Текст книги "Пани царица"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Заруцкий откинулся на спину.
Та-ак... Догадка его оказалась верна. Новоявленный Димитрий хочет укрепить свое положение тем, что станет держать около себя Марину и выдавать ее за свою жену. Вернее, себя – за ее мужа. А, хрен редьки не слаще!
Заруцкий положил руку на грудь, на сердце, и какое-то время лежал молча, недвижным взором глядя в полумрак, рассеиваемый светом догоравшего факела, и пытаясь утихомирить бурю, которая бушевала в его душе. Дышать старался глубоко, ровно, так что сторонний наблюдатель вполне мог решить, что слова Манюни никак не затронули Ивана Мартыновича, что он совершенно равнодушен к услышанному, да и спит себе спокойно...
Постепенно боль и в самом деле отошла от сердца, Заруцкий смог не только беситься от бессилия, но и трезво размышлять. Было у него такое свойство – не лапки кверху перед неприятной неожиданностью вздергивать, а рассчитывать, как обратить ее себе на пользу. Ведь не зря же выдался в его жизни нынешний денечек, не зря Димитрий (Гриня! Юшка! Гришка Отрепьев!) бросил ему свою любовницу, словно полушку – нищему, кусок – голодному. Не зря...
– Ладно тебе, Манюня, – сказал как мог ласково. – Что толку слезы лить? Скоро потопнем в твоих слезах. Давай лучше думать, как твое дело сладить. Ты мне поможешь – а я тебе помогу. Расскажи-ка толком, что делает наш государь для того, чтобы Марину Юрьевну к себе залучить.
Манюня оказалась девка сообразительная. Она поняла, что от слез мало проку, а вот если поведать этому странному гостю то, что он хочет знать, прок может выйти для них обоих. Поэтому вскорости Заруцкий сделался сведом, что Гриня, Димитрий сиречь, состоит в переписке с паном Мнишком, сосланным вместе с дочерью в Ярославль; что посредничает в сей переписке не кто иной, как сам Филарет Романов (так вот где собака зарыта, мысленно кивнул себе Заруцкий, так вот отчего митрополит Ростовский спешно отшатнулся от Шуйского!); что Мнишек либо искренне верит, будто зять его спасся в ночь мятежа, либо очень искусно делает такой вид; что воевода сендомирский на все готов, лишь бы воротить утраченные богатства и потерянное положение, а также сквитаться с Шуйским за перенесенное унижение и поругание польского гонора. Так что в благорасположении Мнишка Гриня совершенно уверен. А вот что касаемо самой Марины... Ее строгого нрава, ее нежелания связать свою судьбу с явным самозванцем очень опасаются. Настолько, что Мнишек Христом Богом молит Романова и самого Гриню придумать способ, как повлиять на дочку и убедить ее прекратить строптивиться. Но пока пути к тому не найдено, ибо ничему, кроме как своим глазам, Марина Юрьевна верить отказывается.
Но сейчас главная забота – заставить ее уверовать, что Димитрий жив и ждет воссоединения с ней. Когда она встретится с «мужем», дело пойдет легче!
«Ой ли? – усмехнулся про себя Заруцкий. – Как бы не так! Ну да ладно, это мы еще поглядим, как оно станется. А пока... пока и в самом деле надо этому Грине пособить в его заботе. Не дай Бог, решится Марина Юрьевна в Польшу податься... Нет, мы иначе ладить станем!»
– Слышь, Манюня... Ты какую-нибудь бабку надежную знаешь? Ну, ворожейку, знахарку?
– А тебе на что? – вопросом на вопрос ответила девка. – Приворот-траву кому хочешь дать? Бородавку свести потребно или ячмень заговорить? Иль у любушки тайно роды принять? Так ты меня попроси, я и сама, без всякой бабки, исполню все справно.
– Может, ты и ворожить умеешь? – усмехнулся Заруцкий.
– А чего ж? – с проблеском задора в голосе отозвалась Манюня. – Хочешь – бобы разведу, хочешь, руку погляжу твою, хочешь – еще иначе поворожу. На птичий крик, на голубиное сердце, на разводы молочные, на яйцо... Сны разгадываю, тайные мысли вызнаю. Эх, вот был случай два года тому назад в Смоленске! Мы с Гриней туда пришли, когда прознали, что поезд Марины Юрьевны там остановится. Гриня от злости места себе не находил, что другой вот-вот на царство взойдет. Хотел он подобраться к самозванцу, да не смог, берегли того очень. Ну, думает, я его невесту изведу – тогда все поляки самозваного Димитрия бросят, а то и прирежут со злости. Я пошла Марине Юрьевне ворожить, а Гриня тем временем дом поджег. Беда, заметил его мальчишка-паж, Гриня его потом крепко по голове поленом приложил, да оплошал – не до смерти убил. Мальчишка поднял тревогу, пожар потушили, Гриня чудом ушел, а меня схватили, и кончилась бы наутро моя жизнь, да Гриня прорыл подкоп в сарай, где меня держали, помог уйти. Тогда он меня любил, жале-ел... – снова завела причет Манюня, и тут уж погруженный в свои думы Заруцкий не стал ей мешать. Шут с ней, пускай выплачется.
Так вот оно как было... Вместе с другими приближенными к первому Димитрию людьми Заруцкий, конечно, слышал о поджоге дворца, в котором остановилась в Смоленске царская невеста. Слышал и о том, что за случившееся явно был наказан человек случайный, а истинные виновники от кары ускользнули. Правда, все поляки как один молчали о том, каким образом знахарке удалось проскользнуть к панне Марианне. Ну вот теперь Заруцкий узнал, каким. С помощью бабских бредней. Гадали небось на венценосного жениха... И, видать, Манюня в самом деле хорошая гадалка, коли заморочила голову государевой невесте. И девка, значит, сведома обо всех тайнах Марининой души. Это любо...
Любо-то оно, конечно, любо, однако и Марина, получается, может с одного взгляда Манюню узнать? Ну что ж, ей придется перерядиться в такую дряхлую старуху, что никто не различит в ней крепкогрудой молодайки. И можно устроить так, чтобы о Манюне в Ярославле уже пошла слава как о знающей ворожейке. И еще надо, чтобы Мнишек хорошенько подготовил свою дочь, убедил: у нее нет бо?льшей нужды, как повстречаться с ворожейкой!
Но для начала придется уговорить Манюню. Ведь первой фигурой в задуманном лицедействе станет она. И ежели Манюня не захочет убедить Марину, то пиши пропало.
Как же убедить Манюню? Какую стежку найти к ее сердцу?
Да самую прямую! Ведь прямая дорога всегда короче окольной!
– Слушай, – приобнял Заруцкий тихо всхлипывающую (то ли устала рыдать, то ли запас слез был не бесконечен) девку. – Слушай меня...
Он быстро, коротко изложил ей свою задумку и спросил:
– Как думаешь, смогла бы сие сладить?
– Раз плюнуть, – еще более коротко и быстро ответствовала Манюня. – Да только на что мне радеть о той еретичке?
– А ты не о ней радеть станешь, – хитро прищурился Заруцкий. – Не о ней, а о себе.
– Это как же? – озадачилась девка. – Ведь ежели Марина Юрьевна к моему Грине ненаглядному приедет...
«Ежели Марина Юрьевна твоего Гриню ненаглядного узрит, она убежит от него, будто черт от ладана!» – чуть не ляпнул Заруцкий, но вовремя поймал неосторожное словцо и сказал так:
– Как только Марина Юрьевна поймет, что перед ней не ее супруг, она захочет от него прочь уехать. И Гриня твой ее удержать не сможет, потому что тут я против него выйду.
– Зачем? – удивилась Манюня.
– Да чтобы Марина ему не досталась! – бухнул Заруцкий.
Манюня хоть и была девка востра, но, видать, привыкла всю жизнь окольными путями ходить и на прямой дорожке враз заплуталась. Спросила с недоумением:
– Не ему? А кому ж она тогда достанется?
– Кому, кому... – пробурчал Иван Мартынович. – Кому ж иному, как не мне?
– Тебе? – вытаращилась Манюня. – На что она тебе, скажи, ради Христа?!
– А на что тебе твой Гриня? – вместо ответа спросил Заруцкий.
– На то, что я его люблю, – жарко прошептала Манюня.
– Так ведь и я ее люблю, – тяжело вздохнул Заруцкий.
Манюня, привскочив, наклонилась над Заруцким, недоверчиво вглядывалась в его лицо, потом ее глаза расширились – знать, поверила. Мгновение озадаченно покачивала головой, потом вдруг заулыбалась – все шире и шире. Вновь повалилась на спину и начала смеяться – сначала тихонько, потом громче и громче.
– Чего заливаешься? – спросил Заруцкий, сам невольно улыбаясь.
– Как же мне не заливаться? – наконец-то выговорила Манюня с усилием. – Я-то... я-то эту еретичку разлучницей честила, ан наоборот! Ты еще не стал ее любовником, а уж меня драл. Обошла я ее! Наконец-то обошла!
И она захохотала во весь голос.
Июль 1608 года, Россия
Из Москвы выезжая, Марина сидела в карете, но, чуть отдалились от столицы, потребовала у начальника тысячного московского охранения, князя Владимира Тимофеевича Долгорукого, оседланного коня. Да уж, и кареты дал изгнанным из России полякам царь Василий Шуйский! Недаром говорят, что пущего скареда нет во всей Московии, он в любом деле ужимается: на содержании своего двора, на собственном столе, даже свое венчание на царство провел так, что можно было подумать – это бедные похороны, и уж, конечно, пожмотился разжалованную государыню Марину Юрьевну отправить не то чтобы с приличной пышностью, но хотя бы просто по-людски. Такое ощущение, что в карете, где ютились они с Барбарой Казановской, самим Мнишком и двумя бывшими польскими послами, Гонсевским и Олесницким, все четыре колеса были разной вышины, до того неровно култыхалась колымага на избитой дороге. Волей-неволей вспыхивали у Марины воспоминания, в какой карете въезжала она в Москву, какие везли ее кони... Масти они были самой редкостной, и, помнится, кто-то из сопровождавших Марину шляхтичей бился об заклад: всего половина-де коней настоящей масти, а половина раскрашена краскою. Марина тогда даже не обиделась на шутника, до такой степени была ошеломлена: хоть она и привыкла к великолепным дарам Димитрия, а все же не ожидала такой пышной встречи. И вот как она покидает столицу – изгнанницей! Ладно хоть не пешком заставил Шуйский брести поляков – все из той же скаредности. Ах, кабы воротиться в Москву вновь – воротиться победительницей, государыней, восстановленной в своих правах, вновь увидеть людей, собравшихся на улицах, любоваться на полевые цветы, летящие со всех сторон, слушать приветственные крики и встречать во всех взглядах только восхищение и любовь! Кажется, Марина ради этого на все готова!
Неужели на все?..
А вот об этом стоило подумать. Поэтому верховую лошадь она попросила не только потому, что укачалась в неудобной карете: ей нужно было остаться наедине со своими мыслями, а в обществе Гонсевского и Олесницкого это было совершенно невозможно.
Марина и прежде знала их как величайших болтунов и словоблудов, а уж теперь-то, когда они получили возможность на свободе отвести душу, проклиная коварных московитов и выхваляя свою стойкость, послы сделались вовсе нестерпимы.
Главным предметом бесед сих достойных господ были их бесконечные прения с царем, из которых они вышли с честью. Например, московиты обвиняли письменно и устно поляков в том, что они-де навязали Московскому государству самозваного Димитрия, сиречь Гришку Отрепьева. Послы же оправдывались тем, что никак не поляки посадили на царство Димитрия, а сами московиты, недовольные тиранством Годунова, привели его к себе и признали коренным своим царем. «Разве, – вопрошали они, – не князья, бояре, воеводы и все дворяне послали к нему выборных в Путивль, проводили до Орла, а оттуда до Тулы, – а там приехали к нему из Москвы на поклон, не связанные, а добровольно, – и были в числе их и князь Мстиславский, и Иван Михайлович Воротынский, и многие Шуйские во главе с самим Василием Ивановичем, нынешним государем, и все это были знатнейшие бояре и дворяне, и лучшие люди московские... Ведь у вас было сто тысяч войска. Зачем же вы не поймали тогда Димитрия, если считали его самозванцем? Ведь нас-то, поляков, было каких-нибудь несколько сотен...»
Поляков упрекали: дескать, воевода сендомирский со своей дочерью принимали непомерные подарки от самозванца, и пан Мнишек готов был принимать еще, а также сделаться владетелем многих русских земель.
На это послы могли только ответить, что никакому жениху не возбраняется делать подарки невесте, и никто не в силах осудить отца за то, что он заботится о благе своей дочери и мечтает выдать ее замуж повыгоднее.
Да, Гонсевский и Олесницкий могли гордиться собой при этом разговоре с московитами, ибо они опровергали многие нападки очень ловко и искусно. Так, например, когда бояре заявили, что инокиня Марфа, бывшая царица Марья Нагая, признала сыном Гришку Отрепьева потому, что он грозил ей смертью, паны заметили, что это невозможно: если б он убил ее за то, что она не хотела признать его сыном, то тем самым показал бы всем, что он не истинный Димитрий, а самозванец. «А теперь, – храбро присовокупил Гонсевский, обращаясь к Шуйскому, – вы держите ее в руках, в неволе, делаете с нею все, что хотите, вот она и говорит по вашему указанию то, что вам угодно слышать».
Относительно обвинения короля Сигизмунда и прочих польских панов в том, что они хотели искоренить в Московском государстве православную веру, послы уверяли, что во многих польских владениях греческая вера остается ненарушима, а сам папа в Италии дозволяет строить церкви, где совершается богослужение по греческому образцу. А также послы не преминули добавить (не без изрядной доли ехидства!), что в Польше духовенство греко-русской веры пользуется гораздо большими правами, чем в Московском государстве, ведь польский король не смеет лишить сана митрополита и епископа русской церкви, а в Московии цари по своему произволу сменяют и назначают своих архиереев.
Словом, послам Гонсевскому и Олесницкому было о чем рассказать и чем возгордиться. Беда в том, что они повествовали о своих словесных подвигах не единожды, а многажды. По первому разу Марина выслушала это с интересом, затем интерес ее начал вянуть, а скоро она просто не могла слышать раскатистую, вальяжную речь Гонсевского и чуть картавую скороговорку Олесницкого.
Однако напрасно молодая женщина надеялась, будто, оставшись наедине с собой, тотчас отдастся мыслям. Ничуть не бывало. Медленно, чтобы не слишком опережать карету, трусила она обочь дороги, покачивалась в седле, любовалась июльским разноцветьем, провожала взором окрестности, которые скорее всего больше никогда не увидит, а мысли витали Бог весть где, только не там, где им следовало быть. Не в Тушине!
Воевода сендомирский твердо пообещал дочери, что и он, и Димитрий найдут способ отделаться от московского охранения, дабы разлученные супруги могли воссоединиться.
Прошел не один час, прежде чем Марина поняла, что она просто боится думать о встрече с Димитрием.
За время, прошедшее после встречи с загадочной ярославской гадалкою, Марина не раз взлетала к вершинам надежд и падала в бездны безнадежности и неверия. Она знала, что Димитрий (вернее, человек, называвший себя этим именем) по-прежнему состоит в переписке с воеводою сендомирским, а также с ее матерью, оставшейся в Самборе: со своей тещей. Писал он и Марине – нежные, исполненные любви и возвышенных чувств письма. Эти послания не способны были ни развеять сомнений Марины, ни усилить их, ибо почерка своего супруга она не знала: все письма Димитрия и раньше, и теперь были писаны секретарями.
Благодаря отцу Марина была осведомлена о каждом шаге своего названого супруга к возвращению отнятого у него престола. Его признавало все больше народу. В числе этих признавших был, между прочим, князь Адам Вишневецкий, свойственник Марины по сестре Урсуле: та была замужем за братом Адама, Константином. Константин Вишневецкий сослан в Кострому; ну, надо надеяться, теперь его тоже отправят в Польшу, да и всех прочих самборских и краковских дворян, рассеянных Шуйским по русским городам. Да, нынче небось царь Василий жалеет, что задержал поляков в России. Ведь ради их освобождения присоединилось к воскресшему Димитрию польское войско Рожинского, Меховецкого, да и прочие силы, вновь и вновь прибывающие из Польского королевства! А не останется в России пленных шляхтичей – можно будет затевать переговоры с королем Сигизмундом и воздействовать на шалых воинов посредством королевской власти, требовать их немедленного удаления из России. А впрочем, у Димитрия и без поляков достаточные силы. Три тысячи запорожцев, пять тысяч донцов и население всех тех областей, где уже принимали его за истинного царя и отрекались от Шуйского.
Да, тучи над головой Василия Ивановича стремительно сгущались. Он, между прочим, только недавно женился на княжне Марье Петровне Буйносовой-Ростовской, однако и медовый месяц, и все последующие были изрядно омрачены неудержимым продвижением к Москве царя Димитрия. На его сторону охотно переходило простонародье: ведь он велел объявить, что в боярских имениях, чьи владельцы не признают его, подданные крестьяне могут овладеть имуществом господ; земли и дома боярские делались крестьянскими животами [30]30
В старину слово «живот» было весьма многозначным и означало среди прочего собственность, движимое имущество.
[Закрыть] , даже их жен и дочерей крестьяне могут взять себе в жены или в услужение!
Марина нахмурилась. Ее Димитрий, который называл себя царем всей земли Русской, теперь выступает как царь оголтелой черни... А впрочем, тут же одернула себя молодая женщина, с точки зрения полководца, это разумно, ибо население областей, лежащих на его пути, теперь ждет его с нетерпением и встречает с распростертыми объятиями. Ему присягнули все города и веси на протяжении от Северской земли и почти до Москвы!
Нет, конечно, несмотря на щедрые обещания и посулы нового царя, земли эти не сами падали к ногам Димитрия, словно спелые яблоки, – за них приходилось сражаться. Ах, с каким восторгом рассказывал отец о победах, о которых почти без промедления получал исчерпывающие известия от зятя! Особенно когда этими победами тот был обязан именно польскому войску. Так случилось, например, под Болховом, где Рожинский блистательно обвел вокруг пальца царево войско. Московиты были загнаны в засеку [31]31
Воинское укрепление.
[Закрыть] с тесными воротами. В этих-то воротах, где застряли перепуганные воины царя Шуйского, на них наперли со всех сторон поляки и жестоко их побили. Победителям, кроме пушек, досталось много разного оружия. Болховцы после этого сдались и присягнули царю Димитрию.
Спустя некоторое время навстречу Димитрию вышло войско под началом Скопина-Шуйского...
При воспоминании о князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском у Марины всегда начинало болеть сердце. Она старалась не думать о предателе-мечнике, только надеялась, что когда-нибудь сбудутся над его головой и ее проклятия, и проклятия Димитрия. Между прочим, доходили слухи, что хотя царь Василий и провозглашает своего родственника князя Михаила надеждой всего русского воинства, а все ж втихомолку ненавидит его и не столько радуется его победам, сколько выжидает, когда тот споткнется. Но это, конечно, палка о двух концах. Споткнется Скопин-Шуйский – от его завистливого родича пух и перья полетят, поэтому царь продолжал отличать князя Михаила и всячески выхвалять его, посылая в самые опасные места.
Итак, Скопин-Шуйский выступил на защиту Москвы и стал на реке Незнани, ожидая подхода Димитрия. Однако тот не пошел на верную погибель и повел свои полки через Козельск и Калугу на Можайск. Нигде они не находили сопротивления. Везде люди выходили с хлебом и солью – встречали Димитрия, своего законного царя, с образами и колокольным звоном.
Только в Можайске не захотели признать его и заперлись в монастыре Святого Николая. Но этот монастырь с острогом стоял на небольшом холме, и с соседнего холма можно было видеть, что там делается; поляки с этого холма стали стрелять из пушек и вскоре принудили осужденных сдаться и присягнуть царю Димитрию. Тот въехал в монастырь и поклонился образу святого Николая.
Из Можайска двинулись под столицу и вот достигли Москвы. Был солнечный день... Рассказывали, что при виде сверкающих куполов московских Димитрий зарыдал от умиления, а окружавшие его поляки, видя такую чувствительность, сами залились слезами.
Да, вожделенная цель была близка, хотя еще и не достигнута. Москву еще предстояло взять... и сделать это залихватским напором, как в других, небольших городах, было, конечно, невозможно, тем более что московское войско вышло из столицы и крепко заступило дорогу Димитрию. Пробившись сквозь него, силы свергнутого государя дошли до Тушина.
Место, где располагалось это большое село, показалось очень удобным, здесь решили заложить лагерь и выматывать Москву вылазками, отбивать обозы с продовольствием, идущие в столицу.
Для лагеря это место, конечно, было и в самом деле очень удобно. Тушино располагалось между Москвой-рекой и извилистой речкой Всходней и надежно ограждалось водою с трех сторон. Только четвертую сторону следовало заградить укреплением, что и было вскоре сделано.
Отсюда Рожинский производил нападения на московские войска, делая это с большим успехом. В свою очередь, воевода Лисовский был отпущен Димитрием в Рязанскую землю, где занял Зарайск и Пронск. Прокопий Ляпунов, имевший огромное влияние на рязанцев, и брат его Захар сначала примкнули к воскресшему царю и даже подходили на помощь Болотникову, но затем вернулись к Шуйскому, недовольные преимущественным положением у Димитрия поляков и тем, как попирал он права дворянства в угоду поддерживающей его черни. Да, Прокопий был серьезным противником, однако его ранили в ногу, и он не мог больше вести свои войска. После этого все у рязанцев пошло вкривь и вкось: Лисовский побил их, набрал много пленных, а другие из побежденного войска добровольно покидали оружие и пристали к нему. Войско Лисовского увеличилось тогда людьми из окраинных городов Московского государства и насчитывало уже до тридцати тысяч.
Лагерь в Тушине также разрастался. Армия Димитрия каждый день усиливалась новыми конными силами, подходившими из польских владений. Пан Мнишек едва не обезумел от счастья, когда узнал, что в Тушине появился еще и Ян-Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый богатырь, удалец и воитель. Он был еще похлеще Рожинского в своей жажде боя. В Польше его осудили за буйство, однако он, не подчиняясь приговору суда, набрал толпу вольницы и повел ее в Московское государство. Его дядя, канцлер Лев Сапега, такого поступка не одобрял, однако сделать с шалым племянником ничего не мог.
Породистому, свободолюбивому Яну Сапеге, впрочем, не особенно понравилось, что в Тушине все делалось, как по Евангелию: Димитрий всех равнял по службе. Оттого он стал со своими семью тысячами удальцов в Царево-Займище – как союзник воскресшего царя, но отнюдь не как его подчиненный.
Честно говоря, когда Марина услышала о появлении Сапеги, она возликовала, подобно отцу. Ян-Петр был известен как поборник старинной шляхетской чести. Окажись что не так между Димитрием и его супругой при первой встрече – Сапега, этот истинный рыцарь, непременно заступится за соотечественницу, хотя бы это и было ему в урон, повредило его отношениям с претендентом на престол.
И тут же Марина грустно засмеялась. О чем она?! На что ей поддержка Сапеги? Не придется воспользоваться ею. И сомнения ее – истинный ли Димитрий стоит лагерем в Тушине или все-таки наглый самозванец – не имеют никакого смысла. Скорее всего, она никогда не увидит его. Разве что мышка ускользнет из-под охраны многолюдной стражи. А князь Долгорукий не какой-нибудь древний подслеповатый старец, которого можно обвести вокруг пальца. И это не юнец, которому Марина могла бы задурить голову... Нет, нет никакой надежды, что удастся улизнуть из-под охраны и добраться до Тушина. С отцом, с Барбарой... Нет, кажется, придется вот так же уныло трюхать до границы в компании этих двух велеречивых увальней-послов, которые не чают под собой земли от счастья, что выбираются наконец из варварской Московии в Речь Посполитую...
Как долог, как утомителен путь! Прямо на Смоленск охранению следовать было нельзя из опасения попасть на земли, присягнувшие новоявленному Димитрию, оттого поехали на Углич, оттуда на Тверь, а из Твери на Белую. И если Марина в начале пути еще надеялась на какое-то чудо, то чем дольше длилось путешествие, тем яснее она понимала: судьба ее – оставаться самборской бедной шляхтянкой, и прежние деньки сверкания во главе Московского государства скоро станут казаться столь же неправдоподобными, как несбывшийся сон...
