Текст книги "Гарсоньерка"

Автор книги: Элен Гремийон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Между нами говоря, жаль, что вам не удалось поцеловаться… могло получиться хорошо…

Мальчик улыбается почти по-детски, но мысли о случившемся его не оставляют.

– Вы знали эту женщину?

– Не столько ее, сколько ее мужа.

Улыбка на лице мальчика гаснет.

– Бедняга носился вокруг нее кругами как помешанный, лупил кулаками по стене, выл… он совершенно потерял голову.

– Ты сказал об этом полицейским?

Мальчик вскидывается:

– Полицейским? А при чем тут полиция? Мне нечего им сказать!

Мальчик перепуган. Он вскакивает со ступеньки. Сбегает по лестнице. Ева Мария не может его остановить. Да она и не пытается его остановить. Мальчик убегает, как убежал бы при слове «полиция» всякий подросток, не как убийца. Если убийца и возвращается на место преступления, то это не о нем, он иного склада. Ева Мария в этом уверена. Может быть, он просто-напросто скрыл от родителей, что ужинает с подружкой, а расскажи он об упавшей из окна женщине, пришлось бы и обо всем остальном рассказать, но признаться родителям, что ужинаешь с девушкой, в его возрасте просто немыслимо. «Так же, как для родителей – признаться своему ребенку в том, что накануне занимались любовью», – возможно, заметил бы Витторио. Ева Мария качает головой. Она слышит, как мальчик топает по ступенькам – ниже, ниже… Все равно полицейские отмахнулись бы от его свидетельства о горе и смятении Витторио. «Притворство, комедия, – заявили бы они, – все мужья, которые убивают жен, поначалу изображают смятение, бегают вокруг них как помешанные, лупят по стене кулаками и воют. А потом сознаются». Теперь Ева Мария на лестнице одна. У нее на ладони лежат ключи – лежат, как тело на земле. С пятого этажа. У этой несчастной женщины все, наверное, было переломано, так всегда бывает при падении с большой высоты. Подобные переломы были у мертвых desapareicidos[4]4
  Desapareicidos — жертвы похищений, тайно арестованные и убитые в Аргентине во время Грязной войны. Их называют desapareicidos (пропавшими), потому что военные, желая скрыть репрессии, рассказывали, что все эти люди просто уехали из Аргентины (примеч. авт.).


[Закрыть], недавно выброшенных морем, изломанных, как никто никого не может сломать ни голыми руками, ни с помощью оружия. Даже если очень постарается. Ева Мария представляет себе, как Нептун возвращает тела, чтобы доказать вину высокомерных и до тех пор неприкосновенных палачей. Суровый Нептун, справедливый Нептун явил доказательство бесчинств хунты. Природа помогает людям судить людей. Одна часть Евы Марии убеждена в том, что Нептун, сжалившись над истерзанным неведением материнским сердцем, вернул бы ей мертвую Стеллу. Другая часть Евы Марии знает, что нет никакого Нептуна, и задается вопросом: неужели тело ее дочери все еще покоится на дне? Стелла, ее любимая девочка… неужели они расправились с ней так же, как с другими? Укол пентотала[5]5
  Пентотал натрия – «сыворотка правды». Во время Второй мировой войны широко использовался американскими врачами для лечения психических травм и для анестезии. После войны применение препарата в качестве лечебного средства практически прекратилось, но, помня о возможности восстановления памяти у больных, бывшие военные медики стали консультировать полицию на предмет использования пентотала натрия для допросов подозреваемых.


[Закрыть] в среду вечером, самолет, открытая дверь, и живое тело, сброшенное с высоты в Рио-де-ла-Плата[6]6
  Ла Плата (исп. Rio de la Plata — Серебряная река) – эстуарий, воронкообразное углубление на юго-восточном побережье Южной Америки, растянувшееся на 290 км от слияния рек Уругвай и Парана до Атлантического океана.


[Закрыть]. Была ли она в сознании? Она плакала?

Умоляла? Кричала, падая в пустоту? Почувствовала ли она, как с нее слетает одежда? Или она уже была голая? Понимала, что вот-вот ударится о поверхность воды, прежде всегда ласково ее в себя впускавшей? Она так любила воду Разве может мать не почувствовать, когда умирает ее ребенок? Нет, Стелла не умерла, это невозможно. Ева Мария трясет головой, отгоняя непереносимое видение – тело дочери, лежащее на дне. По щекам Евы Марии катятся слезы. Она смотрит на уходящие вниз ступеньки. Если бы лестницы умели говорить, ступеньки рассказали бы ей, кто убил жену Витторио. Она все бы отдала, лишь бы узнать имя убийцы. Ева Мария встает. Она надеется, что через несколько дней убийство будет раскрыто и Витторио оправдают. А главное – она надеется, что вскоре окажется с ним наедине, как раньше, ей это так необходимо. Ева Мария выходит на улицу.

Прошло несколько дней. Она решила пойти на свидание в тюрьму. Она боялась, что ее к нему не пустят, но никаких препятствий не встретила. Единственное, через что придется пройти, – обязательный обыск. Слишком прекрасно, так не бывает.

Ева Мария снова открывает глаза. Смотрит на четыре ключа. Один из них – самозванец. Витторио глазам своим не поверил, когда увидел связку ключей на другом краю стола. На правильном краю стола в этой чертовой комнате свиданий. Ключи от его квартиры у Евы Марии. Наконец-то забрезжила надежда. «И все потому, что один мальчик испугался поцелуя… – Витторио засмеялся. Слишком возбужденно. – Вы ведь мне поможете, правда, поможете? Я не убивал Лисандру, я никогда не смог бы ее убить. Вы должны мне верить, Ева Мария, мне больше не на кого рассчитывать, сам я ничего сделать не могу, я заперт в этой проклятой камере, полицейские с меня не слезают, теперь они бесповоротно убеждены, что именно я убил Лисандру. Они нашли на месте преступления разбитого фарфорового котенка, совершенно безобидную статуэтку, заметили и коллекцию на полке в библиотеке, но, кроме того, они нашли… и это куда более серьезно! – они нашли на полу бутылку вина и два разбитых бокала. Плохо обернувшиеся посиделки с женой, такое часто бывает, вечер начался хорошо, закончился плохо. Сколько я ни твердил, что бокалы могли проваляться там несколько дней, что это ничего не значит, сколько ни оправдывался, говоря, что у нас никогда особого порядка не было, они отвечают, что я не первый, кто избавляется от жены… их послушать – муж, который убивает жену, самое обычное дело, это сплошь и рядом случается, они в упоении зубоскалят на все лады: в человеческой природе заложено такое неосознанное стремление, хоть раз в жизни оно – и это так и есть! – завладевает всяким… но я позволил эмоциям себя захлестнуть, а ведь кому, как не мне, надо бы уметь их обуздывать, сдерживать, утихомиривать, я позорю свою профессию, им за меня стыдно… Так и слышу, как они вслух перебирают возможные мотивы, пытаются понять, почему я перешел к действию, в их рассуждениях и намека нет на условное наклонение… Я ничего не могу поделать, они мне не верят, они не ищут убийцу Лисандры, они стараются обвинить меня – вот повезло-то, поиметь психоаналитика. Такой случай выпадает слишком редко, чтобы им не воспользоваться, наконец-то о них напишут в газетах, как-никак развлечение… эти полицейские совершенно ненормальные, но стоят на своем, я один против всех, даже мой адвокат с таким недоверием ко мне относится, что не может меня успокоить, не далее как сегодня днем он сказал, что дело скверно попахивает, даже он, похоже, не верит в мою невиновность, дальше ехать некуда, все одно к одному, с самого моего ареста у меня ощущение, что я бьюсь об стенку… вы – моя единственная надежда, и у вас ключи от моей квартиры, этого достаточно, надо найти убийцу Лисандры, полицейские искать не станут, а вы станете, вы ведь поможете мне, правда?»

Ева Мария уже не слышит звуков бандонеона, наверное, Эстебан ушел на свою вечеринку Ева Мария кладет ключи на письменный стол. Смотрит на прямую, но поседевшую сигарету, лежащую в выемке пепельницы, на повисший в воздухе длинный, еще целый, но уже готовый обрушиться столбик пепла. Ева Мария думает о хрупкости всего, что подвержено изменениям. Сколько времени эти частицы еще продержатся, не рассыпавшись? Она старается не задевать письменный стол. Глоток вина. Два глотка. Ева Мария думает. Расследование ведут полнейшие идиоты, ну конечно, можно забыть, что билет в кино купил у мужчины, но они не согласны, произвольность воспоминаний, с их точки зрения, – улика, такая у них стратегия. А в остальном это просто-напросто процесс против одиночества, это означает, что человеку нельзя оставаться наедине с собой, он обязан каждый час, каждую минуту своей жизни проводить в обществе, чтобы обеспечить себе алиби – вдруг его когда-нибудь обвинят понапрасну, как сейчас Витторио. Но ведь это нелепо и невозможно… Дознаватели дальше своего носа и видеть не хотят, ко всему подходят с меркой «наиболее частого случая», у них не реальность питает статистику, а статистика подминает под себя реальность, и это вполне естественно: поскольку профессия не позволяет им искать утешения в людях, они стараются найти утешение в цифрах. «Профессиональная деформация», как называют это некоторые. «Гарантированная судебная ошибка», – думает Ева Мария. Нет, не все мужья убивают своих жен. Ева Мария делает глоток вина. Можно подумать, полицейские используют трагедии подобного рода, чтобы проецировать на них собственные фантазмы, собственное влечение к убийству. Была бы она женой одного из этих полицейских – точно остерегалась бы его… Подозревать Витторио – еще куда ни шло, она согласна, это входит в их обязанности, но заранее осуждать недопустимо. Числа – предмет исследования, а не обобщения. Все равно как если бы она принимала в своем Центре отдельные данные за окончательные значения. Для каждого вулкана, для каждого извержения существуют свои цифры, почему бы не применять тот же подход и к людям? Да просто-напросто потому, что с человеком себя отождествляешь! Следователи, судьи, присяжные, праздные толкователи именно так и поступают: проецируют на обвиняемого то, что у них за душой, и после этого ошибке ничто не препятствует. Нельзя отождествлять себя с другим человеком – мы же не отождествляем себя с вулканом. Ведь ясно, что этот человек любил свою жену. Ева Мария ставит бокал. Сигарета вздрагивает, длинный серый столбик пепла осыпается. Ева Мария вздыхает. Она должна вытащить оттуда Витторио, она будет в одиночку сражаться на этом поле, где нет места цифрам, где имеют значение лишь догадки, потому что наитие у нас идет впереди логики, а она чувствует, что Витторио не мог убить свою жену. Тут как с вулканами – каждый день надо заново собирать информацию, при появлении новых элементов заставлять их говорить, и полагаться на них, и пытаться их истолковать, и ждать от человека, как ждешь от вулкана, что с каждым днем он станет открывать чуть больше. Ева Мария тянется за очками. Открывает маленький блокнотик в твердой черной кожаной обложке. Ищет чистый листок. И торопливо записывает.

открытая дверь в квартиру

громкая музыка в гостиной

открытое окно гостиной

опрокинутые кресла

упавшая лампа

разбитая ваза

разлитая вода

разбитая фигурка (фарфоровый котенок)

бутылка вина

два разбитых бокала

лежала на спине

голова повернута в сторону

ледяной лоб, струйка крови

глаза открытые, припухшие

Ева Мария закрывает маленький черный блокнотик. Встает. Засовывает ключи обратно – в карман брюк. Решено. Она выполнит просьбу Витторио. Ева Мария поеживается. Ей немного страшно.

– Эстебан! Эстебан!

Ева Мария толкает дверь. Эстебана в комнате нет. И велосипеда нет – крюк, на который сын его вешает, пустой. И бандонеона не видно. В коридоре она снова окликает сына. Тишина. Никого. Ева Мария пожимает плечами. Опять ушел на всю ночь.

Ева Мария надевает пальто. Обматывается шарфом. Белое резко выделяется на черном. Взгляд Евы Марии останавливается на кухонном столе. Там ее ждет ужин. Она натягивает перчатки. Тоже черные. Эстебан приготовил ей еду. Накрыл тарелку, чтобы еда не остыла. Теперь ужин и под крышкой, наверное, холодный. Все в конце концов остывает, даже вулканы. Ева Мария идет через кухню к стенному шкафу. Открывает его. Наливает себе стакан вина. Залпом выпивает. Выключает свет и выходит. На улице холодно. Ева Мария набрасывает шарф на голову. Она уже несколько месяцев не выходила из дома ночью. Садится в автобус. Смотрит, как за окном бегут огни, до чего они все-таки красивы, ночные огоньки, они успокаивают. Ева Мария чувствует связку ключей в брючном кармане. Она думает о мальчике, вспоминает, как он коротко прикоснулся к своему полудетскому рту Ей хочется знать, решился ли он наконец поцеловать свою подружку, хочется знать, хорошо ли получилось. Ее взгляд не отрывается от бегущих за окном фонарей. Ей приходит на память ее собственный первый поцелуй. Ей тогда не понравилось. И все же она улыбается. При воспоминании о первом поцелуе люди всегда улыбаются. Если целовались добровольно. От движения губ у нее появляются морщинки вокруг глаз. Белый шарф щекочет щеки. Неоновая лампа мигает. Как же они были потрясены, эти двое ребятишек: собрались впервые поцеловаться – и вдруг мертвое тело. «Мы только когда подошли поближе, увидели, что это женщина – в платье, в красивом платье». Витторио об этом не упомянул. Ева Мария вытаскивает из кармана блокнотик. Добавляет к записи еще одну строку:

в красивом платье

Автобус тормозит. Ева Мария вздрагивает. Ее остановка через одну, надо пробираться к выходу. Она думает о Витторио. В его камере, наверное, непроглядная темень, и нет никакой возможности ее рассеять, никакой кнопки, на которую можно было бы нажать, никакой двери, которую можно было бы открыть. Ему сразу показалось странным, что дверь в их квартиру открыта: Лисандра всегда запиралась на ключ и на задвижку, когда оставалась одна, даже днем, она всегда боялась, даже того, что было совершенно невозможно – вдруг кто-то войдет, спрячется в шкафу или в кладовке, дождется ночи и тогда нападет на нее… она была такой боязливой, ее так пугала ночь, потому что ночь словно бы заключала в себе все условия для возможной трагедии… Если Лисандра сидела, глубоко задумавшись, а он, войдя, заговаривал с ней, она вздрагивала и едва удерживалась, чтобы не закричать… когда он впервые ее увидел, его поразила эта уязвимость, да, конечно, она плакала, но ведь вовсе не обязательно считать плачущего слабым, можно грустить, не будучи слабым, Лисандра никогда не открыла бы дверь незнакомому человеку, Витторио был в этом убежден, она никогда не открывала, если в дверь звонили, всегда приходилось идти ему, и он иногда посмеивался над ней, в этом отношении они были такими разными… она неизменно запиралась на все замки, он мечтал о мире без дверей. Не надо ему было над ней смеяться: получается, Лисандра боялась не напрасно, может быть, интуиция ей подсказывала, каким образом она умрет? А что, если все мы инстинктивно, в глубине души, знаем, каким образом смерть когда-нибудь заберет нас, что, если наши неврозы связаны не с нашим прошлым, как всегда думают, а с нашим будущим, что, если это сигналы тревоги? Автобус останавливается. Следов взлома не было, стало быть, Лисандра сама открыла дверь. Витторио не мог отделаться от страшной мысли, от догадки, другой версии он не видел: кто-то из пациентов. Лисандра привыкла к тому, что некоторые из них звонят в дверь ближе к ночи, – такое случалось, редко, но случалось. В его отсутствие Лисандра никогда не открывала, но в тот вечер, может быть, запоздалый посетитель был настойчив… или посетительница — в конце концов, убивают не только мужчины, – и Лисандра сдалась, открыла… может быть, ее подтолкнул к этому страх перед насмешками мужа: вернувшись, он непременно попрекнул бы ее тем, что не открыла… Витторио трудно было поверить, что это один из его пациентов, но другого объяснения он не видел, с бесчинствами хунты давно покончено, а в незнакомца, который явился бы затем, чтобы убить Лисандру, он тоже не верил, хотя бы насчет этого полицейские были правы: не имеющий мотива убийца, явившийся ниоткуда к вам домой, чтобы вас убить, – такого не бывает или бывает очень редко… и ничего не пропало, он не мог этого не признать, вместе с полицейскими они обошли квартиру комната за комнатой, и, если не считать разгрома в гостиной, все оказалось в порядке, Витторио в этом убедился, ничего не украли… единственное, с чем не поспоришь, там была потасовка, и музыку, несомненно, включили так громко, чтобы заглушить шум и крики, но из-за чего могла начаться ссора?.. Его терзал один вопрос – не была ли Лисандра изнасилована, он с мучительной тревогой ждал результатов вскрытия, ему казалось немыслимым, что кто-то так сильно мог желать зла его жене, чтобы ее убить, зато сорвать на ней зло вполне могли, надо признать, такое возможно, нельзя никому помешать сосредоточить на тебе собственные фрустрации, собственную горечь, собственную ненависть… да, чтобы убить, надо было по-настоящему Лисандру ненавидеть, ведь это не был несчастный случай, никто просто так не открывает окно посреди зимы, это был трансфер[7]7
  Трансфер (от англ, transference), или перенос, – психологический феномен, заключающийся в бессознательном переносе пережитых ранее (особенно в детстве) чувств к одному лицу на другое лицо, в частности – на психотерапевта в ходе терапии.


[Закрыть], перенос на него, перенос на нее, но если Лисандра умерла из-за него, то он никогда себе этого не простит. Автобус останавливается. Ева Мария выходит.

одна две три четыре пять шесть семь восемь

она столько раз считала эти ступеньки с тех пор

девять десять одиннадцать двенадцать трина-

как стала приходить сюда каждую неделю по втор-

дцатъ четырнадцать пятнадцать шестнадцать

никам вот уже больше четырех лет это по меньшей

семнадцать восемнадцать девятнадцать двадцать

мере столько же как если взбираться на вулкан

двадцать один двадцать два двадцать три два-

Копауэ или может быть даже на Паюн Матру она

дцатъ четыре двадцать пять двадцать шесть

надеется то что она сейчас делает не глупость

двадцать семь двадцать восемь двадцать девять

Эстебан так настаивал надо чтобы тебе помогли

тридцать тридцать один тридцать два три-

мама надо чтобы тебе помогли мне говорили про

дцать три тридцать четыре тридцать пять

одного хорошего специалиста сходи к нему мама

тридцать шесть тридцать семь тридцать восемь

сходи к нему прошу сделай это ради меня она

тридцать девять сорок сорок один сорок два

надеется то что она сейчас делает не глупость

Ева Мария спотыкается.

сорок три сорок четыре сорок пять сорок шесть

Витторио то что ей надо она сразу это почувство-

сорок семь сорок восемь сорок девять пятьдесят

вала его вопросы ее ответы и даже паузы их мол-

пятьдесят один пятьдесят два пятьдесят три

чание их расхождения она всегда чувствовала себя

пятьдесят четыре пятьдесят пять пятьдесят

с ним свободно он никогда не был ни тупым ни

шесть пятьдесят семь пятьдесят восемь пятьде-

высокомерным никогда не лукавил и когда ей хоте-

сят девять шестьдесят шестьдесят один шесть-

лось рассмеяться то ей хотелось рассмеяться заго-

десят два шестьдесят три шестьдесят четыре

ворщическим смехом это не было насмешливым

шестьдесят пять шестьдесят шесть шестьдесят

мелочным желанием посмеяться над ним над его

семь шестьдесят восемь шестьдесят девять семь-

истолкованиями как у нее раньше бывало с другими

десят семьдесят один семьдесят два семьдесят

в глубине души она заливалась смехом ты ничего

три семьдесят четыре семьдесят пять семьдесят

не понял бедняжка ты попал пальцем в небо и

шесть семьдесят семь семьдесят восемь семьдесят

видишь ты меня в последний раз Витторио всегда

девять восемьдесят восемьдесят один восемьдесят

действовал уместно очень уместно он учил ее смот-

два восемьдесят три восемьдесят четыре восемь-

реть на вещи под другим углом под правильным

десят пять восемьдесят шесть восемьдесят семь

углом как забавно она всегда считает ступеньки

восемьдесят восемь восемьдесят девять девяносто

когда поднимается по лестнице и никогда не счита-

девяносто один девяносто два девяносто три

ет спускаясь она надеется то что она сейчас делает

девяносто четыре

не глупость

Ева Мария переводит дыхание. Девяносто четыре ступеньки. Их всегда оказывается столько. Ни одна не сбежала на какую-нибудь другую лестницу у которой репутация получше. Декорациям все равно. Скорее, никто не должен ее увидеть. Ева Мария следует инструкциям, которые дал ей Витторио. Вставляет самый маленький ключ из связки в замочную скважину, тянет дверь на себя. Поворачивает ручку. Ева Мария проскальзывает в квартиру. Скорее. Закрывает за собой дверь. От страха дыхание у нее учащается. Она прислоняется к двери. Глаза привыкают к темноте. Она едва удерживается от крика. Кто-то стоит, прижавшись к стене. Ева Мария сглатывает. Вешалка. На ней висит серая куртка. А так и кажется, что там человек. Проходя мимо, Ева Мария трогает куртку рукой. «Ну и напугала же ты меня». Толкает дверь кабинета, впервые к ней прикасаясь: дверь всегда была в полном распоряжении Витторио, он сам открывал и снова закрывал ее, впуская и выпуская пациентов, будто заключал сеанс в скобки. Ева Мария садится на диван. Ей надо собраться с мыслями. Ей так хорошо знакомо это мягкое сиденье. Она смотрит прямо перед собой – на большого павлина. Невозможно представить себе Витторио в другой обстановке, не на фоне этой огромной картины. Ева Мария вспоминает грязно-бежевые стены тюремной комнаты свиданий. Закрывает глаза. Снова открывает. Ей хотелось бы, чтобы напротив сидел Витторио и улыбался этой своей, такой привычной, всегдашней ободряющей улыбкой, а вместо того в павлиньих перьях отражается улыбка лунного серпа семнадцати дней от роду.

Ева Мария встает. Она следует инструкциям, которые дал ей Витторио. Маленький стенной шкаф рядом с батареей позади его рабочего стола. Ева Мария опускается на колени. Тянет на себя дверцу. Чуть отстраняется, чтобы впустить в шкафчик лунный свет. Ева Мария уже не в силах следовать инструкциям Витторио. Она больше не может действовать быстро. Она неспособна отвести взгляд от двух полочек с кассетами – эти кассеты ее гипнотизируют. Выстроились аккуратно в ряд. Стоят вертикально. На каждой белая наклейка с именем. Ева Мария вытаскивает одну кассету. «Бианка». Другую. «Карлос». Кассет всего двадцать три. Расположены в алфавитном порядке. Вот ее кассета. Ей не по себе. Записывать последний сеанс, чтобы потом, прослушивая кассеты в одиночестве, возвращаться к беседе с пациентом на свежую голову, искать в каждой записи фразу или слово, ускользнувшие от внимания во время сеанса, но способные по-новому осветить душу, работу и неврозы которой он неделю за неделей, месяц за месяцем пытался понять. Так Витторио объяснил ей в комнате свиданий. Двадцать три кассеты – по одной на пациента. Только последний сеанс: новая запись всякий раз делалась поверх прежней, прежнюю стирая. Он не всегда прослушивал записи, но хотел, чтобы у него была возможность это сделать, когда вдруг вспомнится какая-то мысль, промелькнувшая во время сеанса, фраза, произнесенная пациентом или им самим; хотелось воспринять ее заново, хотя и в прежнем контексте. Он называл это «запоздалым пробуждением» – своим собственным «запоздалым пробуждением», потому что – не надо себя обманывать – он не всегда оставался внимательным, разве столько продержишься, ни один человек не может быть постоянно начеку в течение всего рабочего дня, ни один человек не способен мгновенно схватывать абсолютно все. Ему случалось расслабиться, отвлечься, со стороны психоаналитика было бы лицемерием, неискренностью утверждать, будто он никогда не упускал ни единого слова, ни один человек не может похвастаться, что внимание у него никогда не ослабевает, вот магнитофон и помогал ему сглаживать последствия этой слабости. Ева Мария вздрагивает. Она слышит голоса. Поворачивается к двери. Это соседский телевизор. Скорее. Она складывает кассеты в свой рюкзак. «Ева Мария». Она смотрит на свою кассету. О чем они говорили во время последнего сеанса? Она уже толком не помнит, это уже далеко. Он-то слушал, а она бы не вынесла этого – слушать собственный голос, ужас какой! Разве не ужас – слышать, как изливаешь свои чувства, толкуешь о своем душевном состоянии, кружишь около себя самой, только вокруг себя, три четверти часа подряд только о себе и говоришь… ее и так всегда это смущало, хорошо еще, свою кассету ей слушать не придется, она терпеть не может слушать собственный голос. Ева Мария смотрит на свою кассету. Морщится.

Она действует быстро. Она следует инструкциям Витторио. Забрать все кассеты. Может быть, они наведут на след? Вдруг там найдется какая-то улика? вдруг всплывет что-то такое, что от него ускользнуло, он ведь не может помнить всего, что наговорили ему пациенты за последние недели, тысячи слов, многозначительных пауз, оговорок, может и намеков, и недомолвок… а вдруг один из них его предупреждал? угрожал – а он и не заметил?.. В конце концов, ревность, желание отомстить – все это возможно, во всяком случае, так ему казалось, это была самая правдоподобная из всех гипотез, которые он без устали выстраивал в этой проклятой камере, где вскоре ему останется только пересчитывать кирпичи. Ева Мария закрывает шкаф. Смотрит на свой рюкзак. Сокровищница Витторио. Главное – не допустить, чтобы кассеты попали в руки полицейских. Они слишком враждебно настроены, они запросто могут уничтожить доказательства, им явно куда больше хочется поиметь психоаналитика, чем посадить за решетку настоящего преступника, он достаточно от них натерпелся, достаточно пострадал от их идиотских умозаключений, от их манеры, сделав нелепые скоропалительные выводы, эти самые выводы использовать в качестве доказательств, – как ему не опасаться полицейских? Витторио, несомненно, прав. Ева Мария хмурится. Чуть не забыла. Еще одно дело. Она переворачивает коробку с бумажными платками, стоящую на маленьком столике между диваном и кожаным креслом, в котором всегда сидел Витторио. Магнитофон там, в коробке, спрятан в точно подогнанной под его размер выемке. Без кассеты. Для верности и спокойствия Ева Мария забирает с собой и коробку. Витторио на этом настаивал: если бы полицейские ее нашли, непременно стали бы его расспрашивать, для чего предназначалось пустое отделение. Правда, это означало бы, что расследование ведется, чего сейчас не скажешь, но Витторио тогда пришлось бы рассказать про записи, пришлось бы оправдываться перед судом, а он прекрасно видит, к чему бы это привело: суд над мужем, убившим жену, превратился бы в суд над психоаналитиком, который записывал на магнитофон своих пациентов. С точки зрения деонтологии[8]8
  Раздел этики, учение о проблемах морали.


[Закрыть] поведение и впрямь недопустимое, но он был совершенно уверен, что это хорошо, он убедился, что во многих случаях такой метод полезен, что прослушивание ему помогает, но главное – он, как безупречный архивист, сохранял нечто вроде неизменяемой памяти измененной памяти пациентов и его собственной, а с каких пор сохранять что-то предосудительно? Ну разумеется, пациентам он об этом не говорил, если бы они знали, что их записывают, это стесняло бы их, они бы смущались, робели… Кстати, в том, что психоаналитик делает во время сеанса заметки, никто ничего плохого не видит, хотя, между прочим, ни один из них не говорит своим пациентам, что именно он записывает, ну да, конечно, это Метод с большой буквы, так вот, а его метод – с маленькой буквы – магнитофонная запись, он давно перестал делать заметки во время сеанса, это было совершенно неэффективно: пациент, стоило ему увидеть, что доктор пишет, замыкался в себе, отказывался от своих слов или терял нить… иные, задумавшись о том, что же они такого важного сообщили, раз психоаналитик это отмечает, забывали, о чем шла речь, появлялась дистанция, нарушалось плавное течение сеанса, толку от него было чуть, а вот с магнитофоном подобного никогда не случалось… Профессия определяется как цель, а не как метод, у всех полицейских разные способы вытаскивать сведения у свидетелей и подозреваемых, сейчас он сам испытывает это каждый день на собственной шкуре, только ведь и с психоаналитиками так же… Никогда не надо замыкать науку в методологии. И вообще, если бы во времена Фрейда появился магнитофон, да еще незаметный, этот первопроходец точно не отказался бы от такого ценного инструмента. Но Витторио прекрасно понимал, что никакие объяснения и никакие оправдания ничего бы не дали. Психоаналитик, записывающий своих пациентов! это подло! возмутительно! Припомнили бы Уотергейт, он всех восстановил бы против себя, ему уже заранее слышен дружный хор оскорбленных коллег, отрекающихся от него, его уже отстранили от должности мужа, нескольких показаний будет достаточно, чтобы отстранить его и от должности психоаналитика, его объявят бичом профессии и, несомненно, сразу же после этого, повинуясь пагубному действию сообщающихся сосудов, бичом, обрушившимся на его жену, – ее убийцей.

– Доброе утро, мама. Как спалось?

Сложенная газета на столе. Ева Мария поднимает глаза на Эстебана:

– Можешь дать мне наушники?

Эстебан направляется к холодильнику:

– Наушники?

– Чтобы музыку слушать.

– А на чем ты собираешься слушать музыку?

Ева Мария дует на свой мате. Внимательно рассматривает его.

– Ну да, ты прав… дай, пожалуйста, заодно и магнитофон. – Ева Мария отставляет калебас. Встает. – Так можно мне их взять?

– Прямо сейчас?

– Да.

– Разве ты не идешь на работу?

– Я работаю дома.

– Вот как?

– Мне надо кое-что сделать… заняться бумагами. Здесь мне будет спокойнее.

– Понятно… это что-то новенькое?

– Да.

Эстебан запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади. Ева Мария в нетерпении расхаживает по кухне. От стола к двери. От двери к столу.

– Так можно мне их взять?

– Сейчас принесу.

Ева Мария идет за сыном. Они выходят из кухни. Несколько минут спустя Эстебан возвращается. Один. Садится за стол. Наливает себе стакан апельсинового сока. Разворачивает газету. Прислушивается. Тишина. Только еле слышно пощелкивают клавиши пишущей машинки. Эстебан поворачивается к окну. За занавесками тенью проплывает автобус. Эстебан улыбается. Лицо у него спокойное. Руки тоже. Он представляет себе лицо Евы Марии в обрамлении наушников. Интересно, какую же музыку она слушает? Она так давно не слушала музыки.

АЛИСИЯ

ВИТТОРИО

Добрый день, Алисия.

АЛИСИЯ

Добрый день.

ВИТТОРИО

Ну, как вы сегодня себя чувствуете?

АЛИСИЯ

Более-менее. Только мне скучно. Мне все время скучно. Извините, что повторяюсь, но у меня не получается разогнать скуку.

ВИТТОРИО

Извиняться ни к чему.

АЛИСИЯ

Знаете, чтобы попасть к вам, мне надо пройти через площадь Мая, она у меня на пути. И конечно же, как и каждый четверг после обеда, все они были там, я замедлила шаг, и знаете, что я подумала, глядя, как они идут, скромно одетые, в этих ужасных белых косынках, – согласитесь, эти их косынки ужасно выглядят, – так вот, я пожалела, что сама не потеряла ребенка. Вы отдаете себе отчет в том, до чего я дошла? Мать, которой хотелось бы потерять ребенка. Мне кажется, я схожу с ума.

ВИТТОРИО

Вы не сходите с ума, уверяю вас, но почему вам пришла в голову такая мысль? Можете объяснить?

АЛИСИЯ

Почему? Да потому что я могла бы вложить в эту утрату, в этот траур всю энергию, какая у меня осталась. Я подумала, что если бы каждый четверг после обеда шагала по площади Мая в толпе этих женщин, на глазах у всех требуя вернуть мне ребенка, которого отняла у меня хунта, я была бы настолько полна этим трауром, этой жаждой справедливости, что не осознавала бы всего остального.

ВИТТОРИО

Чего остального?

АЛИСИЯ

Глубины моего одиночества. Видите ли, они, глядя в зеркало, всматриваются в собственные черты, выискивая сходство с потерянным ребенком, а я каждое утро изучаю очередную морщинку, очередной признак увядания плоти, очередной явственный и леденящий признак старости и говорю себе: может быть, когда горюешь, скучаешь меньше… во всяком случае, меньше на себя смотришь, а может быть даже – я только об этом и мечтаю – вообще перестаешь себя видеть. Трагедия потери ребенка затмевает все прочие трагедии. Я кажусь вам отвратительной – с такими-то мыслями, да? Вы думаете, если бы со мной такое случилось, это заставило бы меня опомниться?