Текст книги "У черта на куличках"

Автор книги: Елень Романовъ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Человек человеку

Вода, просеянная точно сквозь сито, бросается на кожу разобщенно, бессвязно, впиваясь каждой отдельной, опережающей другую каплей. Все вместе они текут и текут по лицу и шее, обвивая руки, забираясь под майку, питают ткань, отяжеляя ее, и та, словно умоляя о чем-то, липнет и льнет к телу. Ваня выворачивает руки к небу, набирая целые горсти клокочущей воды, подносит сочащуюся чашу к губам и жадно глотает дождь.

– Господи! Да ты что, совсем дурачок? Простудишься ведь, забирайся в дом!

– Сколько можно повторять, чтобы ты не ходил под ливень вот так! Ну посмотри только, на кого ты похож! – ругается Рита, заслонившая весь свет собой и своим бесконечным халатом с огромными цветами, что вспыхивают на линялом хлопке, как бледные ладони в сумерках, отзываясь на каждое ее движение. – Скажи мне, кто должен тебя лечить, когда ты опять заболеешь? – Дикие рыжие волосы, в царапинах седины, парят над ее белым тоскливым лицом вместе с регистровым хриплым голосом.

– Да переоденусь я щас, чего ты? – обещает Ваня и снимает тяжелые мокрые ботинки, угодив босыми ногами в грязные крошки, насыпавшиеся с них, вытирает пятки о штанины и тянет со спины майку, открывая хребет с белыми пятнами выступающих косточек и голубыми – впадинок, тут же покрывающимися мурашками.

Дрожь катается по тощему тельцу, иглами проступая на коже, пока густая снежная масса как свежесваренный творог безвольно отекает в руках. Рита выдергивает у него майку и уносит в ванную.

– Что мне теперь прикажешь, пол этим за тобой затирать? – ворчит она, закручивая тряпку над раковиной, и та на раз выплакивается в ее тугой хватке. – Ничего не бережешь.

Ване совсем не хочется спорить, и он молча стягивает джинсы. Рита, высунувшаяся из ванной, возвращает ему мокрую майку.

– Вытри ноги!

Он вытирает, и она, схватив майку назад вместе со штанами, бросает их в таз и присыпает белой пригоршней порошка – кран обрушивает сверху струю горячей воды, и пена огромными пузырями вскипает над ними, как облако. Ваня делает шаг в сторону своей комнаты, но Рита, почуяв этот рывок, приказывает ему: «Стоять!» – заворачивает кран, и, быстро замесив стирку, стаскивает с веревки огромное полотенце.

– Да я сам, что ты, ей-Богу, – ворчит Ваня.

Рита протряхивает его внутри махрового кокона, как бы продолжая ругать, затем выпускает полотенце и возвращается снова к веревке, сдергивает с нее чистые рубашку и спортивки – с дырами на локте и на колене. Ваня отходит с комком белья, воткнутым ему в грудь, одевается на ходу, быстро застегивая все пуговицы, и задумчиво проводит ладонью по выпуклым бугоркам на груди.

– Поставь чайник и выпей горячего! – кричит Рита, уже выполаскивая белье.

– Так ведь не зима же! – сердито вздыхает Ваня.

– И побыстрее!

Он сидит на табуретке за кухонным столом, покрасневшие ноги по щиколотку погружены в таз с горячей водой – ногти стали какими-то мутно-прозрачными, а самые кончики распарились и побелели. Ваня, свесив голову в кольцо сложенных на стол рук, смотрит на свои разомлевшие пальцы, слабо очерченные неясной дымкой. Тяжелый удар молота руки и посуды заставляет его подскочить. Рита ставит перед ним чашку, полную курящегося свежим дымком душистого чая. Ваня заглядывает внутрь: черные обломки сохлых щепочек медленно опускаются на дно и окрашивают воду, в которой слепым пятном отражается потолочная лампочка. Ваня спешит, и первый глоток жжет ему нёбо, он сплевывает горячий сгусток обратно в чашку и ощупывает кончиком языка припухшие бугорки за зубами, а после дует на воду – рябь искажает круг света. Он берет ложку и, отмерив сахар, ссыпает твердый снег в жидкость, так что крупинки летят на стол, вторую же ложку, набранную с горкой, затапливает в почерневшей воде и начинает размешивать – темные мурены чаинок и белые тающие точки сладости поднимаются со дна, скорбно вальсируя.

– Да Боже ж ты мой, перестань так брякать, у меня от тебя голова кругом, – просит Рита сквозь зубы, отмечая каждый слог качанием во рту незажженной сигареты.

Она сгибается и прикуривает от горящей конфорки, долго затягивается, а когда выдыхает, сигарета повисает у нее на губах и, кажется, вот-вот упадет.

Рита снимает с плиты чайник, подносит его к Ване и к тазу, предупреждая:

– Осторожнее, кипяток!

– Да ты мне уже сварила их!

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу блестящие мокрые следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла – с потолка к нему тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее – паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, что тут же съеживается в его руках, потеряв форму. Ваня крутит тугой комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок – тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки – и валится обратно на простыни. Кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок – Ваня съезжает на пол и чертыхается.

Он резко открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя, наконец, вынырнуть из темноты. Сон слетает с него, как лист с дерева, оборвавшись так резко, словно его и не было никогда, и ночи не было. Закрыл глаза. Открыл. Утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь. В одно мгновение. Словно это всего лишь обман. Фокус. Отвернулся и всё пропустил. Проморгал.

Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него: расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки – всё это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять: в чем же тайна? Но свет рассеивал тьму, и всё оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие, алые капли на простыне и подушке, и вместе с ними старые, уже багровые. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на свой шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда у него этот след – Ваня не мог вспомнить. И предположить не мог. Рита тоже не знала.

Так и говорила:

– Не знаю.

– Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Она лишь пожимала плечами.

Отца его Рита тоже не знала. Ни кем он был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении своем был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтающуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один. О матери Ваня почему-то никогда не думал.

Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая собственную рану, и отдергивает от воды руку, вслушиваясь, как та уносит с собой зуд и жжение.

– Ой, Вань, ты уже проснулся? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет прямо из горлышка, потом ставит его назад и вытирает мокрые губы, стирая с них блеск.

– Есть хочешь? – спрашивает она, уже завязывая фартук на талии. – Пусти-ка.

Пододвигает Ваню от раковины, умывается, вытирает лицо воротом халата, потом приглаживает еще влажными руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то.

– Кашу сварю? – спрашивает она, не ожидая ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, и воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается – он чиркает еще раз, и огонь разгорается светлым, почти белым желтым. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке, и голубые лепестки пламени как звериные язычки принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня тянет пальцы к горящей конфорке и, тут же отдернув их, кривится от боли и удивления: с чего только ему показалось, будто огонь – не враг?

– Ну что ты всё такое делаешь, глупый? – Рита хватает его за руку, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает его запястье. – О, Господи!

Рита кричит так, как будто Ваня виноват в чем-то: она всегда ругает его, пугаясь, когда тот ранится.

– Да что же это такое? – возмущается она, но никто ей не отвечает.

Рита тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает его, помогая себе зубами. Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует ему на ранки, и становится легче.

– Всё будет хорошо, – уверяет она, промокая весь его болезненный пурпур зеленкой. – Всё будет хорошо.

Нет дыма без огня

Ваня полулежит на холодном глянце крашеной парты и, выставив вперед руку, дергает пальцем протяжные нити царапин на ней, точно струны гитары, – подсохшие неровные багровые бусины поют для него, зудя, и зуд этот заглушает чужие голоса.

Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.

Ваня устраивает голову на плече и, вяло вращая на столешнице кисть вытянутой руки, разглядывает класс. На первом ряду сидят штампованные как куклы (у них даже имена одинаковые) Светки и списывают друг у друга задания по разным предметам; на большом подоконнике развалились дворовые псы: Егор, Мешок и Борозда, – все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и спящая на стульях у стены Осиповская. Три ряда парт, класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых – дети в этом месте кончаются, как крошки в голодные дни. Величие юного таяния обрамляют облупившиеся бесцветные стены, смотрящие пристальными суровыми взглядами заставших лучшие времена косматых путешественников. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально смотрел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.

Эрка просачивается в класс как всегда нарочито скрытно и как всегда слишком приметно. Чтобы он ни делал – это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярморочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки – не человека, но холоднокровного – в карманы, сутулится, глядя себе под ноги, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.

Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же чувствует странную робость, растягивая губы в неопределенной гримасе – которая скорее извиняется, нежели улыбается – и отворачивается к окну.

Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день, близнец весеннего, напирает – может, в последний раз перед долгой зимой – отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.

– Всем доброго дня, – радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка – без нее, конечно, невозможно было даже предположить, что день именно таков.

За строгим цоканьем каблуков разносится безумный рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, как будто заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки – сами небеса.

Он висит на перилах моста и смотрит в воду – маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи. Перекручиваясь все вместе как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы – на смену одним приходят другие, и поток этот бесконечен.

Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он пытается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста. Безвольные утки болтаются внутри водной симфонии как случайные ноты, позволяя нести себя и одновременно удерживаясь на месте. Крошечные живые ладьи. Голодные. Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду – птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари, жадно глотая их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, и те, как волки в снегу, рыщут на дне сорной пустоты хоть какой-нибудь жизни, но ничего не находят, кроме монетки в пятьдесят копеек. Ваня бросает ее в воду – сильный и наглый селезень, проглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, чувствуя странную радость от этого воздаяния. И вместе с ним – сожаление. Это ведь только птицы.

– Чего скалишься, змееныш?

Ваня резко оборачивается, принимая слова на свой счет. Голос вздымается над рекой как мост, но бьет далеко. Ваня выискивает того, кому это прокричали. Через мгновение с одного берега на другой проносится свора парней – под бешеное улюлюканье они загоняют Эрку. Ваня бросается следом за ними; камни скрипят у него под подошвами; в ушах стучит и во всем мире вокруг стучит, словно он бежит внутри собственного сердца.

Пятеро оттесняют в угол шестого и резко останавливаются. Паруса их грудных клеток неровно вздымаются, натягиваемые силой клокочущих легких. Солнце палит лица, отпечатывая на каждом из них свет и сощуренную гримасу. Вожак, что пригнал стаю, бездействует, наблюдая за тем, как успокаивается гонка и легкие. Как останавливается время. Загнанный зверь еще чуть-чуть отступает, медленно отодвигая тело к стаканам помойных баков.

– Ну что, допрыгался, уродец?

Эрка вытаскивает руки из карманов – обнаженные когти повисают вдоль тела, словно инструменты, – и усмехается. Зубы у него острые, глаза горят, как звезды, взгляд злой, но лицо красивое, хоть и кажется больным из-за страшной бледности. Ваня вцепляется в острый край дома и ждет: что будет. Кровь бьется у него в ушах – брызги и пена омывают кости; сердце вопит под ребрами, продолжая бежать дальше; дыхание прерывистым паром выскальзывает изо рта. Он обвивает пальцами шершавые кирпичные выступы, всматриваясь в танец темных теней: как пешки оттесняют ферзя, как тот пятится, не переставая улыбаться. Ваня не знает, что ему делать, как прекратить игру. И вдруг – уныло и празднично гирлянда мусорных баков позади Эрки вспыхивает, подняв за его спиной крыло огня и дыма. Гончие, вздрогнув, отпрыгивают от зверя. Один из них достает телефон из кармана куртки и начинает снимать. Ваня отчаянно выкрикивает: «Пожа-а-ар!» – и выходит на свет. Все разом поворачиваются к нему, так что и Ваня попадает в кадр. Он замирает под прицелами бессмысленных взглядов, над которыми простирается дым, он всё еще оглушен отголосками собственного крика. Где-то наверху грохочет окно, разворачивая глаза и головы. Морщинистый голос вопиет в тишине: «Ироды проклятые, что ж вы делаете?». Ваня вытягивает руку и палец, указуя перстом на свору: «Это всё они». Один ирод было замахивается, но голос, к счастью, добавляет: «Я вызвала милицию!»

– Ты еще получишь свое, – гавкает Серый, злобно глядя на Эрку, потом переводит взгляд на Ваню и добавляет: – Ты тоже.

Огонь гаснет быстрее, чем вспыхнул. Дым растворяется в подрагивающем холодном воздухе вместе с участниками несостоявшейся потасовки. Порозовевшее солнце безучастно раскрашивает стены двора, оголяя все его раны и трещины, как будто вновь причиняя вред. «Битва всегда где-нибудь продолжается», – думает Ваня, наблюдая за превращениями, пока взгляд его не спускается с крыш на землю и не останавливается на Эрке, который как ни в чем не бывало цепляет пинцетом когтей жесткий шов капюшона и встраивает в него свою голову, будто укладывает ее в расщелину, а после вытаскивает из кармана помятую пачку (надпись на упаковке: «СЛЕПОТА»), вытряхивает на фарфоровую ладонь обломки трех сигарет (они темнее, чем его кожа), прихватывает самый длинный из них, треснувший по линии (остальные отбрасывает), пристраивает к губам, надорвав зубами поврежденный фильтр и сплюнув его на землю (туда же летят налипшие на язык крошки табака), и просто так – без зажигалки, без спичек – прикуривает. Кончик короткой белой соломинки загорается сам собой, сухо потрескивая. Ваня хмурится, отсматривая весь ритуал.

– Как это возможно? – спрашивает он, имея в виду «без огня».

Эрка пожимает плечом.

– Сила желания? – произносит он с какой-то неуверенной интонацией, как бы говоря: «Знаешь, лень что-то выдумывать».

– Надо будет сказать Рите, чтобы в следующий раз сильнее хотела, когда у нее опять закончатся спички.

Ваня смотрит на дымящийся кончик сигареты и на самого Эрку, чье лицо кажется ему смутно знакомым.

– Как вариант, – отвечает Эрка и уходит, выдыхая в воздух беспомощные струйки дыма, похожие на чьи-то смутно знакомые тощие хвосты.

Ваня идет домой, утюжа асфальт подошвами кед и подгоняя вперед попадающиеся ему на пути мелкие камешки. Перед глазами плывут всполохи пламени, прыгающие по земле, по окнам, по крышам домов. Они принимают формы людей и деревьев, и всё вокруг покрывается рыжим сиянием, превращаясь в огромный костер. Дым бьется в небеса, унося с собой закручивающиеся седыми клубами и растворяющиеся друг в друге лица Эрки. Ваня чешет веки ладонями, отгоняя видения, сметает их с ресниц кончиками пальцев.

Сумерки наливаются цветом, завариваясь всё гуще. Рассеянная днем тьма медленно наползает со всех сторон. Прохладу сменяет колкий морозный воздух, от которого Ваня ежится, но не прибавляет шаг. Он засовывает руки в карманы куртки, натягивая ее так, чтобы ткань сильнее прижалась к телу, и продолжает свое задумчивое движение, высекая искры вечерних шорохов; пугает женщину, особенно смачно пнув камень, который отскакивает от поребрика рядом с ней; потом выбирает пивную крышку и гонит перед собой два квартала, пока та не проваливается в трещину на асфальте, откуда нет никакого смысла ее доставать. Ноги как будто осиротели. Через несколько порожних шагов Ваня подходит к луже, перечеркнутой серым чулком мертвой змеи, он смотрит в воду, в которой не видит своего отражения, лишь густую зловещую тень себя, как кровь в темноте, подцепляет руками безжизненную отяжелевшую оболочку в рытвинах жестких чешуек, повисшую в ладонях осклизлой полосой, – свободной рукой приподнимает крошечную змеиную шею, гладит по кромке среза, и, удерживая на весу неподвижную ленту (как циркач – живую), спускается к реке, которой вручает обезглавленное тело.

Ваня открывает ящик, резко потянув его на себя (ножи и ложки тревожно вскрикивают), запускает внутрь руку – глубина шкафа съедает ее до локтя. Он нащупывает где-то в неизвестности блестящую плотную пачку, но возвращает ее на место нетронутой, потом тянется к кофейной банке на подоконнике, доверху забитой зловонными жеваными бычками с желтыми сердцевинами, аккуратно вынимает один (тот, что подлиннее других), разглаживает подушечками пальцев и, примерив огарок к губам, чиркает спичкой – крошечный пламенный флажок взвивается на в миг почерневшем древке. Ваня набирает в себя едкий дым, высвобожденный игрой пляшущей рыжей точки, и закашливается.

– Что ты делаешь? – спрашивает его Рита, щелкая выключателем.

Отражение огня в зеркале окна пропадает: свет превращает стекло в черный прямоугольник. Ваня открывает створку, возвращая глубину ночи, и выбрасывает в нее звезду непогасшего окурка.

– Да и сам не знаю, – признается он, навалившись на подоконник и глядя в черноту, где пропал огонек.

– Ну и как?

– Так себе пряники. – Он пытается запереть окно, но защелка никак не попадает в паз.

– Есть будешь? – спрашивает его Рита, повязывая фартук на талии.

Ваня неопределенно пожимает плечами – в животе у него гулко рыкает.

– Будешь.

Рита чиркает спичкой, выкручивает конфорку и ставит на круг высвободившегося огня кастрюлю, потом режет хлеб прямо на столе, оставляя на нем еще один росчерк. В сухих каплях рассыпавшихся темных крошек эти царапины вызывают у Вани мелкий зуд в кисти. Рита тянется к холодильнику, достает из него банку сметаны, потом разворачивается как флигель – цветастый халат замирает на миг – и вынимает из шкафа тарелку, ставит ее перед Ваней. Он смотрит в эту тарелку, по кромке которой тянется незамысловатый синий орнамент, а на дне – мужчина склоняется в почтительном жесте перед женщиной, но вот уж их обоих затапливает багровой водой. Рита зачерпывает еще супа, Ваня преграждает путь второму половнику, выставив ладонь так, что пар от тарелки щекочет ему кожу.

– Ты что-то тихий сегодня, – говорит она и трогает сбившиеся волоски Ваниной челки. – Оброс совсем.

Он слизывает с руки упавшую с черпака горячую каплю, потом смотрит на Риту и отрицательно качает головой, отказываясь и от собственной молчаливости, и от стрижки.

– О чем задумался?

Она долго ждет от него ответа, но не получает его.

– Вань, ну? Не молчи. – Терпение ее сменяется досадой, и она уже не просто ждет ответа, а требует его.

– Я хочу спать, – объявляет он.

Рита вздыхает, стягивает берега халатного ворота, наслаивая их друг на друга, и кутается в ткань, как в панцирь.