вашем стойбище поумирали. Некому тонгасов лечить! Вот я научу тебя.

Ведь я знаю конец земли —

основу земли —

все знаю я.

Разные народы видела я!

Я знаю все, что рождено под солнцем.

Для меня нет неизвестного!

Голос ее пел, словно ветер в тростнике, а Чамх дрожа смотрел на нее и думал: «Но ведь Айями всегда становится женой шамана. Небесной женой! Неужели и она…»

Словно бы услыхав его мысли, склонилась пред ним та, что была белой тигрицей, так низко, что колени ее коснулись земли. И ноги Чамха подогнулись от восторга и тревоги. Упал он наземь, слыша, как благоухает серебряное озеро, видя, что звезды замерли на небесах. А над ним колыхалась Айями, подобно цветку на стебле, пока не умер он в ее объятиях и не возродился вновь.

Жена Чамха Ллунд худела и бледнела от горя и страха, а сам шаман худел и бледнел оттого, что отныне каждую ночь являлась к нему Айями. Уловила она его в сети своей волшебной силы… а может быть, в сети своей любви? Но разве не одно и то же – любовь и волшебная сила!

Айями то тешила Чамха своими поцелуями, то открывала колдовские тайны. Дала она ему в помощники духов волка и медведя, сказав, что это ее сородичи. И впрямь – одеты они были в такие же серебряно-белые одеяния, какие носила она. Верно служили духи шаману! Заклинала их Айями именем своим – и они появлялись сразу, входили в шамана, как дым, как пар, передавая свою силу ему. Айями же приходила на зов шаманского бубна, и сперва Чамх видел ее лик изображенным на бубне, а потом являлась она сама.

Порою возникала Айями без зова в образе белой тигрицы, да не простой, а крылатой. И вместе с Чамхом взмывала она над тайгой и Обимуром все выше и выше; над горными ущельями, из которых курился седой дым; над двуострыми вершинами, вознесенными из тумана. Поднимались они даже над облаками и стремительно летели от страны к стране, от звезды к звезде. А потом пускались в обратный путь, чтобы успеть вернуться на землю к утру.

Но вот что случилось вскоре.

Сопровождал Чамх душу умершего сородича в Нижний мир. И как всегда были с ним духи-помощники: Волк и Медведь. Передал Чамх душу умершего Хозяевам Нижнего Мира и повернул обратно. Но не пошли с ним Волк и Медведь. «Прощай!» – сказали они. – Мы не можем больше уходить из Нижнего Мира. Там, на земле, убили нас. Но ты не печалься. Минул срок нашей земной жизни, но свой род мы продолжили. Передай своей Айями, что теперь ее черед… И прощай!»

Вернулся Чамх один, и ночью, когда пришла к нему Айями, передал ей прощальные слова… Вздрогнула Айями, словно пронзила ее стрела, но ни слезы не уронила.

Жарче прежнего ласкала она Чамха той ночью, а наутро исчезла. Так долго не возвращалась, что Чамх уж решил было, что она его покинула навеки. В горе своем он не видел ни утра, ни вечера…

Ллунд, жена Чамха, знала: думает тот, что она недостойна даже воду лить на руки его Айями! Давно мечтала она извести небесную жену, соперницу свою, да никак не могла. Ворожила много, даже из сухой белой травы изображение человеческой фигурки сделала и стреляла в нее из лука. Думала, уж против этого злого средства не выстоять Айями, но ничего не вышло у Ллунд.

Тогда она пошла на хитрость. Притворилась, будто смирилась с тем, что у нее есть небесная соперница, и теперь просто умирает от любопытства, до того хочется взглянуть на Айями хоть глазком! Пристала Ллунд к мужу: покажи мне ее да покажи! И так она его донимала, так упрашивала, что Чамх, который и сам по милой истомился, решил хотя бы в бубне увидеть ее изображение, да заодно и жене показать, чтоб отстала.

Стал он звенеть, камлать и петь, и вот засиял бубен, засветился, будто солнце. Это предвещало появление Айями, и Чамх от счастья позабыл обо всем на свете.

Но лишь только проступили в бубне ее черты, как Ллунд метнулась вперед и точным движением вонзила прямо в лицо Айями… серебряную острую шпильку!

Ох! Да ведь это была та самая шпилька, которую Чамх когда-то извлек из головы белой тигрицы… Он давно забыл о ней, как забыл и слова Айями: «Она даст тебе власть надо мной!»

Неужто он обронил где-то шпильку, а нашла ее жена? Или тайком утащила?

Но поздно, поздно было об этом думать! Лишь коснулась шпилька лица Айями, как исчезла, будто растаяла, а Айями обернулась белой тигрицей – и пропала с прощальным стоном. И сколько ни звал ее Чамх, сколько ни камлал – не появилась она больше. Навсегда превратилась в тигрицу!

Ждал ее Чамх, ждал… но не дождался. Наконец смерть-тоска его взяла.

Обрядили мертвое тело Чамха в лучшие одежды – новые, крепкие, нарядные. Как обычай требовал, три шелковых халата на него надели, шесть пар торбазов. Новый лук, копье, новый бубен с ним рядом положили…

Пока покойного обряжали, в юрте шло большое пиршество. Беспрерывно кипели котлы, варились самые вкусные яства. Народ толпился здесь с утра до ночи, и каждый не забывал глоточек, кусочек, затяжку табаку уделить и покойнику. Все смеялись, все шутили: ведь обычай требует веселья, пока в доме покойник. Молчать, печалиться здесь грех.

И только Ллунд нет-нет, да и роняла слезу. Но, опасаясь прогневить дух усопшего, она скрывала от всех слезы и лишь иногда незаметно выскальзывала из юрты, чтобы поплакать.

Всхлипнет – да сразу и затихнет: все чудится Ллунд, будто еще кто-то горько рыдает в ночи. А может, это журавль кричал одинокий.

И вот наконец тело Чамха повезли туда, где ожидало его последнее ложе на земле. Это была высокая гора дров, на которую его и возложили лицом на северо-запад – к Стране Мертвых.

Наконец-то Ллунд могла дать волю слезам! Она взобралась на вершину пирамиды и долго стояла, склонясь над Чамхом. Вспоминала, как первый раз ее в свою юрту привел. Как радовался рождению сына. Какие пышные приносил меха с охоты… И как вдруг, внезапно, стал совсем чужим и холодным – и все из-за проклятой Айями!

Повела Ллунд остекленевшими от слез глазами – и вскрикнула. Почудилось ей, будто вверху, на черных ветвях кедров, промелькнуло что-то серебристое…

Ллунд спрыгнула на землю и, выхватив у стоящих неподвижно и скорбно соплеменников факел, ткнула им в пирамиду дров.

Они были щедро политы смолой, и яростное пламя с ревом взвилось вровень с самыми высокими кедрами. И померещилось тем, кто стоял у костра, защищая лицо от жара, будто гибкое белое тело спрыгнуло с вершины одного дерева… огненный свет позолотил его… и рухнуло в костер!

Не то крик, не то зов раздался – и страшная тишина воцарилась вдруг в мире, словно бы на миг замерли в воздухе птицы и рыбы застыли в волнах.

…Как-то раз казак из переселенцев, что ехал с эстафетой в военный пост, недавно основанный на берегу Обимура, нашел в тайге младенца. Девочка это была. Чертами лица она напоминала детей из племени тонгасов, но кожа была светлая – белее даже, чем у русских. Лежало дитя на подстилке из белого шелка под деревом, сосало его листья и было спокойно, весело!

Поднял казак малыша, укутал полою и пустился вскачь.

VI

– Что ж так торопишься поглядеть, а? Говорил, далучин – ерунда!.. – устало усмехнулся Филипп, локтем отталкивая Овсянникова, который нетерпеливо сунулся к костру.

Еще бы! Разве нормальный человек не назовет ерундой гадание по бараньей лопатке (по-тонгасски Филипп называл ее далу, а само гадание – далучин), после которого, якобы, откроется ему будущее? Назовет! Вот и Овсянников назвал. Однако, посмотрев на темное, худое лицо Филиппа, послушав отрешенный шепот его тонких, недобрых губ, разглядев сквозь завесу дыма диковатый блеск узких, длинных глаз, Овсянников вдруг почуял, что его здоровый скептицизм мало-помалу приутих, сменившись нетерпеливым желанием узнать, что же прочтет Филипп в странных извилинах, начертанных теперь на очищенной и высушенной далу, которую шаман осторожно снял с огня.

Филипп внушал Овсянникову уважение и даже робость своим диким буйством, которое проявлялось и в мелочах, как будто было в Овсянникове нечто, ужасно раздражавшее шамана. Скажем, стоило Валерию Петровичу сплюнуть в костер или небрежно бросить нож острием к огню, как Филипп разражался бранью, ибо, по мнению тонгасов, нельзя было крепче обидеть Хозяйку Огня, чем этими действиями.

А чего стоило его предложение Овсянникову поскорее сменить свое имя, чтобы враждебные духи пришли в замешательство и отступились от него?!

Да и вообще! В той ситуации, в которой очутился Овсянников, следовало прибрать подальше привычные, устоявшиеся представления о странном и обыденном, невероятном и возможном. События последнего времени, а особенно – ожидание неминуемой гибели на болоте словно бы превратили Валерия Петровича в другого человека. Сейчас он готов был верить в гораздо более непредставимые вещи, чем, скажем, три дня назад. Вот ведь поверил же, что Александра – Александра! – это, оказывается, Айями шаманов из рода Тигра, а зверь, который едва не придавил Валерия Петровича на охоте, инсценированной этими безумными телевизионщиками, – ее родич, который оберегал ее от человека, а точнее – именно от Овсянникова.

Ну а что? Такое допущение было бы чудовищно-нелепым, не окажись для Валерия Петровича еще более нелепым и страшным другое допущение – продуманное, планомерное, сознательное уничтожение зверьем людей, имевших отношение к Центру.

Он поверил – ну, скажем так: допустил себя поверить Филиппу, который, после долгих розысков следа Александры возле пещеры, а потом и в тайге, вдруг с ужасом выкрикнул, что Айями рода Тигра больше нет на этой земле, в этом мире – мире живых. Но где она сокрылась: у Богов Верхнего Мира, пройдя небесной дорогой Буга-санарин, Полярной Звезды, или же в Селении Мертвых, – это Филиппу неведомо. Ручался, однако, твердо: в живых ее нет!..

Как ни странно, горе Валерия Петровича при этом открытии было куда менее острым, чем отчаяние самого Филиппа. С пеной у рта катался шаман по траве, призывал на свою голову проклятия за то, что навлек гибель еще и на Айями («А еще на кого?» – мельком удивился тогда Валерий Петрович, но заметил запекшуюся кровь на берегу Татиби, вспомнил выстрел, который отвлек волка, наблюдавшего его гибель в болоте, вспомнил почему-то Михаила, который ушел в тайгу…), – а то, стоя на коленях, закрыв глаза, обращал заклинания к памяти какой-то Ллунд-прародительницы, хвалился, что отомстил погубившей Чамха, уничтожил еще одного Хорги, а значит, остался лишь последний, но придет и его черед!..

Валерий же Петрович весь как-то замер. Оцепенение охватило не только тело его, но и душу, словно бы убиваться и тосковать он мог бы лишь по той, прежней Александре, которую беззаветно и безответно любил когда-то, чудилось, страшно давно: ее затаенно-лукавый взор, обольстительную и в то же время застенчивую улыбку, беззаботный и безудержный смех и эту темную прядь до самых бровей, почему-то волновавшую его необычайно… Но, оказывается, все было напускным, все скрывало истинную Александру, как эта прядь – ее лоб: Александру холодную, расчетливую, тщеславную, для которой он, Валерий Овсянников, вместе с его любовью, был не целью, а всего лишь средством; Александру – Айями из рода Тигра!.. Эти не совсем ясные еще открытия, а главное – череда событий, обрушившихся на Овсянникова, ожесточили его душу, словно любовь к Александре была лишь хрупким цветком, возлелеянным в тепличной, кабинетной тиши, но не вынесшим суровой, холодной реальности…

Между тем Филипп наконец-то открыл взору Валерия Петровича потемневшую от огня и дыма далу.

Как раз посредине ее залегла глубокая поперечная трещина, а вверх и вниз протянулись еще шесть-семь – причудливые, таинственные…

Понятно, что Валерий Петрович глядел на них недоуменно, но для Филиппа, очевидно, их тайнопись была открытой книгой, ибо лик его то хмурился, то светлел, а глаза не отрывались от далу. Однако, похоже, он не дождался от далучин того, чего хотел, ибо с долей разочарования в голосе начал втолковывать Овсянникову, что вот эта длинная трещина, бегущая вверх и увенчанная петлей, обозначает удачу на охоте. Короткие продольные трещинки предвещают множество мелких, но вполне преодолимых препятствий. Поперечная полоса вещует неприятность куда более серьезную, и вообще неведомо, удастся ли ее превозмочь, потому что, во-первых, короткая извилина с петелькой, отходящая от поперечной налево, предвещает дурную погоду, а во-вторых, и в главных, – косая трещина с развилкой, направленная вниз, сулит внезапное появление пришельца с недоброй дороги…

– Это он! – промолвил Филипп, ведя сухим, темным пальцем по роковой извилине. – Вот он! Хорги!

Он стиснул закопченную дымом далу, настороженно огляделся, словно бы недруг должен был тотчас же возникнуть из темной, затаившейся тайги, но вдруг… вдруг далу с оглушительным треском разлетелась в его руках на осколки!

Овсянников от неожиданности вздрогнул, вскочил, а Филипп рухнул ничком, где стоял, будто пораженный в самое сердце.

Долго лежал он неподвижно, а Овсянников, охваченный непонятным трепетом, стоял над ним, не смея слова молвить.

Наконец Филипп поднялся, неверными шагами направился к речке и, став на колени, начал плескать себе в лицо студеную воду.

Когда он вернулся, Овсянников с изумлением увидел, что лицо молодого шамана обрело печать тайного страдания и отрешенности и сделалось необычайно бледным, словно бы это омовение смыло и копоть, и грязь, и крепкий таежный загар, и даже природную смуглоту.

Смертная тоска залегла в его взоре, обращенном к Овсянникову:

– Ох и злая нынче ночь!.. Что напророчила!.. Помолчал, тяжело качая головой:

– Удача моя ко мне придет, но с собою гибель приведет. Пойдем, покажу тебе путь обратно в село. Уходи! Айями уже нет… и меня скоро не будет.

– Что это ты задумал? – недоверчиво спросил Овсянников. Уходить, возвращаться – это никак не входило в его планы.

Напротив! Он решил, что как раз настало время повести с Филиппом разговор о Центре, попросить, наконец, показать туда тропу, порасспросить, не слыхал ли, не видал ли вокруг базы чего-то странного. И вот те на!..

– Почему же мне надо уходить? – недовольно пожал он плечами.

– Эркели видел Огненное Решето, – прошептал Филипп, глядя на Овсянникова, но словно и не видя его. – Эркели поклялся жизнь положить, а Огненное Решето уничтожить! Жизнь Эркели – миг, листок, капля, песчинка. Разве жаль отдать ее за жизнь Тайги, Хозяйки и Владычицы всего живого!.. Только бы не закрывалось больше небо над Обимуром Огненным Решетом!

Ненавистью сверкнули глаза Филиппа, и, словно бы не в силах сдержать ее огня, он крепко зажмурился. А Овсянников, который сперва с недоумением и раздражением слушал это похожее на бред бормотание, вдруг почувствовал, что холодом проняло тело.

Огненное Решето… Он никогда не слышал прежде этих слов, точно, что никогда не слышал, но они вселили ужас в его душу.

Они что-то напоминали. В них крылась опасность, явная опасность – и не только для самого Овсянникова. Да что он! Преодолев смерть, он преодолел и страх смерти. Теперь его заботило одно-судьба Центра, и вот именно для Центра таилось что-то угрожающее в словах Филиппа.

Для Центра! Ведь Огненное Решето… Валерий Петрович как будто вновь увидел четкие, яркие копии, переданные из Центра по фотосвязи в тот день, после которого и повалили беды: в день, когда так удачно прошла первая «сетка». Сама «сетка»… да ведь это и есть Огненное Решето!

И, вцепившись ногтями в ладони, чтобы не вскрикнуть от внезапной догадки, Овсянников мысленно возблагодарил судьбу и собственную осторожность за то, что до сих пор ни словом не обмолвился Филиппу о своей причастности к Центру.

* * *

В самом сердце Тайги, Матери и Хозяйки всего живого, там, где Тигриная река – Татиби отдает свои воды и силы бурному бегу Обимура, стоит скала. И если бы кто-нибудь мог взлететь, подобно птице, и посмотреть на нее с высоты, он, пожалуй, решил бы, что Верхние Люди, созидавшие Мир, нарочно бросили здесь камень-гигант.

Бьются о его бока зеленые волны тайги. Деревья рождаются – и умирают. Листья, травы обращаются во прах – и вырастают вновь. Сменяются поколения и поколения птиц, зверей, змей и муравьев. А скала, которую люди называют Шаман-камнем, стоит неколебимо.

Ветры тоскуют на его вершине. Вознесен он над всеми туманами и тучами. Склоны Шаман-камня изборождены вековыми вершинами. По ним сбегают после дождей шумные потоки. Солнечным жарким летом бока Шамана сухи и раскалены, однако никогда не иссякает темное, студеное озерцо – горная чаша на самой вершине. Из этой чаши ниспадает пенный водопад. Ночью он глухо, незримо рокочет, а днем играет и поет, словно живое созданье Богов. И чудится порою, будто Змей Небесный, Хранитель Дождей и Снегов, норовит сойти с заоблачных высей на землю…

Таков Шаман-камень. Трепет и священный страх вызывает он у всего живого! При одном только взгляде на его вершину, что курится меж облаков, отводят люди потрясенный взор. Не влечет их сюда любопытство, далеко пролегают их тропы – подальше от Шаман-камня.

Один-единственный человек из всего рода людского является сюда не для того, чтобы тотчас убежать, устрашенный мощью и молчанием Шаман-камня.

Ведь он сам – шаман. Имя ему – Эркели, что среди тонгасов означает – Всемогущий.

Несведущему покажется, что подняться на вершину Шаман-камня способны только ветры, облака и горные орлы. Но внутри скалы есть длинная извилистая трещина, склоны которой подобны пологим ступеням. И знает этот путь на вершину один лишь Эркели. Отсюда, с высот, уходит его душа в странствие по небесным тропам Верхнего Мира, обгоняя птиц…

Однажды Эркели стоял на вершине Шаман-камня. Чист был день, ясен, но тягостное предчувствие томило сердце шамана. Всю ночь он слышал, как птицы кричат сквозь сон в тайном, непонятном страхе… Но солнце вышло в небо светлым, незамутненным и вот уже подплывало к самой высокой точке голубого небесного шатра.

Внизу, у подножия скалы, медно-красные стволы сосен поводили пышными ветвями, и ровный голос поющей под ветром тайги достигал слуха Эркели. Разноцветная рябь то и дело пробегала по мягкому голубовато-зеленому ковру: это ветер играл плетьми и листьями актинидии, лимонника и винограда. И далеко, далеко долетал взор!

Вдруг ветер стих.

Сначала Эркели почуял, как солнечный жар прилип к его телу, а потом услышал глухую тишину, внезапно укутавшую тайгу. Она давила на голову и сердце, она заливалась в уши, словно вода, и даже своего дыхания не слышал Эркели в этой тишине.

Потом его спине стало холодно, как будто коснулось ее леденящее предчувствие опасности.

Эркели обернулся и увидел, что неподалеку, снизу, из таежных зарослей, вздымается к небесам острый луч.

«Что это там? – изумился Эркели. – Поселок людей дальше, в стороне заката. Здесь же, – ему не стоило большого труда вспомнить, – стоит маленькое некрасивое жилище, которое стерегут два человека».

Их Эркели знал. Они иногда появлялись в Богородском и покупали там еду и еще злое зелье, которого Эркели всю жизнь остерегался, боясь пропитаться этим горючим питьем и внезапно вспыхнуть в пламени своего шаманского костра. Такое бывало в давние времена, он знал.

Иногда в тот дом приезжали люди из города и очень скоро уезжали. Но Эркели было ведомо, что в этом доме таились еще трое, будто опасались чьего-то отмщения или страшились солнечного света.

Эркели не знал, почему они безвылазно сидят в доме, но он чуял: люди с застекленными глазами всегда таят в себе опасность. Такие обычно владеют наибольшим могуществом, а раз так, считают себя властными над жизнью и будущим других людей. Они всегда жестоки и холодны к настоящему. И Эркели страшился тех троих, даже не зная еще, почему. Он чуял, что от них исходит запах смерти.

…А свет между тем полз выше и выше. И хоть солнце по-прежнему сияло, Эркели ясно различал линию луча, серебристого, словно закаленное лезвие ножа. А вершина его была расплавленно-белой, и в миг, когда эта плавящая белизна коснулась, наконец, голубого небесного купола, Эркели зажмурился в непонятном страхе.

А когда он отверз глаза вновь, то увидел, что небо над тайгой меняет свет.

Разным видел небо Эркели. Видел в угрозе, неге и умилении его лик, но никогда с того мига, как его глаза впервые посмотрели на мир, не видел он, чтобы небо над Обимуром подернулось огненными полосами!

– О Шаман-камень! – невольно воззвал Эркели. – О Шаман-камень, ты, который жил вечно, – что это?!.

Полосы пролегли по небосводу с востока на запад, но вот серебристый луч вздрогнул, а вслед за этим поверх первых полос легли новые, уже с юга на север. И они тоже загорелись, словно раскаленные. И лишь кое-где мог обожженный взор отыскать прежнюю счастливую голубизну великого, вечного неба. Оно было загорожено Огненным Решетом!

Огненное Решето. Небо сквозь Огненное Решето…

Эти слова что-то напоминали Эркели – что-то страшное. Он слабо шевельнулся и вдруг понял, что уже стоит на коленях, припав к камню, цепляясь за него враз ослабевшими руками.

С тупым любопытством уставился на них. По рукам его, по одежде, по камням, по воде высотного озерца, по тайге, лежащей внизу, пробегали сине-красно-зеленые сполохи, отраженные от небес, и каждая такая вспышка посылала в мозг и сердце новый приток тихого, безысходного ужаса.

Все, что есть на свете темного и чудовищного, видел Эркели готовым обрушиться на него, если он только осмелится нарушить волю Огненного Решета, если только двинется с места! Стоило повернуть голову, как чернота заливалась в глаза, скрючивала тело, стискивала горло. Страх, черный страх!.. И слова древней молитвы медленно заструились в подавленном мозгу, слова древнего шаманского оберега:

Если я боюсь наваждения злых духов,

я делаю себя маленьким камнем.

Я вхожу в камень.

Он лежит на вершине горы.

Разные ветры дуют на него,

многие дожди омывают его.

В нем я невредим!

И если появится злой дух,

он не отыщет меня средь камней на вершине горы!

Да, в неподвижности было спасение. В неподвижности… в покорности… в оцепенении…

Огненное Решето. Огненное Решето… И вдруг Эркели вспомнил!

И это воспоминание дало ему силы рвануться, вскочить. Правда, он тут же упал, таким чужим, оцепенелым успело сделаться тело в оковах Огненного Решета. Из ушей, носа, глаз полилась кровь от напряжения, но он заставил себя подползти, подкатиться к спасительной расщелине, ведущей вниз, в нутро Шаман-камня.

Руки и ноги его чудились сплетенными из липового лыка, они стали мягки и бессильны, и он просто скатывался по отлогим каменным ступеням, краешком затухающего сознания моля Богов Верхнего Мира и Существ Черных, Подземных укрыть его и защитить! И еще Эркели молил спасти его разум, ибо он хотел знать, что же это такое нагрянуло на мир.

И Боги Верхнего Мира и Черные, Подземные Существа вняли его мольбам. Эркели невредимым свалился на дно пещеры, перевернулся, пролежал так несколько мгновений, пытаясь вернуть силы. Он разгонял свой страх руками, словно тяжелый, ядовитый туман, и, задыхаясь, выбирался на свежий воздух.

Наконец, протянув руку, Эркели с трудом нашарил за камнем, в тайнике, мягкий мешочек.

Он распутал веревку, растянул края мешочка, и оттуда выпало что-то бесформенное, завернутое в лоскут рыбьей кожи. И, развернув ее, Эркели увидел комок зеленоватого теста, пахнущего сырой, горькой травой.

Это было тайное снадобье, которое делало тело шамана легким, словно облако, стремительным, словно буря, увертливым, словно вода. Если же пробовал это снадобье кто-то другой, то пленяли его чудовищные видения, призраки, и становился он подвластным воле шамана, будто мягкая глина – сильным пальцам.

И в тот же миг просветлели отуманенные глаза Эркели, обрели зоркость, проникли сквозь толщу скалы и узрели…

Что, пораженные смертным страхом, обвисли на осинах и березах листья, поникли иглы пихт.

Что оцепенели сердца легкокрылых летуний, и лежат теперь птахи кверху лапками, с затянутыми пленкой глазами, будто сразил их в полете внезапный мор. А те, что остались живы, безголосо и медленно разевают клювы, не в силах издать звука, не в силах оторваться от земли.

Что, подогнув колени, ткнулся ветвями рогов в траву великолепный изюбр, а против него вяло, безучастно осел на задние лапы медведь, и в его расширенных глазах отражено зарешеченное небо.

Что храбрейшие из обитателей таежных, в бессознательной, исконной, прирожденной гордости своей пытаются страх одолеть, но воля их ослабела, и они ведут себя так, как не вели от времени сотворения мира.

Тигр распростерся у куста элеутерококка и, не чуя боли, глодал ощетиненный иглами ствол.

Енот медленно вошел в бурливую таежную речку и вдруг лег плашмя на дно. Вода скрыла его с головой, но он не поднялся, пока волна не подняла, не вознесла его мертвое, обмякшее тело на струи течения.

Лисица яростно вырывала зубами клочья своей шерсти, и на боках тело ее жалко, голо зияло красноватой, как бы обожженной кожей.

А над всем этим бесновалось, полыхало, торжествовало в небесах Огненное Решето, рожденное где-то в глубинах тайги. И тогда новым взором своим Эркели достиг истока зловещего рукотворного луча.

Он увидел ту самую бревенчатую избушку базы. Он увидел в подполье, надежно укрытым от Огненного Решета, двух сторожей, которые со скуки играли в карты. И он увидел, что есть еще одно подполье, глубже, гораздо глубже и просторнее первого. Оно было огромным!

На стене его висела карта тайги, большая часть которой была зачерчена сине-красно-зелеными полосами.

В центре подвала стоял большой блестящий ящик. Из него выходила узкая гибкая трубка, направленная на карту. Другая трубка, гораздо шире, уходила в стену. Изредка по ней пробегали холодные блеклые искры, и тогда худой человек в белом халате и очках, молодой, курчавый и смуглый, трогал трубку, направленную на карту, как бы точнее прицеливаясь.

Другой человек, такой же курчавый, молодой и смуглый, время от времени открывал ящик на боку машины и вынимал оттуда цветные блестящие листья с изображениями полумертвой тайги.

И снова увидел Эркели лисицу, вырывающую у себя шерсть, недвижимых птиц, окаменелую траву…

Курчавый и смуглый одобрительно кивал, словно видел именно то, что ожидал увидеть.

В комнате находился еще один человек. Он был толст и одет свободно и неопрятно. Он сидел в уголке, в кресле, то и дело отпивал из разноцветной банки и листал толстую книгу в красном переплете с чьим-то золотым профилем. Читал он со скукой, да и то, что происходило вокруг, его не очень интересовало.

– Вам не надоело, ребятки? – наконец спросил он, подняв голову. – Ужин на носу.

– Ужин – врагу, – пробурчал один из черноволосых, не отрываясь от трубки, направленной на карту.

– Огурчиков малосольных охота! – тоскливо сказал толстый. – С чесночком! А придется опять крабов жрать…

– Ладно, кончаем! – Один из молодых людей стасовал снимки и нажал кнопку сбоку ящика.

И в тот же миг Эркели увидел, что Огненное Решето на куполе небес поблекло.

Вновь засверкала синь бездонная, и ожил ветер, и шевельнулись лепестки цветов!

Тайга медленно-медленно сбрасывала злые чары. И вот уже птицы воспели так, словно сердца их бились о клетку-грудь и стремились на волю. А Эркели неподвижным взором смотрел и смотрел сквозь стены своей пещеры и тихонько шептал.

Он шептал слова зарока Богам Верхнего Мира и Существам Подземным, Черным, что никогда не забудет увиденного, доколе имя его небесное – Эркели, а земное, родовое, – Филипп Актанка.

Не забудет страха. Не простит его.

И не забудет слов прародительницы Ллунд:

«Когда станет небо подобным Огненному Решету, придут снова Хорги! Приблизится неотвратимо смерть ко всему живому. Бойся же Хорги, шаман из рода Тигров!»

* * *

Я то бежал, то падал на четвереньки и переходил на протяжные прыжки. Я летел туда, куда призывало меня сердце. Я был стремителен, будто ветер с морей. И скоро достиг цели.

Звездный огонь пылал яростно, и было совсем светло. Я все видел ясно.

Сердце мое, еще слабое, человеческое сердце мое задрожало. И, пытаясь совладать с собою, я обратил взор за спасением – к звездам.

Ночь простирала свои объятия от края земель до края небес. Полярная звезда стояла недвижимо (я вспомнил, что тонгасы так и зовут ее – недвижная звезда!), а все иные дальние светила двигались вокруг как бы на сворке, будто находились у нее в подчинении. И даже Небесная Плотина – пояс созвездий Зодиака… Лишь Полярная звезда оставалась на месте, обеспечивая своею незыблемостью прочность мирового порядка: пока стоит на небе Полярная звезда, не нарушат соразмерного своего движения и другие звезды, а значит, и все в мире пребудет вечно и неизменно.