Текст книги "Тайный грех императрицы"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Алексею мгновенно стало стыдно своей поспешности, он попытался сделать вид, что не так уж торопится, но оскользнулся и неуклюже влетел внутрь.
Камеристка фыркнула за спиной, но тотчас подавила смешок – вернее, он был отрезан захлопнувшейся дверцей.
Алексей снова очутился в непроницаемой тьме. И снова ноздри его расширились, затрепетали, ловя знакомый розовый аромат.
– Ну, иди сюда, – послышался женский шепот, и руку Алексея стиснули шелковые перчаточные пальцы.
У него перехватило горло. Но не от волнения, нет! Что-то с ним такое было, что-то болезненное, отчего он не выносил прикосновения к некоторым сортам шелка. Судорогой стискивалась гортань, он начинал задыхаться и потом долго не мог прийти в себя. Еще в детстве, когда это стряслось впервые, Алексей лишился сознания и смертельно напугал матушку. И сейчас накатило то же самое злостное недомогание. Дыханье сперло, ноздри забил тяжелый лавандовый дух...
Лавандовый?
Как человек, который провалился в полынью да оказался затянут под лед течением, он задергался, забился, пытаясь нашарить ручку дверцы.
– Куда вы?! – обиженно воскликнула женщина, но Алексей уже нашел ручку, нажал ее и выскочил из кареты.
Чуть не упал, поскользнувшись, и, не оборачиваясь, дал стрекача к своему крыльцу, сопровождаемый возмущенным окриком камеристки:
– Куда?! Что это значит?!
Алексей взлетел по ступенькам, рванул на себя дверь, вслед за которой на крыльцо вывалился подсматривавший за барскими похождениями Ерофеич, ворвался в сени и, чуть обернувшись, крикнул распластанному на мокрых досках слуге:
– Дверь запри и никого, слышь мне, никого не пускай!
– Барин, да что ж это?! – заячьим кликом взмолился, с усилием приподнимаясь, ошалелый Ерофеич. – Никак француз приступил? Али турок?!
– Я тебе сейчас такого француза дам али турка! – огрызнулся Алексей, уходя вглубь дома и более не оглядываясь.
Он ощущал некоторую неловкость, понимая, что бегство его было паническим и, очень возможно, смешным. Да и что? И ладно! Не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался, гласит народная мудрость, а Алексею сейчас очень не хотелось попасться. Ловко его вознамерились подловить, да не удалось! Видать, совершеннейшим идиотом похотливым его числили! Да, таким он и был, но недолго. В ту минуту, когда перехватило горло шелковым удушьем, он вдруг осознал, что от дамы, сидящей в карете, пахнет лавандою. Все кругом было по-прежнему розами раздушено, но та, что находилась в карете, розами не благоухала!
Алексей с детства лавандовый дух не выносил. И этот аромат, и шелковое прикосновение его мигом отрезвили, и тут отметилось все одно к одному: и запах чужой, и шепот другого оттенка, и слишком ловкая и проворная камеристка... Его хотели в ловушку заманить с помощью другой дамы!
Кто? Зачем?!
Неведомо.
Просто дураком выставить? Или на жизнь его покушались? Следили за ним? Как узнали, что он уже в Петербурге? Зачем было узнавать?
Вопросы оставались без ответов. Да и, если честно, Алексею доискиваться до них не слишком хотелось. Он был человек простой, загадок дурацких не любил, интриг терпеть не мог. И с теми, кто их накручивает, не желал иметь ничего общего!
..................
* * *
Ему было бы интересно послушать разговор, который прозвучал в карете после его побега.
– Дура! – вскочив внутрь, сердито крикнула дама в черном, которую Алексей принял за камеристку. – Дура, ты все испортила!
– Да кто ж знал... – жалобным голосом пробормотала вторая дама, пахнущая лавандой, но тут же подавилась словами, получив размашистую, от души отвешенную пощечину.
– И тебе еще мало! – злобно бросила «камеристка». – Я бы тебя убила. Просто убила бы, дурища ты этакая! Не смочь мужика на себя взвалить – это кем же надо быть?! Я как знала... Нужно было самой...
– Сами вы-то как бы? – всхлипывая, возопила дама из кареты. – Можно ли?! Как же вам-то?!
– Да как раньше, – небрежно ответила «камеристка». Однажды – было, ну и еще раз – не беда. Он нужен мне. Я бы на все пошла, чтоб его заполучить!
Наступило молчание, изредка нарушаемое сдавленными всхлипываниями.
– Ну, делать нечего, надо исхитряться, – проговорила наконец первая женщина своим мягким и вкрадчивым, но властным голосом. – То есть хитрить хватит. Напротив – надо идти ва-банк. Чувствую, что с ним игры наши бессмысленны, он слишком прост. Этим и привлек меня. Когда среди одних хитрецов живешь, к простоте тянет.
– Надолго ль простота сия вас будет привлекать? – сочувственно проговорила вторая дама, все еще хлюпая набухшим от слез носом. – Не станется ли так, что, использовав этого юношу, вы и его отбросите?
– А твоя печаль какая? – фыркнул «камеристка». – Это его печаль будет!
– Ну да, ну да! – засуетилась ее собеседница. – Теперь главное – так устроить, чтобы он согласился!
– Да что он, дурак совсем, отказываться после того, что я ему предложу? – пренебрежительно проговорила первая. – Только дурак и откажется!
– А как же вы... как же вы уговорите его, после того, что нынче было? – затаив дыхание, спросила вторая.
– Ну, – ухмыльнулась «камеристка», – придется, видать, поплакать, слезу уронить, а то и не одну, да мне, чай, не впервой. Тебе тоже ревмя реветь придется, чтобы его ко мне заманить. Но только смотри, Наташка, коли на сей раз дело испортишь, не видать тебе твоего Гончарова. Расстрою свадьбу вашу, так и знай!
– Ради Господа Бога! – взвизгнула вторая. – Не нужно! Я все сделаю! Все, что потребуется! Все, что скажете!
– Смотри же мне! – последовал угрожающий ответ.
* * *
– Не пойму, – угрюмо сказал Константин, испытующе глядя на сестру. – Вы что, рады?
– Тому, что император рогат? – уточнила Катрин. – Вовсе нет. Но я рада, что наконец выйдет наружу то, какая лживая тварь эта наша государыня. – Последнее слово она произнесла с непередаваемым презрением. – Право, можно подумать, что имя ей выбрано не случайно. Луиза, Елизавета! Ты слышал, что государыня Елизавета Петровна была первостатейной распутницей? Сущей блядью? И наша тихоня, которую в ее честь окрестили, вся в нее вышла!
Константин не посмотрел на сестру с ужасом, не перекрестился, не зажал уши, не начал причитать, мол, такие выражения не к лицу невинной девице. Он знал, что Катрин, при всей своей нежной внешности, словесно может дать фору гвардейскому прапорщику. Ну что ж, она ведь выросла в Гатчине, а там вовсю звучали прусские команды и русская брань, причем самая отборная. Папенька покойный умел и любил сказануть так, что уши вяли, Константин с Катрин не только носами в него удались.
– А вам-то что до того? – допытывался Константин, который, хоть убейте, не мог понять ярости Катрин. – Ну, ежели по справедливости, коли муж распутник, то и жена у него должна быть такая же, ибо, по пословице, муж и жена – одна сатана. Сашка, сами знаете, у кого днюет и ночует, кому детей строгает, так отчего ж и заброшенной супруге его не потешить бесов хотя бы изредка? И злиться по этому поводу не стоит!
Нет, Константин вовсе так не думал! Жена Цезаря должна быть выше подозрений, жена российского императора Александра – тем паче. Но ему хотелось заставить Катрин разговориться. Выдать свои тайные мыслишки! Не все так просто, как она пытается представить, а вот в чем дело – неведомо.
Однако он просчитался...
– Да? – насмешливо протянула Катрин. – Вы в самом деле так полагаете, дорогой брат?
Константин посмотрел на нее и понял, что попался в собственную ловушку.
Черт, как же он мог забыть, что именно супружеская измена в свое время вызвала такой бурный скандал в его семье?!
Не его, Константина, измена. Измена его жены, каким невероятным это ни казалось.
И он вспомнил, как это было.
* * *
– ...Ну да, господа, ну да, я признаю это! – с капризной ленцой протянул красивый молодой человек в форме кавалергарда. – Она была моя, и не единожды. Как человек воспитанный и учтивый, я не мог поступить иначе. Дама от меня была без ума. Она проходу мне не давала. Что я должен был сделать, как немедленно не удовлетворить ее желание? И я его, клянусь, удовлетворял до тех пор, пока только что замертво не упал. Ох, и жадна... Ох и жад-на эта Ан-на... – скабрезничал он, тонко усмехаясь и глядя на собравшихся такими искренними, такими честными глазами, что им совершенно нельзя было не поверить. И только люди более проницательные и опытные могли бы сказать, что искренности и честности таковой степени просто не существует в природе.
Вообще во всей этой сцене было что-то ненатуральное. Счастливый любовник публично хвастался своей победою. Ну ладно, времена рыцарства, говорят, давно канули в Лету, мужчины сделались болтливее иных кумушек, но если ты овладел сердцем (и, как уверяешь, телом!) не кого-нибудь, а великой княгини, супруги Константина Павловича, то не разумнее было бы помалкивать об этом? Ну хорошо, ежели тебя так уж распирает гордость, то исповедуйся ближайшим друзьям, о которых ты знаешь, что они ни словом никому не обмолвятся и не станут пачкать доброе имя согрешившей дамы своими языками. Этак ведь и приличнее, и гораздо безопаснее для тебя будет. Рогоносец-то... о-го-го кто! Брат государя! Не лучше ли поостеречься? Болтать о таком принародно... а самое главное, описывать интимные прелести этой дамы в присутствии Нефедьева, Чичерина, Олсуфьева и других близких друзей ее супруга, великого князя Константина... Ну, тут надо быть сущим самоубийцею!
Однако штаб-ротмистр кавалергардского полка Иван Линев самоубийцей себя отнюдь не ощущал. Он словно бы и не сомневался в своей безнаказанности, продолжая трепать языком, а означенные друзья обманутого супруга смотрели на рассказчика с явным одобрением. Вообще, человек приметливый и непредвзятый, окажись таковой в этой компании, мог бы сказать, что Линев сейчас более всего напоминает прилежного ученика, сдающего трудный экзамен, ну а приятели великого князя – благосклонных экзаменаторов. Или смахивает Линев на дебютанта, играющего ответственную роль под присмотром опытных режиссеров...
Впрочем, играл он весьма правдоподобно. Настолько, что эхо сего дебюта отозвалось на другой же день в Мраморном дворце, который был отведен под резиденцию великого князя Константина и его жены Анны Федоровны. Ни свет ни заря туда заявилась, клокоча, словно вскипевший самовар, вдовствующая императрица Марья Федоровна и обрушилась на невестку с такой яростью, что, право, если бы незваная гостья прямо с порога облила Анну крутым кипятком, та чувствовала бы себя лучше.
– Вы развратны! Вы чудовищны! Преступная жена! Боже мой, я знала, я с первой минуты знала, что он не принесет добра, этот брак! Старая дура накануне смерти выжила из ума, она всех нас держала в кулаке, я не смела возражать! Хотя ведь это очевидно, что принцесса из Кобургского дома не может быть приличной женщиной! Только девушка из Вюртембергского дома, из которого происхожу я сама, в состоянии сделать мужчину счастливым, каковым стал благодаря мне незабвенный Паульхен!
Паульхеном вдовствующая императрица называла своего мужа Павла, который, конечно же, был счастлив с ней, но при этом всю жизнь имел фавориток. Под «старой дурой» подразумевалась покойная императрица Екатерина Алексеевна, устроившая браки своих внуков: сначала Александра, потом и Константина. Сама Марья Федоровна некогда звалась Софьей-Доротеей-Луизой, принцессой Вюртембергской, а этот незначительный герцогский дом Германии имел какие-то стычки с домом Саксен-Кобургским, откуда, как уже можно догадаться, происходила великая княгиня Анна Федоровна, прежде именовавшаясая Юлианой-Генриеттой-Ульрикой.
Развратное чудовище. Преступная жена. Ан-на, которая жад-на...
Маменька могла поверить во что угодно.
Но Константин-то знал: ни одно слово в этих обвинениях не являлось правдой. Это была клевета, гнусная клевета, которая обрушилась на Анну с ведома и одобрения его самого! Мужа Анны!
То, что у великого князя Константина нелады с женой, стало ясно очень скоро после свадьбы. Ясно всем. Впрочем, у его старшего брата тоже не все складывалось с супругой, великой княгиней Елизаветой Алексеевной. Однако, если Елизавета страдала от холодности Александра, то Анну, наоборот, пугала пылкость и неуемность Константина. Двор начал судачить о брачной жизни братьев – сначала тихо, потом громче и громче.
Только смерть императрицы Екатерины на некоторое время стала той темой, которая затмила собой все прочие.
На престол взошел Павел Петрович. Одержимый желанием навести образцовый порядок в империи (ему казалось, что в ней совершенный разброд и полное шатание), он назначил Константина инспектировать пограничные войска. Прежде всего, императора беспокоило состояние войск в Ровно. Именно туда в 1799 году и направился Константин.
Среди польских аристократов многие относились к России с подчеркнутым презрением, но иные пытались поддерживать добрые отношения со страной, в полную зависимость от которой попала Польша. В числе этих людей была и старинная, очень знатная и богатая семья князей Любомирских. Здесь устроили прием в честь великого князя Константина, и скоро стало казаться, что он приехал в Ровно именно для того, чтобы инспектировать дом Любомирских. Вернее – устанавливать местонахождение княжны Елены.
Девушка была удивительной красавицей. Она получила хорошее образование, танцевала, не касаясь земли, на коне скакала, словно казак, а какой огонь вспыхивал в ее глазах в ответ на пылкие взоры Константина! Он влюбился – влюбился настолько, что только и мечтал, как разведется с Анной Федоровной и женится на Елене Любомирской.
Именно с намерением осуществить это он и вернулся в Петербург, напоследок написав Елене, что никто так никого не любил, как он любит ее: «Я теперь так живо воспринимаю, так глубоко чувствую, как раньше никогда!»
Дома он застал скандал, который сначала наполнил его надеждой, что дело с разводом вполне можно будет уладить. Император Павел завел себе новую фаворитку, Анну Лопухину, перед которой заискивали все, кроме великой княгини Елизаветы. Анна Федоровна, жена Константина, дружила с Елизаветой и старалась подражать ей во всем. Император был очень недоволен невестками. Однако о разводе сына он и слышать не пожелал и посоветовал ему поскорее примириться с женой, тем паче что она прихварывала.
Константин обозлился на весь белый свет. Болезненный, удрученный вид Анны раздражал его до крайности. Он был убежден, что жена притворяется нарочно, чтобы удержать его при себе. Держи карман шире! Тоскуя по Елене, он отписывал ей нежные, исполненные любви послания:
«Когда же я снова увижу милый Ровно и его дорогих обитателей! Когда я вспоминаю о том счастливом времени, которое провел у Вас, я плачу и в то же время думаю: когда же я вновь буду у Вас?»
Или вот так:
«Мне скучно. С начала года у нас все балы и маскарады, но я скучал, и все спрашивали у меня: почему я не танцую? Тогда я отвечал самому себе: увы, я не в Ровно! Если я не увижу Вас снова, я умру от тоски и печали, и если бы мне было дано императором позволение уехать к Вам, только один Бог знает, как я был бы счастлив!»
Отрешиться от этой тоски, развлечься Константин пытался самыми простыми и доступными способами: устраивал ужины хорошеньким актрисам, причем норовил пригласить их в свои покои. И очень удивился, когда консилиум врачей установил, что его жена ничуть не притворяется, а совсем даже наоборот – болеет все сильнее. И, к своему великому изумлению, Константин узнал, что Анна оскорблена его поведением, его откровенным распутством и хочет развестись с ним так же страстно, как этого желает он. Она уехала за границу как бы для лечения, а на самом деле – не намереваясь возвращаться.
Константин был вне себя от ярости, потому что, узнав о том, что Анна действительно серьезно больна, он чуть ли не впервые в жизни почувствовал угрызения совести и даже собирался помириться с женой. Ну уж коль она не хочет, то и не надо!
А вскоре случилось некое событие, которое вытеснило из его памяти обидчивую жену, а из сердца – прекрасную, но далекую Елену. Нужно удивляться не тому, что это событие произошло, а тому, что оно не произошло гораздо раньше, еще в 1794 году, когда Екатерина Великая пригласила в Петербург двух барышень Святополк-Четвертинских, Марию и Жанетту. Старшая оказалась красавицей, обещавшей со временем сделаться еще очаровательнее и затмить саму Афродиту. Младшая была тоже очень хороша, и это давало повод думать, что, спустя годы, она сведет с ума не одного молодого кавалера. В конце концов, Мария затмила и Афродиту, и прочих баснословных красавиц в глазах Александра. Ну а Жанетта... о, Жанетта!
Она, достигнув цветущего возраста, стала необыкновенно обворожительной! Из-за нее Константин снова начал просить о разводе. Жанетта была почти столь же легкомысленна, как ее сестра Мария, которую современники называли новой Аспазией[7]7
Знаменитая гетера Древней Греции.
[Закрыть], однако поступаться своим единственным, кроме красоты, сокровищем – девственностью – нипочем не желала. Вот если бы Константин не был женат...
Новая попытка завести речь о разводе вызвала у отца бурю ярости. Великая княгиня Анна Федоровна получила приказ немедленно вернуться ко двору, что она и сделала, испугавшись, что ее, как грозил в приватном письме император Павел, привезут силою, в железной клетке, как некогда Суворов вез в Петербург Пугачева. Однако приезд жены только ухудшил ситуацию. Жанетта не настолько сильно была влюблена в Константина, чтобы из-за него ссориться с императором. Между влюбленными наступило охлаждение, и Константин впал в дикую ярость. Это выразилось в приступах такого разнузданного распутства, что оно повергало в оцепенение каждого, до кого доходили слухи о происходящем. Казалось, Константин делал все возможное, чтобы вновь заставить жену уехать – и уже более не возвращаться.
А между тем он знал, что Анна слишком сильно боится императора и на решительный шаг второй раз не отважится. И тогда Константин придумал план – отличный план, осуществить который ему помог штабс-ротмистр кавалергардского полка Иван Линев. Линев был одним из ближайших друзей и самых неутомимых собутыльников Константина. Он согласился «признаться», что стал любовником великой княгини Анны Федоровны, и «признавался» настолько убедительно, что многие ему поверили. Например, вдовствующая императрица Марья Федоровна. Да и Александр с Елизаветой, кажется, поколебались в своей прежней нежной привязанности к невестке...
Не выдержав гнусных обвинений, Анна немедленно уехала за границу. Домой, в Германию, она не могла вернуться, поэтому удалилась в Швейцарию. Буквально через день из России отбыл Линев. Перед отъездом он распустил слухи, что так условленно с великой княгиней, что она теперь ждет его... Где, по каким странам он мотался, неведомо, однако в России никто не сомневался, что преступные любовники воссоединились.
Константин уже торжествовал победу, уверенный, что теперь-то он может требовать у Анны развода. Но его подвела та, у которой он надеялся найти опору и поддержку! Его подвела мать.
Марья Федоровна с тем значительным видом, который она очень хорошо умела принимать, сообщила, что развод способен опозорить династию, а кроме того «может иметь пагубные последствия для общественных нравов и огорчительный для всей нации опасный соблазн». Александр, который после гибели Павла Петровича боялся спорить с матерью (чуть что, она патетически восклицала: «Саша! Скажи мне, ты виновен?!», имея в виду убийство отца, и это повергало нового императора чуть не в обморок), согласился с ней. И Константин продолжал влачить свое... нет, отнюдь не жалкое, а довольно веселое существование соломенного вдовца, всячески проклиная публично «изменницу Анну». Ну и как же он может советовать Катрин снисходительно взглянуть на измену Елизаветы?!
* * *
Он посмотрел в насмешливые глаза сестры и понял, что она раскусила его уловку. Это его разозлило. Он терпеть не мог, когда бабы смотрели вот так снисходительно, будто на дурня. Помнится, маменька, этаким образом глянув на папеньку, рисковала схлопотать по физиономии, даром что императрица. И эта дурочка туда же! Мала еще смотреть на старшего брата так, словно посвящена в невесть какие тайны, куда ему отродясь не заглянуть!
И Константину захотелось осадить эту зазнайку.
– А впрочем, – пробормотал он, скроив самую что ни на есть растерянную физиономию, – я вот подумал: а что, ежели Баур ошибся? Я ему на слово поверил, а он ведь мог... и на старуху, так сказать, бывает...
– Баур – старуха? – осведомилась Катрин с издевательской наивностью, но Константин не обратил на это внимания и продолжил:
– Нет, в самом деле! Мало ли откуда след на клумбе взялся? Могло ведь статься, что этот, который в сапогах со шпорами, что он... просто упал... ну... ну...
Он замялся, не зная, что сказать, и ехидная Катрин немедля вклинилась в брешь, образовавшуюся в его размышлениях:
– Да-да! Он просто с неба упал! Вы хотите меня уверить, ваше высочество, что никакого адюльтера и в помине нет, что наша белая баденская мышка до тошноты светла и непорочна?
– Ну а почему бы и нет? – вызывающе проговорил Константин, которого вдруг пронзило осознание возможности своей ошибки. Ну прямо в пот его бросило! Черт... вот так взбредет что-то в голову – и р-р-раз! – произведешь необратимые перемены в государственной жизни. От императрицы избавиться – это не от великой княгини! – Я ведь ничего толком не знаю...
– Вы не знаете, зато я знаю, – заявила Катрин, в упор глядя на брата своими светло-голубыми глазами, которые обладали свойством в мгновения веселья темнеть, а в минуты гнева – светлеть. Сейчас они весьма поблекли, и Константин понял, что сестрица еле сдерживается.
– Что вы знаете, интересно? – хмыкнул он пренебрежительно, и глаза Катрин выцвели почти до белизны.
– Я знаю, что императрица изменяет императору, – процедила она низким от ярости голосом. – Я знаю, на кого эта безнравственная тварь променяла нашего Александра. Я знаю, как часто они встречаются. Я знаю больше, чем могу сказать!
– Знаете? – пробормотал ошеломленный Константин. – Вы это знаете?! Но почему же вы молчите?!
Катрин взглянула на него и рассмеялась. Глаза ее прелестно потемнели.
– Потому что мне так хочется, – пояснила она с безмятежной улыбкой.
* * *
Елизавета возвращалась в свои покои после затянувшегося концерта заезжего итальянского скрипача. Дежурные кавалергарды вытянулись при ее приближении. Елизавета покачнулась, когда увидела около двери Алексея.
Он вернулся!..
И снова это ощущение открытого огня, который касается ее лица, стоит им только встретиться глазами.
Она не могла заставить себя раздеться, лечь в постель. Почему-то бессмысленно высчитывала в шагах расстояние от своей постели до двери, и еще фрейлинскую комнату, которая отделяла ее покои от коридора. Кто там сегодня дежурит? Как Елизавета ни напрягалась, она не могла вспомнить даже лица девушки, мимо которой только что прошла.
Она наконец-то разделась и легла, отпустив горничную. Потом вдруг вскочила и, едва накинув пеньюар, выглянула в комнату фрейлины, хотя могла бы вызвать ее звонком.
– Милая... – Нет, не вспомнить фамилию! – Я кое-что забыла. – Она вернулась к бюро, схватила перо, бумагу и написала несколько строк. – Пойдите пошлите человека к Мари Толстой, скажите, что я отменяю нашу прогулку. – Она отчего-то говорила избыточно подробно. – Мы намеревались поехать кататься тотчас после завтрака, но у меня... я ей после напишу, когда мы поедем.
Фрейлина, которая уже уверилась, что императрица спит, и сама приготовилась прикорнуть в кресле, вытаращила глаза, услышав этот откровенный бред. Да что за беда? Отчего надобно предупреждать графиню Толстую, бывшую фрейлину, о перемене намерений императрицы? А главное, почему непременно нынче же?! Разве нельзя сообщить завтра?
Но она не осмелилась и слово сказать поперек, увидев, как лихорадочно горят щеки у императрицы. Ладно, разве трудно пройтись по дворцу до помещения курьеров? Долг прежде всего.
Она взяла письмо, присела перед государыней и выскользнула в коридор.
Елизавета отошла к алькову. Дверь, ведущую из своей спальни в комнату фрейлин, она оставила незапертой.
Почему? Почему оставила?
А, ну да. Девушка вернется и скажет, отправила ли посыльного. Елизавета объясняла это себе так же старательно, как только что оправдывалась перед фрейлиной.
Объясняла – но не верила ни единому своему слову.
Кровь застучала у нее в висках... дверь вдруг распахнулась. На пороге стоял Алексей Охотников.
Елизавета стиснула на груди кружево пеньюара. Она хотела изобразить возмущение, хотя бы вопросительно поднять брови, но только и могла, что закрыть глаза.
Зачем притворяться? Он все знает – она чувствовала это. Он понял, что императрица нарочно услала фрейлину прочь.
Но ведь девушка может вернуться в любую минуту. Что же он медлит?!
Она не сказала ни слова, только вздохнула нетерпеливо. В то же мгновение Алексей бросился к ней и с такой силой захлопнул ногой дверь опочивальни, что изящная золоченая щеколда упала сама собой.
Вернувшаяся фрейлина увидела, что дверь закрыта, и решила, что императрица уже легла и уснула.
* * *
Да, она легла, но всю ночь ни на миг не сомкнула глаз. А чуть забрезжил серенький рассвет, тихо-тихо приотворила окно, чтобы выпустить своего возлюбленного.
Он ловко спрыгнул и мягко приземлился на клумбу. Елизавета смотрела на него, слабо улыбаясь губами, припухшими от поцелуев. Он стоял внизу и смотрел, смотрел на нее... Ей вдруг почудилось, что рассвело, что засияло солнце. Но нет, это сияла любовь в глазах Алексея.
– Иди, иди! – прошептала Елизавета, нетерпеливо поводя рукой, смертельно боясь, что чужой недобрый взгляд вдруг увидит его, замершего под окном императрицы, с растрепанными волосами, одетого кое-как. Но Алексей стоял неподвижно, словно околдованный. Думалось, лишь только выпустив ее из объятий, он тотчас перестал верить в то, что чудо и в самом деле было. Что это свершилось меж ними! Что он владел ею – той, кого боготворил уже давно, кому поклонялся лишь издали. И теперь она его... она жена его теперь!
Неужели это так?
За одну ночь Елизавета научилась читать в его глазах, в его сердце. Она поняла его сомнение, его страх. Наклонилась вперед и чуть слышно произнесла:
– Да. Да!
Он понял. Возлюбленная подтверждала, что все слова, которые были сказаны нынче, все клятвы, которыми они обменялись, не просто звучали – эти слова и клятвы останутся для них святыми навеки.
Просияв мальчишеской, ошалело-счастливой улыбкой, он махнул рукой – и канул в заросли сирени.
Днем Елизавета нарочно пошла под свое окошко и сорвала несколько незабудок. И до вечера не расставалась с ними. Эти цветы, смятые Алексеем, стали словно бы залогом того, что он еще вернется к ней!
И, конечно, он вернулся.
* * *
...Раньше Елизавета даже не подозревала, что огромный, просторный, пустынный Зимний дворец до такой степени перенаселен людьми. Эти посторонние люди откуда-то постоянно возникали в самые неподходящие минуты, стоило только императрице увериться, что они с Алексеем вдвоем и можно кинуться друг к другу, прижаться, скользнуть губами по губам в торопливом поцелуе или хотя бы сплести пальцы в таком отчаянном порыве, что дрожь пронизывала тело. При звуке чужих шагов влюбленные иногда успевали скрыться за портьерой, за выступом стены или какой-нибудь статуей... Иногда не успевали, и тогда случайный докучливый человек мог заметить, как по дворцовой зале со своим всегдашним отрешенным видом идет императрица, а поодаль тянется в почтительный фрунт некий кавалергард.
Им пока везло, их еще никто не застиг во время этих стремительных, мимолетных, упоительных и мучительных прикосновений. Однако кратких, поспешных ласк влюбленным не хватало. Они писали друг другу, а поскольку преданных людей у них оказалось мало (слуги Алексея отдали бы жизнь за господина, но во дворец им хода не было, а Елизавета вообще никому из своего окружения не могла довериться), приходилось оставлять эти пылкие послания, нацарапанные нарочно измененным почерком, в тайных условленных местах: за картиной, в колчане мраморного лучника, в драгоценной расписной вазе или в дупле дерева – трогательном почтовом ящике многих романтических влюбленных...
За несколько лет до описываемых событий
В первую минуту Катрин поразило именно сие пренеприятнейшее открытие: ненавистная Елизавета – императрица! – и только немного погодя она осознала, что брат взошел на престол в результате государственного переворота, отца больше нет в живых, и ни Евгению Вюртембергскому, ни, разумеется, ей не оставлено ни одного шанса оказаться на престоле.
Боже мой, как она рыдала, как неистовствовала! Окружали ее одни идиоты, которые решили, что великая княжна оплакивает отца.
Отец? Да ну, подумаешь! Неудачник и деспот! Единственным толковым замыслом его было назначить наследниками Евгения и Катрин. Но помешал Александр...
А если он сделал это нарочно? Вдруг он не мог перенести, что младшая сестричка станет императрицей? И из-за этого стал отцеубийцей...
Теперь она держалась с братом очень осторожно, вкрадчиво. Впрочем, он все равно никогда не смог бы заподозрить, что младшая сестра, милая глупышка, ведет какую-то свою игру. Да и никто не смог бы!
А вот тут Катрин ошибалась. Ее коварство было ясно, как день, причем именно «белой мыши», новой императрице Елизавете. Ясно уже давно!
Когда Елизавета смотрела на своего деверя Константина, она содрогалась. Это было истинное чудовище. Даже члены семьи считали его таковым. Бедная Анна сбежала от этого ужасного существа и предпочла навеки похоронить себя в глуши, только бы никогда больше не находиться рядом с мужчиной – после Константина все они казались ей свирепыми животными.
В понимании Елизаветы великая княжна Екатерина Павловна была таким же свирепым, беспощадным животным, как и Константин, но она, хитрая, как змея, умная и осторожная, умела скрыть свой характер. Вся семья, очарованная юной княжной, плясала под ее дудку, да и Александр во всем потворствовал сестре.
Когда-то, много лет тому назад, Елизавета очень ревновала его из-за этой любви. Сначала она наблюдала, как Екатерина надувала губки и подольщалась к Александру, чтобы что-нибудь получить, а потом неожиданно осознала, что великая княжна стала уже достаточно взрослой, красивой девушкой и ее обращение с братом походит уже на флирт. Самое ужасное, что Александр его поддерживал – чем дальше, тем охотней. Елизавета равнодушно относилась к тому, что он дарит драгоценности Марии Святополк-Четвертинской, теперь Нарышкиной. Но когда Катрин вынудила брата подарить ей жемчуг, который Елизавете оставила императрица Екатерина Алексеевна, просто выцыганила у него эти несчастные подвески, аграф и колье, холодно сообщив, что жемчуг не идет его жене, – тут уж Елизавета всерьез забеспокоилась, что однажды сия расчетливая тварь может потребовать у брата голову ненавистной невестки...
