Текст книги "Любушка-голубушка"

Автор книги: Елена Арсеньева

– Чистое?! Да почему же оно кровавое такое? Вот свинина – любо-дорого посмотреть, – женщина ткнула пальцем, – светлая, аккуратная. А это все ужасное какое-то, липкое, того и гляди мухи налетят. Что же это, у вас нет санинспекции, что ли?

– Вон там кабинет санитарного врача, – показала через плечо Люба. – Если угодно, можете обратиться.

Женщина сначала посмотрела недоверчиво, дивясь ее спокойствию, потом иронически скривила губы:

– Странно, что вы проверки не боитесь. Что, все схвачено, свои люди кругом? Но на вашем санвраче свет клином не сошелся. Из районной санэпидстанции приведу, так что не отвертитесь.

– Слушай, ты будешь мясо брать или нет? – сердито спросил невысокий полный армянин в длинном черном плаще и черном кашне, нетерпеливо переминавшийся рядом. Он часто бывал на Старом рынке, потому что и жил неподалеку, и держал в двух шагах, на Алексеевской, ресторанчик с армянской кухней. Кажется, его звали Сурен, а фамилию Люба не знала. – Я тороплюсь.

– А почему вы ко мне на «ты» обращаетесь? – обиделась покупательница. – Что я вам, девчонка?

– Хотел показать, что вы, – он подчеркнул голосом, – еще совсем молодая, ничего не понимаете в мясе.

– Я не понимаю?!

– Конечно, не понимаешь. Говоришь, мясо кровавое, а оно такое потому, что туша висела не за ноги подвешенная, а за голову. Понимаешь, да?

– А какая разница? – высокомерно фыркнула женщина.

– Вот видишь, какая, – Сурен показал на два куска. – Когда за ноги подвешивают, кровь быстрей стекает. Когда за голову, она в туше остается. Поэтому мясо выглядит неаккуратно, как ты сказала. И суп из него варить не нужно – долго ждать, да и бульон грязный получится.

– Ага! – торжествующие воскликнула женщина. – Грязный! Сами говорите!

– Грязный – значит мутный, некрасивый, – терпеливо пояснил Сурен. – Оно не для варки, не для супа. Такое мясо надо знать как готовить. Для лобио – самое милое дело. Ты умеешь лобио готовить? А ела когда-нибудь? Нет?! Ну, приходи ко мне в ресторан, попробуешь – потом только такое мясо будешь брать.

– Нет уж, спасибо, – с мстительным выражением сказала покупательница, – мне лучше вот этой свинины дайте! Вот этот кусок, постненький.

Сурен так и вздернулся возмущенно, хотел заспорить, однако Люба выразительно взглянула на него и пожала плечами, и он смирился и только пробормотал:

– Оставь мне все вот это мясо, хорошо? Я сейчас вернусь, только со Степой поговорю.

Он отошел, а Люба положила на весы выбранный «постненький» кусок, назвала цену. Покупательница начала доставать кошелек.

Люба молчала, конечно, но в душе сочувствовала: эта женщина и впрямь вообще ничего в мясе не понимала, хоть было ей уже далеко за сорок. Впрочем, Люба тоже мало что о мясе знала, пока в рынок не пришла. Большинство людей такие. Они делят мясо на два сорта: дорогое и дешевое. А, вот еще что знают: кости и мякоть. Ну, кое-кто все же свинину от говядины и баранины отличит, хотя есть и такие, которые подойдут к прилавку и спросят:

– А это что, баранина?

И когда ответишь, телятина, мол, или свинина, очень удивляются. У многих девчонок это вызывает усмешку, а Люба относится снисходительно. Помнит, как сама учила, придя в рынок: этот кусок – краешек, этот – шейка, этот – окорок, это ребра, ножка, краешки, грудинка, задняя часть, моталыги, крестец… Но если кто любит какой-то один вид мяса, скажем, свинину, то со временем и опытом начинает в ней разбираться. Хорошие хозяйки, например, выбирают мясо по салу. Оно должно быть маслянистое, тогда и мясо окажется хорошим. А этот «постненький» кусочек, который выбрала покупательница… Его в рот не вломишь, даже после долгого приготовления. Бывают такие свиноматки, которые не растут. Обычно скотину забивают в шесть-семь месяцев, а этой вроде уже и год с небольшим, а она все маленькая. И если ты знаешь, что свинину привезли с частного двора, а на ней сала нет, значит, она будет долго вариться и останется жестковатой, что ты с ней ни делай. А непонимающим таким, вроде этой женщины, как раз нравится: постненькая, мол. Так ведь любую свинину можно сделать постненькой, если сало с нее обрезать. Впрочем, это всего лишь доказывает, что правы те, кто говорит: не бывает плохого мяса – бывает плохой товар, и на всякое мясо есть свой покупатель.

Женщина взяла пакет, сдачу и отошла. Люба с бараньей Валей понимающе переглянулись, однако Любе отчего-то показалось, что Валя ее исподтишка рассматривает.

– Ты чего? – спросила смущенно.

– Да ничего, – пожала та плечами. – А что?

– Так смотришь…

Валя вытаращила глаза:

– И посмотреть нельзя?! Давно ли? Тогда паранджу надень!

Валя обиделась и отвернулась. Где ей понять, что Люба чувствует себя так, будто с нее кожу содрали! Кажется, все знают о том, как она провела вчерашний вечер… собственно, только два часа из этого вечера, но ей хватило, чтобы сойти с ума, и, кажется, надолго, если не навсегда…

– Любочка, ну что, я заберу мясо?

Это Сурен подошел.

– Сколько с меня сегодня?

– А сколько вы берете?

– Да все, как всегда. Хорошо, что та дамочка такая тупая попалась, мне больше достанется.

Люба начала взвешивать.

Да что такое, чудится или в самом деле взгляд Сурена тоже так к ней и липнет? То есть они, кавказцы всякие, всегда на русских женщин особенно смотрят, неважно, старая или молодая, но сегодня что-то особенней особенного, честное слово!

А может, на воре шапка горит? Да ладно, относись к жизни проще! Что произошло-то, на самом деле? Ничего. Всё…

– Любочка, что с тобой?

О господи, и этот туда же!

– А что? Ничего такого.

– С тобой что-то случилось. Я слышал про твои вчерашние неприятности, думал, ты замученная сегодня будешь, а ты… как цветок.

Мать родная! Как цветок?! Ну, тогда это очень красный цветок… Люба ощутила, как кровь прилила к щекам. Даже жарко стало. Неужели вчерашнее происшествие до такой степени ее изменило?! Но это же с ума сойти…

Хорошо, что Валька занята с покупателем и не обращает внимания на слова Сурена, а то сейчас прилипла бы: ага, мол, и я про то же!

– Сурен, что вы такое выдумываете? – старательно засмеялась Люба. – Если я и цветок, то осенний.

– Да это не имеет никакого значения для понимающего мужчины, – тихо сказал Сурен. – Ты думаешь, мужчину тянет только к юности или нетронутости? Нам душа нужна. Душа, понимаешь? А у тебя душа есть, я в твоих глазах ее вижу. Вот слушай, я тебе что скажу:

 
Ненавижу я женщин, что прячут лицо
Под назойливый липкий грим.
Будят похоть они в дряхлом теле вельмож —
Только золото любо им.
 
 
Ненавижу я женщин, что вырастил «свет», —
Только деньги в почете у них.
Услаждают себя они страстью собак
И любовников мучат свои. [3]3
  Здесь и далее перевод с армянского А. Тер-Акопян.


[Закрыть]
 

– Стихи? – изумилась Люба. – Вы пишете стихи?!

– Да где мне, – отмахнулся Сурен. – Есть такой армянский поэт – Даниел Варужан. Очень красиво пишет. Он на вашего Есенина похож. Такой же пылкий. Вот послушай. Называется – «После купания».

 
Из моря выйти и с тобой
Пройтись бы брегом синебоким.
И косы, полные волной,
Пусть сушатся на солнцепеке.
 
 
И к лону теплому песка
Прильнет нога твоя нагая.
И кинется волна ласкать,
Лобзать ее… не настигая.
 
 
Хмельной от моря, в море глаз
Твоих под солнцем окунусь я.
Вниз – волосы! И плеч коснутся,
И станут сохнуть, золотясь…
 

Люба смущенно стрельнула глазами по сторонам. Вроде бы никто на них не смотрит, не слушает бормотания Сурена. Что это его разобрало?! Нашел время – в разгар рабочего дня в рынке! – стихи читать!

Ну да, а вчера то, что было, оно было вовремя, что ли?! Особенно для нее, для Любы?! Вовремя?..

– Нравится? – тихо спросил Сурен.

– Да, нравится, – пробормотала Люба, – только…

– Только ты и не догадывалась, что так сильно мне нравишься, да? – прошептал Сурен. – Слушай… я тебе свой телефон оставлю, ты, как время выдастся свободное, позвони, а потом приходи ко мне в ресторан, у меня там кабинет. Диван, душ… Войдешь с черного хода – никто не заметит. Я тебе за каждый раз по сто евро давать стану. Я понимаю, для русской женщины мы – так, черномазые, армяшки. Ну, был бы я хоть молодым красавцем, еще ладно. А ведь я молодой и правда был красавцем, теперь-то что уж! Но ты такая искренняя женщина, что я поверю, будто я и сам тебе нужен. С тобой я во все поверю… Вот еще послушай, это тоже Даниел Варужан написал:

 
Я хочу захмелеть на твоей груди,
Как беспечный пьяный солдат.
Выжму кружку до капли последней, а ты
Выжми душу мою, как гранат.
Я хочу в этом доме, где красный свeт,
Святотатствовать, чтоб не рыдать.
И плебейке принес я душу свою,
Чтоб за кружку пива продать!
 

Несколько мгновений Люба тупо смотрела в его черные глаза, потом бросила:

– Вы сами не соображаете, что говорите! – и резко отвернулась.

– Ты что услышала? – тихо спросил Сурен. – Про плебейку и про дом, где красный свет? Почему? Ведь там главное – выжми душу мою, как гранат! Ладно, видно, я не вовремя завел такой разговор. А может, и хорошо, что ты отказалась. Хоть буду знать, что есть и в рынке женщины, которых не купишь. Сколько с меня?

– Нисколько! – отрезала Люба.

– Да я за мясо хотел заплатить, – вздохнул Сурен.

Люба схватила калькулятор, посчитала ему, показала: говорить не оставалось сил, ее аж трясло. Наконец-то он кивнул и направился прочь. Она еще хотела крикнуть вслед, что на Есенина эти стихи ничуть не похожи, да поздно, он уже за дверь вышел. А на самом деле и впрямь немножко похоже. И на «Шаганэ», и на это – «пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось…», и на вот это еще – «унесу я пьяную до утра в кусты, зацелую допьяна, изомну, как цвет…». Похоже!

Немедленно захотелось скрыться долой со всевидящих глаз рынка. Люба воровато огляделась – никто не обращает на нее внимания, – быстро смахнула на пол деньги, ахнула, как будто нечаянно их уронила, и села на корточки. Жаль, что нельзя было заползти вообще под прилавок, чтоб совсем с глаз долой…

Что творится… творится-то что?! Сурен спятил… как он мог?! Только потому, что Люба в рынке работает… да как он смел?! Вот если бы она шла по улице, он подошел бы к ней просто так? Предложил бы переспать с ним? Да еще за деньги?

И все же она понимала: не в том дело, что Люба работает в рынке. А в том, что вчера она словно родилась заново – и это люди если не видят, то чуют. Видимо, Сурен большой знаток женщин, если сразу по ее лицу определил, что именно с ней приключилось. Недаром заговорил о шлюхе и о том, чтобы захмелеть на ее груди. Кажется, никогда еще мужчина не читал ей стихи – тем паче в рынке! Даже Виктор не читал, когда в женихах ходил. Он вообще не любил стихов. И вот вдруг Сурен… И тоже неспроста! О, господи, господи, грехи наши тяжкие, незамолимые, как говорила одна знакомая бабулька: когда Ермолаевы жили в Доскинове, она была их соседкой…

– Ты чего там делаешь? – раздался сверху голос Вали. – Потеряла что-то?

– Да деньги уронила, – показала Люба несколько зажатых в руке бумажек и принялась медленно распрямлять затекшие колени.

– Ага, – кивнула Валя. – А я тебя не увидела на месте и сначала подумала, ты побежала смотреть.

– Нет, – недоуменно качнула головой Люба. – Я никуда не бегала. А что надо смотреть?

– Да это караул просто! – хохотнула Валя. – Светка ходила вон в туалет и видела, как Антон зачем-то в мусорный контейнер полез. – Антоном звали одного из рубщиков, а в железнодорожные трехтонные контейнеры, стоявшие на задах рынка, сваливали мусор из всех залов. Рано утром приезжала машина и меняла контейнеры. – Главное, фартук снял, в рубашке и джинсах, как человек. «Зачем ему мусорный контейнер?» – подумала наша Светка и давай следить. И вдруг видит, туда же бежит Оксанка из колбасного. Сначала в туалет заскочила, вроде как за нужным делом, а потом шмыг в этот контейнер! А Светка спряталась за палатку с носками-чулками – ее и не видно. Зато она слышала, как внутри что-то лязгнуло, видать, Антон опустил задвижку. Ну и…

Валя многозначительно умолкла.

Люба огляделась. Покупателей в зале не было ни одного (выпадают за день и такие минуты, причем не раз!), почти все продавщицы сгрудились вокруг Светки, у тех же, кто оставался около своих прилавков, шеи, чудилось, сделались раза в три длиннее, чем раньше. Вроде как у гусынь, которые тянутся к кормушке. Желанным кормом был сейчас Светкин торопливый, задыхающийся шепоток, который пытались уловить и рубщики, и грузчики, однако Светка так спешила рассказывать, что по залу разносился сплошной свист и шип, из которых Люба с трудом вычленила два слова: «трахаются» и «секс».

– Трахаются… секс! Трахаются – секс! Трахаются! Секс!

У Любы мороз пробежал по коже.

– Е…утся, короче, – громогласно провозгласил наконец Степа. – Как в том анекдоте, знаете? Думаю: неужели сношаются?! Нет, млин, е…бутся! А что, святое дело!

– А мож, у них любовь? – спросила со слезливой ноткой в голосе Фая.

– Акуели они, что ли, какая любовь в мусоре может быть? – железным голосом возразила Светка. – Вот узнает Мирра Ивановна – она санкнижки отберет у обоих как пить дать. И заставит снова на медосмотр идти. Нет, это ж надо до такой степени невтерпеж, а?

– Оксанке всегда невтерпеж, – зевнула Валя. – Помните, муж приходил ей морду бить? Видать, тоже было невтерпеж, не помню только, с кем тогда. Теперь вот с Антошкой припало трахнуться. И какая любовь, что ты, Фая, бредишь? – отмахнулась она. – Простой незамысловатый секс между двумя взрослыми людьми – да и все.

– Ой, Валя, ты всегда как скажешь, так припечатаешь, – засмеялась Светка. – Простой незамысловатый секс…

– Ты чего трепещешь? – услышала Люба изумленный голос и обнаружила, что на нее очень озадаченно смотрит Степа. – Я тебя пятый раз спрашиваю, где метки лежат? В шкафу нету. Я сегодня пораньше должен уйти, надо мясо пометить и в холодильник убрать.

Люба смотрела на него, будто в коматозном состоянии.

Трахаются… секс…

– Что? Метки? – наконец прорвалось через ту кашу, которая творилась у нее в голове.

Черт, куда ж она утром сунула эти несчастные метки: вырезанные из кусков линолеума большие буквы « С», что означало – « Степан»? На мясе, которое убирали в холодильник, всегда ставили метку владельца, чтобы в утренней спешке, выкладывая товар на прилавок, не перепутать порою неразличимые куски.

– Степ, я не знаю, может, стащил кто-то? – беспомощно уставилась Люба на своего работодателя. – Я не знаю, честно!

– Посмотри, может, в сумку сунула? – посоветовала Валя.

– Да ну, зачем мне их в сумку?.. – возмущенно начала было Люба, но Степа уже заскочил за прилавок и схватил ее сумку. Щелкнул замочком – сумка была набита кусочками линолеума.

Люба взяла сумку из его рук и смотрела на метки, не веря глазам.

– Девушка, ты не выспалась сегодня, что ли? – спросил Степан, но не сердито, а озабоченно.

– Да она после вчерашнего никак отойти не может! – сочувственно воскликнула Валя. – Ее ж вчера затрахали в этой администрации, ты что, забыл? Наглоталась так, что аж изо рта потекло!

Степа хохотнул.

Люба так и подскочила.

– Что с тобой?!

– Ничего.

Затрахали… трахаются… секс… изо рта потекло…

Валька права: она никак не может отойти после вчерашнего… но вовсе не от того, что случилось в администрации.

«Слушай, давай сначала трахнемся, а?»

Руки ее затряслись, и метки посыпались на пол, как посыпались вчера ложки, вилки и ножи.

* * *

– Тебе холодно?

– Нет. Здесь очень тепло.

– А чего дрожишь?

– От смеха.

– Что?! Тебе смешно?!

Денис привстал было, чтобы повернуться, но Люба всей тяжестью налегла на него, принуждая не шевелиться:

– Да нет, ты не понял. Я над собой смеюсь. Чтобы не плакать.

Он замер, и Люба снова не сдержала усмешки:

– Ага, вот это тебе понятней. Ты считаешь, я должна плакать, а не смеяться?

– Ну, не то чтобы должна… – проговорил он задумчиво. – Однако это выглядело бы естественней, наверное. Ты же добропорядочная женщина, живешь одна… я же правильно понял, у тебя никого нет и, извини, кажется, давно не было, да?

– Не было, – кивнула она и от этого движения глубже зарылась носом в его подмышку. Подмышка оказалась гладкой, безволосой, выбритой. Люба ужасно удивилась – насколько она помнила, ее единственный мужчина – муж! – подмышек не брил и считал, что одни только педики это делают. Но вот кем-кем, а педиком Денис не был, Люба только что в этом убедилась самым непосредственным образом. Значит, подмышки нынче бреют не только педики… эх, эх, отстала она от жизни!

И то! Ну к чему пятидесятилетней продавщице мясного отдела рынка, матери двоих взрослых детей, которые через полгода сделают ее бабушкой, знать о таких тонкостях, как бритые или небритые мужские подмышки? Да она за те годы, что не жила с мужем (еще задолго до того, как Виктор ушел, он избегал ее, спал отдельно, притрагиваться даже брезговал!), думала, что уже забыла, как этовообще делается. В народе говорят в таких случаях: думала, все уже заросло! Ан нет… не заросло. Совсем нет.

Получается, все это время она жила только ожиданием мужчины. Погруженная в оцепенение разлукой с мужем, она мучилась от осознания своей женской неполноценности (как бы она ни гнала эти печальные мысли, как бы ни чепурилась, а все же чувствовала себя старухой, которая никому не нужна, до которой дотронуться противно… не было бы так, не сменял бы муж на молодую!), и это состояние было сходно, пожалуй, с нравственной и моральной комой. Но вот она ожила от одного только слова – не самого, прямо скажем, нежного и исполненного уважения. В былые времена она, пожалуй, возмутилась бы, услышав от мужчины это небрежное: «Давай потрахаемся!»

Да, конечно, это годилось только для какой-нибудь оторвы-девчонки, для девки уличной, для потаскушки, но не для нее. Но господи боже ты мой… хотя упоминание его тут вряд ли уместно, но ладно, он простит, как обычно прощает все… но как же она завелась, как возбудилась – мгновенно, до полной потери рассудка, до ошеломления, до остолбенения! Она именно что остолбенела и лишь потому не набросилась на Дениса сразу, а какое-то время стояла и таращилась на него, чувствуя себя так, словно в лицо ей плеснули целый ковшик кипятку.

– Ну, что? – нетерпеливо сказал он и взял ее за нелепо повисшую руку. Положил эту руку себе на плечо… и все, и наступило полное затмение Любиного разума.

Денис даже ахнул, так яростно она впилась в его губы, не то застонал, не то засмеялся сквозь этот бешеный поцелуй, а потом подхватил ее снизу, подбросил так, что она вынуждена была охватить ногами его бедра и повиснуть. Он посадил ее на кухонный стол и, не отрываясь от губ, расстегнул джинсы, отвел в сторону перемычку трусиков, еще мгновение повозился со своими штанами – и Люба опрокинулась на спину от мощного толчка в свое межножье. Она повалилась бы на стол, но Денис держал крепко. Раз, два толкнулся – и взвыл хрипло, она ощутила, как он извергается в нее, с судорогами, со стонами, – и слезы хлынули из ее глаз.

От потрясения. Вся душа ее содрогнулась… Как будто она заново на свет рождалась, вот что с ней происходило…

– Ну, – усмехнулся Денис, ощутив, как повлажнела прижатая к нему Любина щека, и неправильно это истолковав, – погоди огорчаться, я быстрый, но меня надолго хватит. Пошли отсюда, и так полная тарелка спермы натекла.

«Я что, в тарелке сижу?» – с ужасом подумала Люба, едва не теряя сознания от этого обжигающе-откровенного слова – «сперма», ощущая прилив безумной радости, что это еще не все, что она не останется одна даже сейчас, когда он уже кончил… он не насытился ею, вот что это значило для нее, она нужна ему так же, как он нужен ей.

Денис откинулся назад, взял со стола бумажную салфетку и вытер вспотевшее лицо. Скомкал салфетку и бросил на стол.

Люба завороженно следила за каждым его движением.

– Ну пошли, пошли, – нетерпеливо скомандовал Денис, и Люба шевельнулась было, не то пытаясь ноги на пол спустить, не то понять, сидит она все же в тарелке или на клеенке, однако Денис снова поцеловал ее и снова проник в нее, а потом взял снизу и понес, а она держалась за его бедра ногами и чувствовала, что сейчас умрет, потому что от этих движений начал подходить и ее срок.

– Кончаешь? – спросил Денис, ускоряя свое передвижение в спальню и движение в ее теле. – Нравится со мной… – Он произнес слово еще более страшное и откровенное, чем «трахаться», слово, которое Люба прежде считала самым грубым и ужасным на свете… ну, может, оно раньше таким и было, но сейчас не нашлось более действенного средства для того, чтобы она просто-таки зашлась в безумных судорогах. Это оказалось лучше всего, что мерещилось в ее тоскливых снах жалкой разведенки, лучше всего, что когда-то давал ей Виктор… теперь чудилось, что он вообще ничего ей не давал, что не было в ее женской жизни минуты слаще, чем эти содрогания на напряженном мужском члене – то ли он разбух в ее лоне, то ли вся она сжалась вокруг него, только он каждого миллиметрика ее касался, и ласкал, и будоражил, и с ума сводил.

Такую, бьющуюся, стонущую, извивающуюся, Денис дотащил ее до кровати, и они упали, не размыкая объятий. Судороги внутри Любиного тела постепенно затихали, сменяясь сладким, сонным оцепенением. Она слабо понимала, что делает Денис, а он всего лишь стаскивал с нее и себя одежду, забирался под одеяло и запихивал туда Любу.

Постель была ледяная – это шелковистое цветное белье, которое так нравилось Любе летом, совершенно не годилось для осени, а если учесть, что в квартире до сих пор не топили, она каждый вечер словно бы в ледяную прорубь погружалась. Вот и сейчас вспотевшие тела обожгло студеным прикосновением. Денис охнул:

– Ну и холодильник! Как бы не простудиться. Придется срочно греться.

И накинулся на нее снова.

Теперь, когда оба утолили первый, самый неистовый голод, можно было не спешить. Но не спешить почему-то не получалось, и они двигались так торопливо и неистово, так бились друг в друга телами, что очень скоро ледяные простыни накалились, а под толстым, теплым одеялом стало жарко. Денис резко отбросил его, откинулся на спину, потянул Любу на себя, но тотчас снова толкнул ее на постель, посмотрел сверху:

– Нет, лежи, погоди еще, давай по-другому. Полизать тебя можно?

И пополз к ее ногам.

Люба испуганно стиснула колени, но было поздно: он уже внедрился между ними и коснулся губами низа ее живота. Люба зажмурилась от страха. Она слышала про такое… когда-то ужасно хотелось попробовать это с Виктором, но было стыдно просить, а сам он никогда не начинал таких смелых ласк. Смелых, острых, невероятных, окончательно лишающих рассудка! Она ощущала то губы Дениса, то язык и до безумия страшилась мысли, что он устанет лизать и отстранится, а там, в этом комочке плоти, уже собрались все ее затаенные, неутоленные мечты о неземном наслаждении, о котором она только в книжках читала, и вот наконец осуществление мечтаний близко, рядом… уже почти, уже вот… не отстраняйся, вот оно, пришло, настигло, накрыло!

Ее било в судорогах, скрипела кровать от этих неистовых метаний, горло пересохло, как будто она сорвала голос, и Люба поняла, что кричит, что этот визг, вой, стон – нет слова в человеческом языке для обозначения тех звуков, которые она издавала! – ну да, это она исторгает из себя!

– Тш-ш, тише, – донесся наконец шепот Дениса, и по его голосу Люба поняла, что он улыбается. – Сейчас соседи прибегут, подумают, тебя тут убивают.

– Чьи соседи? – тупо спросила она, а потом вспомнила, что находится все же не во сне, а в довольно-таки реальном мире.

Наверное, следовало ужаснуться, но она, конечно, все же была не в себе, потому что не ужаснулась, а вспомнила Пашку, сына своих соседей с пятого этажа. Этот Пашка был жутко хулиганистым парнем – то есть сначала он был хулиганистым мальчишкой, а потом вырос. В детстве его хулиганство выражалось в том, что он не давал покоя нижним жильцам. Приходя из школы, он принимался носиться по квартире, оглашая дом дикими воплями. Просто так, туда-сюда носился и орал. Видимо, снимал стресс. Этого Люба сама не застала – она все же не столь давно в этой квартире жила, – но была наслышана от соседей, которые ей очень сочувствовали и говорили, что прежние жильцы именно от Пашки сбежали. На самом деле глупости, конечно, потому что Пашка уже вырос и превратился в долговязого семнадцатилетнего юнца, который очень любезно раскланивался с Любой на лестнице и в мыслях не держал носиться по квартире с разбойничьими криками. И все же соседи не зря пророчили ей беспокойную жизнь, потому что летом, когда родители Пашки уезжали на дачу (практически жили там месяцами), парень водил к себе девчонок, причем во всякое время суток, и Люба даже днем (ночью – это само собой, святое дело!) слышала припадочный скрип Пашкиного дивана (ну какая звукоизоляция в хрущевке, сами посудите?!), и не только скрип, но и некое ритмичное притопывание, как будто диван методически отсчитывал количество Пашкиных любовных телодвижений по вертикали и горизонтали. На самом-то деле, похоже, у дивана просто-напросто одна ножка была короче другой, вот он и постукивал в пол, но это уже вторично – главное, Люба порой от этого стука спать не могла… Ну а сегодня она взяла реванш и у Пашки, и у всех соседей, которые, конечно, считали ее каким-то скомканным бумажным листком, выкинутым за ненадобностью в мусорное ведро и если еще не отправленным окончательно в мусоропровод, то лишь за занятостью хозяина ее судьбы.

Да не наплевать ли? Ну и пускай слышат, как она орет от страсти!

На самом деле ей было, конечно, не наплевать, и она вся сжалась, ощутив вдруг холод, который наступал со всех сторон на ее липкое от любовного пота тело, но Денис вдруг вскочил на ее бедра верхом и сказал:

– Хочу тебе лицо обкончать и в рот тебя зае… Хочешь?

Она беспомощно таращилась на него, не постигая, как такие слова можно произносить, как вообще их можно знать! Денис передвинулся к ее лицу. Люба видела его сильные ноги, напряженный живот совсем близко – и, не веря глазам своим, смотрела, как он начинает ласкать себя. Впрочем, иногда он расталкивал ее бедра коленями и погружался во влажную, горячую глубину ее тела, бормоча о том, что там сочно, жарко, что он обожает ее… ну, даже это место он называл таким словом, от которого Люба скукожилась бы прежде и зарыдала бы от оскорбленной своей невинности, а сейчас это почему-то все было уместно, уместно то, что она видит, ощущает, и она только слабо, восторженно вскрикнула, увидев белую струйку, которая хлынула на ее грудь, шею, лицо, – и наконец она поймала плоть Дениса ртом и присосалась к ней, словно умирала, а эта солоноватая жидкость оставалась для нее единственным источником жизни. Оно, то большое, что было у нее во рту, толкалось, дрожало и трепетало, словно самостоятельное живое существо, и сейчас не Денис управлял им, а это существо – Денисом, который хрипло стонал и содрогался, повинуясь его содроганиям. Люба довольно быстро постигла, что движения ее губ и языка усиливают эти содрогания, и дала себе волю, изнемогая от нежности и своей власти над Денисом, пока он не начал осторожно высвобождаться, приговаривая:

– Ну все, умру сейчас, отпусти…

Она с неохотой разжала губы, и он высвободился. Смешно постанывая, неловко сполз с нее – она видела, как дрожат его сильные, мощные ноги, и замирала от восторга, потому что это из-за нее он обессилел, это она его обессилила! – и распростерся рядом, притянув к себе Любу. Кожа на ее лице и груди как бы стянулась от того, что оказалось на них пролито, а теперь ее увлажнил пот Дениса. Люба лизнула его влажную кожу, ощутив ее терпкую солоноватость. Что-то зверино-животное было в их совокуплении, насквозь земное, но в то же время возвышенное до такой степени, но Люба очень отчетливо ощущала: лучшие, совершеннейшие на свете стихи и мелодии рождались именно в такие мгновения плотских слияний, ибо даже самый нежный и трепетный цветок растет из черной, душной, тяжелой земли…

Денис лежал на спине, Люба – щекой на его груди, и одна ее согнутая в колене нога примостилась на его животе, а он еще придавливал ее сверху рукой, в то время как его нога сплеталась с ее ногой, а рука обнимала ее сверху. Они так обвились один вокруг другого, что понятие правое-левое, сверху-снизу исчезло, Люба даже не слишком хорошо понимала, где именно ее тело, а где тело Дениса. Под ее рукой была прядь его жестких волос, и она бездумно наматывала ее на палец. Смешно… В книжках именно мужчина наматывает прядь женских волос на палец… в книжках мужчина всегда старше, а у них все наоборот, но это оказалось неважно! И Люба засмеялась от счастья, а Денис, значит, решил, что она плачет, потому что это должно быть естественней, чем смеяться…

О да, наверное, все же правы, безумно правы те, кто уверяет, будто мужчины и женщины – совершенно разные существа, говорят на разных языках, все органы их чувств воспринимают мир по-разному, им вовеки не понять друг друга, как не пересечься параллельным прямым!

Да и ладно. Может, окажись они схожими, не было бы им даровано такого оглушительного счастья при слиянии телесном… при редкостных проблесках слияния духовного… такого восторга не ощущали бы…

– Эх, черт, жаль, идти нужно, – донесся голос Дениса, и Люба ощутила, что у нее останавливается от ужаса сердце. – Там Элька, наверное, уже ждет. Было бы время, я б тебе показал, на что способен. Я же фетишист, знаешь?

– Кто? – тихонько выдохнула Люба, изо всех сил стараясь не расплакаться от горя.

– Фетишист… пальчики женских ног целовать – это для меня ни с чем не сравнимый кайф.

Люба от изумления даже горевать перестала и смогла как-то пережить миг, когда Денис осторожно высвободился из кольца ее рук и ног и поднялся с постели:

– Можно я в душ пойду?

– Конечно, – пробормотала она растерянно, все еще находясь под впечатлением его слов о пальчиках… Как подумаешь, даже хорошо, что он сейчас уходит. А то Люба со стыда умерла бы, если бы он дал волю своему фетишизму. Когда она в последний раз делала педикюр? Вот то-то и оно! – Сейчас дам тебе чистое полотенце.

– Не нужно, – усмехнулся Денис. – Я твоим вытрусь. Мне это приятно будет. Как будто ты меня еще обнимаешь.

Он пошел в ванную, а Люба кое-как сползла с постели и достала из шкафа шелковый халат – прохладный, тонкий, неуютный, но очень красивый. Конечно, он больше подходил к ситуации, чем обычный байковый. Можно было надеть махровый, который она обычно надевала после ванны, но он висел в ванной комнате. А там Денис. Одежда его валялась на полу, может, он наденет Любин халат, когда примет душ? Хорошо бы. И на халате останется отпечаток его и его мужского, сильного запаха.

Люба собрала с пола его джинсы, тонкий пуловер, трусы, майку, скомкала, прижалась лицом к ткани, всем существом своим впитывая мужской дух… Пахло немного потом, немного каким-то неведомым прохладным парфюмом, немного тканью, немного, кажется, тем самым, что извергалось в ее рот… или это от нее пахнет?