Текст книги "Тайна лебедя (Анна Павлова)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Елена Арсеньева
Тайна лебедя
(Анна Павлова)
Музыку ждали, но все же она ударила с внезапностью выстрела. Зал содрогнулся от первого же аккорда, и пока звучало краткое вступление, нарастало возбужденное ожидание чего-то необычного… может быть, даже непристойного. В этом ожидании была тревога – та тревога, которую испытывают мужчины и женщины в ожидании любви. И резкий вздох, почти болезненный стон вырвался у зрителей, когда на сцену вылетели эти двое.
Они рассыпали каскады прыжков, но в то же время чудилось, что они ласкают друг друга. Они держали над головой полупрозрачное шелковое полотнище, и отблески страстного алого цвета румянили их лица, заставляя думать, что лица эти горят от вожделения.
Оба были так изумительно прекрасны, что чудились ожившими воплощениями мужской и женской красоты Золотого века.
Он напоминал сложением юного греческого бога: с игрой мускулов на безупречно сложенном теле, с длинными, сильными ногами, перевитыми мышцами. Дамы, собравшиеся в зале, впивались в них глазами. Некоторые никогда в жизни не видели голых мужских ног! Ну, интересно, где они в то время, в 1910 году, в пуританском Лондоне, могли их видеть?! Даже балетные танцовщики появлялись на сцене, обтянув ноги трико. А тут… загорелые, слегка подернутые золотистым пушком… С ума сойти!
Когда при прыжках короткая туника, едва державшаяся на одном плече и перехваченная поясом на талии, всплескивалась, дамы-зрительницы переставали дышать и норовили заглянуть под эту тунику… нет, даже проникнуть взглядом под бандаж, оставляющий открытыми напряженные, точеные ягодицы, стягивающий узкие бедра и…
Сердца дам пропускали несколько ударов. Этот блистательный красавец, чьи короткие золотистые кудри венчал венок из виноградных листьев, похоже, вне себя от возбуждения! И дамы только теперь с ревнивой завистью, даже с ненавистью осознавали, что обворожительному… ох, боже мой!.. что ему было, пожалуй, с чего возбудиться, ибо с ним в паре танцевала самая обольстительная особа на свете.
Тонкая, безупречно сложенная, с мягким перетеканием одной в другую изящных линий тела, она тоже была в тунике, но более длинной, чем у партнера, прикрывающей ноги почти до колен. От этого каждому мужчине еще более страстно хотелось заглянуть под тунику. Ноги, господи-боже, какие у нее были ноги! Какой подъем! Да разве может быть у женской ножки такой выразительный, говорящий подъем? Какая тонкая щиколотка! Аристократически изящная! Какая длинная, немыслимо стройная голень! Создана для поцелуев! А соблазнительная, тугая попка, а тонкая талия, а грудь торчком, а точеные плечи, а высокая шея, а лицо, ох, какое у нее дивное лицо – румяное, словно озаренное хмельным пламенем изнутри!
На черных струящихся волосах венок из виноградных листьев, такой же, как у красавца, которого все мужчины в зале немедленно начинали ненавидеть и к которому жутко, до исступления ревновали. Зрители приподнимались над креслами, не осознавая, что на их лицах отражено то же выражение опьянения страстью, которые изображали на сцене эти двое актеров… А может, все-таки не изображали, не играли, не танцевали, а ощущали воистину?
Да, это была вакханалия. Самая настоящая вакханалия чувств. Не зря танец именно так и назывался!
Она то манила его, то отталкивала. И вновь привлекала к себе, дразня. И, видимо, терпение молодого любовника иссякло. Он вскинул красавицу над головой и с силой оттолкнул от себя. Это было такое выразительное движение, что всем почудилось, будто прозвучало громкое проклятие.
Она упала, словно не выдержав его грубости.
Дамы испустили восторженный крик, почувствовав себя отмщенными. А мужчины разом издали истерический вопль ужаса:
– Она разбилась!
Они уже готовы были ринуться на сцену и отомстить негодяю, однако красавица тут же вскочила и раскинула руки, словно благодарно заключала всех в свои объятия.
Во всяком случае, так казалось мужчинам в зале. И они с глубокой тоской смотрели на ее поклоны, на плавные движения ее выразительных, говорящих рук, на улыбку румяного рта, ловили блеск из-под опущенных ресниц, а дамы ревниво пытались проследить за взглядом красавца. Томный это был взгляд, страстный, – чудилось, лишь удалясь за кулисы, эти двое упадут друг другу в объятия и предадутся истинной, не наигранной любви…
Занавес упал. На миг «эти двое» скрылись от всех. В их обращенных друг другу глазах сверкнул огонь, а вслед за этим танцовщица вскинула руку и наградила «греческого бога» увесистой оплеухой – у него даже голова качнулась назад. Воскликнула:
– Вот тебе за грубую поддержку!
И тотчас занавес вновь разлетелся в стороны, а блистательная пара склонилась в поклоне. Никто не заметил, что у красавца пылает слева лицо.
Занавес закрылся.
– Анна! – яростно метнулся «греческий бог» к партнерше.
Однако она, ничуть не испугавшись, смотрела с вызовом:
– Что вам угодно?
– Как ты смеешь?!
– Извольте обращаться с моей женой на «вы», господин Мордкин!
Вышедший из правой кулисы высокий светловолосый человек с чеканными чертами красивого, высокомерного лица и холодными голубыми глазами встал рядом с балериной, одновременно сделав работнику сцены раздраженный жест, означающий, чтобы занавес больше не раздвигали, как бы там ни надрывалась публика со своими докучливыми «браво» и «бис!».
– Вы, быть может, не заметили, сударь, что ваша жена, – последние два слова танцора прозвучали ядовито, – отвесила мне пощечину? Не будь она женщина…
– Вы можете вместо нее вызвать на дуэль меня, ежели вам неймется, – тем же ледяным, учтивым тоном произнес голубоглазый господин. – Что же касается пощечины, то вы ее заслужили. Вы фактически бросили Анну Павловну на пол, она могла расшибиться, сломать руки, ноги…
– Шею, голову! – сердито буркнул партнер. – Ничего же не случилось, верно? Ну, хорошо, признаю: поддержка в самом деле была грубая, неудачная, я извиняюсь. Однако Анна слишком темпераментно рванулась от меня в сторону, я ее не смог удержать. Это произошло против моей воли, так что успокойтесь, Викто́р.
– Кому Викто́р, а кому барон Дандре, – сурово проговорил голубоглазый. – Все произошло против вашей воли, вы сказали? А вот это? Этотоже произошло против вашей воли? – И он потряс газетой, которую держал в руках.
– Что это? – небрежно спросил Мордкин, однако на его лице промелькнуло обеспокоенное выражение.
– «Тэтлер» [1]1
Газета, выходившая в описываемое время в Лондоне. В ней освещалась культурная жизнь Англии, в частности – гастроли русского балета.
[Закрыть]. Тот самый «Тэтлер», которому вы давали интервью. Право, может создаться впечатление, будто вы танцуете в одиночестве. И весь успех «Вакханалии», аплодисменты которой до сих пор грохочут в зрительном зале, принадлежат только вам. «Павлова тоже очаровывает», – ядовито процитировал Виктор Дандре, заглянув в газету. – Тоже очаровывает! Тоже! Единственная фраза об Анне Павловне во всей статье, во всем вашем интервью! Вы танцуете с нею «Легенду об Азиадэ», «Жизель», «Коппелию», блистательную «Вакханалию», но, судя по статье, в этих балетах нет никого другого, кроме вас.
– Что вы ко мне пристали? – огрызался Мордкин, чувствуя себя явно неловко, но все же стараясь сохранить невозмутимость записного красавца. – Я не напрашивался на интервью. Репортер сам заговорил со мной, когда посмотрел, как я исполняю «Танец с луком и стрелой». Он в восторге от того, что я изменил название на «Танец индейца», что я надеваю головной убор из перьев…
– Который, по сообщению в газете, был вами куплен в Америке, у вождя племени сиу, – ядовито закончил Дандре. – Что за чушь, Мордкин? Какой, к черту, вождь сиу?! Почему не ирокез, не апач, не могикан какой-нибудь? Мы ведь прекрасно знаем, что этот головной убор вам изготовили в театральной мастерской. Нет же, сиу! Ох и любите вы пускать пыль в глаза! Вы когда-нибудь так завретесь, Мордкин, что попадетесь на собственном вранье. Непременно попадетесь, потому что вранье – очень утлая лодчонка, в которой опасно пускаться в житейское плаванье. Можно и на дно пойти!
– Вам это известно из собственного опыта, дорогой Виктор Эмильевич? – с самым невинным видом спросил Мордкин, и после этой вроде бы безобидной реплики оба: и увлеченный резонерством Дандре, и доселе стоявшая неподвижно и молча Анна Павлова – разом вскинули головы.
Анна даже прижала руку к лицу, как если бы Мордкин вернул ей пощечину.
Ну, он и впрямь знал, что делал, когда бросал, казалось бы, совершенно невинную фразу…
* * *
В начале XX века – серебряного, железного, кровавого, страшного, фантастического, грозного, стремительного, убогого, роскошного, перелопатившего судьбу человечества XX века, от которого так много ждали и который обманул столько ожиданий, даровав взамен то, что у него вовсе не могли просить, ибо фантазии на подобные просьбы не хватало, – так вот, в начале этого суетного века в среде петербургских аристократов и богатеев отчего-то сделалось шикарным иметь на содержании артистку из Мариинского императорского театра. Но не певицу, а балетную танцовщицу.
Раньше говорили: «Балет существует для возбуждения потухших страстей у сановных старцев». Ну, это слишком радикально сказано, конечно. И страсти не потухли, и отнюдь не старцы числились в обожателях танцовщиц. Разумеется, все эти господа старались выбрать в содержанки не абы какую статисточку из кордебалета, которая за все время спектакля один-единственный разок окажется на виду, и то не одна, а вместе со своим четвертым или шестым рядом, где ее даже и в бинокль среди прочих не различишь, – а непременно ведущую балерину. Приму! Или хотя бы что-то из себя представляющую с точки зрения подлинных ценителей. Весьма желательно, чтоб о ней в газетах писали восторженные рецензии, вроде вот такой: «Вчерашним вечером на премьере балета такого-то блеснула госпожа NN. Ее стремительный арабеск во втором действии показал большой труд, строгий отбор выразительных средств, 34 подряд fouetteе́ вскружили голову зрителю, а ее pas de deux в паре с господином M. сделало новую славу русской Терпсихоры».
Нормальному человеку в сем наборе слов почти что ничего не понять, однако же до чего красиво звучит! И весьма тешит самолюбие, особливо ежели где-нибудь вскользь упомянуто, что означенная госпожа NN пользуется особенным расположением его сиятельства С., его превосходительства Р. либо его высочества К.
А самое главное, жить с балериной модно! Изысканно! Поэтому, хоть любовницы из чрезмерно субтильных и суровых к радостям плоти балерин получались не бог весть какие, даже двор не уберегся от поветрия. Хотя, если на то пошло, обычай сей повелся именно от императорского двора, и начало ему положил сам государь Николай Александрович – правда, в бытность свою еще наследником престола, когда уложил к себе в постель хорошенькую польку-балеринку Матильду Кшесинскую. Роман с членами императорской фамилии эта умница, эта прелесть, эта милашка (росточку, кстати, хоть и крошечного, но с хорошими, очень выразительными формами) сделала потом своей профессией и основной статьей своего дохода. Ее любовниками стали поочередно великие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. Сестрицу Матильды Феликсовны, Юлию Кшесинскую, содержал банкир Зедделер. Балерину Числову опекал великий князь Николай Николаевич-старший, Кузнецову – его брат Константин Николаевич, Анастасию Нестеровскую – великий князь Гавриил Константинович…
Хотя соискателей расположения у каждой прелестницы было много – сильфиды и вилисы из Мариинки могли выбирать покровителя среди десятка конкурентов, – а все же балетоманы, любовники воздушных красавиц, составляли узкий кружок, своего рода привилегированный клуб. Особы не титулованные допускались туда весьма неохотно: либо за крайнюю, почти непристойную степень богатства, вроде того же Зедделера, либо это были такие загадочные личности, как Виктор Дандре.
Он содержал недавно взошедшую звезду Анну Павлову. Эта связь, начавшаяся без бурного романа, лишенная обычных примет скандальности, стала тем не менее предметом пристального внимания как знатоков балета, так и многочисленных зрителей, которые себя к знатокам, быть может, и не причисляли, однако балетом наслаждались от всей души.
Суть в том, что Анна Павлова была не просто примой императорской сцены, но истинной звездой, затмившей и Кшесинскую, и Числову, и Ваганову, и Гельцер, и Преображенскую, и иных-прочих. Более того, у нее была уже мировая слава, и лучшие сцены Европы и Америки оспаривали право пригласить ее на гастроли. Она даже успела поразить воображение парижан в «Русских сезонах» скандалиста Дягилева! Но самое главное – Анна Павлова была известна своим замкнутым поведением, и не один десяток поклонников обломал копья об эту твердыню добродетели, а потом уныло отступил, так ничего и не добившись. А осаждали ее очень многие, причем с самых первых шагов появления на сцене. Нет, конечно, не с самых первых, а как только сошла с нее унылая девчоночья худоба, из-за которой Павлову даже не сразу приняли в балетную школу при Петербургском театральном училище.
Кстати сказать, она вообще не имела никакого права туда попасть, потому что была незаконнорожденная. Маменька ее, Любовь Федоровна Павлова, служила горничной в доме банкира Лазаря Полякова, который обольстил ее, а когда хорошенькая служаночка забеременела, взял да и выгнал вон – что называется, без выходного пособия. Хоть иди да бросайся в Мойку (в Фонтанку, Неву – есть выбор!). Однако Люба Павлова топиться не пошла, а уехала к матушке в Лигово, и там, в небольшом домишке, откуда она столь опрометчиво ринулась искать счастья в столице, родила свое дитя любви. А вернее, нелюбви, коли оно было столь жестокосердно отринуто родным отцом.
Впрочем, отцом ли? Смутные слухи клубились вокруг рождения этого семимесячного, едва живого ребеночка женского полу, окрещенного Анной, принявшего фамилию Павлова, ну и отчество по той же фамилии – Павловна. Якобы на сем отчестве Люба остановилась от великой обиды: ежели отец не хочет доченьку признать, то имя его недостойно быть даже занесено в ее метрики. Впрочем, поговаривали также, что Люба дала дочери отчество Павловна прежде всего потому, что точно не знала, кто именно ее отец: Лазарь ли Поляков, а может статься, кто-то и другой… К примеру, им вполне мог оказаться Матвей Шамаш – евпаторийский красавец-караим из семьи потомственных музыкантов, в 1880 году перебравшийся в Петербург и открывший там прачечное заведение, куда однажды и пришла с хозяйскими вещами хорошенькая горничная Лазаря Полякова Любочка. Пришла и стала захаживать, а там и… То есть отчество малышки должно было быть, весьма вероятно, Матвеевна. Но тогда злобу и ревность Полякова, который однажды обнаружил, что его любовница беременна от другого, вполне можно понять. Весьма вероятно также, что Люба вовсе и не была его любовницей, что с самого начала у нее был роман с Матвеем Шамашем. Ну, тогда тем паче Поляков не был обязан заботиться о ребенке какой-то там горничной.
Почему этого не делал Шамаш? А черт его знает!
Почему Люба называла отцом своей дочери Лазаря Полякова? Да потому, что он был очень богат, в отличие от красавчика Матвея (то есть под этим именем его знали в Петербурге, а вообще-то он был даже не Матвей, а Шабетай, типичное такое караимское имя, не хуже и не лучше иных-прочих, но… Анна Шабетаевна? Воля ваша, господа, но все-таки уж пусть лучше Павлова остается Анной Павловной!). И тем не менее все же кто-то помогал Любови Федоровне выжить: тот или другой, Лазарь или Шабетай, потому что существовать вдвоем с ребенком на скудный заработок швеи (Любе пришлось выучиться шить на благотворительных курсах, которые призваны были «возвращать к достойной жизни» падших женщин) было, конечно, немыслимо. Детство Анечки прошло в Лигове, в доме бабушки. Потом мать забрала ее в Петербург, и вот однажды, как раз получив очередную подачку от отца Анечки (кто бы он ни был, огромное ему спасибо за то, что в этот день дал бывшей любовнице деньги и таким образом определил судьбу своей дочери!), Любовь Федоровна повела малышку в Мариинский театр.
Ставили «Спящую красавицу» Чайковского в постановке Петипа, который полновластно царил в то время на русской балетной сцене. Таких тонкостей, конечно, Анечка не знала и знать не могла. Вообще ей казалось, что чудо балета свершалось на ее глазах. Она даже вряд ли понимала, что перед нею актеры, а не настоящие феи, принцы, принцессы, короли… ну вот разве что крысы из свиты злой феи Карабос были не настоящие, это понятно. Условный, причудливый, раздражающе-притягательный, многими непостижимый и отторгаемый язык балета с первой секунды стал для нее словно бы родным наречием, которое давно и прочно забылось оттого, что в обыденной жизни приходилось говорить на другом языке, но, «услышав» это наречие вновь, она его моментально вспомнила и хотела теперь только одного: вернуться в мир, откуда была родом.
– Я вырасту и буду танцевать, как принцесса Аврора, – сказала она так уверенно, словно Кандид, добрая фея из «Спящей красавицы», только что коснулась ее своей волшебной палочкой, навеки определив судьбу.
Потом она станцует и фею Кандид, и Аврору, и многие другие партии, заронив смятение в души других девочек. Ох, сколько из них возмечтало тоже сделаться балеринами, увидев полет Павловой над сценой, увидев ее знаменитый арабеск на кончиках пальцев в тот миг, когда уже затихла музыка и остановилось движение, но еще ощущается отзвук и затаенный трепет…
Но возмечтать – это одно. Сделаться балериной – совсем другое.
Еще при императрице Анне Иоанновне и с ее милостивого дозволения заезжий французский танцор Ланде открыл в верхних покоях Зимнего дворца школу танцевания. Уже спустя несколько лет русские таланты принялись изумлять иноземных учителей. Поначалу там обучались танцевать крепостные наяды и сатиры, от сохи да из-под коровы взятые, но перенимавшие от французов и итальянцев антраша, фуэте и батманы с отчаянной решимостью, охотою и удалью. Спустя несколько десятилетий в Императорской балетной школе и на балетном отделении Петербургского театрального училища появлялись талантливые дети уже из самых разных сословий. Отпрысков служителей императорских театров принимали с особенной благосклонностью: так, например, капельдинер Мариинского театра Ваганов устроил в школу свою девятилетнюю дочку Грунечку. Правда, приемная комиссия во главе с самим Петипа критически взглянула на ее плотную, избыточно крепенькую фигуру, на ровные от щиколотки до икры ноги, на негибкие руки. Зато ноги обладали сильными мышцами – а балерине мышцы нужны стальные! – и у Грунечки было отменное здоровье, сразу видно. Поэтому ее сразу приняли, хоть сложение и не отвечало балетным канонам. Зато восьмилетнюю худышку Анюту Павлову, черненькую смугляночку, маленькую, изящную, словно мушка, необычайно гибкую и грациозную, отправили домой, наказав маменьке:
– Пусть подрастет да ест побольше. Ее же ветром сдует, пушинку этакую. Надобно набраться сил, у нас муштра небось похлеще, чем в кадетском корпусе. Так что через два года приходите.
И началось каждодневное, мучительное ожидание счастливого будущего. О казенной муштре Анечка грезила так, как другие девочки ее лет грезят о куклах, сладостях или новых шелковых туфельках. И танцевала, танцевала… везде и всюду, дома и на улице, напевая себе сама, пытаясь повторить запомнившиеся па из «Спящей красавицы» или просто задирая ноги как можно выше.
Любовь Федоровна с некоторым даже испугом поглядывала на свою худенькую дочку. Откуда в ней эта фанатичная исступленность? Наверное, от отца (либо от Лазаря, либо от Матвея-Шабегая). Право слово, лучше бы она переняла от них красоту, ведь что Поляков, что Шамаш были исключительно красивыми мужчинами, да и сама Любовь Федоровна еще очень даже недурна. Анечка же… Ладно, авось и сделается гадкий утенок лебедем. Сейчас главное – чтобы приняли в балетную школу!
Но вот как-то раз Любовь Федоровна заговорила о будущем дочери с подругой. И та хмыкнула:
– Худая, значит? Через два года приходить? Как бы не так! Незаконнорожденную разве возьмут в Императорскую школу? Да на казенный кошт? Да ты, Любаня, в своем ли уме? Пожалели тебя да Анютку, вот и придумали причину. А придешь через два года, небось еще чего-нибудь измыслят, пока Анютка вовсе не израстется.
А ведь верно! Незаконнорожденной дорога везде закрыта! Любовь Федоровна побранила себя за недогадливость и… отправилась к Полякову на поклон. Ради дочери она готова была и не на такое унижение.
Как ни странно, унижаться не пришлось. Почему-то упоминание о балете растрогало банкира. Он, правда, не захотел увидеть дочь (похоже, так и не верил, что она его… наверное, и правильно делал, что не верил!), однако пустил в ход какой-то из тех гешефтов, на которые горазд всякий еврей, даже и выкрестившийся (поклонникам Иеговы место в те годы было только в черте оседлости, в столице имели право жить лишь те, кто принимал христианскую веру, что и делалось ими охотно, с размахом, превратившись в очередной гешефт). И вскоре Любовь Федоровна обзавелась вот каким документом:
«1. Вероисповедания:православного.
2. Время рождения или возраст:40 лет.
3. Род занятий:прачка.
4. Состоит или состояла в браке:состоит.
5. Находится при ней:дочь Анна.
Предъявительница сего Тверской губернии Вышневолоцкого уезда Осеченской волости деревни Бор солдатская жена Любовь Федоровна Павлова уволена в разные города и селения Российской империи от нижеписанного числа.
Дан с приложением печати тысяча восемьсот девяносто восьмого года октября десятого дня.
Волостной старшина М. Жуков».
Сие «отпускное свидетельство» по законам Российской империи было необходимо для «солдатской женки». А таковой теперь значилась Любовь Федоровна Павлова, «став женой» запасного рядового Павлова. Где он там состоял в запасе и был ли таковой вообще на белом свете – одному господу ведомо. Зато Любовь Федоровна теперь вполне имела право жить в Петербурге и где угодно, по собственному произволению, а главное – Анюта была принята в балетную школу. И она всегда считала, что именно тогда началась ее жизнь.
Такое ощущение, что это монастырь. Рано-рано, едва забрезжит серое утро, раздается звон колокольчика. Его трясет заспанная, неодетая, непричесанная горничная, пробегая мимо дортуаров. Воспитанницы – их называли только так и с прибавлением фамилии (а на афишах писали вообще «в-ца», никаких имен, тем паче – уменьшительно-ласкательных) – бежали в раздевалку. Посередине громоздился круглый умывальник, окруженный круглым же стоком. Множество кранов, из которых течет вода. Холодная-прехолодная! Ее наливали в чан с вечера, за ночь она вроде бы должна была сделаться «комнатной», однако поскольку в комнатах не топили, разница между студеной невской водицей и вот этой, предназначенной для умывания лиц, рук, плеч, была невелика.
По стенкам раздевалки множество шкафов. В них трико, туфли, платья для занятий. Платья серые, полотняные, с квадратным вырезом и юбкой до середины икры. Оделись – пошли в столовую на молитву. Потом завтрак – чай с булкой. И – поскорей на урок.
В огромном зале – окна от пола до потолка, за окнами медленно расходится мрак ночи, сменяясь сумеречным светом петербургского дня. Вдоль стен – перекладина, знаменитая «палка». Занятия с незапамятных времен так и назывались – «у палки». Взявшись за нее левой рукой, воспитанницы начинали медленно приседать, развернув ноги врозь носками. Жэтэ, батманы, плие – у балерин свой язык, непостижимый другими. Неловкие поначалу, движения становились все более отточенными, потом сменялись цельными связками, вариациями, комбинациями, танцевальными фразами. Но это еще не танец, это подступы к нему. Учительница, бывшая балерина Екатерина Оттовна Вязем, не уставала повторять:
– Танцевать успеете после.
Академические, классические знания ставились превыше всего. Ну, разве что кроме вдохновения, кроме искры божией, которыми, как выяснилось, воспитанница Павлова-2 (была, видать, еще какая-то Павлова, имя которой кануло в Лету), обладала с избытком, даром что приходилось ей непрестанно прописывать рыбий жир, дабы удержать душу в ее чрезмерно худощавом и легком теле. «Способная, но слабенькая», – так отзывалась о ней Екатерина Оттовна Вязем. Зато… зато она не прыгала, а летела!
В хореографии в то время владычествовал знаменитый Мариус Петипа. Щеголеватый, сухой, седой, он был способен изукрасить немыслимыми движениями любой музыкальный фрагмент. Воплощал его фантазии в жизнь танцовщик и балетмейстер Павел Гердт. Он помнил девицу Павлову еще с приемных испытаний и радовался, что одобрил ее тогда. В ее утонченности и отрешенности от мира он видел нечто родственное своей душе, и чудилось ему порой: одна лишь Павлова-2 сумеет его замыслы оживить!
Да нет, талантливых среди девочек в школе и балерин в театре было много. И все же… даже среди них, многих, среди Вагановой, Кшесинской, Егоровой, Рославлевой, Преображенской, Гельцер она, Павлова, была одна. Слишком, пожалуй, отрешенная от жизни и суеты (такое ощущение, что реальность для нее лишь ожидание), она преображалась в балете. Технике можно научиться – грации не приобретешь. А у нее грация была. И постепенно Гердт убеждался: не существует для нее невозможного. Надо – ее движения будут расплывчаты и туманны. Надо – остры и сверкающи. Именно поэтому она равно блистательна и в русской пляске, и в испанском танце.
Петипа тоже поглядывал на воспитанницу Павлову и на ее партнера Михаила Фокина. Оба обладали незаурядным лирическим даром, однако если Фокин был человеком в балете, то Павлова балетом жила. Причем это было видно всякому мало-мальски внимательному взгляду. Именно за это ее недолюбливали подруги (то есть одноклассницы, потому что подруг у нее не было и быть не могло, у схимницы-то!), именно этим начали восхищаться критики с первых же шагов Павловой на публичной сцене. Известный балетный критик Валериан Светлов писал об ее участии в выпускном спектакле «Мнимые дриады»: «Тоненькая и гибкая, воздушная и хрупкая, с наивным и несколько смущенным выражением лица, она походила на ожившую танагрскую статуэтку».
Спектакль на музыку Цезаря Пуни был поставлен незамысловатый, с простенькой интригой. Главное было актрисе не блеснуть драматическим талантом, а показать свое умение танцевать. «Я не знаю, сколько ученое жюри поставило воспитаннице Павловой, но в душе своей я тогда же поставил ей полный балл – двенадцать, а очутившись на улице, под холодным дождем, и вспомнив эту мнимую дриаду, прибавил великодушно плюс», – писал Светлов.
В те времена слово «балерина» не было синонимом слова «танцовщица». «Балерина» – официальный титул, звание – почетное звание, заслужить которое было не слишком-то просто, даже танцуя в балете. Кордебалет – это были не балерины. Павлова получила титул в 1902 году, более чем заслужив его за три года работы на сцене. Роли сыпались на нее дождем: «Дочь фараона», «Раймонда», «Тщетная предосторожность», «Марко Бомба», «Жизель», «Эсмеральда», «Коппелия», «Привал кавалерии», «Арлекинада», «Времена года», «Царь Кандавл», «Баядерка», «Синяя борода», «Сильвия», «Ацис и Галатея», «Фея кукол», «Пробуждение Флоры», «Пахита», «Камарго», «Спящая красавица», «Волшебная флейта», «Приглашение к танцу», «Дон-Кихот», «Корсар», «Ручей» и многие другие. В некоторых из этих спектаклей она проходила путь от роли промежуточной до заглавной.
Рецензенты изощрялись в комплиментах: «Гибкая, грациозная, музыкальная, с полной жизни и огня мимикой, она превосходит всех своей удивительной воздушностью. Когда Павлова играет и танцует, в театре особое настроение. Как быстро и пышно расцвел этот яркий, разносторонний талант, в котором каждый раз находишь новые красоты!»
Или вот это: «Она не играла, а буквально трепетала, и не танцевала – а просто-таки летала по воздусям. Можно было наблюдать собственно два спектакля: один – на сцене, а другой – в зрительном зале; не только мужчины, но и женщины не могли сдерживать волнения чувств и то и дело прерывали танцы г-жи Павловой одобрительными возгласами от глубины и напряженности испытываемых ощущений».
И еще: «Эта танцовщица по типу своих танцев напоминает что-то давно минувшее, нечто такое, что теперь уже отошло в область преданий».
То, что в данном отзыве названо достоинством – то есть верность традициям, – раздражало партнера Павловой Михаила Фокина. Классика казалась ему посыпанной нафталином, завязшей в зубах. Много позже он попытается передать свое раздражение от бесконечного повторения одного и того же в воспоминаниях, описывая одну из репетиций:
«Под конец всех этих adagio мы шли вперед, всегда по середине сцены. Она на пальцах, с глазами, устремленными на капельмейстера, а я за нею, с глазами, направленными на ее талию, приготовляя уже руки, чтобы «подхватить». Часто она говорила при этом:
– Не забудьте подтолкнуть…
Когда танцовщица вертелась на пальцах полтора круга, «кавалер» должен был одной рукой подтолкнуть ее так, чтобы вышло два. В оркестре в эту минуту обычно было тремоло, которое капельмейстер Дриго держал, пока Павлова находила равновесие. Вот она нашла, завертелась, я подтолкнул, повернул ее, как обещал, Дриго взмахнул палочкой, удар в барабан… и мы счастливы, застыли в финальной позе… Мне делалось совершенно ясно, что это не нужно, что это ничего не значит. Когда на репетиции, усталые, мы садились и я начинал развивать свою тему, видно было, что Павлову мои сомнения мало волнуют…
Обычно наш спор кончался фразой:
– Ну, Миша, пройдем еще раз.
И мы «проходили».
В то время Павлову, кроме танца, вообще ничто не волновало. Ну что ж, хоть Фокина и обижало, и охлаждало ее полное равнодушие к попыткам новаций, зато, быть может, и оберегало. Ведь никакие новации не поощрялись, и в 1901 году чиновник при дирекции Императорских театров Дягилев был уволен за подрыв традиций только потому, что задумал ставить «Сильвию» Делиба, отступив от правил академической «античности».
В танце Павловой еще не было «отступлений». В ней была индивидуальность, которая пока что всего лишь окрашивала ее искусство неповторимостью, но уже скоро уведет ее в мир нескончаемых скитаний…
Кажется, именно тогда она первый раз произнесла свой знаменитый девиз: «Красота не терпит дилетантства. Служить ей – значит посвятить себя ей целиком. Без остатка». Потом она выразится более определенно: «По-моему, истинная артистка должна жертвовать собой своему искусству. Подобно монахине, она не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин».
Если это касается замужества и рождения ребенка, неумения и нежелания жить жизнью своего мужчины, господина и повелителя, то да – Павлова всегда исповедовала именно это. Но, хоть она и была, что называется, balerina absoluta, классическая балерина, а все же ее искусство не стало бы таким блистательно разнообразным и чарующим, если бы она оставалась всего лишь бесстрастной балетной машиной, а не женщиной – в великом и ничтожном значении этого слова.
