Текст книги "Убийство по подсказке"

Автор книги: Элен Макклой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Элен Макклой
Убийство по подсказке

Глава первая
ПРОЛОГ

Все началось с канарейки. Сообщение об этой птахе попало на первую полосу центральной газеты «Нью-Йорк тайме». Это случилось в один прекрасный весенний день, когда усталый, перепачканный краской наборщик схватил с верстака маленькую набранную заметку, чтобы забить дырку, образовавшуюся в третьей колонке внизу.

«Грабитель освобождает птичку»

«Нью-Йорк, 28 апреля. Полиция крайне удивлена странным поведением грабителя, который вчера на рассвете проник в точильную мастерскую Маркуса Лазаруса на 44-й Западной улице. В мастерской все осталось на своих местах. Злоумышленник ничего не взял с собой, лишь выпустил из клетки канарейку, любимицу владельца мастерской, мистера Маркуса. Мастерская представляет собой покосившуюся развалюху и находится в переулке, ведущем к служебному входу в Королевский театр…»

28 апреля в одиннадцать часов утра доктор Базиль Уиллинг летел из Вашингтона в Нью-Йорк. Он развернул «Нью-Йорк таймс» и прочитал все кричащие заголовки о войне во Вьетнаме.

От всего этого кошмара у него возникло такое чувство собственного ничтожества, какое, вероятно, может испытать муравей, захваченный землетрясением. И какое облегчение наконец испытал он, когда внезапно натолкнулся на такой обычный, можно сказать, «домашний» заголовок: «Грабитель освобождает птичку». «Странно» поведение преступника, – подумал он, – хотя его, впрочем, можно понять». Каким трогательно-тривиальным казалось оно на фоне всех этих страшных сообщений о массовых расстрелах, гибели сотен людей, об атомных бомбах, о чудовищных грабежах целых континентов, о плачевном упадке культуры! Эта маленькая загадка дразнила воображение доктора, как задача в шахматном учебнике или несложное алгебраическое уравнение.

Стоило ли идти на риск серьезного наказания за кражу со взломом и при этом не совершить никакой кражи? Для чего терять время в мастерской, медлить? Что за сентиментальный, нелепый преступник, который проникает в мастерскую для того, чтобы выпустить на волю птичку из клетки, которая, вероятно, показалась ему недостаточно просторной, либо чересчур темноватой, либо просто грязной! Один телефонный звонок в общество по охране животных исключал ненужный риск и, конечно, привел бы к более эффективным мерам. Очевидно, с этим освобождением пленницы было связано что-то еще, ибо какой грабитель позволит себе отвлечься от серьезного «дела» и подчиниться фривольному, сиюминутному импульсу?

Но чем больше доктор обдумывал факты, тем все яснее представлял, что ему вряд ли удастся построить разумную гипотезу.

Вечером Базиль заехал в полицейское управление, чтобы обсудить с помощником главного инспектора Фойлом случай откровенного саботажа.

– Ну вот и вы! – хитрое, тронутое скепсисом лицо инспектора расплылось в улыбке, демонстрируя дружеское расположение к Базилю. – Я тут ненароком подумал, что вы навсегда высадились на этом мало обитаемом острове под названием Вашингтон!

– В настоящий момент, инспектор, я работаю в нью-йоркском отделении ФБР.

– В качестве психиатра или сыщика?

– И то и другое. Понемногу. Та же работа в принципе, которую я выполнял для окружного прокурора. Если бы не вы, то мне, наверное, никогда так и не пришлось бы напялить на себя полицейскую форму.

– А я-то какое имею к этому отношение?

– Именно вы первый дали мне возможность прибегнуть к психологии при задержании преступника. Теперь я занимаюсь этим ремеслом, ловлю злоумышленников, различных агентов и саботажников. Знаете, время, можно сказать, военное. Мы здорово увязли во Вьетнаме. Если меня направят туда, то придется прибиться к какой-нибудь медицинской части. Мне уже сорок пять, детей у меня нет, жены тоже, и я давно предписан к резервному медицинскому корпусу. Когда-то я обследовал контуженных снарядом, и с тех пор у меня пробудился интерес к психиатрии.

– Не волнуйтесь, доктор, – сухо ответил Фойл. – Если вы им понадобитесь, то они вас непременно вызовут. Вьетнам нам дорого станет, уверяю вас.

Разговоры о войне где-то в далекой Юго-Восточной Азии напомнили Базилю о сегодняшнем заголовке в «Нью-Йорк тайме», и вдруг у него перед глазами возникла эта желтая канарейка.

– Да, да, – сказал Фойл, – страшно смешной случай! Мне сообщили из тамошнего полицейского участка. Вначале я подумал, что это просто уловка ради «паблисити».

– Паблисити? Но для кого?

– Ну, конечно, для Ванды Морли. Сегодня или завтра состоится ее дебют в Королевском театре, а точильная мастерская находится рядом. Но ее агент по связи с печатью клянется, что знать об этом ничего не знает и что ее имя даже не упоминается в отношении этого происшествия… Если бы здесь было что-то нечисто, то мы наверняка добрались бы до сути, будьте уверены.

– Скажите, а в этой мастерской не было ничего ценного?

Фойл улыбнулся.

– Пойдите и взгляните сами. Ничего там нет, кроме точильного станка и кучи ржавых ножей и ножниц.

– А не было ли у владельца мастерской Лазаруса какого-нибудь врага или просто недоброжелателя, который все это сделал, чтобы досадить ему?

– Он утверждает, что никаких врагов у него нет. Если кто-то и хотел его подзадорить, то почему ничего не украдено? Почему не причинен вред самой птичке? С ней ничего не произошло. Когда Лазарус как всегда утром вошел в мастерскую, то увидел, что канарейка преспокойно летает по его развалюхе. Тогда он заметил, что дверца в клетке открыта, а задвижка на окне сломана. И все.

– Но почему? – настойчиво спросил Базиль.

– Поломайте голову, доктор, а меня увольте. В мои обязанности входит ловить преступников и злоумышленников, а не выведывать у них, почему они совершили то или это. Может, вы объясните, почему всегда на пожаре толпа прет к самому огню, игнорируя все наши приказы отойти подальше?

Поразмыслив, инспектор добавил:

– Странно, что все произошло в точильной мастерской…

Интерес к этому делу сразу вспыхнул у Базиля с новой силой, как вспыхивает сухое полено, подброшенное в костер.

– Что из этого следует, инспектор?

– Дело вот в чем. Мы хорошенько все проверили и убедились, что ни один, даже самый завалящий, предмет не украден. Все на месте. А это означает только то, что кому-то нужно было наточить нож и сделать это без свидетелей.

– Для убийства?

– Несомненно. Но мы бессильны что-либо сделать. Никаких отпечатков пальцев. Никаких ключей к разгадке…

Выйдя на центральную улицу, Базиль сразу почувствовал, как резкий порыв холодного, промозглого ветра легко проник через его летнее пальто. «Кому-то понадобилось наточить нож», – размышлял он про себя. В его воображении возникла темная, безликая фигура в предрассветном туманном свете. Мастерская. Базилю слышалось мерное гудение точильного колеса, он видел, как снопами разлетались холодные голубые искры, но никто не мог ни увидеть и ни услышать преступника, находящегося в маленькой мастерской в темном переулке, разделявшем надвое этот театральный район города. Для чего же такая таинственность, как не для хладнокровного, рассчитанного убийства. С точки зрения простого полицейского, это не вызывает удивления, но…

Как и большинство современных психиатров, Базиль Уиллинг верил в то, что человек не может совершить какой-то поступок, не имея при этом какого-то мотива, либо сознательного, либо даже бессознательного. Немотивированный акт – это такой же миф, как миф о единороге или морской змее. Даже простые описки, нечаянные ошибки глубоко коренятся в человеческой природе. Что за чувство заставило эту руку открыть вчера утром клетку и выпустить на волю канарейку? Какие бы эмоции ни вызывало это бедное двукрылое существо, сидящее в клетке, все же убийца, планировавший хладнокровно зарезать человека ножом, такого же человека, как и он сам, вряд ли способен испытывать чувство жалости.

Глава вторая
ПЕРСОНАЖИ ПЬЕСЫ

Картинная галерея современного искусства находилась в фешенебельном небоскребе на последнем его этаже.

Внутри, в залах галереи, туда-сюда двигалась толпа приглашенных, главным образом женщины в дорогих мехах и нарядах. Все говорили без умолку.

Время от времени кто-нибудь из гостей спохватывался и бросал взгляд на картины, развешенные на стенах. Но в основном посетители потягивали через соломинки коктейли и любовались обломками гончарного искусства, расставленными на двух каминных досках-близнецах.

На кресле сидела девушка, повернувшись спиной к стеклянной стене. Она была художницей, но в ее привлекательной внешности не было ничего выдающегося. Сотни таких же девушек обладают кудряшками темно-каштанового цвета, у многих такие же серые глаза, отливающие синевой. Веснушки на ее носике заметно полиняли, как будто за последние недели она внезапно отказалась от жизни на открытом воздухе, на солнце, и забилась в какую-то затхлую конуру. На коленях у девушки лежал альбом, а в правой руке был зажат черный карандаш. Время от времени она быстро набрасывала рисунок, когда что-то привлекало ее внимание в толпе, – чей-то пикантный профиль, какая-нибудь сногсшибательная шляпка или какая-нибудь поразительная, нескладная корявая фигура.

Какой-то юноша с размаху плюхнулся рядом с ней на пухлый кожаный диван, не вынимая рук из карманов. Он был чуть светлее девушки и, вероятно, одного с ней возраста – ему было около тридцати лет. Глаза у него были слишком крупные и слишком круглые, очень широкий рот, а ноги очень длинные. Чувствовалось, что в эту минуту он был не в духе, как, впрочем, и сама девушка.

– Ради чего мы должны здесь дожидаться?

– Разве тебе не ясно?

– Может, отменим все это к чертовой матери?

– Но послушай, Полина… – извиняющимся тоном начал он.

– Я ненавижу всякие тайны, – перебила она его, – особенно таинственные недомолвки. И твои и мои родители в восторге от наших планов. Но тебе, очевидно, неведомо, что в мире кроме тебя существуют и другие мужчины. Кто-то приглашает меня пообедать, кто-то – в театр… Если бы они знали, что я с тобой помолвлена, то все было бы проще. Но я не знаю, помолвлена я или нет. Словно в каком-то вакууме. Трудно вести себя так, будто помолвлена, когда об этом никому не известно. Если бы это все длилось день, два, неделю, тогда понятно. Но это тянется уже несколько месяцев. Честно, Род, мне надоело прятать кольцо в ящике стола и чувствовать себя застенчивой девочкой, когда в разговоре упоминают твое имя. Я понимаю, со свадьбой можно подождать, пока эта пьеса не сойдет со сцены, но почему не объявить всем открыто о нашей помолвке?

– Потому что нельзя.

– Но почему?

– Ты же все знаешь. Ты должна верить мне на слово. Если я говорю, что нельзя, значит нельзя.

– Как же ты собираешься жить после свадьбы, если ты мне уже сейчас не доверяешь?

Полина нервно захлопнула альбом и просунула карандаш в специальное гнездышко в обложке.

– Так дальше продолжаться не может, Род. Нужно от всего отказаться.

– Ну и отказывайся, – воскликнул Род, притворяясь, что ему абсолютно все равно. – Может, принести тебе коктейль?

– Пожалуйста, если тебе не трудно…

Полина глазами следила за тем, как Род пробирается в сутолоке толпы, и уже открыла рот, чтобы позвать его обратно, но раздумала и промолчала. Как много можно испортить каким-то пустяком! Всего лишь несколько резких слов, и вот все кончено!

Машинально она вновь вытащила карандаш и открыла альбом. Но линия не удавалась. Дрожала рука. Саднило в горле. Только бы не разреветься. Вдруг Полина почувствовала, что кто-то сел рядом. Она не отрывала глаз от рисунка, но в этот момент послышался мужской голос.

– Даже обезьянки в зоопарке вряд ли вызывали у тебя столько интереса.

Полина вздрогнула от неожиданности и, повернувшись, увидела бледное самодовольное лицо. Потом озорные огоньки промелькнули в ее глазах.

– Базиль, боже, это ты? Что ты здесь делаешь?

– Надеюсь, что какие-нибудь ценные идеи посетят мой бедный череп. Ну а ты?

На листе бумаги была изображена какая-то легкомысленная девчонка в кожаной шляпке, надвинутой на торжественное, старческое лицо…

– Создаешь портрет барана в шкуре ягненка?

– Да нет. Меня интересуют костюмы. Ты же знаешь, что я театральный дизайнер по костюмам. Все для сцены. Разве это для тебя новость?

– Нет, представь себе. Когда я в последний раз встречался с тобой, то главным интересом в твоей жизни, насколько я помню, была, кажется, румба… Или псовая охота?

– Псовая охота. Но это было сто лет назад.

– Нет, всего пятнадцать. Тебе было четырнадцать или чуть больше. Но теперь тебе столько же, сколько и мне. Эйнштейн, бесспорно, прав.

Он улыбнулся.

– Когда я впервые тебя увидел, то роста в тебе было пятнадцать дюймов, а веса – всего восемь фунтов! Это было давно.

– Базиль, – сказала она. – Ты уже достаточно стар, так что можешь себе позволить быть со мной откровенным. Можно тебе задать вопрос личного характера?

– Это зависит от того, каков вопрос.

– Славу богу, ты лишен притворной вежливости, – вздохнула она с облегчением. – Как, по-твоему, я выгляжу? Страшна? Красива?

– Мне всегда казалось, что у женщин есть зеркальце в сумочке.

– А мне кажется, что, как учат психологи, зеркало обманывает. В нем отражается совершенно другое лицо, не похожее на то, которое видят окружающие.

– Дорогая Полина, ты из Балтимора, а все балтиморские девушки просто очаровательны. – Он бросил взгляд на ее левую руку. На пальце не было обручального кольца. – Разве у тебя есть основания сомневаться в правоте моего суждения?

Полина рассматривала толпу, сгрудившуюся возле буфета.

– Просто мне казалось, что мое лицо несколько простовато. Но к собственной внешности привыкаешь и не можешь дать ей справедливую оценку.

– Ты немного бледна, очевидно, это – анемия? – Он внимательно посмотрел на нее глазами профессионала – специалиста по клиническим расстройствам. – Ты что, на диете?

– Нет, просто много работы. Только что закончила эскизы к новому спектаклю Ванды Морли. Сегодня в Королевском театре премьера…

– В Королевском театре? – в голосе Базиля послышалась настороженная, незнакомая ей нота. – Ты говоришь о Королевском театре на 44-й Западной улице?

– Да. Сэм Мильхау дает все премьеры с участием Ванды на сцене Королевского. Он возобновляет «Федору».

– «Федору»? Эту нудную драму Сарду? Разве это не заплесневелая, напыщенная пьеса?

Полина улыбнулась.

– Знаешь, современные драматурги не занимаются слащавой дребеденью. Но для Ванды – это ее хлеб, поэтому она и играет в возобновляемых спектаклях. В прошлом сезоне были «Кандид» и «Госпожа Танкерей». В следующем будет «Леди Уиндермир» или «Мадам X» и т. д. Ванда хочет переиграть все, что сделали в свое время Сара Бернар, Элен Терри и Фанни Довенпорт. Она даже ухитряется имитировать все их слабинки. И все же, неизвестно почему, на сцене она выглядит очень современной!

Взгляд Базиля последовал за взглядом Полины. Скользнув по толпе, ее глаза остановились на женщине, которая только что вошла в галерею и рассматривала посетителей.

Тонкая и гибкая, она обладала той удивительной кошачьей грацией, которая превращает каждый жест в произведение искусства. У нее было овальное лицо, чуть раскосые глаза, а золотистые искорки в них еще больше сверкали от золота ее серег, украшенных топазом. Одета она была в черный костюм, а шапочка из шкурки леопарда каким-то чудом удерживалась на затылке. Рука была засунута в муфту, сшитую из той же леопардовой шкурки.

– Это и есть Ванда Морли? – спросил Базиль.

– Да. Очаровательна, не правда ли? – В голосе Полины появился кислый привкус. – Какое-то чудо. Базиль, как ты думаешь, неужели в конечном счете красота – это чисто психологический фактор? Попробуй нарисовать Ванду, и она станет страшилищем. На нее легче всех прочих актрис делать карикатуры.

Базиль уловил в ее реплике скрытую колкость.

– Ты не любишь Ванду, не так ли?

– Я ее просто ненавижу. – Она произнесла фразу таким ледяным тоном, лишенным малейших эмоций, словно сказала: «На улице идет дождь».

– Очевидно, для этого существует какая-то веская причина?

– Она – интеллигентная обманщица и не умеет играть…

– Из-за этого можно не любить человека, но не ненавидеть.

– Не придирайся к выражениям. Я не люблю ее, и все тут. Ты вправе осудить меня за это.

Ванда Морли подошла к буфету. Люди оглядывались на нее. Кое-кто улыбался, обращался к ней с вопросом, но она отвечала лишь кивком головы и коротким замечанием. Она остановилась перед каким-то мужчиной. К ним подошел Род. Ванда жестом отказалась от коктейля, достала сигарету из сумочки. Оба кавалера предложили ей свои зажигалки. Она бесстрастно поглядела на одного, затем на другого, помедлила с минуту, а затем наклонила голову в сторону Рода.

– Черные волосы и золотистые глаза, – прокомментировал Базиль. – Похожа на пуму. Вся эта троица может стать прекрасным сюжетом для композиции. Можешь назвать ее «Пума в компании оленя и овцы».

Оленем, конечно, был Род – длинноногий, быстрый, как ртуть, с круглыми чувственными глазами и раздувавшимися ноздрями. Его собеседник, вероятно, олицетворял овцу – низколобый, качающийся, словно на шарнирах, со скучными серыми глазами, близко поставленными друг к другу.

Полина, оценив сравнение, улыбнулась невесело в ответ и заметила:

– Как известно, пума охотится на оленей и овечек, не так ли?

– Так. Тебе знакомы эти жертвы?

– Овечка – это Леонард Мартин. Олень – Родней Тейт. Оба из окружения Ванды. Род притащил меня сюда. Сейчас он должен заниматься коктейлем, но забыл о своих обязанностях.

– Может, я…

– Нет, не надо. Что-то расхотелось… – Послышался легкий треск: сломался кончик грифеля карандаша в руках Полины.

Ванда увлеченно беседовала с двумя мужчинами. Тонкие губы ее извивались, как две красные хищные змейки.

– Боже, они направляются сюда! – прошептала Полина.

Ванда бросила сигарету в пепельницу и медленно пошла вперед, не прекращая беседы с Родом и Леонардом, а ее маленькая черная головка покачивалась на длинной, подвижной и красивой шее.

– Полина, дорогая! Какой сюрприз! Встретить тебя здесь?! Разве можно представить себе, что дизайнер по костюмам проявляет интерес к настоящему искусству?

Полина улыбнулась.

– Ванда, даже если на небесах ты вдруг встретишь свою знакомую, то непременно скажешь: «Дорогая! Какой сюрприз! Встретить тебя здесь?!»

Но Ванда уже ее не слушала. Она внимательно рассматривала Базиля.

– Вы не хотите познакомить нас?

– Доктор Уиллинг. Мисс Морли. Мистер Тейт. Мистер Мартин.

Полина была предельно краткой. Даже Базилю показалась вся эта чопорная церемония каким-то вздором.

– Подумать только! Встретить вас, доктор Уиллинг, здесь?! Полина, дорогая, ты обязательно должна пригласить его на сегодняшнюю премьеру. У тебя есть лишний билетик? Доктор Уиллинг! Вы и представить себе не можете, как много для меня значит тот простой факт, что среди зрителей находитесь и вы! После спектакля мы все намереваемся собраться в ресторане «Капри», поужинать и отметить это событие. Будем пировать там до утра, пока не выйдут утренние газеты с первыми рецензиями на спектакль. Вы присоединитесь к нам, доктор, не так ли?

– Видите ли…

– Конечно, присоединитесь! – Ванда бесстрашно повела на него атаку, и он понял, что, в сущности, ей все равно, придет он или нет.

– Думаю, мне пора закругляться, – продолжала Ванда. – Репортер из «Сан» приедет ровно в шесть тридцать. Я должна дать интервью. Фотограф из журнала «Вог» назначил съемку ровно на 7.00. Кроме того, мне нужно отдохнуть перед спектаклем, хотя бы час, расслабиться, собраться с мыслями. Боже, как я ненавижу всю эту суету, сутолоку, «паблисити»! Как все это отдает фальшью! Если бы я могла вести настоящую жизнь в каком-нибудь тихом, задумчивом предместье, спокойно заниматься домашним хозяйством, ухаживать за мужем, воспитывать детей!

– А почему, собственно, и нет? – съязвила Полина. – У нас страна свободного выбора!

– Дорогая девочка! – Резкая судорога на секунду исказила гладкое лицо Ванды, дрогнул ее хорошо поставленный голос, легкая краска проступила на смуглых щеках. Базилю приходилось наблюдать подобные симптомы у невротических больных, когда их сталкиваешь лицом к лицу с причиной их невроза, которую они, однако, никогда не признают. Он про себя решил, что Ванда – одна из тех хронических самообманщиц, у которых возникает аллергия в ответ на всякое проявление истины.

– Большой талант требует особой ответственности, – продолжала Ванда. – Я не могу относиться к себе так, как будто я какое-то ничтожество. Я взяла на себя определенные обязанности перед публикой и перед искусством. Вы только подумайте о тех несчастных, которых выгонят вон из театра, если я оставлю свое ремесло. Я имею в виду не только актеров, но и рабочих сцены, билетерш и прочих простых людей!

Полина откровенно рассмеялась и процитировала:

 
– Теперь богач-купец менял наряды,
Роскошно лавку убирал, —
Не потому, чтоб быть с искусством рядом,
Он попросту торговле помогал!
 

– Послушай, Полина, – возмутилась Ванда, – уж не наслушалась ли ты коммунистической пропаганды?

Она бросила быстрый взгляд на аккуратную цепочку на запястье. В маленьких часиках вместо обычного стекла была вставлена прозрачная пленка топаза.

– Боже, уже полшестого! Нужно бежать. Пока, дорогая. Доктор Уиллинг, надеюсь, что вы все же зайдете сегодня в театр. До свидания, Леонард…

Род хотел было проводить ее, но она остановила его жестом руки.

– Не беспокойся, Род. Меня домой довезет Сэм Мильхау. Нам с ним нужно обсудить пару пустяков перед спектаклем. Тот мальчик, который играл роль Дезире, внезапно заболел, и нужно сократить его текст. Слава богу, у него не так много реплик!

Род, казалось, был смущен и раздосадован отказом. Полину это явно развлекало.

– Бедняга Ванда! – заметила Полина. – Она начинает так же нудно играть в жизни, как и на сцене.

Удлиненное лицо Леонарда расползлось в довольной ухмылке, а Род был откровенно огорчен.

– Нет, Полина, ты не права. Великие артисты должны быть высокомерными и тщеславными. Разве ты не помнишь, что сказал Хункер [1]1
  Джеймс Хункер (1860–1921), известный музыкальный и литературный критик в «Нью-Йорк тайме», специалист по импрессионизму.


[Закрыть]о Родене? «Громадный запас высокомерия поддерживал его все то время, когда широкая публика его абсолютно игнорировала».

– Но публика отнюдь не игнорирует Ванду, – возразила Полина. – Разве мыслимо, чтобы ее имя хотя бы один день не появилось на страницах всех городских газет, если она наняла двух агентов по связи с прессой, которые как рабы трудятся день и ночь? И мне кажется, здесь дело не в тщеславии, а скорее в ее лицемерии. Она ведет такую жизнь, за которую многие домохозяйки все бы отдали, чтобы очутиться на ее месте, но она притворяется, что именно они, а не она, счастливы, а ей выпала роль великомученицы и она заслуживает всеобщей жалости. Она никогда не отправит в редакцию свою фотографию, не присовокупив при этом, что ненавидит «паблисити». Она никогда не нацепит орхидею, не объяснив всякому встречному, что ей так хотелось приколоть к груди скромный букет фиалок. Никогда с полной уверенностью нельзя сказать, хочет ли она извиниться за свой бешеный успех у публики или же она нарочно способствует ему всеми доступными средствами. По ее понятиям в этом и заключается «демократизм». Я предпочитаю честный снобизм.

– Полина! – запротестовал Род. – Ты несправедлива.

– Несправедлива? – Полина вздернула кверху подбородок и взглянула на него. – Мне кажется, что ты уже почти влюблен в нее!

– Это глупо! – воскликнул Род. – Просто мы – хорошие друзья.

– Это звучит так, как будто речь идет о старой разведенной чете! – Полина захлопнула альбом и резко встала с дивана.

– Может, подвезти кого-нибудь в центр?

– В это число включен и я? – поинтересовался Род.

– Да, конечно.

Полина вытащила из своей сумочки узенький конверт и протянула его Базилю.

– Вот ваш билет на сегодняшнюю премьеру. – Она вложила конверт в его ладонь. – Приходи, я умоляю тебя. Только в лучшем костюме. Ванда обожает, чтобы на ее премьерах все было экстра-класса. Ну, мне пора!

Полина исчезла в толпе. Родней Тейт последовал за ней.

В глазах Леонарда Мартина сновали искорки удовольствия, полученного от разыгравшейся здесь сцены. Пристально рассматривая своего собеседника, Базиль заметил, что у него истощенный, больной вид. У него было темное, смуглое лицо, выцветшие голубые глаза, челка белобрысых волос. Он обладал мягкими, учтивыми манерами, как будто постоянно извинялся. Базиль никак не мог себе представить, какую же роль играет этот потертый, усталый, тихий, словно в воду опущенный, маленький человек в такой живой, стремительной мелодраме, как «Федора».

– Мне кажется, – заметил Леонард, – нам все же удалось утвердить вас во мнении, что все люди театра «с приветом»?

– Я бы употребил в этом случае слово «с притворством», – ответил Базиль.

– Ванда, конечно, притворяется, – глубоко вздохнул Леонард. – Она похожа на рентгеновский луч. Когда вы впервые приближаетесь к ней, то уверены, что она никакого вреда вам не причинит. Ее «техника» настолько открыта! Но через несколько дней, а может, и месяцев вы вдруг обнаруживаете, что у вас ожог, и не такой маленький. Честно говоря, мне все это непонятно. Но Ванда должна оставить Рода в покое. Ведь он еще совсем мальчик и вряд ли захочет, чтобы я ему откровенно сообщил, сколько лет она уже играет на сцене… Ну, мне пора. Увидимся на премьере?

– Думаю, что да. – Базиль бросил взгляд на конверт с билетом, зажатый в руке. Он был отпечатан аккуратным набором, но два слова стояли отдельно, набранные крупным шрифтом: «Королевский театр».

– Вы посмотрели картины? – внезапно спросил Леонарда Базиль. – Там есть замечательное полотно художника-анималиста.

Они протиснулись через толпу в первые ряды группы посетителей, расположившихся полукругом перед картиной небольшого формата, выполненной маслом. На ней была изображена коричневая долина, далеко уходящая к бирюзово-голубоватому небу, испещренному желтоватыми облаками. На переднем плане был воспроизведен целый ряд старинных облупившихся колонн. Маленькая коричневая обезьянка сидела на одной из них, скрестив передние лапы и сжимая в них желтую птичку. Только что, видимо, она оторвала ей одно крылышко. Три грушевидные капельки черно-красной крови стремительно падали на землю и при свете были похожи на крохотные рубины.

Леонард смотрел на картину, а Базиль на Леонарда. Казалось, в глазах его плясали все те же искорки удовольствия, которое он испытывал, когда шел колкий разговор Полины с Вандой.

– Искусство рисовальщика здесь бесспорно, – сказал он. – Но мне кажется, что сюжет не слишком доступен для моего понимания. Что выражает сюжет – жалость или жестокость? А вообще-то картина вызывает у меня только отвращение. Может, оттого, что я не люблю обезьян. Но обожаю канареек.