Текст книги "Браки совершаются на небесах (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Бешеная черкешенка
(Мария Темрюковна и Иван IV Грозный)
В тот сухой октябрьский день выехали на большую соколиную охоту. Царь Иван Васильевич Грозный[38]38
Иван IV Васильевич Грозный (1530 – 1584) – великий князь всея Руси, венчался на царство в 1547 г. Сын Василия III и Елены Глинской. Ввел опричнину. Проводил жестокую борьбу с боярством. При Иване Грозном значительно расширились границы централизованного русского государства.
[Закрыть] был в золоченом терлике[39]39
Легкий приталенный кафтан с короткими рукавами.
[Закрыть], в котором его поджарая фигура смотрелась особенно привлекательно. Он и сам напоминал хищную птицу, да и чувствовал он себя по-соколиному легко и свободно. Как-то вдруг все отошло-отлетело: и незабываемая потеря возлюбленной жены Анастасии, и надоедливые приставания бояр: жениться-де сызнова надобно, и предательство бывших друзей, Андрея Курбского и Алексея Адашева, непорядки на литовской границе. Все забылось – осталось лишь это просторное поле, свист ветра, багряные рощицы вдали, веселый людской гомон, нетерпеливая собачья разноголосица – да нахохлившиеся под своими колпачками-клобучками соколы.
На одного из таких соколов и косился беспрестанно Иван Васильевич со смешанным чувством восхищения и досады. Это был белый кречет, одна из лучших ловчих птиц. Кречета держал на рукавице сокольник недавно появившегося при дворе князя Темрюка Черкасского. Сокольник был совсем еще мальчишка, юнец безусый, сидевший на белом же скакуне и сам являвший собой зрелище не менее великолепное, чем редкостный кречет. Черты юного лица, чудилось, проведены резцом по слоновой кости.
Стремя в стремя с этим юнцом ехал единственный сын Темрюка, Салтанкул, недавно перекрестившийся в Михаила.
Гости начали поглядывать на царя с нетерпением.
Пора начинать охоту!
Иван Васильевич благосклонно улыбнулся Черкасскому.
– Ну что, Темрюк Айдарович, пускай своего красавца!
Донельзя польщенный таким предпочтением, князь поклонился царю, приложив руку к сердцу, но не ломая косматой шапки (и он, и вся его свита постоянно были, по их обычаю, с покрытыми головами), и что-то быстро приказал красавцу-сокольнику. Тот сверкнул ответной улыбкой, привычным движением распутал связанные лапки птицы и сдернул яркий клобучок.
– Айда! – Мальчишка вскинул руку так резко, что на какое-то мгновение всем почудилось, будто он вылетит из седла вслед за подброшенным вверх кречетом, который стремительно взмыл, в одно мгновение превратившись в маленькое, почти неразличимое пятнышко.
Царь свистнул – и тотчас началось…
Заливисто лая и размахивая пушистыми хвостами, борзые расстелились по полю, опоясали рощицу, гоня затаившихся зайцев. Трещали трещотки, били барабаны, гудели горны и свистели дудки. Шум стоял неимоверный!
Иван Васильевич, заразившийся общим азартом, бросил случайный взгляд на пригожего сокольника – и ахнул. Видимо, мальчишка наклонился поднять упавшую плеть, а конь испугался рева труб – и понес висящего на седле боком всадника.
Не думая, что делает, Иван Васильевич с силой ударил пятками своего вороного и погнал следом.
Тем временем сокольник, обладавший, как и положено черкесу, невероятным мастерством наездника, сумел-таки забросить тело в седло, вцепился в поводья двумя руками и натягивал их изо всех сил, заламывая голову скакуна, осаживая его на задние ноги и направляя к деревьям. Тут конь невольно сбавил скорость, и сокольник чуть не на скаку соскользнул на землю. Споткнулся, с трудом устояв на ногах, и сильно огрел коня кулаком по носу. Потом сокольник проворно обмотал повод вокруг ближней березки, прикрутив морду коня почти вплотную к стволу, и выхватив из-за пояса длинную плеть, с размаху ударил скакуна по голове. И другой раз, и третий, и снова…
Бока коня уже были покрыты кровавыми полосами, один глаз затекал кровью, а маленький черкес прыгал вокруг, как бес, с непостижимой ловкостью уворачиваясь от копыт, и продолжал наносить удар за ударом, что-то бессвязно крича.
Кровь ударила царю в голову! Спешился, набежал на мальчишку сзади и, рывком обернув к себе лицом, с силой вытянул дикаря хлыстом.
Мальчишка рухнул на колени, перегибаясь назад и закидывая голову, да так и замер в странной, изломанной позе.
Застучали рядом копыта. Царь обернулся – и едва успел отпрянуть, чтобы бешено несущийся всадник не стоптал его конем. Это был Салтанкул Черкасский. Словно не видя государя, спрыгнул с седла и припал к обеспамятевшему сокольнику. Подхватил его под тонкий стан, попытался поставить на ноги, суматошно выкрикивая:
– Кученей! Кученей! Очнись!
«Кученей? Что такое? – изумился царь. – Имя? Но ведь это женское имя! Нет, быть того не может!»
Ноги сокольника подламывались, руки висли, голова запрокидывалась. И вдруг косматая шапка соскользнула, а из нее… Иван Васильевич даже отпрянул испуганно: почудилось, клубок черных змей из той шапки вывалился. Но нет – это поползли, змеясь, черные скользкие косы. Девичьи косы.
Девка? Эти черкесы выдавали за сокольника девку?!
Ярость на собственную глупость, на наглость этих дикарей, посмевших глумиться над хозяином – да над кем, над самим государем, оказавшим им честь, пригласившим на царскую охоту! – лишила Ивана Васильевича разума. Сцепив кулаки, он обрушил такой удар на затылок Салтанкула, что и потом, спустя много времени, дивился, как это не перешиб шею будущему шурину. Но крепка оказалась черкесская башка: Темрюкович только крякнул – и сунулся носом в землю, уронив девку.
Царь подскочил к ней и, все еще не веря, разорвал на груди бешмет и шелковую, под горло сорочку.
Ох ты, как ударило по глазам, какие белые голуби выпорхнули на волю, ранее туго сдавленные одеждой! Бросилась в глаза родинка под левой грудью, большая, выпуклая, похожая на третий сосок.
Так вот почему Салтанкул беспрестанно льнул к этому «сокольнику». Он притащил на царскую охоту свою любовницу!
Возмущенный государь нашарил в траве ту же плеть, которой эта тварь терзала коня, и от всей души опоясал тонким кровавым следом ее тело.
Девка выгнулась дугой, испустила хриплый крик и открыла глаза. Ни следа от тумана беспамятства! Этот взгляд ожег Ивана Васильевича, и какое-то мгновение он стоял недвижимо, не веря тому, что прочел в этих раскосых черных очах. Не страх, не ненависть. Отчаянный призыв и страсть!
Испугавшись чего-то, он снова ударил – на сей раз слабее, потому что руки не слушались. Девка взвилась, будто змея, ставшая на хвост, и так же, по-змеиному, обвилась вокруг царя всем телом. Он выронил плеть, стиснул ее – даже захрустели косточки стройного тела! Впился в губы. Холодные, тугие, они отвечали так, что у царя подкашивались ноги. Чудилось, в жизни не бушевало в груди такого темного, мрачного пламени, как сейчас, когда полуголое, избитое тело льнуло к нему!
Иван Васильевич повалил ее, рухнул сверху и попытался растолкать ноги коленями, однако Кученей вдруг начала сопротивляться, и сопротивлялась люто – стискивала зубы, вывертывалась, шипела и царапалась, будто дикая кошка. Но где ей было противостоять разохотившемуся, распаленному мужчине! Навалился, прижал к земле, уже, считай, одолел, как вдруг она гибко вытянула руку и вцепилась в его же собственный отброшенный кинжал. Прижала в своему горлу, лицо вмиг стало строгим, отрешенным:
– Пусти, не то зарежусь!
Голос звучал так по-девчоночьи отчаянно, русские слова выговаривались так смешно, что у Ивана Васильевича мгновенно остыло все в теле. Он ей почему-то поверил, поверил сразу. Зарежется, как Бог свят, зарежется!
Поднялся на ноги. Она тотчас вскочила, ожгла огненным взором – и кинулась к Салтанкулу. Затрясла, затормошила. Иван Васильевич думал, она пытается привести княжича в сознание, однако Кученей просто вытряхнула бесчувственное тело из бешмета и торопливо напялила его, скрыв свои лохмотья.
Иван Васильевич перевел взгляд с ее лица на лицо беспамятного Темрюковича и спросил, уже почти уверенный в ответе:
– Он тебе кто?
– Брат родной.
– Видать, крепко брат тебя любит?.. – спросил с подначкою, но в ее точеном лице ничто не дрогнуло.
– У нас все братья сестер любят крепко, глаз с них не сводят, не дают в обиду.
– А ты, значит, дочка князя Темрюка? Она кивнула, глядя исподлобья.
– А знаешь, кто я?
Кученей ничего не ответила, только вскинула пренебрежительно брови:
– Я ведь только женщина. Ничего не знаю. Государь усмехнулся. А ведь с этой девчонкой не соскучишься! И какая красота, Боже, ну какая же чудная, неописуемая красота…
– Тебе с косами больше пристало, чем в шапке, – буркнул он, смущаясь вновь проснувшегося желания. Вот же ведьма, околдовала она его своими холодными, скользкими губами, что ли?!
Девушка потупилась. Так они стояли какое-то время друг против друга, не зная, что делать и что говорить. Потом Кученей подобрала с травы свою косматую шапку, встряхнула ее и нахлобучила, заботливо скрыв под ней косы. Подошла к коню брата и вскочила в седло, не заботясь более ни о своем привязанном, избитом белом скакуне, ни о Салтанкуле, который начинал слабо постанывать – приходил в себя.
Иван Васильевич смотрел на нее, вдруг ощутив себя брошенным, одиноким ребенком. Страшно не хотелось, чтобы она вот так, просто повернулась – и уехала, исчезла!
Девушка, словно нарочно, на него не глядела – подняв голову, напряженно всматривалась в небо. И вдруг с радостным горловым кличем:
– Кагаз! – вскинула руку.
«Кагаз» значит «вернись», это слово Иван Васильевич знал: слышал, как сокольники черкесские подзывают своих ловчих птиц. Он уже устал нынче удивляться и только головой покачал, когда с неба пал белый кречет и осторожно опустился на протянутую руку Кученей.
* * *
Когда государь объявил о своем решении взять в жены дочь Темрюка Черкассого, княжну Кученей, иные бояре чуть ли не за кинжалы хватались – чтобы тут же, на царском дворе, горла себе от великого позора перерезать. «Вновь Орда на нас грядет!» – кричали старики. Нет, что и говорить, в давние-предавние времена брали киевские князья за себя половецких красавиц, если не находилось невест заморских. Матушка самого Юрия Долгорукого была половчанка. Однако чужестранные невесты были нужны русским князьям зачем? Чтобы не было браков меж близкой родней, чтобы не хирело потомство государей русских. Последней чужеземкой-царицей была бабка нынешнего царя, Софья Фоминишна Палеолог – византийская царевна. Правда, в его матери Елене Глинской тоже играла малость чужой крови, но ведь Глинские давно покинули Литву, обрусеть успели. И первую жену, Анастасию, царь взял себе из родовитой русской фамилии Захарьиных. Но уроженок Кавказа никогда среди княжеских жен не велось!
– А вот велось, – запальчиво возражали знатоки давно минувших дел. Некогда грузинка Русудан, тетка знаменитой царицы Тамар, была замужем за князем Изяславом Мстиславичем Киевским. Она же спустя несколько лет сосватала своей племяннице сына князя Андрея Боголюбского, Юрия Андреевича, который стал грузинским царем Георгием.
Конечно, это было очень давно, лет этак четыреста тому назад, но ведь было же! Недаром сказано в Святом Писании, что нет на свете ничего нового, чего бы не было под солнцем. Но, с другой стороны, Русудан была царевна, а эта Кученей кто такая? Хоть и кичатся Черкасские: ведут-де они свой род от кабардинского князя Инала, происходившего от султанов египетских, – для русских бояр родство это – тьфу на палочке. Многие из них могут исчислить свое происхождение с времен поистине незапамятных, от самого Рюрика (и государь – в их числе), а сей Инал помер какую-то сотню лет назад, так что сам Темрюк Айдаров, отец Кученей, всего лишь правнук его. Это ли древность? Это ли родовитость? Вдобавок, ходили по Москве всякие слухи про то, что Кученей эта совсем не затворница, в тереме не сидит; будто дает князь Темрюк Айдарович такую свободу дочери, что как бы она до греха не довела, та свобода…
Впрочем, бояре, судача, словно переполошенные старые сплетницы, старались, чтобы эти пересуды не доходили все же до ушей князя Черкасского. Тяжелый нрав Темрюка был известен, Салтанкул-Михаил тоже прославился своей лютостью и буйством: казалось, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы бранно. Да и царь словно бы ошалел: подать ему черкешенку, и все тут! Насилу уговорили выждать, пока минет год со дня смерти царицы Анастасии, чтобы за это время обучить Кученей потребным царице повадкам, а потом крестить по православному обряду. И вот наконец весной 1562 года в Успенском соборе государь всея Руси Иван IV Васильевич вновь сделался женатым человеком.
…Если правду говорят, что души покойных могут иногда посещать места прежних обиталищ, то душа царицы Анастасии Романовны должна была с великой тоской взирать на свою любимую светлицу, уставленную некогда ткацкими и вышивальными станами, пяльцами, изумляющую взор множеством искусных изделий. Черкешенка Кученей, которую после крещения звали Марией Темрюковной, не была приучена ни к какому женскому рукоделью, поскольку воспитывалась вместе с братом по-мужски. Ей нравились, конечно, красивые богатые ковры, но только восточные, с цветами и узорами, а покровы церковные и шитые жемчугом иконы наводили на нее тоску. Боярыня Воротынская, старшая над светличными девками и боярышнями, была ныне удалена с мужем-воеводою в ссылку, на Белоозеро, прежние умелицы разогнаны, станы вышивальные и пяльцы вынесены вон за ненадобностью. По стенам развесили чучела птиц, и на самом почетном месте красовался белый кречет, умерший недавно от старости.
Из царедворцев особым расположением Кученей пользовался только государев лекарь Бомелий. Она ненавидела ближних, доверенных людей мужа – Афанасия Вяземского и Малюту Скуратова, не верила им. А вот лекарю – верила. И не за его врачебное искусство, а поскольку он оказался очень умелым чучельником. Кроме того, Елисей Бомелий, вернее Элоизиус Бомелиус, был в России таким же чужаком, как и Кученей, и она всегда привечала лекаря в своих покоях, находя особое удовольствие в том, чтобы обучать его своему языку. Способный к чужим наречиям Бомелий вскоре весьма бодро залопотал по-черкесски. Кученей была напрочь лишена женской застенчивости и с охотой рассказывала лекарю о своем самочувствии, радостно хохоча, когда он принимался шутливо горевать: мол, лечить ему у царицы совершенно нечего. Молодая черкешенка, несмотря на худобу, была и в самом деле здорова, как лошадь. Но она была немало изумлена тем, что никак не может зачать ребенка от царя. Бомелий, знавший все сокровенные тайны царицына тела, немало изумился бы, если бы ребенка все же удалось зачать… Но лекарь благоразумно помалкивал, и Кученей продолжала лелеять страстные надежды. Однако что-то не ладилось дело.
Шло время, и супруги все больше отдалялись друг от друга. Оба – и Иван Васильевич, и Кученей – скоро поняли, что обманулись, ошиблись в своих ожиданиях.
Царь искал у дерзкой красавицы не только постельных утех, в которых ей не было равных, – он надеялся найти в ней такую же милую, отзывчивую, всепонимающую душу, какая привлекала его в незабвенной Анастасии. Но если первая жена Ивана Грозного была ангелом, ненадолго сошедшим с небес на землю, то вторым браком он сочетался с истинной дьяволицей. Никакие заботы мужа, никакие его беды, болезни, горести, а также радости или достижения для нее не существовали. Когда Кученей все же давала себе труд о них задуматься и озаботиться, то лишь постольку, поскольку это касалось ее и ее нужд. Муж ссорится с ненавистными боярами и насаждает в стране опричнину – это поможет Кученей добиться для своего любимого брата Салтанкула звания окольничего или нет? Чтобы сломать сопротивление думы и народа, царь вместе с семьей уезжает на неопределенный срок в Александрову слободу, покидает государство без пригляду – но позволит ли он жене взять своих девушек, которые развлекали ее, любительницу скоромных забав как с мужчинами, так и с особами одного с собой пола?..
Смиренниц невинных не водилось среди этих смелых, дерзких девушек, которых Мария Темрюковна долго подбирала для своего окружения, отсеивая затворниц и праведниц и не обращая ни малейшего внимания на родовитость. Для парадных выходов и приемов у нее имелось сколько угодно почтенных боярынь, однако самыми ближними были вот эти пятеро. Если и ходили смутные слухи о не всегда пристойных забавах, которым предается молодая государыня в своих покоях, то доподлинно, толком никто ничего не знал: девки царицыны горой стояли друг за дружку, а прежде всего за госпожу, храня тайны своих игрищ.
Одной из любимейших царицыных забав была игра в ворона и голубок.
Облаченная в черный шелковый кафтан и мужские шаровары (когда могла, царица предпочитала одеваться по-мужски, а в собственных покоях женского одеяния никогда не нашивала, чувствуя себя в нем, словно в оковах и веригах одновременно), Мария Темрюковна металась по просторной палате, а девицы, полураздетые, в одних тонких исподних рубахах, должны были от нее убегать.
Черная вороница Мария Темрюковна была проворна и ловка. Каждую пойманную голубку она награждала поцелуем в губы, и порою этот поцелуй затягивался, словно ни жертва, ни вороница не могли прервать удовольствие. При этом Кученей гладила голубку в таких укромных местечках, так умело ласкала, что девка потом едва стояла на ногах. Однако от этих бесстыжих ласк девки не утрачивали девства, и, когда какая-нибудь любимая царицына наперсница выходила замуж, ее окровавленные простыни с гордостью предъявлялись посрамленным гостям, мигом заглушая все пакостные шепотки.
Конечно, женские ласки для распутной Кученей были всего лишь пресной водичкой по сравнению с терпким вином мужских объятий. Не зря, не зря государь с самой первой встречи бешено ревновал жену к ее собственному брату! Именно Салтанкул был ее первым мужчиной. Они стали любовниками в ранней юности. Но потом, когда Темрюк Черкасский задумал перебраться в Россию, он призвал к себе опытную повитуху, о которой было известно, что она мастерски превращает потаскух в невинных девиц, и велел ей зашить ложесну Кученей, да так, чтобы никто и заподозрить не мог, что она давненько утратила девство. Князь Черкасский, который был старше дочери всего на пятнадцать лет (его женили совсем мальчишкой), и сам не мог спокойно смотреть на ее поразительно красивое лицо, у него тоже горела кровь при мысли о ее волнующем теле, но он понимал, что может найти утешение у других женщин, в то время как прекрасная Кученей принесет ему нечто большее, чем мимолетное наслаждение: богатство и высокое положение. После этого он от души выпорол сына и дочь: Салтанкула – чтоб не смел больше трогать сестру, Кученей – чтоб покрепче сжимала свои стройные ножки перед мужчинами. Обоих унесли чуть живыми. Повитухе же полоснули по горлу лезвием, дабы не сболтнула лишнего, и Темрюк начал готовиться к переезду в Московию.
За хлопотами он не заметил, что дети его усвоили тяжелый урок очень своеобразно: Салтанкул наряжал сестру в мужской наряд и забавлялся с ней противоестественным способом, словно с каким-нибудь пригожим мальчишкой из горного аула, среди которых находилось немало желающих доставить удовольствие молодому князю. Кученей же страстно полюбила боль, и чем сильнее охаживал ее плетью брат, тем более был уверен в ее наслаждении. Этого же она требовала и от мужа.
Кстати сказать, лекарь Бомелий, человек опытный и проницательный, при одном из осмотров догадался, что Кученей перенесла серьезное хирургическое вмешательство по женской линии. Именно старания повитухи привели к тому, что у нее вряд ли могли быть дети. Вдобавок сам Бомелий украдкой опаивал ее снадобьями, вообще исключающими всякую возможность зачатия.
Разумеется, он делал это не сам, не по своей злой воле, а по тайному указу государя – вернее, не указу, а намеку. Иван Васильевич очень скоро разгадал бешено честолюбивую натуру жены и всего ее семейства и прекрасно понимал, что рождение сына у второй жены будет означать неминучую смерть его сыновей от Анастасии: Ивана и Федора. По рассказам стариков, Грозный знал, как тягалась его бабка Софья Палеолог со своим пасынком Иваном Молодым, а потом и с сыном Ивана Дмитрием за наследственный трон, какие козни плелись при этом – кровавые козни! А Мария Темрюковна с братцем даже и исхитряться не станут – мигом отравят или задушат мальчишек, которые станут им помехою на пути к власти. А чуть позже или одновременно с сыновьями погибнет и сам Грозный… Именно поэтому он обрек жену на бесплодие.
Конечно, черкешенка вовсе не страдала от несбывшегося материнства. Сын ей нужен был всего лишь как средство достичь абсолютной власти и получить полную свободу действий. Она-то думала, что, сделавшись царицею, обретет волю вольную и сможет творить все, что ей заблагорассудится, однако слишком строги были правила теремной жизни того времени. Ох, как проклинала Кученей ту самую Софью Палеолог, мужнину бабку! Ведь до той поры, пока не пришла на Русь византийская царевна, обычаи были куда проще. Государыням, княгиням и боярыням дозволялось посещать храмы Божий вместе с мужьями, обедать за одним столом с мужчинами, гулять где захочется… Теперь же Кученей сидела в своих палатах, как птица в клетке, и одно было у нее развлечение: переодевшись, украдкой выскользнуть из Кремля на Поганую лужу, где происходили казни строптивцев-бояр, недовольных мощным засильем опричнины – нового детища Ивана Грозного, который пытался собрать Русь в единый государственный кулак. Вид крови, смертей, звуки мучительных стонов и криков пробуждали чудовищное вожделение царицы.
Свобода, недостижимая свобода… Она сводила царицу с ума!
Вот отцова мать Кученей – в ее честь Темрюк и назвал любимую дочку, – после того, как овдовела, велела построить себе двор поодаль от своего аула. Когда женское одиночество становилось невыносимым, уезжала туда, и по ее приказу нукеры, преданные госпоже, как псы, приводили к ней на ночь красивых пастухов и охотников. Им завязывали глаза, и никто не знал, куда их ведут, с кем проведут они ночь. Если гость не мог доставить госпоже настоящее наслаждение – а по слухам, она была так неутомима и жадна до мужской ласки, что иные юнцы умирали в ее постели, – его убивали. Но за тем, кто уходил живым, строго следили, и, стоило ему распустить язык, вскоре он получал удар кинжала под ребро.
Вот если бы Кремль принадлежал ей, Кученей… Если бы все те молодцы-опричники, которых муж сейчас собирает вокруг себя, чтобы давить боярство, принадлежали ей! Среди них были такие красавцы, что у Кученей становилось мокро между ног при одном взгляде на них.
Не будет этого никогда! Даже если она овдовеет. Умри Грозный, ее запрут в монастыре.
О Аллах, на что обрекла она себя, согласившись пойти за московского царя? Ее держат в клетке, в клетке! Здесь, в золоченой клетке Кремля, она и умрет с тоски…
Помог ей не кто иной, как Салтанкул. Новоиспеченный окольничий испугался, что обуреваемая бесами похоти сестрица выдаст себя царю, откровенно заведет любовников – и тогда разразится страшная буря, которая сметет всех Черкасских с лица земли. Салтанкул знал, что опала государева настигает всю родню того человека, на которого гневался царь. Еще свежа память о том, как уничтожались семьи предателей Адашева и Курбского! И Салтанкул решил по возможности утишать неистовое сластолюбие сестры. Не самолично – этак его через неделю на погост свезли бы! – а с помощью других мужчин.
По Москве пополз тайный слушок: завел-де Михаил Темрюкович у себя девку-черкешенку (с самого Кавказа привез!), которая в постели такое вытворяет, что и в самом скоромном сне не увидишь. Наши, дескать, бабы рядом с нею – просто перины сырые, немятые. И так-то она скачет, и этак-то выворачивается. Однако сношаться с нею возможно только ночью, под непроницаемым покровом тьмы и тайны. Да и то не всякому! Никто не мог понять, почему этого парня или мужчину Темрюкович до своей рабыни допускал, а этому давал от ворот поворот.
Ответ был прост: выбор делала сама Кученей.
…В последнее время самым любимым развлечением царицы стало смотреть женихов. От веку дворцовые девушки должны были приводить присватавшихся к ним на царицыно погляденье. В назначенный день и час будущий жених являлся в укромный покойчик и там высиживал на лавке или метался из угла в угол, зная, что в это время его придирчиво озирает из соседней горенки сквозь потайное отверстие в стенке сама государыня. Явиться собственнолично она могла только перед очень знатным человеком либо близким к царю, ну а женихов всяких там сенных девок да постельниц с вышивальницами смотрела потаенно.
Больше всего Мария Темрюковна радовалась, когда девушки-сироты просили ее саму найти им женихов. С полным на то правом она могла тогда отправиться в Грановитую палату, куда в обычное время вход был заказан, и глазеть в окошечко на холостых красавцев, собранных нарочно для смотрин у крыльца. Как правило, они заранее знали, какой именно невесте ищут жениха, и либо выставлялись как могли, если кус был лакомый, либо нарочно скромничали, держали глаза потупленными да стояли столбами в надежде, что не поглянутся ни царице, ни невесте. Впрочем, иные молодые глупцы не могли отказать себе в удовольствии похвалиться нарядом и повадкою просто так, не для дела, а лишь бы обратить на себя благосклонный взор этой таинственной особы – царицы, о красоте которой ходили легенды, но зреть которую дано было не каждому.
Но с просьбами выбрать жениха к Марии Темрюковне обращались очень редко, лишь когда невеста была совсем бедна и надеялась получить приданое от государыни. Ведь в таких случаях женихов царица приискивала из числа самых невзрачных уродов, на которых девушка сама и не глянет никогда. А тут, хочешь не хочешь, – придется идти под венец. Не спорить же с царицею! Поговаривали, что самое малое две девицы лишили себя жизни после навязанного им выбора, предпочли пламя адское жизни с малоумными да гугнявыми, которые пользовались особенным расположением Марии Темрюковны.
Да и смотрины уже выбранных женихов порою превращались в настоящую пытку. Никогда нельзя было заранее угадать, даст государыня согласие на брак или нет. Царица, которая девок своих бивала нещадно, драла как Сидоровых коз, порою вдруг преисполнялась такой заботы о них, что самый писаный красавец казался недостойным взять в жены ее служанку. И чем пригляднее был жених, тем вероятнее следовало ожидать царицына отказа…
А потом, когда молодец несолоно хлебавши брел из дворца, к нему подходил какой-нибудь весельчак из ближнего окружения Михаила Темрюковича и брался развеять тоску-печаль. Красавца ночью приводили с завязанными глазами в некий дом, а выпускали лишь под утро, ошалевшего, измученного, томимого одним только желанием: вновь испытать запретные, невероятные ласки.
Но как ни были осторожны Кученей и ее братец-сводник, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Однажды, расшалившись в ночных забавах, царица накалила в огне свой перстень и заклеймила кого-то из своих нечаянных любовников, словно норовистого жеребца. А перстень был непростой – двуглавый орел, государев герб. Парень оказался глазаст и умом крепок: живо сложил два и два, получил четыре – и до смерти перепугался. Невтерпеж ему стало, что государя, коему он обязан всеми благами и удачами (парень был из числа опричников, обласканных царем), подло обманывает его же собственная жена. Конечно, идти доносить на нее было все равно что самого себя на кол посадить, но парень знал грамоте и подкинул государеву псу Малюте Скуратову подметное письмо…
Надобно сказать, что Иван Васильевич давно уже охладел к жене и теперь не прочь был бы развязаться с ней. Но как? В монастырь сослать за бесплодие, как некогда отец, великий князь Василий Иванович, сослал Соломонию Сабурову? Можно бы, но больно хлопотно. Вот если бы Кученей померла невзначай… Однако что-то мешало ему отдать тайный приказ Бомелию – чтобы изготовил какое-нибудь смертное питие для царицы. Уж больно красива была эта дикая степная кошка! И лоно ее таило бездну наслаждений, что очень много значило для сластолюбивого царя.
Подметное письмо заставило Ивана Васильевича одуматься. Пощады за измену не будет! Однако Грозный при всей своей вспыльчивости и лютости был умным человеком. Он прекрасно понимал, что публичный позор жены сделается позором и для него самого. Был царь Грозный – а станет Смешным. Таким и прослывет в веках. Царица погибнет тайно, от причины непонятной… вот и пришло время отдавать приказ Бомелию. Но лишь после того, как царь совершенно удостоверится, что подметное письмо не лжет, а также после того, как изменница сослужит последнюю службу…
Среди бояр, недовольных нововведениями царя, изо всех сил противостоящих опричнине, был Иван Петрович Федоров-Челяднин, бывший глава Боярской думы. Государь очень хотел бы попрать этого дерзкого, богатого, уважаемого всеми человека. Он исподволь стал внушать Федорову-Челяднину мысль, что хочет сделать его не только думским, но и земским главою да еще и наградить черноземными землями. Поверивший этим посулам Федоров-Челяднин и не заметил, как отступился от прежних своих сотоварищей-бояр. Он так старался завоевать благосклонность государеву, что из кожи вон лез, указывая ему на недовольных, на «крамольников», как их теперь называли. При этом он чувствовал, что царь хочет от него чего-то еще, но не понимал, чего именно. Однако был готов на все!
И вот как-то Иван Васильевич разоткровенничался.
Он призвал Федорова-Челяднина к себе и начал разговор:
– Дошло до меня, что князь Михаил Темрюкович держит у себя дома какую-то девку.
– Да небось и не одну, – по извечной боярской привычке перебивать царя, не сдержался Федоров. – Как обойтись без женской прислуги?
– Ты дурня-то из себя не строй да не больно вольничай! – покосился на него Иван Васильевич. – Та девка не прислуга, а блудня, кою он своим ближним опричникам изредка попользовать дает. Может быть, ты и сам об этом что-нибудь слышал.
– Шел такой слух, – после некоторой заминки признался Федоров. – Что-то лопотали мои служилые, да я мимо ушей пропустил.
– А зря, – буркнул царь. – Впрочем, ладно. Исправишь это. Пойдешь ты к Михаилу Темрюковичу и скажешь ему, что хочешь ту девку иметь.
– Да куда мне ее? – испугался Федоров. – Домой, что ли? Моя боярыня меня со свету сживет!
– Сказал же – не ломай шута! – бешено крикнул Иван Васильевич. – Коли не по нраву мое испытание – катись из Александровой слободы в Москву и сиди там, трясись студнем, жди, дойдет до тебя опричник с топориком либо нет. Дойдет, не сомневайся! А я-то мыслил сделать тебя главою земщины…
Федоров громко, жадно сглотнул:
– Прости, великий государь! На все согласен!
– А коли так, – угрюмо сдвигая брови, молвил Иван Васильевич, – молчи да слушай. Пойдешь к Темрюковичу и плети ему семь верст до небес, обещай горы золотые, только уговори, чтоб он тебя к той непотребной девке хотя бы на одну ноченьку сводил. Наври чего-нибудь, дескать, с бабы твоей никакой сласти уже нету, а ты мужик в соку… мы ведь с тобой ровесники, кажись? Значит, тебе и сороковника еще нет, ну, какие наши годы! Опять же сказано: седина в голову – бес в ребро. Вот и вали все на этого неодолимого беса похоти, который искушает тебя денно и нощно. Словом, умри, но уговори Темрюковича отвести тебя к ней. Что уж ты там с ней станешь делать – сам смотри, хошь, мни ее почем зря, а хошь, рядом бревном лежи. Но только непременно пощупай ты у нее под левой грудью, есть ли там родинка затаенная, под вид как бы третий сосочек. Понял?
