Текст книги "Безумное танго"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Ну, тут, понятно, умиление вышибло у Алёны остатки разума, она залилась слезами облегчения, и Фаина Павловна, сука этакая, не помешала ей выплакать их на своем мясистом плече и даже дружественно чмокнула Алёну в зареванную щеку.

Много чего тогда крутилось у нее в голове: восторженные слова перемежались ослепительными вспышками надежды, и Бога она не забыла поблагодарить за то, что не совсем отступился от нее, непутевой, а ведь она, в отличие от многотерпеливого Иова, усомнилась в его мудрости и милосердии…

Однако в то время он, конечно, отвернулся от нее, иначе напомнил бы, что не про Иова надо было думать, а про Иуду. В смысле – про Иудин поцелуй.

Юрий Никифоров. Июнь 1999

Оказывается, 30 мая железнодорожное расписание сменилось. Юрий с Алёной опрометью неслись на Курский вокзал к 14.00, чтобы успеть на сорок шестой, а оказалось, что вполне можно было идти вразвалку, вдобавок на Ярославский: теперь этот поезд уходил оттуда в 15.15. И прибывал в Нижний, конечно, на час позже, уже после десяти, что было им только на руку. Чем позже, тем лучше. Жаль, что летом в Нижнем светлые сумерки стоят чуть ли не до полуночи: сказывается близость северных широт с их белыми ночами. Юрий и сам не знал, откуда оно взялось, это желание приехать в родимый город ночью, прийти домой в темноте, крадучись. Глупости, конечно, однако, когда вышли из вагона на перрон с его сутолокой и многолюдьем, он едва подавил желание нацепить темные очки, что в десять вечера, конечно, вряд ли было бы правильно понято окружающими и скорее привлекло бы к нему внимание, чем отвлекло. Да и сам он недалеко ушел бы, то и дело спотыкаясь!

Алёна вдруг быстро взяла его под руку, но тут же отстранилась и смущенно улыбнулась:

– Не нервничай. Все будет хорошо.

Юрий покорно кивнул: ну, будет так будет. Наверное… Вот ведь женщины: сама, конечно, внутренне издергалась, а его утешает. За эти дни между ними столько было переговорено, что они и вправду точно угадывали, что думает другой. Вот Юрий, к примеру, точно знал, что Алёну сейчас бьет дрожь беспокойства, волнуется, в каком состоянии застанет она сестру, окажется ли та вообще дома, а если да, то одна или с командой «друзей»… И Алёна, понимал Юрий, совершенно точно знает, о чем думает он: о встрече с Саней Путятиным, вернее, о звонке Сане Путятину. У него еще в Одессе чесались руки набрать этот номер, в Москве Алёна еле удержала его от этого, и на вокзале он не бросился звонить только потому, что решил провести этот разговор без свидетелей. Надо сначала проводить Алёну, убедиться, что с ней все в порядке, а потом уж вызывать на дуэль бывшего дружка, подстроившего ему такую подлянку.

Поскольку старпом Грицко оказался хоть и сволочью, но все-таки не последним дерьмом, он не предпринял никаких карательных мер против своих «левых» пассажиров, из-за которых столь качественно схлопотал по мордасам. Их не заточили в трюме, не спустили за борт в положении по стойке «смирно» с привязанными к ногам булыжниками, не высадили в первом попавшемся порту или на необитаемом острове. Может быть, потому, конечно, что не нашлось на корабле булыжников, так же как и необитаемых островов в обозримом пространстве, а заход в порты до самой Одессы не был предусмотрен маршрутом. Грицко просто их в упор не видел все оставшиеся два дня пути, да и они, строго говоря, не видели вокруг никого и ничего, старпома в том числе, потому что непрерывно, с утра до вечера (на ночь все-таки приходилось расставаться), разговаривали, забившись в какой-нибудь укромный, защищенный от солнца уголок на палубе. Голодные так дорываются до пищи, а умирающие от жажды – до воды, как эти двое дорвались до обсуждения своих бед! Общим было то, что беды свалились на их головы совершенно неожиданно, а главное – были подстроены теми, кому и Юрий, и Алёна безусловно доверяли и даже считали этих людей своими – точнее не скажешь – благодетелями.

Ну как, к примеру, мог Юрий не доверять Сане Путятину, которого знал всю жизнь, с тех пор как начал самостоятельно ковыряться лопаткой в песочнице под сиренями в тесном дворике, замкнутом со всех сторон комплексом, состоящим из красных кирпичных «высоток» и столь поэтично называемом в народе «дворянским гнездом»! Нет, Саня не строил песчаных домиков рядом с ним, он был уже «большим», пятнадцатилетним юнцом, однако на его узких, сутуловатых плечах всегда лежала эта нелегкая ноша – присматривать за младшим братишкой Тимкой. Родители их все время чем-то болели, Саня и его бабуля несли весь груз хозяйственных забот. С этим самым Тимкой и играл Юрка Никифоров, с ним-то и дружил еще лет двадцать – все годы, которые были отпущены младшему Путятину на жизнь. Он погиб в автомобильной аварии, странно, даже мистически повторив судьбу своих родителей, которых похоронили за несколько лет до этого. «Ну вот, – сказал Саня над могилкой Тимки – Юрий стоял рядом, тиская кулаки в непонятной, опустошительной ненависти к судьбе, – теперь у меня один братишка остался».

Может, это было сказано вгорячах, ведь Саня был не в себе от горя, отуманенный слезами, которых не мог выплакать, – но Юрий не забыл этих слов. Их на несколько лет развела судьба, Саня служил в армии, потом за какую-то историю угодил на пару лет за решетку, но о Юрии не забывал. Да и тот… именно к Сане он пришел потом, когда стало совсем худо и больше не к кому было обратиться за помощью.

И Саня протянул ему руку, подал эту помощь, именно Саня оказался тогда его спасителем.

Ну как, как поверить, что он при этом сознательно и хладнокровно подставил старинного дружка?! А по всему выходило, что Саня знал о результате игры с самого начала: хотя бы просто потому, что парень в оранжевой каскетке от кого-то получил пароль. Саня тогда сказал, что прямо сейчас же, из аэропорта, позвонит в Амман своим партнерам. Ну что же, выходит, он позвонил не только партнерам, но и конкурентам, чем подписал «другу и брату» Юрке Никифорову смертный приговор?

Ладно, предположим. Но что произошло с кассетой? Или ему с самого начала всучили не то, что нужно? Нет, ее же проверяли… Предположим, Юрия обчистили в самолете, хотя это мало вероятно. Он не впадал в анабиоз, хотя и подремывал иногда. То есть вытащить кассету из сумки, стоявшей в ногах, при желании было можно. Но подменить ее идентичной – в такой же коробочке, с такой же наклейкой «Черное танго»…

И кто это сделал? Стюард? Толстый араб, сидевший сзади? Та замороженная брюнетка, похожая не то на грузинку, не то на китаянку, со своими снежно-белыми коленками? Да она практически ни разу и не глянула в сторону Юрия. Или Саня смог на расстоянии воздействовать на содержимое кассеты?! Фантастика!

И все-таки в этом нагромождении невозможного присутствовала некая реальность, которую Юрий пока не замечал – или не хотел замечать. Для Алёны, к примеру, в его деле все было ясно: она считала, что кассету подменил Саня еще в аэропорту, ну а парень в оранжевой каскетке был подослан им же, чтобы перевести стрелки на Юрия. Просто помешать ему прибыть на встречу с получателями кассеты вовремя – и этим навлечь на себя подозрения.

Да, ей все было ясно… говорят же, чужую беду руками разведу! Когда Юрий начинал азартно доказывать, что добренькая тетенька Фаина Малютина спровадила опальную медсестричку в Амман, вернее, в рабство продала, потому что хотела убрать с дороги свидетельницу убийства, совершенного под видом деликатной операции, глаза у Алёны становились дикие, она начинала задыхаться и чуть ли не в полный голос кричать, что этого быть не могло, что Фаина тварь, конечно, подлая, но не безумная же дура! Зачем ей подставлять под удар центр, бывший делом ее жизни и тщеславия, центр, куда были вбуханы дикие деньги, дело, еще только начавшее приносить по-настоящему хороший доход? Это же все равно, что резать курочку, несущую золотые яйца! Основная черта Фаины – жадность к деньгам, это успели накрепко усвоить все сотрудники центра «Ваш новый образ», она ни за что не стала бы ставить под удар свое благополучие.

И какая связь могла быть между преуспевающей докторшей престижного заведения и торговкой с Мытного рынка? Или Надя некогда обсчитала Фаину, может быть, продала ей гнилые мандарины, и теперь та свершила страшную месть? Вдобавок Алёна сама, своими руками открывала упаковку с самбревином, сознания она при этом не теряла, в анабиоз не впадала, так что никак не могла Фаина подменить ампулу!

– А когда ты за йодом выходила? – с невинным видом подсказывал Юрий. – Почему, кстати, исчез из аптечки этот йод? Ты вышла, а Фаина достает ампулу с инсулином из кармана, кладет на твой столик рядом со шприцем, где только что был самбревин, а его прячет. Сколько на это нужно времени? Секунда? Две? Три?

– Две или три, – невольно соглашалась Алёна. – Но это чепуха. Если так, почему Фаина выводила меня из-под следствия? Зачем спрятала ампулу? Логики нет. Если она хотела свалить на меня убийство, так и валила бы.

– Это у тебя нет ни грамма логики, – начинал сердиться Юрий. – Сама же доказывала мне, что она не могла позволить нанести урон репутации центра. И на тот случай, если ты вдруг начнешь шевелить мозгами и нехорошо удивляться, тебя надо было спровадить подальше.

– Ага, – издевательски кивала Алёна. – И тогда Фаина позвонила в Амман знакомому работорговцу, тряхнула своими связями с иорданской мафией… Так, что ли?

– Откуда мне знать, какие у нее связи? – пожимал плечами Юрий. – Факт тот, что именно она пристроила тебя на это «хорошее, денежное место». Верно?

– Ну…

– А зачем?

– Не знаю… Не знаю! Не могу поверить, что это все взаимосвязано! Детектив какой-то дурацкий получается!

Ну вот! У него – фантастика, у нее – детектив. Однако в отличие от Юрия, который намеревался немедленно, буквально при первой возможности выяснить с Саней Путятиным отношения, Алёна не собиралась ни встречаться с Фаиной, ни звонить ей. И стоило Юрию коснуться в разговоре этой темы, как она умолкала, отводила глаза и замыкалась в скорлупу такой отчужденности, которую правильнее было бы назвать броней. Алёна недвусмысленно давала ему понять, что в ее новой жизни ему нет места, и это так ранило его, так неожиданно больно ранило, что он старался не думать, как это будет: вот они приедут в Нижний, вот возьмут такси, доедут до ее дома – и что? И все?

Думай не думай, гони от себя эти мысли или дай им волю, а проклятая минута настала наконец: такси, которое они без проблем взяли на привокзальной площади (вернее, это их взял штурмом низенький, широкоплечий, белобрысый таксист, выиграв сражение с многими конкурентами!), пробралось по улице Высокова, свернуло, переваливаясь на колдобинах, в проулок… Не горело ни одного фонаря, и во всех окрестных домиках было темно – здесь, на этой совершенно деревенской улочке, по-деревенски рано ложились спать, хотя невдалеке, за оврагом, сверкали огнями многоэтажки Верхних Печер, одного из самых больших городских микрорайонов.

– Дальше куда? – притормаживая на углу, недовольно спросил таксист, который, заполучив их в свою собственность, мгновенно утратил рыночную обходительность, превратившись в типичного хамоватого «совка». – Темно, как у негра в заднице.

Дорожка, конечно… Надо бы добавить за такую дорожку!

– Не надо, – ответила Алёна. – Я здесь выйду. Во-он там мой дом, над самым оврагом, в двух шагах. Возьмите деньги. Потом, значит, отвезете молодого человека на Горького, угол Студеной. Спасибо. Ну, пока!

Это легковесное словечко адресовалось Юрию. Он дернулся было вперед, даже схватил Алёну за руку, но тотчас разжал пальцы. Вроде бы они сто раз обсуждали проблему его вынужденного иждивенчества, сто раз Алёна возмущенно повторяла, что на такую чепуху не стоит обращать внимания, он живет вовсе не за ее счет, а оба они живут за счет проклятущего Алима, гори он огнем в своем магометанском аду, – а все-таки судороги ущемленного самолюбия то и дело скручивали его в самые неподходящие моменты. Вот как сейчас, например, когда она заплатила таксисту и за него.

Нет, не об этом надо было думать, надо было вцепиться в нее обеими руками и не отпускать, попросить разрешения проводить до крыльца, посмотреть, как там у нее дома, не учинила ли какого безобразия сестрица, а если это безобразие все-таки имеет место, позвать Алёну к себе, без всяких задних мыслей, просто переночевать, прийти в себя… Но Юрий слова не мог толкового сказать, только прохрипел:

– Ну, пока. Спасибо…

– Не за что! – отозвалась Алёна так же легко и весело, открывая дверцу со своей стороны.

– Постой! – встрепенулся вдруг Юрий. – Мой телефон 30…

– Не надо, – перебила она. – У меня плохая память на телефоны, а здесь слишком темно, чтобы записать.

– У меня, между прочим, свет работает, – обиделся вдруг водитель, но демонстрировать достоинства его «Волги» было уже поздно: Алёна проворно выскочила из машины и, держа на отлете пластиковый пакет (купленный на вокзале в Москве, потому что трофейный, из Аммана, все-таки порвался в поезде, в толчее, жаре и суматохе плацкартного вагона), быстро зашагала вперед, иногда оступаясь на колдобинах.

– Ну что ж, долгие проводы – лишние слезы, – философски заключил таксист и, резко, виртуозно развернув автомобиль на крохотном пятачке, начал выбираться на шоссе.

Юрий обернулся. Показалось или высокая тонкая фигура тоже обернулась? Или это просто белая сирень веткой дрогнула? Он изо всех сил всматривался в сгущающиеся сумерки, но ничего не разглядел.

Варвара Васильевна Громова. Февраль 1999

Она без этого жизнь прожила и вполне могла бы прожить и те немногие годы, что ей еще оставались… Зачем было бередить воспоминания? Тем более что и воспоминаний никаких не получилось. Варвара Васильевна даже боялась, что даст себе волю, расчувствуется ненужно, еще заплачет, не дай бог, говоря обо всем, чего не забывала ни на мгновение все эти годы… о том, например, как сбегала когда-то на фронт, а ее возвращали раз за разом, и как мама сначала плакала, а потом вдруг махнула рукой и сказала: «Иди, Христос с тобой! Господи, сохрани ее, помоги ей!..» А ее это только злило, потому что Бога нет, и это все знают!

Варвара Васильевна боялась, что забудется – ну, как забываются старухи в разговоре с молодыми и, побуждаемые извечным желанием научить, наставить дитяток на путь истинный, начинают вдруг все выбалтывать о себе – самое сокровенное.

Расскажет о Даниле, о Сереге, о неродившемся ребенке, о том, как призывала Бога на помощь в самые страшные минуты жизни, хотя не верила в него. И, очнувшись в госпитале, уже зная, что у нее никого больше не осталось, ни Данилы, ни его сына, а может, дочери, она все равно молилась – теми же самыми мамиными словами: Господи, мол, сохрани, помоги. Ждала от него чуда, а он… С тех пор это слово – Господи – никогда не произносила, даже мысленно, кляла себя за то, что сдалась, попросила у него помощи. Все равно как врагу в ножки поклонилась! Из-за Бога она и рассорилась навеки с племянницами Катериной и Лидой, с дочками Лиды, Алёной и Ингой. Все они были верующие, кроме Инги, конечно, но неизвестно, что хуже…

Но Варвара Васильевна напрасно боялась. Выступление ее в школе, носящей имя 23 февраля, Дня Советской, теперь, стало быть, Российской армии, в этот самый день вышло таким сухим и холодным, будто она отроду пороха не нюхала и все, что было у нее за душой, это казенные строчки из какого-нибудь старого, еще советского учебника: «22 июня 1941 года немецко-фашистские войска без объявления войны… Это были самые тяжелые годы в жизни нашего великого государства… Только советский патриотизм, беззаветная любовь к Родине позволили нашему народу под руководством Коммунистической партии…»

Все эти слова были совершенно правильными, но от них глаза ребятишек, согнанных слушать «ветеранку», мгновенно остекленели. И лица учителей стали скучными и унылыми. Такие-то общие слова они небось еще лучше умели говорить!

Варвара Васильевна бубнила свое, сурово глядя в стенку, а ребятня – свое. Кто-то встал и ушел, кто-то завозился с девчонками. Резались даже в картишки на ноутбуке! Краткий проблеск внимания вернулся, когда «ветеранка» начала показывать все свои и мужнины награды по отдельности, особенно Золотую Звезду Данилы.

– Она впрямь золотая? – спросил какой-то шкет, и когда Варвара Васильевна ответила, что да, впрямь, на какое-то время в зале воцарилась почтительная тишина.

– И если вы ее продадите, она дорого будет стоить? – спросил шкет.

У Варвары Васильевны почему-то затряслись руки, но она сдержанно ответила, что ничего не продает из того, что дорого ей как память, и тут выплыла завуч по воспитательной работе и начала благодарить «нашу дорогую гостью», вручать ей цветы…

Глаза у нее были прыткие, они так и шныряли с лица гостьи на стол, где лежали награды, и Варвара Васильевна доподлинно знала, о чем думает завуч: о том, сколько будет стоит Золотая Звезда Героя Советского Союза, если ее продать. Наверное, немалые деньги! За квартиру можно заплатить, купить новое пальто и еще что-нибудь для себя и в семью… Вообще, как следует подлатать семейный бюджет, изрядно прохудившийся: у учителей средняя зарплата триста рублей, а разве на эти деньги проживешь, особенно если даже их вовремя не платят?!

Потом началась дискотека, и Варвара Васильевна ушла домой, кляня себя за то, что вообще притащилась сюда, нарушила свое привычное одиночество. Оно тоже не могло ей этого простить – ревнивое, долголетнее, оно вдруг стало мучительным, и Варвара Васильевна никак не могла уснуть в ту ночь, только под утро забылась. На другую ночь она стала умнее: выпила лекарство и уснула сразу. А пробудилась от того, что Данила положил ей на лоб ледяную мертвую руку и спросил: «Ты не ушиблась?»

– Нет, – сказала Варвара Васильевна и от звука своего голоса окончательно проснулась.

Что-то замерло при ее внезапно зазвучавших словах… она даже и не слышала ничего, но всем существом вдруг ощутила: был какой-то звук, а теперь все замерло.

Села в постели, глядя в темноту, зная: закрытыми веками только что ощущала тоненький лучик света. Он был, а теперь погас.

Тишина. Тишина. Варвара Васильевна зажала ладонью сердце, чтобы не так стучало, перестала дышать и выдержала еще несколько мгновений тишины, а потом вдруг под ногой человека, уставшего стоять неподвижно, скрипнула половица.

И тотчас, как по сигналу, квартира наполнилась топотом. Варвара Васильевна, словно ее толкнуло в бок, успела скатиться с постели… Так уже было, да, было в каком-то чешском пограничном городке, таком тихом, таком вроде бы уже совсем мирном… Они устроились на ночлег в брошенном домике, на настоящей постели. Сто лет не спали на настоящей постели, а на такой, под перинами, с роскошным бельем, вообще никогда. Они с Данилой никак не могли уснуть, а потом вдруг он среди ночи резко сбросил ее на пол и слетел сам. Автоматная очередь прошила постель вдоль и поперек, а потом за окном захлопали выстрелы, и через несколько минут прибежал Серега – весь белый, хватаясь за сердце, потому что думал: он увидит здесь два окровавленных обнявшихся трупа. Думал: их достал-таки хозяин дома, глава здешней полиции, сбежавший, а ночью вернувшийся убивать ненавистных русских. Но Данила встал с пола, поднял Варю и, проводя по ее лбу ледяной, влажной рукой, спросил: «Ты не ушиблась?»

Варвара Васильевна услышала, как что-то тяжелое упало на постель, где только что лежала она, и метнулась по полу к окну. Она надеялась ударить по стеклу и позвать на помощь, но вспыхнул свет. В ту же минуту что-то навалилось на нее, заломило ей руки за спину, вздернуло на ноги.

Первым чувством было облегчение оттого, что она стоит на ногах, а не на коленях. Страха Варвара Васильевна почему-то не чувствовала. Она еще успела удивиться этому, а потом увидела совсем рядом какую-то сине-полосатую маску с темными провалами глаз.

После мгновения тупого ошеломления стало ясно, что это спортивная шапочка, натянутая на лицо, с дырками, прорезанными для глаз. Еще на этом человеке был синий спортивный костюм с надписью «Adidas» на куртке. В руках он держал деревянную резную шкатулочку, где Варвара Васильевна хранила некоторые свои документы. Документы валялись на полу, но человек в шапочке держал шкатулочку вверх дном и тряс так, что, казалось, крышка вот-вот отвалится. Но оттуда ничего не выпадало, да и выпасть не могло: шкатулка уже опустела.

«Разве он не видит, что там ничего нет?» – мелькнуло в голове Варвары Васильевны. И вдруг она поняла, за что достается шкатулке. В этой резной коробочке она приносила в школу свои награды, именно оттуда доставала их, а также Золотую Звезду и остальные. Эту шкатулку все могли видеть, ничего странного, что грабители стали искать награды именно в ней.

Грабители, вот именно! Ее пришли ограбить, и виной всему то ненужное, позорное выступление в школе.

Она внимательнее всмотрелась в лицо «Адидасa». Нет, не в лицо, конечно, лица-то было не видно, а в его стать. Мгновенно вспомнился тот шкет, который с таким острым интересом спрашивал: «Она впрямь золотая? И если вы ее продадите, дорого стоить будет?» Нет, это не он, «Aдидас» гораздо выше ростом и шире в плечах, да и тот, что держит Варвару Васильевну сзади, дыша ей в затылок, высокий, посильнее шкета… Ну, может, он навел этих? А может, он и ни при чем. Множество народу, около двух сотен, видели эту шкатулочку, положили на нее глаз. Вообще могли навести совсем посторонних людей.

Удивительно: Варвара Васильевна по-прежнему не ощущала никакого страха. Мысли текли медленно и спокойно. «Они, конечно, будут спрашивать, где лежат награды, но я ничего не скажу. Они позлятся-позлятся, но поймут, что все напрасно, и уйдут», – успела еще подумать она, а потом «Aдидас» сделал знак напарнику, и тот, кто держал Варвару Васильевну сзади, сильным рывком бросил ее на кровать.

Она упала неловко, боком; руки тотчас вцепились в задравшуюся рубашку и резко потянули ее вниз.

Кто-то хихикнул рядом, и Варвару Васильевну обожгло стыдом.

– Ты, старая жопа, – сказал «Aдидас», – где твои побрякушки? Ордена, медальки, звездочка? Давай быстро колись, и мы уйдем. А не скажешь…

– Утюг притащить? – услужливо предложил второй.

У него был какой-то неестественно толстый голос. «Aдидас» говорил нормально, а этот – натужным басом.

«Зачем утюг?» – удивилась Варвара Васильевна, и в то же мгновение «Aдидас» сгреб ее за рубаху на груди и сильным рывком поднял над кроватью. В прорезях маски холодно блеснули темные глаза.

– Скажи лучше сразу, потом ведь пожалеешь, да поздно будет, – почти по-дружески посоветовал «Aдидас». – Понимаешь, бабка?

– Нет, ну на хрен тебе это дерьмо, эти железки? – протянул второй – на сей раз гнусаво. Видно, долго держать басовую тональность ему было не под силу. – Так и так все это у тебя без движения лежит, продавать не собираешься. Ни себе, ни людям. Отдай, а то хуже будет!

– Хуже – будет, – подтвердил «Aдидас», швырнув Варвару Васильевну на спину. – А ну, держи ей руки, – скомандовал он и в то же время сел ей на ноги, прижав к лицу подушку.

Варвара Васильевна забила руками, но их тотчас перехватили, сжали так, что кисти безвольно повисли. Она задержала дыхание, пытаясь не поддаваться панике. «Они не убьют меня, потому что тогда никто не скажет им, где лежат награды», – мелькнула мысль в первую минуту. Но в конце второй минуты, когда железные обручи сдавили грудь и огненные колеса завертелись в глазах, мысль уже еле-еле тащилась: «Они убьют меня и обшарят квартиру – и найдут…»

Смертельная, удушливая тяжесть отлипла от лица.

Варвара Васильевна сильно втянула воздух, никак не могла протолкнуть его в легкие, билась, хрипела…

«Aдидас» молча наблюдал за ней, обняв подушку и склонив голову набок.

– Ну, как оно, ничего? – спросил вежливо.

Кое-как вздохнув, Варвара Васильевна взглянула на него пристально. Она дорого дала бы, чтобы проникнуть взором под эту полосатую шерстянку, увидеть его лицо.

Какая же у него рожа должна быть отвратная, если он ее так старательно прикрыл! И тут же вспомнила, какие лица были иногда у убитых немцев. Нет, она не больно-то всматривалась в мертвых врагов, тут и на своих-то мертвых порою было не оглянуться, а все же отчетливо помнилось изумление при виде первого убитого немца. Нормальный дяденька лет сорока: приличное, тихое, аккуратное такое лицо, как бы бухгалтерское… И мальчишек видела она потом – не отличишь от русских мальчишек. И этого небось встретишь на улице – и не отличишь от нормальных людей, которые спят по ночам, а не нападают на беззащитных старух…

Ей все еще казалось, что они вот-вот остановятся и уйдут. Все еще казалось, будто силой своего духа она способна что-то остановить, кого-то устыдить. И если будет вот так, молча смотреть, прожигать взглядом, «Aдидас» и его дружок вдруг спохватятся, осознают, что они задумали и что творят, – и уйдут так же внезапно, как пришли.

Но они не уходили.