Текст книги "Имидж старой девы"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Елена АРСЕНЬЕВА
ИМИДЖ СТАРОЙ ДЕВЫ

Была бы жизнь, а смысл найдется!

С. Терентюк

Пролог

Сказать, что я – мегера, – значит просто ничего не сказать. В душе моей таится бездна коварства, алчности и зависти, а уж на язык я столь же злоехидна, как все змеи, извивающиеся на голове Медузы Горгоны, вместе взятые. Вообще у нас с Медузой Горгоной много общего. Говорят, когда я не в настроении, взгляд у меня один в один как у нее – разящий презрением насмерть и морально превращающий объект моего презрения в камень. Правда, моя предшественница уничтожала людей физически, а не морально. Жертвы моих убийственных взоров живы… за некоторым исключением. О, совсем небольшим! Столь незначительным, что об этом и вспоминать не стоит! И все-таки она была, жертва… Ну да, приходится признаться – это ведь тайное признание, не предназначенное для посторонних, я делаю его только для себя, антр ну суа дит, строго между нами, как говорят французы, а по-русски – тихо сам с собою, тихо сам с собою я веду бесе-еду…

Говорят, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Помню, в детстве я обожала рассказ под таким названием. Про мальчика Дениску, который ненавидел манную кашу до такой степени, что однажды вылил ее за окошко с третьего или какого-то там этажа, а маме наврал, будто съел. И его чуть не вознаградили за съеденную кашу походом в цирк или в кино, а может, в театр, не помню хорошенько. Однако именно в ту минуту, когда Дениска упивался своим враньем, в квартиру вошел некий гражданин, чьи шляпа и пиджак были некрасиво залиты пресловутой манной кашей… Разумеется, ни в какое увеселительное заведение Дениска не пошел, а был подвергнут домашнему аресту и выслушал сентенцию: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным!»

Не верьте, товарищи… Есть, есть тайное, что никогда не становится явным! Речь идет о той самой моей жертве. Догадаться, кто с ней расправился, невозможно ни практически, ни теоретически. Вот вам неразгаданная тайна номер раз. А когда я расправлюсь с сестрой – будет тайна номер два. И никто никогда не узнает разгадку – ну разве что я сама приду и кину карты на стол: вот она я, злодейка, аресту-уйте меня! Так поет Хосе в опере Бизе «Кармен». Именно с таким телячьим подвыванием: «Аресту-уйте меня!»

Сделал единственное, может быть, толковое дело в своей жизни, убил эту распутницу, – и сразу у него коленки подломились. Мужчины – слабаки! Это я усвоила еще в девятом классе средней школы, когда прочла «Преступление и наказание». Одна из лучших книг мировой литературы, мне кажется. Как психологический детектив. Только вот до чего же подкачал главный герой… Эх, Родик! Вовек бы не догадаться Порфирию Петровичу, кто кокнул старуху-процентщицу и сестрицу ея Лизавету, кабы не начал ты буквально сам на себя пальцем указывать и блеять в душе: «Аресту-уйте меня!» Ты, бедолага, сам мечтал, чтобы тебя схватили за шаловливую ручонку. Ну а меня не схватит никто, потому что я этого не хочу и не допущу. И когда я сотру с лица земли сестрицу (свою, понятное дело, а не старухи-процентщицы!), ко мне вообще никто и никогда не подберется. Ни Порфирий Петрович. Ни УВД, ФСБ, префектура полиции, Сюрте Женераль [1]1
  Французская контрразведка.


[Закрыть] и другие-прочие внутренние и внешние органы России и Франции. Мое преступление останется нераскрытым. Да, вот такая я зараза, девушка ничьей мечты, хочется мне натянуть нос этим самым внутренним и внешним органам!

Вас удивляют мои убийственные, циничные характеристики в свой адрес? Ну, знаете, я ведь Дева по Зодиаку. То есть насквозь вижу не только других людей, но и себя постоянно просвечиваю, как рентгеном, лучом самокритики; выискиваю как чужие, так и свои недостатки. Дева, быть может, единственный знак, который способен не только придирчиво разглядеть соринку в глазу ближнего, но и всю жизнь будет пытаться выковырнуть то самое пресловутое бревно из своего собственного глаза. Самокритика – мое хобби, которым я настолько увлечена, что порою превращаю его в самоедство.

Именно недовольство собой и привело меня, как писали в старинных нравоучительных книжках, на путь порока. Именно благодаря этому свойству моего характера я и стою сейчас на ступеньках одного из красивейших зданий в мире – парижской «Гранд-опера» – и, как всегда, наблюдаю за развитием событий со стороны.

Тех самых событий, которые спровоцировала я сама.

Обычная история, между прочим!

Александр Бергер, 27 сентября 200… Года,
Нижний Новгород

– Да я же слышал, как она орала!

– Да я же видел, как она убегала!..

Двое случайных прохожих, оказавшихся в этот поздний час на извилистой аллейке рядом с Александром Бергером, потрясенно переглянулись, словно наконец сообразили, что волею безумного, а может, просто еще не совсем проснувшегося (или не совсем проспавшегося!) случая они не только обнаружили в садике Кулибина труп мужчины со следами, как пишут в милицейских протоколах и классических детективах, насильственной смерти, но и в некоторой степени были свидетелями совершившегося убийства. То есть они не только жертву живьем видели, но видели и слышали убийцу! И это была женщина!

Один из свидетелей был так ошарашен, что непрестанно качал головой. Это был коренастый, несколько обрюзгший дяденька, прячущий в воротник куртки свое щекастое лицо, чем-то схожее с брыластой физиономией его пожилого бульдога.

Бульдог, видимо, устал от затянувшейся прогулки, воздуха, до краев напоенного стылой сентябрьской сыростью, и пытался если не прилечь, то хотя бы присесть где-нибудь, где помягче, на кучку палой листвы, что ли, однако ему с его коротенькой, почти неразличимой шерсткой и непристойно голым задом холодно и неуютно на сырой земле, а потому он то и дело вскакивал и тянул поводок в сторону улицы Белинского, где уже вовсю перезванивались по-утреннему частые трамваи, и даже праздному наблюдателю, а не бывшему следователю прокуратуры, каковым являлся Александр Бергер, было совершенно понятно, что там, за звенящими трамвайными рельсами, находится теплая, а главное, сухая подстилка, миска с каким-нибудь там «Педигри» или «Чаппи» – словом, дом этого продрогшего бульдога, куда тот страстно стремится попасть.

В отличие, между прочим, от его хозяина, которого и тягачом было с места не сдвинуть, не то что одной собачьей силой. Он, видать, впервые в жизни оказался в такой острой ситуации. То есть это, с его точки зрения, она была острой, а по мнению бывшего следователя Бергера, являлась вполне житейской. Ведь всякий труп кто-нибудь когда-нибудь да обнаружит. Короче, хозяин бульдога домой не спешил и, перекатывая голову с плеча на плечо, с жадностью естествоиспытателя разглядывал свою пугающую находку и бормотал:

– Ну надо же, двадцать лет здесь гуляю с собаками, а такое первый раз вижу! Здесь всегда спокойно, как на кладбище! И вот вам, пожалуйста! Правда что кладбище стало!

Точно с таким же любопытством таращился на труп другой его первооткрыватель. Этот чернявый парень лет двадцати пяти был обременен не собакой, а только грузом безмерного количества алкоголя, который нарушал его природный физический баланс. Проще сказать, парня клонило вперед-назад и болтало из стороны в сторону, как если бы в садике Кулибина вдруг разыгрался немалый шторм и парковые аллеи начали качаться, словно корабль на волне. Смазливое черноглазое лицо, чрезмерно красное и отекшее от выпивки, казалось Бергеру отталкивающим. Впрочем, по ряду обстоятельств своей биографии, как служебной, так и личной, Бергер имел основания относиться к чернокудрым красавчикам, особенно таким вот глазастым, с глубокой субъективной неприязнью, так что вполне возможно, что ничего отталкивающего в лице похмельного брюнета и в помине не было.

Чего нельзя сказать о лице трупа…

С первого взгляда стало ясно, что сей несчастный умер от удушья. Налицо были все признаки насильственной асфиксии: выкаченные глаза, раскрытый рот, багровые щеки, бессильно скрюченные пальцы. Труп еще не начал остывать, и лицо пока не изменило тех тонов, в которые его окрасила смерть. При этом на шее мертвеца не было ни веревки, ни шарфа, оставляющих так называемую странгуляционную борозду, о которой так любят упоминать досужие детективщики. То есть женщина, которую успели заметить прохожие, не душила несчастного с помощью удавки или иного орудия убийства; не делала она этого также и голыми руками. Сине-черных отпечатков пальцев на шее мертвого не имелось, да и в любом случае затруднительно женщине задушить высокого, грузного, сильного мужчину, каким был покойник.

Но обнаружил Бергер вот что: из-под головы трупа, плотно впечатавшейся в асфальт, протекла темно-красная струйка. Ее было бы трудно заметить на голом черном асфальте, но дело в том, что рядом валялись несколько пятипалых желтых кленовых листьев, и они были запятнаны-забрызганы красными каплями. И поэтому Бергер, пониже наклонившись и напрягая зрение, заметил эту струйку. Кровь – а это, без всякого сомнения, была именно кровь – появилась от удара об асфальт. И это ставило под сомнение версию, которую Бергер выдвинул с первого взгляда: смерть от удушения. Конечно, неизвестная женщина могла сначала сбить свою жертву с ног, потом задушить, однако некоторые признаки свидетельствовали: тело, лежащее на черном асфальте, никто не трогал. Человек этот, возможно, был мертв, еще прежде чем упал! То есть его никто не душил. Однако налицо типичная картина механической асфиксии… И именно в ту минуту Бергер прозрел то, что затем безошибочно определила судмедэкспертиза: человек этот умер не от удушения, но все-таки – от удушья.

Вид трупа был ужасен, однако Бергер за время своей недолгой жатвы на ниве правосудия на многое нагляделся и оставался спокойным там, где нормального человека надолго скрючило бы. Другое озаботило его сейчас: почему-то при первом же взгляде на несчастного у него возникло странное ощущение, что он уже видел этого человека. Разумеется, не таким – жутким, мертвым, а вполне живым и даже где-то привлекательным. Нет, Бергер не мог сейчас вспомнить ни где это было, ни когда, не припоминал он также, как именно выглядел сей человек, что говорил… Музыку Бергер вспомнил, вот что! Вдруг прозвучал – словно комар над ухом пролетел! – короткий музыкальный фрагмент. Оркестр, шум в партере, сверкание занавеса…

Бергер напрягся, начал шарить по эфиру памяти, но в ту же секунду волна воспоминаний была сбита внезапно и некстати завязавшимся разговором.

– Интересно знать, за что она его так? – вопросил неведомо кого хозяин бульдога.

– А может, она тут вовсе и ни при чем? – угрюмо, сдавленно проговорил красавчик. – Может, она, как мы, наткнулась на труп – и с испугу бросилась наутек? Если честно, я жалею, что и сам вовремя ноги не сделал!

Что он жалел, это было видно невооруженным глазом. И Бергер подозревал, что до сих пор парень не смылся, так как боялся поддаться земному притяжению и рухнуть на асфальт. Он и говорил так сдавленно в основном потому, что едва мог справиться с пьяной отрыжкой. Непьющему Бергеру это казалось отвратительным, и неприязнь к смазливо-отталкивающему субъекту стала уже с трудом переносимой.

– Как это – ни при чем она?! – возмутился хозяин бульдога. – Что я, не видел их вместе, что ли? Шли да шли себе под ручку, потом, видать, он начал ее домогаться. Финт ногу задрал под деревом, ну, я и глазел по сторонам от нечего делать. Видел, как мужик начал ее тискать, ну, она вроде была не прочь, тоже прижалась к нему, да только тут же начала вырываться, вскрикнула, потом оттолкнула мужика, замахнулась – и бежать. А он схватился за лицо, покачался да и тоже рухнул – на спину.

Вся эта жуткая история была изображена в лицах, с драматичными ужимками и прыжками, как выразился бы дедушка Крылов. На лицедея с любопытством взирали не только Бергер и красавчик, но и продрогший бульдог, коего, как стало теперь понятно, звали Финт. Этот Финт, то ли увлекшись представлением, то ли окончательно смирившись со своей участью, плюхнулся-таки голым задом на горку опавшей листвы и теперь не сводил глаз со своего актерствующего хозяина.

– Понятно, – кивнул Бергер и повернулся к красавчику: – А вы что видели?

– Да ничего, – тот вяло пожал плечами. – Слышал женский крик, стук каблуков… ничего больше. А вы почему спрашиваете? Вам что, больше всех надо? – внезапно перешел он в наступление и задал тот самый вопрос, которого, если честно, давно ожидал Бергер. Да что! Он и сам себе все это время задавал сей вопрос. И не находил ответа. Поэтому не удостоил ответом и красавчика.

– Милицию давно надо вызвать! – не унимался тот. – Стоим тут, лясы точим, время теряем!

– Ну так и вызовите! – буркнул Бергер. – Что же не вызываете? Нечего лясы точить! Идите! Вызывайте! Инициатива наказуема, понятно?

– Ну и ладно! – огрызнулся красавчик. – И вызову!

Он неуклюже покачался из стороны в сторону, словно пытаясь сориентироваться в этом неустойчивом мире, наконец обрел равновесие и направился прочь, хоть и не вполне твердой походкой. Но вот фокус – путь свой красавчик держал не налево, к кинотеатру «Спутник», около которого имелся телефон-автомат, и не прямо, к пролому в ограде, через который можно выбраться на улицу Горького, перебежать ее и отыскать автомат около магазина «Розовый жемчуг» или казино «Космос». Нет! Заплетаясь нога за ногу, красавчик потащился направо, в глубь парка, и весьма сомнительным представлялось, что он не заблудится в путанице аллей, а все же выйдет на Белинку в ближайшем будущем. А хоть бы и вышел! Найти на Белинке автомат – это и трезвому средь бела дня не по силам будет, не то что ночью – вдрабадан пьяному. И хотя Бергер с большим удовольствием распростился бы с красавчиком – век бы не видеть его физиономию провинциального мачо! – он понимал, что это было бы непозволительной роскошью. Мачо являлся не просто мачо – это был свидетель преступления, и Александр Бергер, который всего лишь два месяца назад распростился с должностью следователя Семеновской районной прокуратуры, с горечью ощутил, что некоторые хватательные профессиональные инстинкты в нем еще живы. Более чем живы!

А потому…

– Остановитесь, гражданин! – приказал он, с неудовольствием ощущая в своем голосе некие избыточно профессиональные, карающе металлические нотки. – Вам придется дождаться приезда милиции.

– Ты что, на голову больной? – обернулся к нему красавчик, и по выражению его лица Бергер понял, что столь же неприятен этому перепившему типу, как вышеуказанный тип – ему. – То ему звони, то ему стой! Как я могу дождаться приезда милиции, если ее еще никто не вызывал? Ты же меня сам отправил… Сам не знаешь, чего хочешь! Да и кто ты, спрашивается, вообще такой, чтобы тут распоряжаться?!

– Останьтесь на месте, – проворчал Бергер. – Милицию я и сам вызову. А если вас интересуют мои полномочия, то я следователь районной прокуратуры.

– Лихо! – прошептал потрясенный хозяин бульдога. – Это ж надо – вот так в точку попасть! Во как в жизни бывает! А в детективе про такое прочитаешь – и не поверишь. Совпадение, мол! Надо же! Следователь на месте преступления! Лихо!

Бергер покосился на него, но не стал уточнять, что преднамеренно опустил перед своим званием приставку «экс». Но если в Америке все экс-президенты пользуются равным почетом с действующим (вот только что реальной властью не обладают), то почему бы русскому (пардон, российскому, ибо Александр Васильевич Бергер был русским только наполовину) экс-следователю прокуратуры не продолжать выполнять хотя бы некоторые из своих обязанностей, оказавшись в форсмажорных обстоятельствах?

Вот он и приступил к их исполнению. Достал из кармана куртки «Эриксон», откинул крышечку и набрал заветный номер 02. А когда послышалось сакраментальное: «Дежурный слушает!» – проговорил:

– Пришлите бригаду в парк Кулибина. Здесь труп. Похоже на убийство. Подъезжайте со стороны «Спутника», тут нас и увидите.

И сразу отключился, чтобы не отвечать на вопрос, кто сообщает.

Неторопливо убрал телефон, не поднимая глаз, чувствуя на себя два взгляда: пристально-восторженный – хозяина бульдога и недоверчиво-неприязненный – красавчика.

– Ишь ты! – наконец проворчал этот последний. – Иди, говорит, звони! А у самого телефончик в кармане! А сам мент!

– Следователь прокуратуры, – повторил Бергер, снова опуская приставку «экс». – А теперь…

Он хотел сказать: «А теперь постарайтесь с максимальными подробностями вспомнить, как было дело, чтобы облегчить задачу работников милиции», – но не успел. Красавчик вдруг проворно повернулся на каблуках – и ринулся в глубь парковой аллеи. Причем бежал так легко, проворно и стремительно, словно это и не он только что неуклюже переминался с ноги на ногу в тщетных попытках обрести равновесие. И неведомо, чем сильнее был обескуражен Бергер – самим фактом внезапного бегства свидетеля или этой почти невесомой легкостью и скупой точностью прыжков, которые с каждым мгновением все дальше уносили красавчика прочь.

– Стойте! Погодите! Куда вы?! – воззвал он ошеломленно.

– Куда, парень? А показания давать? – вскричал рядом хозяин бульдога.

Бессмысленно! Ни риторические вопросы, ни призывы к гражданскому долгу не имели успеха. Бежать за ним? Бергер сделал такую попытку, но тотчас поскользнулся на мокрых кленовых листьях и едва не зарылся носом.

– Финт, фас! – послышался азартный крик, и в ту же минуту тугое бульдожье тело пролетело мимо споткнувшегося Бергера.

– Щас мы его! Щас! – взревел хозяин, гулко топоча кроссовками по асфальту.

Увы… Ни «фас», ни «щас» не получилось.

Стартовал Финт отменно, однако, желая сократить путь, понесся по газону, и поводок, который казался совершенно безвредным, пока пес нарезал круги по асфальту, немедленно превратился в досадную и вредную помеху и с размаху захлестнулся вокруг чахлого кленового куста, однако, каким бы чахлым этот кустик ни выглядел, он не сломался, не повалился, и, как Финт ни стремился вперед, он не мог сорвать поводок. Пока хозяин, матерясь на все лады, отцеплял пса, красавчик уже исчез из поля зрения.

Финт по-прежнему рвался в бой, однако хозяин больше его не отпустил, с досадой сказав:

– Да не взять тебе след, у тебя же нюх ни к черту!

Пожаловался Бергеру:

– Оказывается, у собак тоже гайморит бывает. Чутье намертво отшибается, у моего Финта хоть табак перед носом сыпь – даже не чихнет. А охранник из него первоклассный! – И утешающим тоном сказал: – Да вы не огорчайтесь, что этот пьянчужка сбежал: все равно он ни хрена толком не видел, сам же говорил. А я все путем разглядел, как и что было, я вам такие показания дам – закачаетесь!

Поскольку он в это время истово оглаживал огорченного Финта, Бергер не мог бы с уверенностью сказать, кого конкретно утешает хозяин бульдога: следователя или все же собаку. Однако Финт принял все на свой счет и тут же доказал, что готов оправдать доверие. Он рванул в глубь аллейки и через миг возвратился, неся в зубах что-то белое. Поднял морду к хозяину с выражением такой гордости и преданности, что Бергер даже растрогался. В зубах у Финта был зажат смятый конверт.

Хозяин протянул было руку – взять конверт, но тут же испуганно спрятал ее за спину.

– Нет, лучше вы сами возьмите, – попросил он Бергера отчего-то шепотом. – Вы лицо официальное!

Бергер осторожно, двумя пальцами вынул конверт из деликатно сжатых зубов. Повертел так-сяк – и разочарованно фыркнул: самый обыкновенный конверт без марки, белый, согнутый вдвое. И не надписанный. Хотя нет – в графе «Куда» слабо, простым карандашом, начертаны три буквы: txt . Кто-то что-то начал писать, но не закончил, подумал Бергер, продолжая разглядывать конверт. Очевидно, что раньше в нем лежало что-то плотное, квадратное. Возможно, несколько согнутых пополам купюр. Но деньги оттуда вытащили и конверт за ненадобностью выбросили. Не очень давно – он не успел полностью промокнуть, однако уже слегка отсырел, на нем отпечатался чей-то след, на который прилип крошечный желтый листок.

– Да, Финт, лажанулся ты, – разочарованно протянул хозяин. – Ищи давай чего-нибудь еще!

Финт снова метнулся в аллейку. Новой его находкой была газета, которая явно пролежала под слоем листьев не одни сутки, потом отсыревшая конфета, пустая пачка сигарет «Vog»…

– Ищи, Финт! – радовался хозяин новому развлечению. – Ищи!

Пес метался по аллеям, Бергер смотрел на него, но думал о другом. О сбежавшем красавчике. Как мог человек, только что с видимым усилием державшийся на ногах, вдруг обрести такую легкость и ловкость движений? Что за превращение с ним произошло? По какой причине? Не мог красавчик так быстро протрезветь! Напрашивается вывод, что он вовсе не был пьян. Не был – но притворялся. И весьма искусно! Зачем? Ради чего? По какой причине? И почему пустился бежать очертя голову?

Строго говоря, в этом нет ничего особенного. Страстью к выполнению своего гражданского долга и оказанию помощи правосудию страдает куда меньшее число наших сограждан, чем хотелось бы оперативникам, участковым и следователям, поэтому вообще-то можно понять парня, который не захотел зависнуть на остаток ночи в отделении. Не хотел он также являться на допросы в милицию и прокуратуру, а потом (в случае гипотетической поимки преступника!) давать свидетельские показания в зале суда.

Да, все понятно, все допустимо, все объяснимо. Но отчего Бергеру назойливо казалось, что здесь все не так просто, что для бегства у красавчика были куда более весомые причины?