Текст книги "Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Тех, кто остается в живых…
– Темница кошмаров! – с ужасом зашептались аулетриды. – Она ведь не выйдет оттуда живой!
Архонт после некоторого размышления кивнул, однако украдкой покосился на Клеарха.
К его удивлению, несговорчивый Азариас тоже кивнул. Да, Клеарх готов был сейчас поддержать Никарету и архонта, потому что понимал: какой бы ни была эта темница, она уж определенно не кошмарней городской тюрьмы, где вместе содержатся самые страшные преступники и мелкие мошенники, где Лаис была бы сразу изнасилована и не дожила бы до рассвета, особенно если кто-то из недоброжелателей пленницы шепнул пару слов на ухо старосте тюрьмы и поставил перед голодными людьми миску с мясом да подбросил несколько лишних хлебов. За возможность утолить голод там кого угодно удавят, а не только невинную девушку!
В том, что Лаис невиновна, Клеарх был совершенно убежден. Он был также почти убежден, что здесь не обошлось без интриганки Мауры – уж очень она нынче лезла вперед и норовила очернить Лаис. Именно Мауре было проще всего украсть данкану Лаис и подбросить на место убийства.
Однако зачем Мауре понадобилось убивать Гелиодору?! Клеарх знал, что та была очень добра, старалась ни с кем не ссориться и даже с Маурой и ее компанией уживалась довольно мирно, хотя самой близкой ее подругой была Лаис. И Гелиодора была самой близкой, вернее, единственной подругой Лаис.
По сути дела, если бы Маура оказалась среди подстрекательниц убийства, ее жертвой должна была стать Лаис…
Клеарх вздохнул, с болью в сердце глядя, как рабы уносят девушку, так и не пришедшую в сознание.
Потом он посмотрел на Никарету, которой предстояло продолжать испытание аулетрид. Вид у них был довольно жалкий и обескураженный: ведь почти все жители разошлись, потрясенные случившимся!
Клеарх тоже не мог дольше находиться около храма, на ступенях которого все еще лежало тело Гелиодоры. Ему нужно собраться с мыслями, чтобы решить, как спасти Лаис.
– Послушай, верховная жрица! – послышался вдруг звучный голос, и к Никарете сквозь ряды немногих оставшихся зрителей пробрался… Нет, важно прошествовал невысокий, немного плешивый и несколько кривобокий, довольно невзрачный человек, одетый в белый гиматий и живописно задрапированный в алую хламиду – настолько яркую, что на нее больно было смотреть.
Клеарх удивился, что не разглядел его раньше. Возможно, этот человек не мог пробраться из задних рядов, хотя всегда и везде предпочитал держаться на виду. Ведь это оказался знаменитый афинский омилитэс Демосфен.
Он был приглашен в школу гетер на общие испытания аулетрид, а потом должен был остаться на соблазнения по жребию. Люди, хорошо знающие его несговорчивый, заносчивый характер, заранее предрекали провал той девушке, которой выпадет жребий соблазнить Демосфена. Если Артемидор Главк был неприступен из равнодушия к плотской любви (то есть таково было общее мнение), то Демосфен – из чистой вредности и любви унижать других, особенно женщин.
Особенно продажных женщин!
Ходили слухи, что в молодости он был отвергнут одной гетерой и так возненавидел с тех пор это сословие, что не мог упустить случая унизить его представительниц.
Клеарх сразу вспомнил, как говорил о нем с Лаис и как она сморщила свой чудесный носик при одном упоминании имени Демосфена.
«Бедная девочка, – с болью подумал Клеарх, – удастся ли мне увидеть тебя вновь?»
Клеарх вспомнил, как встретил ее впервые на храмовом празднике, когда было обнаружено и закрыто тайное святилище Кибелы в подземелье. Лаис, увенчанная розами, была так прелестна, смущена и горда, что нежность и желание одолели Клеарха, и он поклялся, что рано или поздно эта девушка будет принадлежать ему. Он начал приглашать Лаис на свои симпосии, исподволь приучал к себе, страстно мечтая о том дне, когда сможет ею обладать, смиряя свою ревность, ибо понимал, что гетера не может принадлежать одному мужчине… Самым тяжелым испытанием для него было наблюдать, как Лаис отдается Артемидору – так пылко и страстно отдается, словно влюбилась в него!
Завтра о ее победе над Артемидором Апропозитосом, Артемидором Неприступным должны были объявить со ступеней храма Афродиты. Завтрашний день должен быть стать днем триумфа Лаис – ведь, насколько было известно Клеарху, она единственная из аулетрид выполнила свое задание. Теперь трудно предугадать, сообщит ли Никарета коринфянам об успехе аулетриды, которую подозревают в ужасном преступлении.
Едва ли…
И, возможно, Артемидор так и не узнает, что был совращен женщиной, а не своей бездушной мраморной любовницей, и, значит, теперь у него есть повод исполнить клятву, которую некогда дал матери, и жениться. То есть все труды по подготовке этого обмана, все старания, предательство Мавсания – все было бессмысленно!
При воспоминании о Мавсании какая-то мысль мелькнула в голове Клеарха, однако тотчас исчезла, спугнутая звучным голосом Демосфена:
– Желаешь ли ты, великая жрица, чтобы великий эллинский омилитэс избавил храм Афродиты от позора и спас эту несчастную аулетриду от обвинений?
Никарета, которая из последних сил старалась сохранить остатки самообладания и призвать к порядку своих перепуганных, плачущих питомиц и расстроенных наставниц, чтобы хоть как-то закончить испытания, недоверчиво взглянула на Демосфена:
– О чем говоришь ты, господин? Да возможно ли это?!
– Возможно ли это? Ты оскорбляешь меня сомнениями, – высокомерно ответствовал Демосфен. – О чем я говорю? Да лишь о том, что мне нужно совсем немного времени, чтобы поговорить с Лаис, – только и всего! И завтра – завтра же! – при полном собрании граждан Коринфа я избавлю Лаис от всех обвинений, а храм Афродиты – от позорного клейма.
Никарета умоляюще взглянула на архонта, который с любопытством прислушивался к этому разговору, хотя, конечно, и был изрядно уязвлен тем, что знатный афинский гость обратил свое красноречие к Никарете, а не к нему, главе городских властей. Однако он не мог противиться влиянию знаменитого афинянина.
– Ну хорошо, – смилостивился архонт наконец, – но только недолго!
– Могу я сопровождать нашего гостя? – спросил Клеарх.
Архонт растерялся. Он явно мечтал поставить на место хоть одного из этих заносчивых Азариасов, но не решался.
– Да простит меня господин коринфянин, – внушительно проговорил Демосфен, – но я должен поговорить с этой девушкой один на один.
Архонт едва сдержал довольную улыбку при виде поражения Клеарха, однако лицо его не утратило выражения суровой значительности.
– Прости, Клеарх, – сказал он, разводя руками. – Если в самом деле хочешь помочь Лаис, предоставь дело нашему уважаемому гостю.
Клеарх склонил голову, показывая, что смирился.
И тут он вспомнил, что за мысль его осенила при воспоминании о Мавсании!
Это открытие настолько потрясло Клеарха, что он замер, ошеломленно глядя в никуда, и больше не обращал внимания на то, что происходит на ступенях храма Афродиты.
Между тем Никарета позвала евнуха.
Подбежал, переваливаясь, Галактион. Его добродушная физиономия была донельзя обеспокоенной, а глаза покраснели от слез. Ему, конечно, было невыносимо жаль Лаис, однако он ни за что не решился бы ослушаться приказа Никареты.
Галактион взял бесчувственную девушку на руки и направился куда-то в обход храма. Демосфен, горделиво держа голову, следовал за ним. По приказу архонта туда же пошли также несколько рабов, которым следовало охранять знатного гостя из Афин, – однако только снаружи, не заходя в темницу кошмаров, о которой ходили самые ужасные слухи. Возможно, это были только слухи, но проверять их правдивость никто по доброй воле не решился бы. Архонту тоже меньше всего хотелось жертвовать хорошо обученными рабами, каждый из которых обошелся городской казне в изрядную сумму. Вздумалось Демосфену щеголять своей храбростью – его дело! Впрочем, архонт был почти убежден, что в темницу Демосфен не войдет: станет беседовать с девушкой из-за двери.
Площадь перед храмом опустела, и только тогда Клеарх очнулся от своих размышлений и поспешно зашагал куда-то, совершенно забыв о том, что в сторонке его ждут рабы с носилками, ибо приличия требовали, чтобы знатных горожан, по примеру изнеженных афинян, несли по улицам рабы. Клеарх этого обычая терпеть не мог и частенько забывал о приличиях. Тем более сейчас, когда можно было вообще обо всем на свете забыть!
Коринф, школа гетер, темница кошмаров
Лаис очнулась, когда ее грубо швырнули на холодный каменный пол. Вернее, пробудились все ее ощущения, которых она лишилась в то мгновение, когда увидела перед собой мертвое, изуродованное, оскверненное тело Гелиодоры с черными отпечатками чьих-то безжалостных пальцев на нежной шее. Больше она ничего не чувствовала, зато слышала почти все. И, главное, Лаис услышала, как в убийстве подруги обвинили ее – из-за данканы, ее данканы!
Той самой, потерянной.
Пока злорадно вопила Маура, пока Клеарх пытался защитить Лаис, пока с ним спорил архонт, пока что-то растерянно причитала Никарета и наперебой кричали люди, Лаис была погружена в телесное оцепенение. Однако разум ее отнюдь не оцепенел! Она в первое же мгновение угадала, кто убийца Гелиодоры, и поняла, что жизнь этой прекрасной, очаровательной, доброй и милой девушки была прервана лишь для того, чтобы отомстить ее подруге. Отомстить Лаис!
Кто мог желать этого настолько сильно, чтобы пойти на зверское преступление? Только один человек, которого Лаис недавно обманула и оскорбила своим обманом настолько, что он, конечно, готов на все, лишь бы уничтожить ее.
Это Артемидор Главк, кто же еще?!
Он каким-то образом дознался, что стал жертвой хитроумной аулетриды, которая во что бы ни стало хотела успешно выполнить свое выпускное испытание. Это Мавсаний проговорился, конечно… Артемидор что-то вспомнил из событий той ночи, заподозрил неладное и выпытал у раба правду. И решил отомстить.
И как же страшно он отомстил!..
Лаис сама виновата.
Когда Мавсаний явился в дом Клеарха и предложил свою помощь, он сразу сказал, что Лаис потеряла данкану. А он ее нашел… Почему, ну почему Лаис не потребовала ее вернуть?! Тогда все было бы проще. Тогда Артемидор, возможно, не задумал бы такой гнусный план. Тогда, возможно, он сразу убил бы Лаис. А сейчас…
Впрочем, нет, Артемидор желал не просто гибели Лаис. Он чувствовал себя таким опозоренным и униженным, что хотел и ее опозорить и унизить любой ценой!
Будь она просто убита, ее оплакивали бы горькими слезами. Ее все жалели бы! Теперь она будет казнена позорной казнью, она будет мучительно умирать, распятая на городской стене, а потом, когда смерть, наконец, соизволит за ней явиться, труп Лаис сбросят в какую-нибудь расщелину, где его будут клевать стервятники и все путники станут плевать туда, предавая проклятию убийцу Гелиодоры… Гелиодоры, ни в чем не повинной – только в том, что ей позавидовала злобная подруга.
Но ведь это же не так! Во всем виновата Элисса, которая остригла волосы Мауре и Гелиодоре. После этого они надели парики, и мерзкая Маура с чего-то взяла, будто Лаис завидует Гелиодоре. В самом деле, парик очень шел ей, но она стала так похожа на Мауру, ну просто до отвращения, что Лаис совершенно не могла выдавить из себя ни слова похвалы.
Что?.. Гелиодора стала похожа на Мауру? А может быть, Артемидор и его наемные убийцы просто перепутали? Может быть, они хотели убить именно Мауру? Все знали, что Лаис и Маура ненавидят друг друга, и никто бы не удивился этому убийству.
Конечно, Лаис не было бы так мучительно тяжело, у нее не разрывалось бы сердце, если бы ее обвинили в убийстве Мауры. Но считаться одной из убийц Гелиодоры… Жестоко изнасилованной, задушенной…
Лаис взвыла от боли в сердце и ударилась головой о каменный пол с такой силой, что на какое-то мгновение и впрямь лишилась сознания. Но тотчас ощутила, как чьи-то руки приподнимают ее, а голос бормочет:
– Лаис! Прекрасная Лаис! Я твой друг, я пришел спасти тебя и спасу!
Голос вроде был полон участия, однако он почему-то внушал Лаис неизъяснимое отвращение. Она попыталась вырваться из объятий его обладателя, однако тот оказался очень силен. И, хоть называл себя другом Лаис, объятия его были отнюдь не дружескими! Он тискал ее груди, шарил по бедрам и старательно пытался просунуть между ногами свой восставший мужской орган.
Лаис стискивала колени и изо всех сил изворачивалась, но он держал крепко, впивался губами в ее губы и шептал:
– Будь моей! Приласкай меня! И я спасу тебя, клянусь, даю тебе слово Демосфена!
Видят боги, Лаис на многое готова была ради спасения, которое позволило бы ей отомстить убийце любимой подруги! Она без малейших колебаний отдалась бы любому стражнику своей темницы, она соблазнила бы какого угодно, самого уродливого тюремщика, если бы он открыл ей дверь на свободу, однако имя Демосфена вызвало у Лаис прилив такого отвращения, что спазм сдавил ей горло – и ее едва не вырвало прямо во впившийся в ее губы рот знаменитого краснословца.
Лаис с силой отшвырнула его.
Демосфен отпрянул, возмущенно шипя:
– Дура! Неужели ты утратила всякий разум! Или хочешь висеть на городской стене, чтобы вороны выклевали тебе глаза еще живой? Чтобы зловонные мухи высосали твою кровь? Чтобы мокрицы грелись у тебя между ног? Хочешь сходить с ума от того, что не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и даже не можешь отогнать от себя насекомых и гнусных птиц, пожирающих тебя, еще живую, словно падаль?!
Что и говорить, Демосфен блистал красноречием, как полуденное солнце – лучами, однако страшные картины, которые он рисовал перед Лаис, не повергли ее в безумный панический страх, а странным образом вернули хладнокровие.
Она огляделась.
В светце торчал факел, озаряя каменные стены мрачного помещения без окон. С одной стороны была тяжелая дверь, с другой – какое-то темное отверстие выше человеческого роста и довольно широкое. Возможно, там находилась еще одна темница?
Потом Лаис перевела взгляд на сидевшего перед ней Демосфена.
– Что ты потребуешь за мое спасение? – спросила она так спокойно, словно узнавала у него цену за какую-нибудь безделицу, а не за собственную жизнь.
– Я уже сказал! – тяжело дыша от неутоленного вожделения, простонал омилитэс. – Тебя! Твое тело, твою страсть! Ты можешь биться и орать, как девственная жрица Артемиды, которую насилуют разбойники, разрушившие храм; ты можешь лежать покорно и неподвижно, как лежала в первую брачную ночь моя невинная и непорочная невеста… К слову сказать, и сделавшись женой и родив мне трех детей, она продолжает так же уныло лежать в нашей постели… Но куда же это веду я свою тропу среди словесных дебрей?
Демосфен вдруг схватился за голову, и Лаис подумала, что он заблудился в этих самых «словесных дебрях», порожденных его же болтливостью, и забыл о сути дела, но тотчас сообразила, что это не более чем одна из фигур речи, к которым часто прибегают краснословцы во время своих выступлений!
– Я пролагаю тропу своих речений, – с новым пылом воскликнул Демосфен, – пытаясь дать тебе понять: ты можешь вести себя как угодно. Я настолько жажду тобой обладать – жажду с той минуты, как случайно встретил тебя в Афинах, нет, гораздо раньше, с тех пор, как увидел твое незабываемое лицо на одной из фресок этого бездарного мазилы Апеллеса, – настолько жажду обладать тобой, говорю я, что готов ради этого на все!
Лаис почувствовала себя глубоко оскорбленной из-за пренебрежительного отзыва о своем бывшем возлюбленном, знаменитом художнике Апеллесе, однако сдержала вспышку ярости.
Она отнюдь не чувствовала себя польщенной столь пылкой страстью Демосфена, которого презирала, – напротив, она была унижена этой страстью и даже ценой свободы не собиралась ее удовлетворять. Тем более что она всем существом человека, чья жизнь находится в опасности, кому смерть уже почти заглядывает в глаза, чувствовала не только фальшь в этих выспренних словесах Демосфена, но и некую ловушку.
– А что будет потом? – спросила она, намеренно не поправляя на себе растерзанный хитон, ибо понимала, что зрелище ее обнаженной груди и бедер лишает этого болтуна разума, а значит, он невольно будет искренен с ней. – Что произойдет после того, как я отдамся тебе? Разве двери темницы откроются? Там ведь еще стражники… Не получится ли так, что должна буду подставлять свою замочную скважину под множество мужских ключей?
Ее рассчитанная грубость заставила Демосфена еще больше возбудиться.
Впрочем, Лаис зрелище этого возбуждения было неприятно, даже отвратительно, и она поспешно отвела взгляд от нагих чресл краснословца.
– Ты отдашься только мне! – решительно заявил он, жадно протягивая к ней руки. – А затем мы призовем архонта, которому ты признаешься в совершенном злодеянии.
– Низко же ты ценишь себя, Демосфен, если считаешь покорность женщины твоим ласкам злодеянием! – съехидничала Лаис, и Демосфен так и вспыхнул:
– Что ты несешь?! Под злодеянием я разумею жестокое убийство твоей подруги, которое ты совершила!
От ярости у Лаис перехватило горло, и, хотя она готова была кричать, она смогла только прошипеть:
– Я не убивала Гелиодору! Слышишь?! Не убивала! И готова повторить это хоть сто раз!
– Можешь повторять хоть тысячу, – усмехнулся Демосфен, – тебе никто и никогда не поверит. Охлос[35] уже приговорил себя к смерти, твоей казни ждут с нетерпением, как редкостного зрелища, как представления в театре Диониса, и нужно создать еще одно зрелище, устроить еще одно представление, чтобы тебе позволили не только жить, но и вернули тебе народную любовь. Я могу сделать это! Только я могу это сделать! Ты признаешься в убийстве, а я произнесу в твою защиту такую речь, что тебе мигом вернут свободу. Тебя полюбят еще больше, чем прежде!
– Но ведь ты убежден, что я убийца… – удивленно проговорила Лаис.
– Какое это имеет значение? – высокомерно вскинул голову Демосфен. – Я не зря горжусь силой своего красноречия. Я способен на все, в том числе и заставить весь народ Коринфа думать так, как я хочу, заставить поверить в твою несуществующую невиновность. Я произнесу такую речь!.. Мы выставим твою подругу исчадием Аида, ламией[36], чудовищем, более беспощадным, чем все гарпии[37], вместе взятые, мы скажем, что она преследовала тебя, как черные эринии[38] – Ореста[39], что она отравила твою жизнь, как Деянира отравила хитон Геракла, мы скажем, что ее ревность жгла тебя, как жгла кожу Геракла кровь кентавра Несса…
Деяниру, жену Геракла, вожделел и похитил кентавр Несс. Геракл убил его, но перед смертью коварный Несс успел сказать Деянире, что его кровь обладает волшебным действием и поможет ей вернуть любовь Геракла, если тот ее покинет. Спустя некоторое время Геракл вознамерился жениться на другой; тогда Деянира пропитала кровью Несса хитон Геракла, однако кровь оказалась ядовитой, и Геракл умер в страшных мучениях.
– Нет! – закричала Лаис. – Замолчи! Твой язык еще более ядовит, чем кровь Несса! Чудится, что воздух здесь уже отравлен твоими словами! Я не позволю тебе оболгать Гелиодору! Она мертва, она не может опровергнуть твою клевету, но я не позволю и звуку сорваться с твоих лживых уст. И вообще, прикрой свой жалкий пеос[40] – на него смотреть противно. Да я никогда в жизни не отворю свое лоно этому блудливому недоростку! Лучше умру, чем буду принадлежать человеку, который настолько лжив, что готов ради обладания женским телом обмануть весь народ Коринфа!
Демосфен торопливо одернул хитон, поправил гиматий и живописно обмотал вокруг своего несколько кривобокого стана алую, пронзительно-алую хламиду.
Лаис, затравленно наблюдавшая за ним, сообразила, что в привычных действиях он обретает спокойствие. И в самом деле – тяжелое дыхание Демосфена выровнялось, лицо приобрело прежнее значительное выражение, движения стали ровными.
– Ну что ж, – наконец сказал Демосфен, – будь по-твоему, Лаис. Если ты предпочитаешь смерть моим объятиям – пусть будет так! Но я хочу облегчить твою участь. Вот здесь, – он снял с шеи шнурок с подвешенным к нему крохотным фиали[41] и показал Лаис, – заключена капля смертоносного яда. Он лишает человека жизни в одно мгновение! Я стал носить при себе этот фиали после того, как заимел страшного врага сначала в лице подлого завоевателя Филиппа Македонского, а затем, после его смерти, и Александра, который называет себя Великим. От этого ничтожества, возомнившего себя повелителем Ойкумены, никто не защищен: я могу в любой момент быть схвачен, подвергнут чудовищным пыткам и мучительной смерти. Поэтому я приготовил себе спасение: с помощью одной капли этого яда я в один миг отправлюсь в вечное странствие по полям асфоделей[42] – и никогда даже не вспомню имен своих гонителей! Теперь я дарю тебе это дивное зелье. Не тревожься – у меня есть еще один такой же фиали, который выручит меня в нелегкую минуту. А этот пригодится тебе. Советую тебе не ждать долго и выпить яд прямо сейчас. Ну?
Лаис недоверчиво смотрела на Демосфена. Судя по тому, как нетерпеливо поблескивали его глаза, в этом поступке тоже крылся какой-то подвох… Но какой? В доброту и в искреннее желание Демосфена помочь ей избежать смерти Лаис решительно не верила, просто не могла поверить!
В чем же тут разгадка?..
– Ты, конечно, сочла, что я вручил тебе какую-то мучительную отраву, от которой у тебя вылезут глаза и выпадут волосы, а кишки завяжутся узлом? – высокомерно спросил Демосфен, уловивший ее нерешительность и заметивший растерянность в ее глазах. – Это не так. Яд великолепный! Ты в этом убедишься, едва лишь он коснется твоих уст.
– Зачем ты решил избавить меня от мучений? – прямо спросила Лаис.
– Видишь ли, – вкрадчиво проговорил Демосфен, – я поклялся верховной жрице, что завтра спасу храм от позора, освободив аулетриду-убийцу, то есть тебя. Но ты не хочешь выйти на свободу. И у меня нет другого выхода сдержать слово, как убить тебя. Вернее, убедить тебя убить себя. Тем более… Тем более что ты все равно не доживешь до рассвета. Тебя уничтожит или сведет с ума то существо, которое обитает в подземелье. Его не зря называют терас![43] Это древнее чудовище, оно водилось здесь еще во времена первой Никареты. Это тайна храма, но я случайно проведал о ней.
Демосфен умолк, а потом снова заговорил, на сей раз едва слышно, словно боясь спугнуть неведомо кого, и, тревожно озираясь, добавил:
– Сначала ты услышишь легкий шорох, как будто кто-то ползет по подземному коридору, задевая его тесные стены своей чешуей. Потом… Ну, думаю, рассудок покинет тебя еще прежде, чем терас высунет вон оттуда свою страшную пасть и разинет ее… Смерть от его когтей и зубов не менее ужасна, чем медленная смерть на распятии! Но если ты покончишь с собой, выпив мой яд, я скажу, что ты перед смертью призналась мне в содеянном, однако честь храма и школы тебе дороже жизни, поэтому ты и убила себя. Твоя добровольная смерть спасет святое имя храма Афродиты. Я слышал, ты однажды уже избавила этот храм от позора. Так не задумайся совершить это еще раз!
С этими словами он положил фиали на пол перед Лаис, размеренным шагом подошел к двери и несколько раз стукнул в нее. Заскрежетал засов, дверь открылась.
Демосфен на миг помешкал на пороге, словно ожидал, что Лаис взмолится о пощаде и примет его условия. Однако она молчала, и краснословец, выдернув факел из светца, с достоинством удалился.
Дверь затворилась, вновь заскрежетал засов.
Лаис осталась одна – в кромешной тьме ожидания смерти…
Кажется, ждать осталось недолго…
Лаис нашарила на полу фиали и ощупала его. Флакончик, похоже, был сделан из тринакрийского стекла и казался очень легким.
А может быть, он пуст? Но вот пробка, и эта пробка залита воском…
Лаис надела тонкий кожаный шнурок, на котором висел фиали, на шею и подумала, что многое простит Демосфену, если это окажется не какой-нибудь обманкой и капля его яда в самом деле поможет ей избежать смерти. Однако она не спешила принять этот яд. Нет ничего более нелепого, чем умирать, когда тебя облыжно обвиняют, когда нужно найти человека, который в самом деле повинен в смерти Гелиодоры!
– Афродита, – прошептала Лаис, – ты видишь и знаешь правду. Неужто ты привела меня с далекой Икарии в Коринф лишь для того, чтобы я была опозорена и казнена? Чтобы свершилась великая несправедливость и смерть моей любимой подруги не была отомщена? Афродита, я в руке твоей, как цветочный лепесток на ладони ветра… Ты можешь сдуть меня наземь и растоптать, но подай, молю, хоть какой-то знак, чтобы я поняла, за что ты меня караешь! Я приму все смиренно, только яви мне волю твою! Проясни мне ее!
Лаис всматривалась в темноту, ждала хоть какого-то звука или промелька света, однако вокруг царила полная тишина.
Лаис вздохнула. Афродита дважды являлась ей, потом защитила ее от стрелы в жертвище Кибелы… Что же значат сейчас ее молчание, ее равнодушие?
Лаис понурилась, пытаясь хоть как-то смириться с мыслью о том, что богиня отвернулась от нее.
Почему? Неведомо…
Впрочем, умные люди говорят, будто иногда боги карают нас не только за то, что мы уже совершили, но и за то, что мы могли бы совершить, если бы остались живы! Возможно, и Лаис предстоит совершить какое-то злодеяние, вот богиня и отвернулась от нее.
Но что может быть большим злодеянием, чем зверское убийство Гелиодоры?!
Картина изуродованного, измученного тела вновь предстала перед глазами Лаис, и, пытаясь избавиться от нее, отогнать эти мучительные воспоминания, она тихонько запела песню, которую так любила в былые, невозвратные времена, когда звалась еще Маленькой косулей и жила на острове Икария со своей любимой тетушкой Филомелой, заменившей ей мать. Да, эту песню они часто пели вместе с Филомелой!
Где розы мои,
Фиалки мои?
Где мой светлоокий месяц?
Вот розы твои,
Фиалки твои,
Вот твой светлоокий месяц!
Вдруг почудилось, что она поет не одна, что ей вторит чей-то нежный голос… Точно так же было и на Икарии, когда Афродита впервые явилась ей, и на борту пентеконтеры[44] в минуту величайшего отчаяния и безысходности! Неужели богиня все же решила оказать ей свою милость здесь, в этой непроглядной тьме?
Лаис напряженно вслушивалась, но пения слышно не было. Однако какие-то звуки все же достигали ее слуха.
Шепот?.. Нет, едва различимый шелест. Словно сухие листья шевелятся под ветром.
Но откуда в каменной темнице дерево с сухими листьями?!
Шорох то громче, то тише…
Слух девушки был так напряжен, что, наверное, она могла бы расслышать топот паука по стене.
«Сначала ты услышишь легкий шорох, как будто кто-то ползет по подземному коридору, задевая его тесные стены своей чешуей…»
Все совершенно так, как говорил Демосфен!
Леденящий ужас подступает и берет в плен. Рассудок мутится…
«Думаю, рассудок покинет тебя еще прежде, чем терас высунет вон оттуда свою страшную пасть и разинет ее…»
Да, все так, как Демосфен предсказывал!
Лаис сжалась в комок и обратила испуганный взгляд в ту сторону, где, как она помнила, находилось отверстие. Она-то думала, это ход в другую темницу, а это, получается, проход, которым чудовище приползало к своим жертвам…
Шорох повторился, ледяной пот ужаса оросил лицо Лаис, волосы на голове зашевелились, дрожь сотрясла тело.
Оказывается, нет ничего страшнее темноты и неизвестности!
Да, не зря говорила Никарета, что заключенные в темницу кошмаров начинают мечтать о порке!..
Да? Но откуда это известно, если их здесь кто-то пожирает? Как они, пожранные, могли об этом рассказать другим?
А еще Никарета вскользь обмолвилась, что аулетрид, заключенных в темницу кошмаров и выживших, выгоняют из школы и они пополняют ряды самых дешевых портовых шлюх.
Получается, есть кого выгонять, и находятся те, кто пополняет эти самые ряды?
Значит, были девушки, которые как-то умудрились не только выжить, но и не сойти здесь с ума? Значит, чудище не всегда вылезает из норы, не всех уничтожает?
Лаис обхватила себя руками, чтобы согреться и унять дрожь, и вслушалась в шорох.
Он то прекращался, то возобновлялся, как будто обитатель тьмы двигался к ней неспешно, иногда останавливаясь и отдыхая.
Демосфен упомянул, что это – древнее чудовище. Видимо, настолько древнее, что стало почти немощным, если ему необходимо так часто отдыхать.
И еще одну странность заметила Лаис. Шорох слышался то ближе, то дальше. Можно было подумать, что терас иногда поворачивает обратно, а потом снова возвращается.
Он что, не голоден? Никак не может решить, пожрать ли приготовленную для него жертву или отправиться восвояси?
Нет, терас должен быть очень голоден, ведь на памяти Лаис никого не отправляли в темницу кошмаров! Она в школе почти год… Обитатель каменных пещер, что же, ничего не ел все это время?!
Даже самые страшные и могучие чудовища, о которых слышала Лаис, непременно нуждались в пище. Поэтому им приносили жертвы. Но чтобы какое-то из них не ело почти год!..
В это просто невозможно поверить.
Хотя вполне возможно, что это кошмарное существо питается не только здесь? Лаис отлично знала, что подземелье храма изрезано множеством коридоров и переходов, пронизывающих недра Акрокоринфа. Где-то в самых глубинах располагались даже старинные кладбища, куда теперь, конечно, никто не отваживался пойти, однако многие семьи до сих пор имели родовые склепы в пещерах Акрокоринфа.
Кроме того, некоторые ходы вели в совершенно обжитые дома, пристроенные к горе еще в древности, когда Коринф только заселялся людьми, и владельцы их порой даже не подозревали о том, куда можно выйти через эти катакомбы! Один из таких путей, например, очень причудливым образом соединял поместья Главков и Азариасов: именно благодаря этому Лаис, Клеарх, Неокл и Никарета смогли проникнуть в подвалы дома Главков и устроить достопамятную ловушку для Артемидора, чтобы Лаис смогла пройти выпускное испытание.
Возможно, терас этими переходами пробирается в какие-то другие места, где и наедается настолько, что сейчас никак не может решить, хочет он съесть новую жертву или нет?
А может быть, чудище вообще не придет? Может быть, наутро стража явится узнать, жива Лаис или нет, – и обнаружит ее и живой, и в здравом рассудке. То есть вполне готовой для того, чтобы быть распятой на городской стене…
Ну нет! Если есть хоть малейшая надежда выбраться отсюда, Лаис должна попытаться это сделать!
Она впотьмах добралась до стены и нашарила край отверстия. И, еще раз напомнив о себе Афродите и попросив ее о милости, вошла в неизвестность.
Если в темнице кошмаров было мрачно и холодно, то что же сказать об этом каменном коридоре! Мрак и стужа сгустились, казалось, стократно, хотя, очень может быть, это стократно сгустился страх Лаис. Она вела одной рукой по стене и каждый миг была готова к тому, что из-за угла высунется неведомое существо и откусит ей руку или вообще сразу же проглотит целиком.
