Текст книги "Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник)"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ого! Разозлился до того, что даже решил вас убить? Кошмарный темперамент. Просто-таки разгневанный Юпитер.

– Юпитер! – презрительно хмыкнула Алёна.

– А что? Кстати, у итальянского художника эпохи Возрождения Доссо Досси есть даже картина, которая называется «Юпитер, рисующий бабочек». Сюжет такой: Юпитер сидит перед мольбертом и самыми обычными кистями и красками рисует на холсте бабочек, а Меркурий и Флора восхищенно подсматривают. Вообще картина какая-то бытовая, с позволения сказать. Рисует он каких-то обыденных бархатниц, да и сам одет в красную хламиду и напоминает не божество, а капуцина, совлекшего с себя сан. Не приходилось зреть сие полотно?

– Нет, к сожалению, – призналась Алёна, умолчав о том, что она даже и имени-то такого – Доссо Досси – в жизни не слышала. Ну и что. Невозможно знать обо всем на свете. – Вообще-то, я не уверена, что тот человек в «Форде» намеревался меня убить. Наверное, просто хотел напугать. До смерти напугать! И ему это удалось.

– Не принижайте моих заслуг, – проворчал неизвестный. – Мне, знаете, плохо спится, если я в день хотя бы разок не спасу кому-нибудь жизнь.

– Ну, жизнь так жизнь, – согласилась Алёна. – Вовремя вы тут появились, что и говорить. А кстати… Что вы тут делаете?

– Что, подозреваете меня в сговоре с владельцем «Форда»? – хмыкнул мужчина. – Скажем, он газует на прохожих, а тут появляюсь я с булыжником и быстренько выступаю в роли святого Жор… Георгия.

– Насколько я помню, у святого Георгия было копье, – уточнила Алёна и наконец-то от души рассмеялась. – Нет, я вас ни в чем таком не подозреваю. Но все же, что вы здесь делаете, а?

– Иду. Мимо иду. То есть шел. Теперь вот стою.

– А вы… здесь живете?

Она понимала, что расспросы ее неприличны, что глупо спасителя подозревать в злоумышлении, но не могла ничего с собой поделать.

– Неподалеку.

– А на какой улице?

– На какой улице? На улице Аксакова.

– А где тут такая улица?

– Вон там, в новостройках. Новая улица. А в доме напротив живет одна моя знакомая. Я ее навещал. О подробностях визита рассказывать? – спросил мужчина вызывающе.

– Ой, извините… – покаянно пробормотала Алёна. – Я вовсе не собиралась быть такой бесцеремонной, просто еще в себя не пришла.

– Да ничего, пожалуйста, сколько угодно, – успокаивающе сказал спаситель.

И тут до Алёны дошло… Наверное, пережитый шок освежил ее память. «Дом напротив», сказал он! А вспомнились другие слова: «Вы извините, но я ведь практически случайно здесь оказалась. Обычно к своему мастеру хожу, а она заболела, вот я и заглянула сюда, тем более салон напротив моего дома, да такая вывеска у вас эффектная…» Так говорила Наталья Михайловна, оправдываясь перед Севой за то, что уходит из парикмахерской. Значит, она живет напротив парикмахерской, и рисование бабочек происходит на ее глазах!

А если… а если бабочек рисуют ради того, чтобы именно она их и видела? Видела и вспоминала о списке?

Так что же значит список?

И еще… Уж не Наталья ли Михайловна пыталась напасть на Алёну только что? Да вряд ли… Хотя она, конечно, женщина непростая – пожалуй, из породы тех же фурий фуриозо, к которым принадлежит и сама Алёна и от которых можно ждать любой неожиданности. И все же у нее фиолетовая «Мазда», а не черный «Форд»…

Ну, теперь уже можно выдохнуть. Успокоиться. И перестать подозревать всех и вся. Черный «Форд» умчался с разбитым ветровым стеклом. Вот если бы удалось завтра проверить авторемонтные мастерские Нижнего, очень может быть, удалось бы узнать, кто пытался ночью пришпилить Алёну Дмитриеву к серой бетонной стенке, словно бабочку к листку бумаги. Но… Но такое совершенно нереально.

– Еще раз спасибо огроменное, – сказала она, повернувшись к спасителю. – Пора домой. Так что до свидания, и храни вас Бог.

– И вас храни, – сказал он весело, и Алёна в первый раз обратила внимание на то, что у спасителя совсем молодой голос. – Но лучше я вас провожу, хорошо? И вам, и мне спокойней будет. А то мало ли, вдруг тот ненормальный со своим «Фордом» затаился где-то поблизости.

– Да, было бы просто здорово, – от души согласилась Алёна. – Честное слово, мне до сих пор не по себе.

– Еще бы!

Они свернули с Республиканской на Ижорскую, которая была освещена весьма ярко, потому что на ней находились два значительных ведомства: военный госпиталь и областная прокуратура (ноблесс оближ, а как же!), и Алёна не замедлила украдкой покоситься на спасителя. Он был высокого роста, одет по-спортивному: кроссовки, тренировочные штаны, куртка с капюшоном, рюкзачок через плечо. В таком виде джоггингом заниматься, а не на свидания ходить. Хотя кто его знает, может, он совмещал приятное с полезным. Да, он весьма молод, лет тридцати, наверное, хотя возраст угадывается только по голосу и фигуре, лица мужчины Алёна так и не разглядела толком из-за низко опущенного капюшона. Наверное, ей кажется, что он старается держаться в тени и опускать голову, когда проходят под фонарями. Ну конечно, кажется!

Очень скоро они оказались около дома Алёны. Перед воротами она приостановилась:

– Ну, спасибо вам еще раз…

– Пошли, пошли! – возразил спутник добродушно. – Доведу вас до подъезда. Я, знаете ли, не люблю спать беспокойным сном. Лучше уж удостоверюсь, что вы в целости и сохранности вошли в дом.

«А вдруг злодей притаился в подъезде? – чуть не сказала Алёна. – Или вообще забрался в мою квартиру? Скажем, под кроватью сидит? Не хотите удостовериться, что там никого нет?»

Конечно, она промолчала. Только мысленно назвала себя нимфоманкой. Да уж, была у нее такая черта…

– Ну, теперь уж вы можете идти. И так из-за меня задержались… – сказала она, пытаясь разглядеть его лицо хотя бы теперь, но, как назло, лампочка у подъезда, само собой, не горела.

– Да ничего, – сказал мужчина добродушно. – Тут спуститься да подняться, четверть часика – и я у себя. До свидания. Больше по ночам не ходите, а то вдруг меня рядом не окажется…

Вежливо посмеялись, и Алёна, прижав к домофону ключик, вошла в подъезд.

И здесь темнотища! Она сразу включила фонарик, и по спине, если честно, прохаживались-таки чьи-то ледяные мохнатые лапы, пока открывала дверь, но ни в подъезде, ни в квартире на нее никто не набросился. Под кроватью тоже оказалось пусто, и Алёна наконец-то перевела дух и побрела в ванную – смывать стресс.

«Наверное, он уже пришел домой, – думала она о своем спасителе. – Четверть часика, сказал он…»

Вообще странно, между прочим. Что означало – спуститься и подняться? Если он живет в новостройках, там нет никаких таких подъемов и спусков. Ну, чуть вниз идут улицы, но подниматься некуда. Или он имел в виду – на свой этаж подняться? Наверное, так.

А что ж там за улица Аксакова такая появилась, а?

По-хорошему, нужно было сразу падать в постель, но ненасытный зверек по кличке Любопытство немедленно начал покусывать Алёну там и сям. Она нашла нижегородские «Желтые страницы» и посмотрела список улиц. Ага, Аксакова… есть такая. Но она в Московском районе, в Заречной части, очень далеко отсюда.

Странно… Нет, правда странно!

Да ерунда, ну не хотелось человеку говорить свой адрес случайно спасенной женщине, вот он и ляпнул первое, что в голову взбрело. Может, он и впрямь живет на той самой улице Аксакова – в Московском районе.

Хотя нет. До нее пешком идти часа четыре, а он сказал – четверть часика. Хм, «спуститься и подняться». За четверть часика окажешься на улице Минина или на Верхне-Волжской набережной.

Зазвонил телефон – не мобильник, а домашний. Кто бы мог в такую пору объявиться? Разве что Инна, дорогая подруга. Она сова, от нее звонков можно когда угодно ожидать!

Алёна сняла трубку:

– Алло?

Нет, это была не Инна. Бесплотный, бесполый голос прошелестел:

– Ну что, получила? И еще получишь, если будешь не в свое дело лезть!

И в трубке раздались гудки…

1918 год

Аглая выбежала из дома Шнеерзона и ринулась куда глаза глядят. Да нет, никуда не глядели ее залитые слезами глаза, она совершенно не соображала, куда шла, куда направлялась. Голова была полна другим, и сердце – тоже.

Все сходилось одно к одному. Его отец был тезкой с Владимиром Проскуриным, отцом Ларисы, это раз. Натальина тетка называла его Люшей… Он говорил о себе: «Я был такой смешной, тощий, картавый, говорил «л» вместо «р», даже имени своего не мог толком произнести».

Люша – это Рюша, уменьшительное от Кирюша.

Прав был Гектор, когда говорил, что у нее ледяной и безжалостный ум. Она все угадала… И что теперь с догадками делать – упиваться собственной проницательностью и изумляться тем открытием, которое она сделала?

Значит, Гектор побывал у Льва Борисовича раньше, чем она. Побывал – и заставил старика замолчать. Все разговоры о каких-то тайнах, которые он якобы хочет открыть с помощью друга своего отца, – были только разговоры. Он собирался убить его, чтобы тот не сказал никому о…

О чем?

Неведомо.

Для чего требовать, чтобы Аглая непременно пришла к Шнеерзону?

Непостижимо.

Хотел прикончить ее там? Но это легче легкого было сделать на обрыве. Пристрелил бы, как злосчастного Сему, и все. К тому же, если бы Гектор хотел убить Аглаю в доме Шнеерзона, он и сам находился бы там. А ведь его не было.

Непонятно! Чего он хотел?

А, ну да. Ему нужно было проверить, есть ли засада в доме Натальиной тетки. Помочь могла Аглая, поэтому и была оставлена в живых. Но вот она исполнила свое предназначение. И что теперь? Гектор мог убить ее у Шнеерзона, но не убил.

Пожалел? Или она теперь не опасна ему?

А когда она была ему опасна, бог ты мой? Он теперь неведомо где, ищи ветра в поле. И не все ли ему равно, куда пойдет Аглая, что станет теперь делать? Он по-прежнему занят делом своей чести (или своего бесчестия), по-прежнему добывает бабочек Креза, и если ему понадобится смести со своего пути какую-то там Аглаю, какого-то Хмельницкого, Шнеерзона, Конюхова, Наталью, Офдореса-Орлова, Ларису Полетаеву, даже вообще сторонних людей – доктора Лазарева, бедного Сему, в конце концов, – он…

Приближающийся треск автомобильного мотора показался в тишине оглушительным. Аглая дернулась от страха, бестолково заметалась, кинулась на землю – под какой-то куст. По дороге прогромыхал грузовичок, полный народу, завизжав на повороте тормозами, как стая раненых котов.

Свет единственной фары мазнул по дощатым заборам, по толстой, как городовой старого времени, афишной тумбе на углу. Грузовичок помчался куда-то к Острожной площади.

Наверное, отряд красногвардейцев или матросов отправился куда-то по своим революционным делам…

Аглая поднялась и вгляделась в темноту. Оказывается, погруженная в свои мысли, она убежала от Ошарской аж на квартал и находилась сейчас на углу Алексеевской улицы.

Если пойти по Алексеевской к Звездинке, пересечь Покровку, можно оказаться на углу Малой Печерской и Ильинской, где стоит дом доктора Лазарева. Там под вешалкой среди шуб валяется узелок со всем имуществом Аглаи Донниковой, которое у нее только осталось на свете, – ее документы, карточки, чистое белье и жакетик. И еще томик Пушкина – последняя память о книгах, которыми был полон ее родной дом.

Получается, ей больше нечего делать, как только идти к доктору Лазареву и снова проситься к нему в кухарки. Начинать все сначала с того самого места, где она остановилась.

Начинать, начинать… Если она явится наниматься вот такая, какая есть: с растрепанными волосами, измученная дневными приключениями и бессонной ночью, чумазая, в запачканной одежде, – ее не то что на чистую кухню доктора не пригласят – даже на порог не пустят! К тому же среди ночи. С ней даже говорить не станут. Даже через дверь!

Где найти другую одежду или хотя бы привести в порядок эту? Где помыться? Где провести ночь до утра, где взять элементарную воду для умывания? Куда вообще податься? Она в этом городе одна-одинешенька, совершенно бесприютная.

Внезапно Аглая осознала, что есть только одно место, где она может в относительной безопасности пробыть до утра, – сени Шнеерзона. Бедный хозяин ее оттуда точно не турнет. В дом она не пойдет – страшно и кощунственно, а найти приют в уголке сеней на какой-нибудь ряднинке, в крайнем случае прямо на полу, у нее, пожалуй, хватит храбрости. Вот поспит она чуток, рано утром встанет, умоется в бочке с водой, которая стоит около крылечка, и как-нибудь, пусть даже умирая от голода, найдет способ прорваться в дом к Лазареву. Главное – убедить Глашу открыть, ну а там уж как бог даст. На службу не возьмут, так хоть вещи свои найдет способ забрать.

Только сейчас Аглая почувствовала, как страшно, нечеловечески она устала: ноги подкашивались, в голове воцарились круговращение и мрак. Не хлопнуться бы посреди дороги в голодный обморок. В голодный и холодный. Голова кружилась от страха и усталости. Хотелось лечь прямо здесь, на углу, под кустом, свернуться клубком, как собачка бездомная…

Ага, и еще уткнуть нос в лапы и прикрыться хвостом!

Понукая себя ехидством, Аглая кое-как дотащилась до угла Ошарской, потом до дома Шнеерзона и вошла во двор, осторожно придержав калитку, чтоб не стукнула. Конечно, ничего не произошло бы, если бы и стукнула, но Аглая все же старалась не шуметь. Крадучись, сдерживая дыхание, поднялась на крыльцо – ни одна ступенька не скрипнула под ней! – и замерла. Что-то прошелестело в глубине дома… Или почудилось? Или в самом деле отдались где-то там, вдали, в комнатах, торопливые шаги?

Мгновенно перед глазами Аглаи нарисовался призрак Льва Борисовича с проломленной головой, идущий преградить путь дерзкой и наглой бродяжке. Она слетела с крыльца, шарахнулась к забору, приникла к нему спиной, ощутила, как что-то подвинулось сзади. Доска! Доска отошла! Аглая протиснулась в щель, оказалась в соседнем дворе, кинулась куда-то, уткнулась в высокое крыльцо, чудом удержалась на ногах, взбежала на него и присела на корточки за перилами. И тут, словно по заказу, словно по невероятной чьей-то мольбе, тучи на небе раздвинулись, и голубой, ледяной, пронзительный лунный луч осветил землю. Аглае почудилось, будто в нее вонзился некий указующий перст, она ощутила себя голой, незащищенной, выставленной на поругание и втиснулась в ступеньки, с трудом глуша панический крик. Сейчас распахнется дверь, страшный призрак Шнеерзона выйдет, оглядится мертвыми глазами и сразу увидит ее…

Дверь распахнулась. Высокий мужчина вышел на крыльцо и, не оглядываясь по сторонам, сбежал по ступенькам. Аглая со своего высокого крыльца видела его очень отчетливо. В руке у него был какой-то листок. Человек был чем-то очень озабочен, шел, опустив голову. Вдруг остановился – и словно бы только сейчас заметил, что все вокруг залито пронзительным лунным светом. Поднес к глазам листок и несколько секунд стоял, читая то, что было там написано. Потом покачал головой, как бы не веря глазам. Потом сел на ступеньку и принялся поудобнее надевать сапог. Переобувался он, настороженно озираясь. Повернулся и туда, где затаилась Аглая, но не заметил ее. А она отчетливо разглядела его лицо.

Впрочем, даже в кромешной тьме, даже с закрытыми глазами она узнала бы этот опасный профиль с хищным носом и надменно вывернутой нижней губой. Гектор, нет – Кирилл Шведов покончил наконец с сапогами, встал, еще раз оглянулся, в два шага пересек двор и исчез за калиткой, точно так же, как недавно Аглая, придержав ее, чтобы не стукнула…

Ну, наверное, не меньше пяти минут прошло, прежде чем Аглая выдохнула. И смогла снова вдохнуть, и начать дышать, и распрямить мучительно затекшие ноги и спину, и встать во весь рост. Какой-то миг отделял ее от столкновения с Гектором на крыльце. Итак, он вернулся в дом жертвы за какой-то забытой бумажкой. А может быть… Аглая снова надолго оцепенела… может быть, он все время там находился? И пока она шарахалась внизу, он был где-то наверху? Почему он ее не убил? Объяснение одно: не заметил. Вот удивлялся, наверное, почему она не идет к Шнеерзону, как было условлено! А прокараулил-таки ее приход, занятый поисками того, за чем явился к старому другу, за обладание чем убил его. Гектор, конечно, увидел ту страницу с его именем, на которую указывал окровавленный палец Шнеерзона. Вот посмеялся-то, наверное, над посмертной попыткой Льва Борисовича обличить убийцу! Журнал, естественно, был брошен в камин.

Ах, да не все ли теперь равно. Пусть идет. Пусть идет своим путем неблагородный разбойник Гектор и никогда, никогда больше не переходит дорогу Аглае!

Девушка покачнулась и поняла, что сейчас упадет. Все, силы иссякли. Она уже почти в обмороке. Тяжело села, почти упала на ступеньку, и оцепенение, родственное беспамятству, охватило ее. И в то же мгновение откуда-то, словно бы из какого-то немыслимого далека, донесся детский голос:

– Вы что, тетя, тут, на крылечке, спать собрались?

Аглая была так измучена, что только и могла – приподнять голову. Чтобы оглянуться, понадобились просто-таки героические усилия.

В проеме двери стояла маленькая фигурка в длинной ночной рубашке. Аглая пригляделась – девочка лет восьми. Жиденькие косицы лежат на плечах. Кружева на воротничке рубашки. На ногах не то галоши, не то валенки, обрезанные чуть не по самые ступни.

– Ты кто? – едва шевеля губами, выговорила Аглая.

– Я-то? – уточнила девочка. – Я – Варя. А вы?

– А я Аглая.

– Какое имя красивое! – восхитилась девочка.

– И у тебя красивое. Что ж ты ночью не спишь, Варя?

– Да никак не могу, – тяжело вздохнула девочка. – Проснулась на горшок, еще полуночи не было, да с тех пор и не сплю. Потом слышу, кто-то по крылечку топает, вышла посмотреть, а тут вы.

– Да разве можно открывать дверь в такое ужасное время?!

– А почему оно ужасное? – удивилась девочка. – Вон какая луна красивая!

– Я не про ночь, – слабо усмехнулась Аглая, – про жизнь. Время опасное, понимаешь?

– Конечно. – Голос у девочки стал очень серьезный. – Чего ж тут не понимать? Только ведь на все воля Божия. Так мама говорит. Но если бы она узнала, что я ночью двери открыла, она бы меня отшлепала. Вы ей не скажете?

– Нет, конечно, нет. А она спит?

– Она работает. Утром из пекарни придет и спать ляжет.

– Из пекарни? Так вот оно что… Там, значит, хлеб по ночам пекут. А с кем ты остаешься, когда она уходит?

– Одна, – с некоторым удивлением проговорила Варя. – С кем же мне еще оставаться? Отец где-то на фронте, а бабуля в деревне. Днем, когда мама спит, я по хозяйству хлопочу. Ночью она на работу уходит, я сплю. Мы с ней мало видимся. Жалко…

– А ты в школу ходишь?

– Конечно. То есть ходила зимой и весной, а сейчас уже первое сентября прошло, а уроки еще не начались. Но я бегаю к соседу нашему, ко Льву Борисовичу, книжки читать. У него книжек много-много! Я говорю: «Лев Борисович, да я за всю жизнь книжек не прочитаю!» А он мне: «Ну и хорошо, значит, целую жизнь будешь ко мне в гости ходить». А я и рада. Я его люблю, и дом его люблю, и книжки.

Аглая представила, какое горе ждет девочку утром, и только головой сокрушенно покачала. Хорошо, если бы кто-то другой нашел старика, не Варя, а то ребенку увидеть такое каково?

– Аглая, а что вы здесь делаете?

– Сижу, – невесело усмехнулась измученная девушка. – Устала и села посидеть. А дальше идти боюсь.

– Вы далеко живете?

– Не очень, – соврала Аглая. – На Ильинке.

Девочка покачала головой:

– Небось страшно ночью идти? Мама работает аж в конце Ошарской, пекарня там. Тоже далеко, а она не боится. Мама храбрая! Я тоже не боялась одна дома оставаться. – Варя гордо помолчала, потом призадумалась и поправилась: – То есть раньше не боялась, а теперь боюсь.

– Почему?

– Чертей боюсь.

– Кого? – изумилась Аглая. – Каких чертей?

– Как – каких? – по-взрослому пожала Варя узехонькими плечиками. – Черных чертей, самых обыкновенных.

– У вас тут черти водятся? – искренне удивилась Аглая.

– Нет, – досадливо отмахнулась Варя. – У нас никто не водится. Просто я сегодня видела черта, который ко Льву Борисовичу шел. Я как раз встала, а уснуть не смогла, сидела у окошка – и вдруг вижу: на крыльцо Льва Борисовича откуда ни возьмись кто-то высокий поднимается! Я думаю: кто ж в такое время по гостям ходит? А он вдруг споткнулся да и говорит: «Черт!» А черти – они же мысли человеческие уловляют. Он услышал, что я подумала, и ответил мне. Получилось: «Кто ходит?» – «Черт!»

– Да тот человек просто споткнулся, вот и чертыхнулся, – возразила Аглая, хотя по плечам ее так и начали прохаживаться чьи-то ледяные пальцы. – Ты сама говорила, что он споткнулся.

– Споткнулся потому, что я его спросила, – настаивала Варя. – И потом, у нас на часах как раз полночь пробило. Самое время чертям шляться!

«Полночь», – подумала Аглая. Примерно в полночь она как раз была в овраге под Лыковой дамбой, около домика Натальиной тетки. А Гектор вполне мог уже оказаться у Шнеерзона…

– А ты черта хорошо разглядела? – спросила она осторожно.

– Да нет, не очень, – с явным сожалением ответила Варя. – Темно было. Но он был тако-о-ой огро-о-омный! – протянула она. – Плечи – во! Руки – во! И у него из руки пламя вот так раз – и вырвалось…

– Пламя из руки? А рога ты видела? – слабо усмехнулась Аглая. – А хвост?

– Ничего такого не видела, – вздохнула Варя. – Темно было, я ж говорю.

Пламя из руки? Наверное, Гектор чиркнул спичкой, а Варе почудилось невесть что. Правда, на берегу он говорил, что обронил где-то коробок. Ну, может, он просто так говорил, не хотел с костром возиться. Да и не суть важно.

– И что было потом?

– Потом я испугалась: как же Лев Борисович с чертом сладит? Спать неохота было, я осталась у окошка и смотрела. Долго смотрела – черт все не показывался. Глядь – из трубы дымок пошел. Ага, думаю, Лев Борисович огонь в камине разжег, чтобы черт в трубу вылетел, как ему и положено. И решила спать идти, коли так. А уснуть никак не могла. Прямо как у старой бабки – глаза не спят, в потолок глядят! – хихикнула девочка. – Опять пошла к окошку, а тут черт как раз и вышел. Значит, он в трубу не вылетел, а своими ногами ушел. Ты его видела?

– Видела, – слабо кивнула Аглая, у которой уже не было сил даже на страдания по поводу того, кто оказался тем чертом. – Видела…

Варя зевнула, и Аглая мигом начала тоже зевать. Эх, лечь бы прямо вот тут, на крыльце, и уснуть…

– Спать хочешь? – сквозь зевоту спросила Варя. – Оставайся у меня ночевать, а? Ну куда ты ночью побредешь? Может, черт еще недалеко ушел и тебя ка-ак схватит… А я тебе на диванчике постелю.

Аглая, не говоря ни слова, поднялась и, не чуя ног, хватаясь за стенки, поплелась за Варей. Казалось, они долго-долго шли, но вот наконец подвернулся под колени диван, Аглая села на него – и уснула, кажется, еще раньше, чем легла.

– Матушка императрица, а ведь тебе везет в макао! [4]4
  Макао – старинная карточная игра.


[Закрыть]Ма, – сказал человек в роскошном, шитом золотом кафтане и покачал пудреным париком, очень шедшим к его смуглому, точеному лицу. – У тебя девять очков, а у меня только шесть. Выигрыш твой! Удача тебя любит, что и говорить!

– Что и говорить, – с легким акцентом повторила невысокая женщина в голубом серебристом платье. Шелковый лиф туго облегал полный стан, а юбка и рукава были сшиты из какой-то сверкающей и очень жесткой ткани, которая так и топорщилась на складках и сборках.

«Что ж за ткань такая? – задумалась во сне Аглая. – Может быть, парча? А почему у платья бока так странно торчат? Да ведь это фижмы [5]5
  Фижмы – две полукупольные подкладки под нарядную юбку (для каждого бедра отдельно), соединенные тесьмой на талии. Их носили в XVIII веке.


[Закрыть], честное слово! У нее под платьем фижмы надеты! А в волосах… а на плечах… а на пальцах-то!»

В напудренных волосах, на плечах, в ушах и на пальцах дамы сияло целое состояние. Бриллианты, бриллианты… Ах боже мой, отроду Аглая не видела таких сокровищ, ну прямо россыпи Голконды! [6]6
  Голконда – в незапамятные времена так называлась крепость в Индии, некогда – столица государства, где находились усыпальницы древних раджей. В них и во дворцах хранились баснословные запасы алмазов. Выражение «алмазные россыпи Голконды» стало нарицательным для обозначения несметных богатств.


[Закрыть]

Но все они померкли, когда красавец в парике с таинственной улыбкой вынул из кармана и протянул даме совершенный бриллиант немыслимых размеров и необыкновенного сверканья.

– Прими, Катерина Алексеевна, императрица всея Руси и души моея, – проговорил он прочувствованно. – От верного раба твоего и вечного друга.

– Откуда у тебя такое чудо, граф? – изумленно воскликнула дама.

– Для вашего услаждения, – скромно и вместе с тем с гордостью ответствовал мужчина, – выкупил вчерась за четыреста тысяч у Иоганна Агазара. То есть у… как его там…

Аглая вскинулась. Все исчезло. Без следа развеялся сон о давнем-предавнем годе, когда граф Орлов, желая потрафить любимой и возлюбленной императрице, купил для нее у банкира Иоганна Агазара, носившего в России, правда, несколько иное имя, баснословный бриллиант весом в сто девяносто пять каратов, ограненный розою и некогда бывший вставленным в скипетр индийского Надир-шаха. Аглая обнаружила себя в тесной комнатушке, заставленной тяжелой, громоздкой мебелью. В углу простая кровать, на которой спит девочка со смешными жидкими косичками, разметавшимися по лоскутному одеялу. А сама Аглая полулежала на небольшом диванчике, покрытая таким же одеялом. Рядом на стуле висело ее изрядно перемазанное платье, тут же стояли туфли.

Оторвавшись от подушки, Аглая несколько мгновений таращилась по сторонам слипающимися глазами и только собралась снова улечься, как взгляд ее упал на маленькую худенькую женщину в простеньком сером платье, сидевшую на стуле и с любопытством смотревшую на нее. У женщины были русые гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор и уложенные на затылке в аккуратненький узелок, невзрачное, но милое, доброе лицо, только очень усталое и бледное.

Аглая наконец сообразила, где она находится. Не сказать, чтобы эта догадка доставила ей большую радость, но куда ж деваться-то? Да, она по-прежнему на Ошарской, по соседству с домом Льва Борисовича Шнеерзона, ныне убитого сыном его лучшего друга. Девочка на кровати – Варя, добрая душа, пустившая переночевать незнакомую побродяжку. Женщина, бледная, как мука, и даже, кажется, самую чуточку мукой перепачканная, – Варина мама. То-то небось обрадовалась, придя после смены чуть живая и обнаружив на своем диване чумазую незнакомку!

Аглая что-то забормотала, пытаясь объясниться, но женщина устало вскинула руку:

– Да я все знаю. Варя проснулась, когда я вошла, рассказала мне о вас, а потом снова уснула.

– У вас чудесная дочь, – начала было Аглая, и женщина вздохнула:

– Добрая она очень и сердечная. Уж и не знаю, хорошо ли это в такое время, как наше. Звериное время, ничего в нем не разберешь, люди готовы друг другу горло ни за понюх табака перегрызть. Я вот у нас в пекарне нарочно попросилась в ночную смену работать, чтобы поутру возвращаться, а то ночью домой идти невыносимо страшно. Нам хлебом жалованье дают, так бывало, что по ночам на наших нападали, пытались хлеб отнять. Двух женщин убили даже… Время, ох, время… – Хозяйка сокрушенно покачала головой. – К дому подошла, встретила соседку, она рассказала, что старика Шнеерзона, соседа нашего, ночью убили. Голову ему проломили, а в доме все вверх днем. Кухарка пришла и нашла его мертвого. Кинулась милицию рабочую вызывать, так там хоть бы почесался кто. В прежнее время полицией тут бы все было наводнено, господа следователи шныряли бы по окрестным домам, а нынче…

Женщина всхлипнула и обратила к Аглае усталые серые глаза, заплывшие слезами:

– Ой, я такое говорю чужому человеку… Но я знаю, чувствую, вы меня не выдадите. Я вас первый раз вижу, а почему-то чувствую, что вы не подлая, не злая, что вы не чужая мне. Да и Варенька вас бы не впустила, ежели бы что-то недоброе в вас почуяла. Она хоть мала, а глаз у нее на людей – алмаз.

Аглая невольно вздрогнула при звуке последнего слова, вспомнив свой сон. Что-то сон открыл ей, только она еще не понимала, нужно ей это или нет.

Однако она загостилась, кажется. Пора подниматься, поблагодарить хозяйку, поцеловать спящую Варю – и уходить к доктору Лазареву. В кухарки наниматься.

Только сначала надо бы хоть немножко себя в порядок привести…

– Ну, вижу, вставать решили? – Женщина поднялась со стула и пошла к двери. – Одевайтесь и приходите на кухню, там самовар вскипел, напою вас чаем на дорожку и хлебца дам свежего.

Она вышла. Аглая с отвращением натянула на себя платье (оно после вчерашних приключений оказалось таким грязным, что с души воротило) и, ладонями пригладив волосы, вскоре явилась в убогую, но чистую кухню, где царил невероятный, вкуснейший на свете аромат свежего хлеба. Впрочем, вскоре выяснилось, что на запах хлеб куда лучше, чем на вкус: был он тяжел, сыроват, остист.

– Из чего ни попадя печем, – вздохнула хозяйка. – Даже стыдно. Но ладно, хоть такой есть. Многие за буханку невесть какое добро на меняльном рынке отдают. Все с себя снимают: есть-то хочется! У меня мать в деревне, так она вот что рассказывала… Нипочем не желают мужики зерно новой власти отдавать, вот и голодновато в городе. Хоть и лютуют продотряды, а все же крестьянин всегда найдет место, где хлебушек припрятать. Авось доживем до той поры, когда весь нынешней ужас на нет изойдет.

Аглая вздохнула: она тоже на это уповала.

– Вас как зовут?

– Вера Ивановна.

Аглая только головой покачала. Да… Вот же бывает: Вера и Варя.

– Счастливо оставаться, Вера Ивановна, дай бог здоровья. Спасибо вам и вашей дочке несказанное. А теперь я пойду.

– Далеко ли пойдете-то? – спросила хозяйка, оглядывая ее как-то очень уж внимательно.

– На работу наняться хочу, – не стала отмалчиваться Аглая. – Слыхала, доктору Лазареву кухарка нужна. Пойду попытаю счастья, авось возьмет.

– И, милая вы моя! – воскликнула Вера Ивановна, всплеснув руками. – Да мыслимо ли кухаркою-то да в таком виде? Доктор-то вас и на порог не пустит, и говорить с вами не станет. Вы вот что… Пойдите помойтесь, я вам шайку дам чистую и простынку вытереться. А платье ваше за дверь киньте. Не надевайте больше, в таком виде только людей пугать.

Когда Аглая окунула свою пыльную голову в огромный чан (невесть почему хозяйка называла его шаечкой) с водой (она была даже чуть теплая, Вера Ивановна щедро вылила в емкость все, что оставалось в самоваре), у нее словно бы даже разум помутился от счастья. Потом вытерлась, а когда выглянула из двери, обнаружила на табуретке клетчатое саржевое платье, серое с черным. Оно было как раз впору Аглае, может быть, только самую малость коротковаты рукава.

От платья чуточку пахло лавандой, и хоть Аглая ее запах не слишком любила, сейчас он даже показался приятным. Правду говорят: чистота – лучшая красота. А платье было чистое-чистое!

– Ну, я так и знала, что вам впору придется, – восхитилась Вера Ивановна, когда Аглая появилась в комнате.

– Пришлось, – неловко развела руками девушка. – Но я не смогу… в наше время… как можно? Оно вам пригодится, на него для Вари можно что-то выменять.

– Да платье-то не мое, – отмахнулась хозяйка. – Его у моей матери выменяла какая-то дама городская. Зимой многие городские по деревням ходили с салазками, от голода спасались. Везли все свое добро. Мама говорила, наряды у той дамы все были воздушные, прямо бальные платья. Ну куда такие на деревне? А дама плакала от того, что у нее никто ничего брать не хотел. Говорила, у нее дочка восьмилетняя в городе, есть нечего, мужа арестовали… Ну, мама вспомнила нашу Варю, ровесницу той девочки, пожалела даму, взяла одно платье, а взамен полпуда картошки дала. Платье мне привезла, а я его почему-то не могла носить. А вам совершенно пристало. Возьмите, снимите тяжесть с души.