Текст книги "P.S. Я тебя ненавижу!"
Автор книги: Елена Усачева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Глава четвертая
Забывчивость
Отец сидел на кухне, остановившимися глазами смотрел в телевизор. Там кто-то куда-то шел.
– Ты где была? – уронил он свой тяжелый взгляд на Элю.
– У Машки Минаевой. Она мне с уроками помогла.
Отец на секунду завис, впитывая полученную информацию. Что-то у него там переклинило, по лицу было видно – не понимает.
– Ну, отличница наша, – подсказала Эля. – Такая, с косичкой.
– Ну да, ну да, – забормотал отец. Он не вспомнил. Это было и неважно. – Мать звонила?
Эля выразительно посмотрела на отца. Как она может знать, звонила ли мать, если дома сидит он, а не Эля.
– Чего молчишь? – Он навалился на стол, локтем отодвигая тарелку с холодцом. Прямо еда дня!
– Меня дома не было, я не знаю. – Эля глянула на экран, где уже никто никуда не шел, а все лежали в кровати и молчали.
– Была где? – переклинило отца. Он уронил голову, чуть не задев русыми вихрами остатки закуски.
– В Караганде! – разозлилась Эля. – Шел бы ты спать.
– Ты еще меня будешь гнать, – потянулся отец к Эле, но она сделала шаг в сторону, и он тяжело качнулся на табуретке, едва не потеряв равновесие.
В телевизоре заохали, завозились под тонкой простыней. На актрисе была надета комбинация. Актер оказался в джинсах. Странные у них представления о сексе.
Отец засопел и, звеня тарелками, принялся искать пульт. Все думает, что Эле рано такое смотреть.
Стало скучно. Эля уже собралась уходить, и, развернувшись, вспомнила.
– Слушай! – Даже как-то улыбнуться захотелось. – А ты мать ревнуешь?
Отец засопел громче, полетела на пол тарелка с холодцом.
– Ревнуют одни дебилы убогие! – Отец стал клониться вперед.
Ответ удивил.
– Почему?
– Потому! – Отец пытался встать, но завода на это не хватало. Он чуть подпрыгивал на табурете, заставляя ноги вспомнить, как им разгибаться. – Ревнуют, когда не уверены в себе. А я мужик! Я в себе никогда не сомневался.
Что-то отец не то говорил. Ревность это же из разряда благородных эмоций.
– Ну, так отомсти ей.
– Ничего! – Он все-таки поднялся, уронив нож с вилкой. – Сама придет. Приползет.
Лицо его вдруг преобразилось – брови поползли вверх, глаза округлились, рот дернулся в неуместной улыбке.
– А я ее не пущу.
Он махнул рукой. Попавшаяся на пути чашка падение пережила не столь мирно. Обиделась и раскололась.
– А! – Отец рухнул обратно на стул. – Месть штука тоже глупая. Типа я обиделся, что они поступили неправильно. Ерунда! Ничего я делать не стану. Буду ждать. Пускай все идет как идет. Она вернется. Куда денется?
Отец перестал качаться. Сделал строгое лицо и старательно сфокусировал расползающиеся глаза на Эле.
– Дочь! Что ты тут делаешь? Тебе уже спать пора. Ты ужинала?
Эля тяжело вздохнула и отправилась в свою комнату.
Как же, вернется мать, жди! Если отец продолжит пить, то возвращаться будет не к кому.
Про Сашку не вспоминалось два дня, куда-то он пропал. Пошел, что ли, свои зубы исправлять? Отец пил, и сидеть дома не было никаких сил. Эля прилежно ходила в школу. Минаева на контакт не выходила, разговоры не заводила. Что было странно. Зачем в тот день на крыльце остановила? Топала бы Эля себе и топала. Нет, надо было задержать, тащить в гости, гадости говорить
И вдруг, как из другой жизни, из давно забытого фильма – алгебра, стопка двойных листочков на учительском столе.
– Максимихин! Встань! – грохнула математичка, не успел умереть звонок. – Знаешь, что за такое бывает?
Сашка еще глупо оглядывался, он еще не понимал, хотя мина под его ногами взорвалась, спасения не было.
– «Два» за работу тебе и Дроновой.
– А я при чем? – подняла голову Алка.
Дальше Эля не смотрела, она слушала. Вдруг как-то все сразу вспомнилось – уборка, тяжелая железная ручка, внимательный взгляд Минаевой. Испугалась – сейчас все догадаются. Но вроде пока говорили не о ней… Против воли, против желания посмотрела на класс. Глаза сами нашли Максимихина.
Тот стоял, щурясь, отчего губы невольно обнажили выступающие клыки. Вот-вот кинется.
– Это вы уже разбирайтесь сами! – кипела праведным гневом учительница. – Что стоишь? Получай свою работу! За себя и за Дронову! Это впервые в моей практике, чтобы кто-то крал тетрадь и вносил в нее исправления! Ты бы хоть ручку взял другую.
– Максимихин! Ты чего, совсем с башкой раздружился? – заорала Алка, вскакивая.
– Я ничего не делал!
Не то чтобы Сашка оправдывался. Так сказал, для проформы.
– А что тут делать-то? Ты же возвращался в класс! Забыл?
Народ непонимающе гудел. Эля еле сдерживала торжествующую улыбку. Наверное, Наполеон после Ватерлоо чувствовал себя так же. Победителем.
Чтобы увидеть ее, Минаева развернулась на своем первом ряду. Смотрела так, как будто все знала. А вот это уже не очень хорошо. Со своим правдорубством Минаева сейчас поднимет руку и скажет, что видела – Эля брала у Сашки ручку.
– Давайте вы будете ругаться после уроков, – пыталась перекрыть поднявшийся шум математичка.
Но бесконечные «что?», «что?», «что?» витали в воздухе. Действительность противно шипела: «Ш-ш-ш-што он сделал?» «Ш-ш-ш-што написал?» «За ш-ш-ш-што ругают?»
– Ничего я не исправлял, – гнул свое Сашка.
– А это что? – размахивала листком учительница. – Чернила твоей ручки! Ты возвращался в класс. Сухова! – вспомнила математичка. – Он же ходил за дневником?
– Ходил! – Эля пыталась говорить спокойно, но голос звенел.
Сашка быстро оглянулся. Он все понял. Глаза нехорошо блеснули. Эля глянула на Дронову. Ей нужна была поддержка, хоть кто-то, кто не думал так, как Максимихин.
Алка стояла около учительницы, жгла взглядом свою работу.
– Максимихин! Ты труп! – медленно произнесла она.
Сашка молчал. Смотрел на Элю и улыбался. Нехорошо так. Шевеля челюстью, словно что-то застряло между зубами. И тогда Эля снова глянула на Машку. Та уже изучала доску. Лицо сосредоточенное. Она сейчас была похожа на бойца, готового к броску на противника. В штыковую атаку. Говорят, это самое страшное, штыковая, когда лицом к лицу, когда убиваешь практически голыми руками.
– Придурок! – громко, на весь класс прошептала Алка.
Обессиленно упала на свой стул. Она плакала. На самом деле! По раскрасневшимся от ярости щекам текли слезы. Беззащитно терла глаза тыльной стороной ладони. На мгновение стало ее жалко. Подойти, сказать: «Вот видишь, что принесла тебе дружба с Максимихиным. Возвращайся, со мной будет лучше». Сдержалась. Сейчас лучше ни во что не соваться. Не привлекать внимание.
Теперь класс наполнился возмущенным кваканьем. Над головами носилось: «К-к-как он мог?», «К-к-к-как посмел?», «К-к-как только додумался!» Девчонки пылали праведным гневом.
– Что же ты молчишь? – продолжала свою пытку математичка
Она была растеряна. Не ожидала такой реакции. Рассчитывала, что все сразу признаются, покаются и можно будет дальше вести урок. Но тут – одна рыдает, другой смеется.
– Максимихин! Скажи что-нибудь.
– А вы у Суховой спросите, – неожиданно звонко отозвался Сашка. – Я ничего не делал!
– Максимихин! При чем тут Сухова? У нее, знаешь ли, с работой все в порядке! И у тебя было бы все в порядке, если бы ты втихаря в класс не залезал, якобы за дневником. Ты бы лучше Дроновой с уроками помог, чтобы она начала своей головой думать.
– Да не просила я никого! – вяло оправдывалась Алка.
Она не знала, куда деваться. Она плакала, на нее смотрели, ей хотелось сбежать, но вот так, посреди урока? «Ах!» упала она руками на парту, опустила лицо.
– Вот! – ткнула в ее сторону пальцем учительница. – Единственное, что могу сделать, – это дать заново переписать работы. Но с тобой, Александр, будет говорить директор. Это вопиющий случай. Такого в нашей школе еще не было.
И снова Сашка смотрел на Элю. Она не выдержала:
– Что уставился? – выкрикнула. – Влюбился, что ли?
– Ага, – мрачно произнес Сашка и щелкнул языком. – До одурения.
Алка взвизгнула и все-таки выскочила за дверь. Минаева тяжело качнула головой. Эля перевела взгляд на математичку. Все решится сейчас. После драки кулаками не машут. Если сию секунду ничего не откроется, завтра никто выяснять не будет.
– Так, ладно, сели. – Математичка все еще не знала, что делать. Она глядела на выложенные две работы. Думала. – С этим случаем мы будем разбираться отдельно. Сухова! Сходи за Дроновой, посмотри, что у нее там.
Внутри у Эли все оборвалось. Медленно поднялась. Ей сейчас не хватает только остаться с Алкой наедине и начать ее утешать.
– А давайте я пойду? – тихо произнесла Ничка, вытягивая вверх тонкую бледную руку, словно отвечать собиралась.
– Вы туда еще табуном пойдите, – начала злиться учительница, жестом усаживая Доспехову обратно. – Сухова, что ты застыла? Вы же подруги!
Эля побрела к выходу.
– Они больше не дружат!
Поискала глазами. Голос звучал с ряда у стены. Кто? Минаева? Доспехова?
– Замолчали! – Математичка хлопнула ладонью по столу. – Открыли тетради! Пишем работу над ошибками.
– Ну, ну, иди, – услышала Эля шепот в спину.
Оглядываться не стала. Что она там в этом Максимихине не видела?
Выпала в коридор.
Конечно, никакую Дронову она искать не пойдет. Не станет смотреть на рыдающую Алку, слушать ее жалобы на Сашку. А пойдет она на улицу. Какая-то неправильная у нее вышла победа. Вроде бы все как хотела, но слишком уж странно.
На улице шел дождь. Дворник подметал опавшие листья. Они грязными ошметками цеплялись за метлу, собирались в мокрые кучки.
Дома была мама. Эля поняла это по знакомому голосу ведущего. Отец смотрел телевизор, мать слушала радио. Это было их главное противоречие.
– Ты почему не в школе?
Видеть мать непривычно. За четыре дня Эля успела про нее немного забыть. А заодно и говорить с ней – тоже непривычно. Поэтому молчала.
– И что это у вас за бардак на кухне?
Мать была в ярости. Наверное, накрутила себя, пока никого не было.
– Тебя разве не учили убираться?
– Мне некогда. – Эля попыталась пройти в комнату.
– Что у вас здесь происходит? – не пустила ее мать
В коридоре было темновато, но Эля видела – мать изменилась. Она стала красивее и увереннее в себе. А еще в ее лице появилось что-то жесткое. Прическу, что ли, поменяла?
– А как ты считаешь? – Эля прислонилась к дверному косяку и улыбнулась – мать может сколько угодно кричать, но сейчас, здесь, в этой разгромленной квартире, не ей командовать. – Сбежала и думаешь, что все застыло, ожидая твоего прихода?
Мать вздрогнула – теперь и она поняла, что роли переписаны, что кричать бесполезно.
– Я за вещами, – негромко произнесла она.
– А он их все выкинул.
– Я смотрю, вы здесь веселитесь.
– Не отстаем от тебя!
Мать стояла около платяного шкафа, глядя на ворох истоптанной, разорванной одежды.
– Между прочим – это ты виновата! – истерично вскрикнула она. – Если бы ты не лазила, куда не надо, все бы оставалось как прежде.
Ярость ударила в голову. Стало жарко. Вся обида, все непонимание, вся усталость разом навалились, смешались со словами.
– Зачем оставлять что-то как раньше? – заорала в ответ Эля. – Ты же нас не любишь! Ты бросила нас ради какого-то мужика!
– Я бросила? – Лицо матери некрасиво скривилось, вспыхнули красные пятна на скулах и кончике носа. – Да твой папочка меня сам выгнал! Как узнал про Сережу, так сразу и выгнал!
– Ты могла не уходить! Здесь же я! А вы меня все только бросаете! Вам лишь бы в кого-нибудь влюбиться.
– Не ори на мать! Ори на своего отца! Это все твоя дурацкая манера брать без спроса. Брать чужие вещи!
И она пнула разбросанные тряпки.
– Здесь теперь нет ничего твоего!
– За отцом повторяешь? Правильно! Научил плохому! Слабак!
– Не смей так про него говорить! – Эля сжала кулаки.
– А ты ударь! Ударь! Вырастила на свою голову! Ни капли совести.
Мать отступила, и Элю словно оттолкнуло от нее. Она ворвалась в свою комнату, благо дорогу больше никто не загораживал. Быстро огляделась. Что-то хотелось взять, но очень важное. И уйти. Уйти навсегда. Со стены смотрели лошади. У них были влажные внимательные глаза. И теплые носы. Эля сорвала со стены объявление о наборе в конно-спортивную школу и выбежала.
– Ты куда? – Мать снова стояла в коридоре.
– В школу! Перемена закончилась.
Пускай они все уходят! Отчаливают от белого пирса огромным лайнером, дают прощальный гудок, пускают в небо черный дым. Они ей не нужны. Без них обойдется. Топайте дружным строем. Дронова, мамочка, Минаева, весь класс! Предатели! Все до одного!
На улице все еще шел дождь. И люди тоже шли. Кто в куртках, кто с зонтами. Все по делам.
Трясущимися руками Эля расправила объявление. Надо завести себе собаку. Вот кто никогда не предаст. Найдет щенка, поселит у себя в комнате. Назовет его Хорошо. И будет ей всегда так – хорошо…
На объявлении по линии горизонта галопом скакала лошадь. Грива развевалась. Хвост стлался. Все четыре ноги были оторваны от земли. Невероятно красиво. Бульварный проезд. Это где-то поблизости. На автобусе надо проехать.
Денег на дорогу не было – плевать. Эля дождалась автобуса, поднырнула под турникет, с независимым видом уселась на одиночное кресло, уставилась в окно. Редкие бабушки с осуждением смотрели на нее. Эля вытерпела ровно остановку и, когда автобус остановился на красный свет, обернулась. Чтобы обжечь взглядом. Чтобы сказать грубость. Чтобы защититься.
Никто на нее не смотрел. Показалось. Была одна старушка, но она изучала содержимое своей сумки. Два мужика. Парнишка. Тоже, наверное, перемена в школе длинная.
Автобус лениво тащился через парк. От придвинувшихся к дороге деревьев стало темнее, дождь загрустил и превратился в пронизывающую морось. Казалось, что он попадал в салон, забирался под одежду.
Конно-спортивный центр «Русь» имел красивые въездные ворота, высокие, с завитушками. Но ни справа, ни слева забор не продолжался. Метров сто бежала одинокая асфальтовая тропинка, чтобы упереться в низкую железную калитку. За сетчатым забором, справа, на большой песчаной площадке бегал невысокий толстый белый конек. Мокрая грива подрагивала в такт тяжелым шагам. На коньке сидел худенький парнишка, из-под капюшона торчал нос. В сторонке курил бородатый мужик в фиолетовой куртке. Он с добрым прищуром глядел на месящего грязь конька, на сосредоточенного наездника. Молчал.
Эля толкнула калитку. Она железно лязгнула, не поддаваясь. Здесь был электронный замок, который не спешил открываться. Дождь радостно зашуршал, прибавляя оборотов.
Конек фыркнул, спотыкаясь на мокром песке. Парнишка вскрикнул. Бородатый мужик выпустил облачко дыма.
– Эй! – позвала Эля.
Дождь вобрал в себя звуки. Эля еще раз толкнула калитку. Поискала, можно ли как-то обойти это внезапное препятствие.
– Эй! – крикнула она уже громче, когда конек был к ней ближе всего.
Тяжеловоз встрепенулся. Замер, упершись крепкими ногами в землю, подобрал зад. Парня тряхнуло в седле. Он сильно качнулся вперед, капюшон окончательно закрыл ему лицо.
– Работаем, работаем! – раздалось издалека.
Бородатый бросил окурок, сменил позу, переместив центр тяжести на другую ногу.
– У тебя еще пять минут, – произнес он.
– Как мне войти? – попыталась просунуться сквозь частую решетку Эля.
Конек коротко заржал, выражая недовольство незваным соседством. Парень хлопнул по покатым бокам зверя пятками, но конь только еще сильнее уперся ногами в землю. Парень выбрался из капюшона. Бледное узкое лицо, тонкий нос, мокрые темные короткие волосы.
– Там кнопка изнутри. Руку просунь, – крикнул он.
– Что стоим? – Мужчина шел через площадку. У него была неожиданная пружинящая походка и резкие движения.
Эля нашла кнопку. Дверь зло щелкнула и открылась. Ну да, будь ее воля, она бы никого не пускала.
Конек прыгнул в сторону, заставив парнишку заерзать в седле.
– Тебе чего?
Мужчина смотрел на нее быстрыми внимательными глазами. Он был явно молод, хоть и носил бороду. Все это смутило, поэтому Эля заговорила нерешительно:
– Я про лошадей узнать.
Ей все представлялось не так. Никакого дождя и грязи! Большие площадки, наездники в белых леггинсах, в касках на головах. Красивые тонконогие лошадки, коричневые или черные. А здесь все как-то совсем неправильно.
– Заниматься хочешь? – спросил бородатый.
Конь, казалось, прислушивался к их словам, поводил ушами, шевелил белой верхней губой.
Эля кивала, но мужчина на нее уже не смотрел.
– Алька, может, закончим на сегодня? Что-то тебя Лёник не слушается.
От этого детского, словно из прошлой жизни прозвища вдруг стало хорошо. Алька… Это от Олега или от Александра?
– Я галопом пройду? – Мальчишка смахнул с носа набежавшую каплю.
– Ты его не поднимешь.
– Подниму!
– Отшагивать потом придется.
– Отшагаю.
– Дождь!
– Не снег.
– Ну, иди! – И, повернувшись к Эле, бородатый позвал: – Пошли в тренерскую.
Эля не сразу поняла, что это говорят ей, засмотревшись на всадника. Упрямый мальчишка Алька боролся с конем. Животное не слушалось: не поворачивалось и вообще не двигалось с места.
Бородатый уходил. Эле пришлось его догонять.
– А почему он не слушается? – спросила испуганно. Если все лошади буйные, какое же в этом удовольствие?
– Алька? – Быстрый взгляд, улыбка в усы.
– Конь.
– Ленивый.
Сзади раздался тяжелый топот. Конь шел неспешным галопом по дальней кромке площадки. Алька сидел, вцепившись в повод, но это не помогло. Стоило коню повернуть и увидеть дорожку к конюшням, он прибавил скорости, невероятно резво для своей комплекции проскакал по диагонали и понес всадника к деревьям, за которыми начинался асфальт.
– Держи его, держи! – весело прикрикнул мужчина.
Справиться с конем Альке удалось только под деревьями. Конь упирался и довольно пофыркивал. Мальчишка размазывал по лицу грязь и упрямо поджимал губы.
– И отшагать три круга! – напомнил мужчина, уводя Элю к двухэтажному деревянному домику.
– А они все такие? – робко спросила она.
Радужная картинка с чистенькими послушными лошадками, красивыми наездниками и полями с зеленой травкой поблекла.
– А! – отмахнулся мужчина. – Эти двое постоянно воюют.
По этому легкому жесту Эля окончательно убедилась, что человеку, идущему рядом с ней, не так уж и много лет. Лет двадцать. Еще не старик. Зачем ему борода?
– Я про лошадь.
– Это конь. Лёник. Ты-то когда-нибудь на лошади сидела?
– В деревне.
– А хромаешь почему?
– Со ступенек упала. В детстве. Давно уже. Я и не замечаю.
– Нога болит?
– Нет. А что, из-за этого меня не возьмут?
– Чего не взять-то? Если нога не болит, ходи на здоровье. Стремена можно сделать разной длины, чтобы было удобней.
Эля снова посмотрела на плац. Мальчишка справился с конем, и теперь они шагали вдалеке. Оба мокрые и понурые.
– А вы всегда в дождь ездите? – забеспокоилась Эля.
– Нет, в дождь мы обычно не ездим. Алька настоял. Не захотел в крытом манеже. Тебе в эту дверь. Там Семен Петрович. Все у него и узнаешь.
Похлопывая себя по карманам, мужчина зашагал в сторону длинного приземистого здания с высокой треугольной крышей.
Когда Эля уходила, парня на площадке уже не было. В глубокие лошадиные следы, оставшиеся на земле, собрались дождевые лужицы.
На деле все оказалось не так плохо, как казалось вначале, но и не так хорошо, чтобы петь от счастья. Для начала Эле предложили походить в «прокат». Один или два раза в неделю заниматься в группе, платить за каждое занятие. Если понравится, если все будет получаться, если тренер что-то в ней разглядит, можно будет перевестись в спортивную секцию. Но главное – нужны деньги. На сами занятия, на специальную одежду, на сапоги. Семен Петрович назвал приблизительную цену, сказал, что не обязательно на занятия сразу же приходить в полной экипировке, но месяца через два, если надумает серьезно учиться, все это должно уже быть.
А еще нужно согласие родителей.
Вспомнилась мама. Представился папа. Отлично! Вот интересно, если они встретятся, кто кого первым убьет? А если будут разводиться, куда поедет жить Эля? К матери и незнакомому мужику? Вот уж не хотелось бы…
Вредный контролер выгнал Элю на третьей же остановке, и пришлось идти пешком. Это было даже лучше – домой не хотелось. Потому что после визита матери отец начнет задавать вопросы – кто здесь был и что делали? Лучше бы он уже пришел, напился и успокоился, а Эля тем временем уроки поделает, музыку послушает, кино посмотрит.
Она даже по бокам себя похлопала, чтобы убедиться в своей реальности. Про рюкзак с учебниками-то забыла. Прямо из головы вылетело. Где-то теперь ее учебнички… И ключики от квартиры.
В первую секунду засуетилась, придумывая, как поступить, что делать, к кому кидаться – к маме, к папе. А потом стало все равно. Плевать, она может все это время гулять. Не нужны ей ни ключи, ни уроки.
Дождь лил не так настойчиво. Вода заполнила собой всё, заштриховав действительность. Она была снаружи. Она была внутри. В кроссовках хлюпало. Поначалу это раздражало, но потом Эля привыкла. Стало даже веселить – разные ощущения в разных ногах, где-то посуше, где-то помокрее. Так и дотопала до школы.
Здесь на ступеньках сидела Машка Минаева. С Элиным рюкзаком. И со своим тоже. Обе сумки были заботливо спрятаны под козырек подъезда, а сама Машка сидела на откуда-то взявшемся табурете, под зонтом и еще ногой ухитрялась болтать.
Эля остановилась на почтительном расстоянии, потому как видение было слишком странным, оно должно было что-то означать. Например, что сейчас начнут стрелять. Или что с крыши на головы подошедшим польется кипящая смола.
– Привет! – по-деловому начала Минаева, словно они так и договаривались – встретиться тут приблизительно в это время. – А я была у тебя, никого.
В животе нехорошо кувыркнулся забытый кусочек от завтрака. Значит, мама уже ушла…
– Зачем была?
– Твой рюкзак.
– И все?
Эля смотрела на Машку. Минаева улыбалась.
– Почти.
Отличница молчала мучительные секунды. Ждала, что Эля начнет говорить? Но ей тоже нечего было сказать.
– Это ведь сделала ты? – спросила Минаева.
– Ну и что?
Надо было соврать, сказать, что ничего подобного, что она всего лишь взяла ручку, которую в классе и оставила, что никто ничего доказать не сможет. Но вот так с ходу начать врать не получилось.
– Ничего.
Машка победно усмехнулась. Видимо, она для этого и сидела здесь, чтобы подтвердить свои догадки.
– Максимихин обещал тебя убить. Он уверен, что это сделала ты.
– Максимихин горазд врать.
Эля сделала шаг к рюкзаку. Машка сдвинулась, не давая подняться по ступенькам.
– Зачем ты это сделала?
– Ничего я не делала! – с опозданием начала отпираться Эля.
Она протолкнулась мимо Машки, стены и табуретки, подхватила рюкзак.
– Максимихин соврет – недорого возьмет.
– Я не собираюсь никому рассказывать. Просто скажи – зачем? Я же видела, как ты забрала у него ручку.
Вот она и всплыла, родная. Парашют выдал.
– Видела – иди, жалуйся директору! – Она отступила. – Не было ничего! Не было! Мне-то это зачем?
Она отбежала к кустам сирени, за которыми прятался памятник героям Великой Отечественной войны, и остановилась.
Чистенькая, аккуратненькая Машка со своей туго стянутой косичкой стояла под зонтиком, смотрела на нее. Снова не хотелось идти домой. Гулять по улицам дальше сил не осталось. Это было какое-то наваждение. Перебраться, что ли, жить к Минаевой? У нее тихо, родители не докучают. Чашку она с собой принесет.
Спросила негромко:
– Я могу пойти к тебе?
Машка ухмыльнулась.
– У нас сегодня рыба.
– Ты бегаешь под дождем?
– Нет, это неудобно.
Машка взяла свой портфель и пошла к центральным воротам. Она даже зонтик перехватила так, чтобы Эля могла под него встать.
– А лошади под дождем бегают, – доверительно сообщила Эля.
– Они не промокают, – согласилась Машка. – Они кожаные. И, знаешь…
Эля остановилась. Ну, давай, давай, говори!
Все-таки у Машки некрасивое лицо, треугольное какое-то, носик остренький, еще эта затянутая косичка. Это ей мама так каждое утро плетет?
– Я никому не скажу. Просто не понимаю – зачем.
Эля не ответила. Говорить «затем» сейчас было бы глупо, Машка ее тогда домой не пустит. Все-таки хотелось уже снять мокрую куртку, вылезти из чавкающих кроссовок. И чего-нибудь горяченького тоже хотелось…
Машка больше ни о чем не спрашивала. Только время от времени странно смотрела, словно Эля недавно призналась, что ее родина Меркурий. Или что она вампир. Да, вампир. На них обычно вот так испуганно и смотрят.
