Текст книги "Светила"

Автор книги: Элеанор Каттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Что ж, ванна в твоем распоряжении, – проговорил он и вышел за дверь.

Но вместо того чтобы спуститься в вестибюль, он быстро прошагал по коридору до Анниного номера и с легкостью отпер замок хозяйским ключом. Вошел внутрь, направился к гардеробу, где девушка хранила одежду. У Анны было пять платьев, все – купленные подержанными: их в числе прочих вещей удалось спасти с грузового парохода, потерпевшего крушение на отмели. Сперва Клинч принялся за «рабочее» платье проститутки. Проворно прощупал все до единого швы и обшарил изнутри турнюр. И этот наряд тоже, как и муслиновый, был просто-таки битком набит золотом! Клинч взялся за следующее платье, и за следующее, и еще за одно; и всякий раз повторялась та же история. Да в этих пяти платьях у Анны целое состояние сокрыто, подумал Клинч, быстро произведя в уме приблизительные подсчеты.

Он присел на кровать.

Анна никогда не надевала оранжевое платье, отправляясь в Чайнатаун, – Клинч знал об этом доподлинно, – и все-таки и оно тоже нашпиговано золотом, так же как и остальные. То есть речь идет не просто о договоренности с азиатами, как он сперва было подумал! Это махинация, выходящая далеко за границы Чайнатауна. Вероятно, даже за границы Хокитики. Кто-то замыслил грабеж с большим размахом, подумал Клинч.

Он прикинул альтернативы. Мог ли Мэннеринг использовать Анну как вьючную скотину, чтобы перевозить драгоценный металл из ущелья, без ее ведома? Ну да, размышлял Клинч, эта задача не из трудных: надо лишь снабдить ее трубкой с опиумом, дождаться, чтоб заснула, и тогда зашивай себе преспокойно золото в платье, по щепоти зараз. Может статься… но нет: нелепо и думать, что Мэннеринг пойдет на такой риск, не заручившись согласием и поддержкой самой проститутки. Да ради всего святого, она ж на себе носит сотни фунтов – если не тысячи! Она просто не может о них не знать. Когда дело доходит до денег, Мэннеринг отнюдь не дурак. Он в жизни не доверил бы такое богатство самой обыкновенной шлюхе без поручительства. Анна наверняка предоставила ему гарантии – какой-нибудь долг, думал Клинч, какое-нибудь, там, обязательство. Но что такого она могла дать в качестве залога, когда речь идет о целом состоянии в самородном золоте?

Внезапно разъярившись, Клинч замолотил ладонями по стеганому одеялу. Мэннеринг! Нет, ну каков наглец – подстроить этакое жульничество, когда Анна живет под его, Клинча, кровом и ест его, Клинча, хлеб! Что, если нагрянет полиция, что, если обыщут ее комнату? Кто тогда понесет ответственность? Право, думал Клинч, ему причитается часть прибыли – его могли хотя бы в известность поставить! А китайцы, конечно же, в тайну посвящены, не вопрос. Как унизительно. Чего доброго, вся Хокитика знает. Клинч выругался. Чтоб тебе в аду гореть, Дик Мэннеринг, мрачно подумал он.

В соседней комнате послышался плеск, – должно быть, Анна очнулась, и Клинч на миг задумался, а не следует ли ему конфисковать платья, висевшие в гардеробе? Пожалуй, он может удерживать их в качестве выкупа, как рычаг воздействия на Мэннеринга. Осталось дождаться, чтобы Анна пришла в себя, и допросить ее подробно. Глядишь, удастся вытянуть признание или хотя бы извинение. Но ему недостало мужества. Неприязнь всегда ставила Эдгара Клинча в тупик; он остро переживал в душе все свои обиды, но дальше этого обычно не шел. С тяжелым сердцем он вышел из Анниного номера, вновь спустился и отпер дверь вестибюля.

– Пожалуйста, примите мои самые искренние извинения, – промолвил Гаскуан.

– За что это? – недоуменно заморгал Клинч.

– За все мои сомнения в том, что вы действуете исключительно в наилучших интересах мисс Уэдерелл.

– А, – кивнул Клинч. – Да. Ну, это, спасибо.

– До свидания, – попрощался Гаскуан.

Клинч остался разочарован. Он-то надеялся, что Гаскуан задержится еще на минутку – ну хотя бы до тех пор, пока слуга не вернется с обеда, – и обговорит дело со всех сторон. Клинч всегда огорчался, обрывая разговор на не самой вежливой ноте, и, по правде сказать, он в самом деле хотел обсудить вопрос Анниного долга с Гаскуаном, пусть поначалу и воспринял его вмешательство в штыки. Накануне он вовсе не собирался искать ссоры с Анной. Но она солгала ему – сказала, что у нее ни шиллинга за душой, в то время как у нее в платья зашиты сотни и даже тысячи! Наряды по-прежнему висели в гардеробе; Клинч время от времени проверял, на месте ли ценный металл. Так с какой стати ему оплачивать ее ежедневные расходы, если у девицы есть доступ к такому баснословному богатству? С какой стати ему утешать ее в беде, когда она в заговоре против него же и лжет ему в лицо? За месяцы вынужденного молчания он разобиделся не на шутку, а горечь обиды в одночасье переродилась в озлобленность.

Клинч шагнул вперед и даже протянул руку, рассчитывая задержать Гаскуана. Ему хотелось умолять гостя не уходить: внезапно ему отчаянно опротивело одиночество. Но какую причину привести, чтобы убедить Гаскуана остаться?

– А вы, собственно, куда направляетесь? – поинтересовался Клинч, пытаясь выиграть время.

Вопрос Гаскуана покоробил. Жить на фронтире – это ж тоска зеленая! От любого ждут, что он поделится всеми подробностями своей частной жизни; то ли дело Париж или Лондон, где на каждом углу можешь позволить себе роскошь оставаться чужим всем и каждому, где ты в самом деле наедине сам с собою.

– У меня важная встреча, – коротко бросил он.

– Встреча? А с кем? Что у вас за дела такие?

Гаскуан вздохнул. Как его утомляли подобные расспросы! Клинч глядел хмуро, как будто досадовал, что гость уходит! С чего бы, они ж и познакомились каких-то десять минут назад!

– Мы тут с одной дамой договорились пойти шляпки посмотреть, – отвечал он.

Истинный лунный узел в Деве

Глава, в которой Цю Луна трижды прерывают; Чарли Фрост стоит на своем, а Су Юншэн, ко всеобщему удивлению, называет подозреваемого.

В тот самый момент, когда Гаскуан, распрощавшись с Эдгаром Клинчем, довольно неучтиво хлопнул парадной дверью «Гридирона», Дик Мэннеринг и Чарли Фрост как раз сходили с парома на каменистый берег в Каньере. Комиссионер Харальд Нильссен стремительно приближался к тому же месту пешком; он только что миновал деревянный указатель, сообщающий, что до поселения осталось полмили; разом воодушевившись, он резко ускорил шаг, не забывая, впрочем, сбивать тростью мокрую траву вдоль обочины. Все трое, конечно же, направлялись в каньерский Чайнатаун, дабы побеседовать по душам с китайским златокузнецом Цю Луном – которого в этот самый момент застало врасплох (как вскорости застанет врасплох еще раз) появление совершенно нежданного гостя.

Название «Чайнатаун», присвоенное небольшому скоплению палаток и сложенных из камня лачуг в нескольких сотнях ярдов вверх по реке от каньерских участков, не вполне соответствовало истине: ведь, хотя почти все здешние жители происходили из провинции Гуандун и по большей части из Гуанчжоу, все вместе взятые они едва ли составляли целый город – на тот момент в так называемом Чайнатауне жило только пятнадцать китайцев. В этом крохотном поселеньице дом Цю Луна выделялся статной трубой из шамотной глины. Кирпичная печка, от которой отходила труба, была сконструирована как миниатюрный кузнечный горн, оснащенный чугунным тиглем и выступающей глиняной полкой, и стояла посреди единственной комнаты; на этой-то полке Цю Лун спал ночами, согреваясь на кирпичах, что все еще удерживали в себе тепло дневной плавки. Когда он плавил недельную выработку руды, он клал в топку древесный уголь: ведь, при всей его дороговизне, пылал он жарче кокса. Однако сегодня тигель и кузнечные мехи оставались не у дел, а в топке, сложенные решеткой, медленно горели дрова.

Цю Лун был широкогрудым здоровяком внушительных габаритов и недюжинной силы. Глаза его, скругленные во внутренних уголках, сужались к щекам; лицо казалось почти квадратным. Улыбаясь, он демонстрировал очень неполный ряд зубов: недоставало двух резцов, а также и передних нижних моляров. Эта щербатая улыбка наводила на мысль о ребенке, у которого выпадают молочные зубы, – к такому сравнению вполне мог прибегнуть и сам Цю Лун, от природы наделенный критическим взглядом, живым умом и склонностью к едкой иронии, каковую тем более охотно обращал на себя самого. Всякий раз, заговаривая о себе, он рисовал портрет довольно-таки жалкий – и эта шутливая манера тем не менее представляла в ложном свете чрезвычайно уязвимую самооценку. Ибо Цю Лун все свои поступки оценивал, исходя из своего личного мерила совершенства, над которым непрестанно работал; как следствие, никакие предпринятые усилия его не удовлетворяли, равно как и результаты таковых, и в целом он тяготел к пораженчеству. Этих тонкостей его характера подданные Британской короны по достоинству оценить не могли: их общий с Цю Луном словарь насчитывал от силы восемьдесят или сто слов; однако среди своих соотечественников он был известен циничным юмором, меланхолическим темпераментом и упрямым упорством в служении недостижимым идеалам.

В Новую Зеландию он приехал по контракту. В обмен на стоимость билета туда и обратно из Гуанчжоу Цю Лун согласился уступить львиную долю своих заработков на золотом прииске корпоративному фонду. По условиям контракта, жестким и немилосердным, Цю Лун получал сущие гроши, и однако ж, он продолжал трудиться не покладая рук. Его мечтой – увы, нереальной! – было вернуться в Гуанчжоу с семьюстами шестьюдесятью восьмью шиллингами в кармане; на это, решил Цю Лун, он будет жить до конца дней своих. (Точная сумма была выбрана им как доброе предзнаменование – на кантонском диалекте она звучала как «вечное богатство», – а также по причине личных пристрастий, ведь Цю Лун работал особенно хорошо, когда видел конкретную цель.)

Отец Цю Луна, Цю Чжуан, был в Гуанчжоу городским стражником. На протяжении всей своей трудовой жизни он расхаживал взад-вперед по городской стене, надзирал за тем, как отпирают и запирают ворота, и бдительно следил, чтоб носильщики сменяли друг друга в должной очередности. Работа у него была важная, хоть и рутинная, и мальчишкой Цю Лун оправданно гордился положением отца. В торговых войнах последних лет, однако, относительная престижность должности Цю Чжуана сколько-то потускнела. Когда в 1841 году Гуанчжоу брали приступом, город понадеялся на свои укрепления – как выяснилось, зря. Британские солдаты заполонили бастионы, далеко превосходя численностью войска династии Цин, и китайская оборона пала. Британцы взяли город, Цю Чжуан, наряду с сотнями сотоварищей, угодил в плен – и все они были отпущены лишь при условии, что Гуанчжоу согласится открыть порт для торговли.

Вполне понятный стыд, что Цю Лун испытывал в связи с неоднократной капитуляцией города (ведь за последующие два десятка лет британские солдаты захватывали Гуанчжоу не менее четырех раз), стократно усугублялся жгучей обидой за отца. От пережитого позора Цю Чжуан так и не оправился. Старик умер вскорости по завершении второй войны, а до тех пор ему довелось трижды стоять под прицелом британской винтовки.

Цю Лун предпочитал не задумываться, что сказал бы отец, увидев его сейчас. Цю Чжуан отдал свою жизнь и честь, защищая Китай от непомерных претензий Британии; со дня смерти его не прошло и восьми лет, а Цю Лун – вот он, здесь, в Новой Зеландии, наживается на том самом обстоятельстве, что его отец и его страна тщетно пытались предотвратить. Он спал на чужой земле, добывал золото (золото, не серебро!) и львиную долю своего ежедневного заработка отдавал британской компании, в которой никогда не сможет занять руководящего поста. Подводя итог этим предательствам, Цю Лун испытывал неловкость не столько из-за сыновнего стыда, сколько из-за всеобъемлющего чувства освобождения. Оглядываясь назад, на затянувшийся кризис собственной жизни (ибо именно так он жизнь и воспринимал, как если бы его самость всегда балансировала на острие выбора – но какого именно выбора, он не знал, эта неопределенность не имела начала как такового, равно как и зримого конца), Цю Лун ощущал лишь собственную отчужденность: от своей работы, от желаний отца, от обстоятельств, при которых его страна и его семья претерпели позор. Ему казалось, он просто не умеет чувствовать.

Но в одном Цю Лун оставался верен памяти отца. Он ни за что не притронулся бы к опиуму и не позволял употреблять его в своем присутствии и тем, кого он любит. В этом наркотике Цю Лун видел символ вопиющего размаха западного варварства по отношению к его собственной цивилизации и пренебрежение жизнью китайца перед лицом мертвящих западных ценностей – прибыли и алчности. Опиум стал для Китая предостережением. Это теневая сторона западной экспансии, ее темная составляющая, как инь для ян. Цю Лун частенько говаривал, что человек, лишенный памяти, лишен и дара предвидения, и шутливо добавлял, что цитировал эту истину много раз и намерен продолжать цитировать, не меняя в ней ни слова. Любой китаец, берущий в руки трубку, в глазах Цю Луна был предателем и глупцом. Проходя мимо курильни опиума в Каньере, он отворачивался и сплевывал на землю.

Тем большей неожиданностью будет для нас опознать в нынешнем собеседнике Цю Луна не кого другого, как Су Юншэна, – именно он, хозяин каньерской опиумокурильни, продал Анне Уэдерелл порцию опиума, что едва не стала причиной ее смерти двумя неделями раньше. (Непререкаемый запрет Цю Луна на Анну Уэдерелл не распространялся: девушка частенько навещала его после курильни – тело ее под воздействием наркотика делалось мягким и податливым, а связная речь уступала место стонам. Но Цю Лун никогда не видел орудий ее пагубной привычки, хотя немало наслаждался ее последствиями; если бы она хоть раз достала наркотик в его присутствии, он бы выбил смолу из ее руки. Во всяком случае, так он себе внушал. А за этим расплывчатым притязанием стояло еще одно, не выраженное словами, убеждение: за Анниным пагубным пристрастием стоит некая высшая справедливость.)

Су Юншэн и Цю Лун друзьями никогда не были. И когда нынче первый постучался к Цю Луну, моля соотечественника о помощи и гостеприимстве, тот впустил его не без внутреннего трепета. У них двоих, насколько мог судить Цю Лун, общего было не много: вот разве что место рождения, язык да пристрастие к западной шлюхе. Цю Лун предположил, что Су Юншэн хотел бы потолковать насчет третьего пункта, ибо за последние дни Анну Уэдерелл кто только не обсуждал и кто только не перемывал ей косточки. То-то Цю Лун удивился, когда гость объявил, что сведения он принес касательно двоих мужчин: некоего Фрэнсиса Карвера и Кросби Уэллса.

Су Юншэн был лет на десять моложе Цю Луна. Брови его, едва очерченные, характерным образом приподнимались, выражая легкое удивление. Глаза были большие, нос широкий, а губы изящно изгибались купидоновым луком. Изъяснялся он с большим воодушевлением, зато, когда слушал, лицо его оставалось неподвижно-бесстрастным; в силу этой привычки он слыл человеком мудрым. И он тоже был гладко выбрит и носил косичку; хотя на самом-то деле Су Юншэн славился своими антиманьчжурскими настроениями и на империю Цин плевать хотел; его прическа была подсказана не политическими убеждениями, а привычкой, усвоенной с детства. Одет он был, опять-таки подобно хозяину дома, в серую хлопчатобумажную рубаху и немудрящие штаны, поверх которых обвязал вокруг пояса черную шерстяную куртку.

Цю Лун в жизни не слыхивал ни о Фрэнсисе Карвере, ни о Кросби Уэллсе, но понимающе покивал, шагнул в сторону и пригласил гостя в дом, настаивая, чтобы Су Юншэн уселся на почетное место у самого очага. Он подал на стол самые лучшие яства, что только нашлись в доме, наполнил чайник и извинился за скудость угощения. Торговец опиумом молча ждал, пока хозяин не завершит хлопоты. Затем он низко поклонился, восхвалил непревзойденную щедрость А-Цю и отведал каждое из блюд, выставленных перед ним, одобрительно отозвавшись о каждом. Покончив с формальностями, Су Юншэн заговорил об истинной цели своего прихода, изъясняясь, как всегда, в живом, поэтически приподнятом стиле, щедро приправленном пословицами, суть которых была неизменно прекрасна, но не всегда вполне понятна.

Так, он начал с замечания, что на вековом дереве всегда найдутся сухие ветви, что лучшие солдаты воинственностью не отличаются и что даже самые отборные дрова могут испортить печку, – эти мысли, преподнесенные подряд одна за другой, вне какого бы то ни было упорядочивающего контекста, Цю Луна изрядно озадачили. Вынужденный напрячь ум, он довольно ядовито заметил, что к безмену всегда прилагаются гири, – давая понять с помощью очередной пословицы, что речам гостя недостает последовательности.

На сем мы вмешаемся и перескажем историю Су Юншэна, в точности воспроизведя события, о которых он желал поведать, но не стиль его повествования.

* * *

В Хокитику А-Су заглядывал нечасто. Он почти не покидал своей хижины в Каньере, что была обустроена как модный салон: диваны-кровати у каждой стены, повсюду подушки, стены задрапированы тканями, дабы удерживать и вбирать в себя тяжелый дым, кольцами поднимающийся над трубками, над жаровнями, над спиртовыми лампами и над печкой. Курильня опиума производила ощущение непоколебимой устойчивости, и впечатление это еще усиливалось благодаря духоте и теплу здешней спертой атмосферы; только здесь А-Су привык чувствовать себя вполне комфортно. Однако ж за последние две недели он съездил к устью реки никак не менее пяти раз.

Утром 14 января (где-то за двенадцать часов до того момента, когда Анна Уэдерелл едва не распростилась с жизнью) А-Су получил весточку от Джозефа Притчарда о том, что в аптеку только что доставлена на продажу долгожданная партия опиума. Собственные опиумные запасы А-Су почти иссякли. Он надел шляпу и тотчас же отправился в Хокитику.

В Притчардовой аптеке он приобрел полфунта смолы и заплатил золотом. Уже выйдя на улицу – обернутый в бумагу брикет надежно покоился на дне наплечной сумы, – он ощутил прилив особого летнего настроения, каким хокитикское утро дарило его куда как нечасто. Сияло солнышко, ветер с Тасманова моря придавал воздуху солоноватую, пикантную остроту. В уличных толпах ощущалось что-то радостное и яркое; А-Су переступил через сточную канаву, и проходящий мимо старатель приподнял шляпу и улыбнулся ему. Воодушевленный этим случайным жестом, А-Су решил ненадолго отложить возвращение в Каньер. Он с часок пороется в ящиках старьевщиков, что торгуют грузом с затонувших кораблей, на Танкред-стрит – в качестве подарка себе, любимому. А после, пожалуй, можно в лавке купить шмат мяса: дома суп сварить.

Но на углу Танкред-стрит А-Су застыл как вкопанный: от его праздничного настроения не осталось и следа. В конце улицы стоял человек, которого А-Су уже больше десяти лет как не видел и кого, вплоть до этой минуты, увидеть вообще не надеялся.

Со времен последней встречи его старый знакомец очень сильно изменился. Годы обезобразили его надменное лицо, а за десять лет в тюрьме его грудь и руки нарастили внушительную мышечную массу. Зато поза осталась знакомой: он стоял, чуть развернув плечи и подбоченившись, как в добрые старые времена. (Как странно, размышлял А-Су позже, что жесты и мимика остаются прежними, в то время как тело меняется, ветшает и понемногу сдается старости: как будто жесты – это и есть подлинный сосуд, ваза для цветка-тела. Ибо то был Фрэнсис Карвер собственной персоной: красовался, чуть выдвинув бедра и ссутулившись, – в другом подобная осанка показалась бы расхлябанной. Но такова была сила личности Карвера и весь его облик, грозный, мрачный и внушительный, что он вполне мог позволить себе презреть предписанную манеру держаться, которая для иных, в силу их заурядности, обязательна.) Карвер, полуобернувшись, окинул взглядом улицу, и А-Су отскочил в сторону, за пределы его поля зрения. Прислонился к стене бакалеи, к грубо оструганным сосновым доскам, и подождал минуту, унимая неистовое сердцебиение.

Цю Лун до поры ничего не знал об истории взаимоотношений Су Юншэна и Фрэнсиса Карвера, но на тот момент А-Су в детали вдаваться не стал. Просто объяснил хозяину дома, что Фрэнсис Карвер – убийца, а он, Су Юншэн, поклялся в отместку лишить Карвера жизни. Сообщил он об этом так беззаботно, как если бы давать клятву отомстить врагам было делом в высшей степени заурядным; на самом-то деле беспечность эта подсказывалась болью: он не любил распространяться о горьких подробностях приватного прошлого. А-Цю, чувствуя, что перебивать не время, только покивал, но относящиеся к делу факты сохранил в памяти на будущее.

А-Су продолжил рассказ.

Он постоял так несколько секунд, прижавшись лбом к шершавой обшивке стены бакалеи. Когда его дыхание выровнялось, он осторожно подобрался к углу дома посмотреть на Карвера еще раз – ибо наконец-то наяву увидеть лицо, которое силой воображения воскрешаешь в самых что ни на есть мстительных снах, это редчайшее, всепоглощающее наслаждение, а ведь Су Юншэну Карвер являлся во сне в течение почти пятнадцати лет. Ненависть китайца к недругу в возрождении не нуждалась, ведь он сам возрождал и оживлял ее каждую ночь, но теперь, при виде Карвера, А-Су внезапно захлестнула волна ярости, непривычной и неуправляемой: китаец в жизни не ненавидел этого человека так сильно, как сейчас. Будь при нем пистолет, он бы сей же миг выстрелил негодяю в спину.

Карвер беседовал с молодым маори, хотя по их позам А-Су догадался, что эти двое близкими друзьями не являются: они стояли на некотором расстоянии один от другого, скорее как компаньоны, нежели приятели. Разговора как такового А-Су не слышал, но, судя по его быстрому и отрывистому стаккато, они торговались; туземец-маори решительно жестикулировал и то и дело отрицательно мотал головой. Наконец о цене, похоже, договорились: Карвер вытащил кошелек и отсчитал несколько монет в протянутую ладонь туземца. Он, по-видимому, купил некие сведения; теперь заговорил туземец-маори – и говорил долго, сопровождая речь утрированными телодвижениями. Карвер повторил услышанное, чтобы лучше запомнить. Маори согласно покивал и что-то добавил. Наконец они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны: туземец-маори – на восток, к горам, а Карвер – на запад, к устью реки и к причалам.

А-Су прикинул, не последовать ли за Карвером на безопасном расстоянии, но решил, что не стоит: ему не хотелось бы спровоцировать встречу с этим человеком, пока должным образом к ней не подготовится. В настоящий момент он не при оружии, а у Карвера наверняка при себе нож найдется, а то и огнестрельное что-нибудь: глупо подступаться к врагу, будучи в невыгодном положении. Вместо того А-Су кинулся вдогонку за туземцем-маори – тот как раз направлялся обратно в долину Арахуры ставить ловушку на птиц, закупившись в хокитикской скобяной лавке несколькими ярдами крепкой лески, а заодно и галетами – раскрошить на приманку.

А-Су нагнал молодого человека в следующем квартале и схватил его за рукав. И принялся уговаривать пересказать ему содержание разговора с Карвером, даже монету достал, давая понять, что готов за это заплатить. Те Рау Тауфаре мгновение бесстрастно глядел на него, затем пожал плечами, взял монету и пустился в объяснения.

За много месяцев до нынешнего дня, поведал Тауфаре, Фрэнсис Карвер предложил ему денежное вознаграждение за любые известия о человеке по имени Кросби Уэллс. Вскоре после того Карвер возвратился в Данидин, а Тауфаре – в Греймут; дороги этих двоих больше не пересекались. Но случилось так, что Тауфаре действительно познакомился с тем самым человеком, которого разыскивал Карвер, и со временем Кросби Уэллс стал его близким другом. Мистер Уэллс, добавил Тауфаре, живет в долине Арахуры; в прошлом старатель, с недавних пор он целиком отдался постройке лесопилки.

(Тауфаре медленно говорил и выразительно жестикулировал; он, по-видимому, привык общаться при помощи рук и мимики и после каждой фразы делал паузу – убедиться, что его правильно поняли. А-Су обнаружил, что и впрямь отлично воспринимает смысл, притом что английский язык для обоих не был родным. Он шепотом повторял про себя имена и названия: долина Арахуры, Те Рау Тауфаре, Кросби Уэллс.)

Тауфаре объяснил, что вплоть до нынешнего утра – утра четырнадцатого января – с Карвером вообще не виделся. Еще и получаса не минуло, как он углядел Карвера в хокитикском порту и, вспомнив о предложении, сделанном много месяцев назад, решил, что вот она – неплохая возможность подзаработать. Он подошел к Карверу и объявил, что может сообщить ему известия о Кросби Уэллсе за определенную цену, если давнее предложение по-прежнему в силе, – а по-видимому, так оно и было. Они сошлись в цене (два шиллинга), и, едва монеты перешли из рук в руки, Тауфаре рассказал собеседнику, где живет Кросби Уэллс.

В том, что А-Су смог понять из повествования Тауфаре, не обнаружилось ничего, что могло бы пригодиться китайцу прямо сейчас; тем не менее он преучтиво поблагодарил туземца за полученные сведения и распрощался с ним. А затем возвратился в Каньер, где на солнечном пятачке перед входной дверью его уже дожидалась Анна Уэдерелл. Внезапно проникшись к ней нежностью (а любое напоминание о невзгодах прошлого переполняло А-Су покаянными чувствами в отношении настоящего), он подарил девушке свежую порцию в пол-унции, отрезав ее от брикета смолы, приобретенного у Притчарда не далее как нынче утром. Она завернула подарок в обрывок марли и засунула за ленту шляпы. Тогда А-Су зажег лампу, и они легли вместе и проснулись лишь тогда, когда с наступлением сумерек в воздухе повеяло прохладой; на том Анна распрощалась, а А-Су задумался об ужине.

Златокузнец А-Цю, которому все это излагалось очень быстро, осознал, что его впечатление от гостя стремительно меняется. А-Цю никогда не питал к А-Су особого уважения: тот вечно драпировался в колдовские завесы своего вонючего дыма, избегал общества других людей, проматывал скудные доходы в игорном доме, где молча бросал кости да неизящно плевал на пол. Сейчас, глядя на А-Су, А-Цю думал, что ошибался, столь решительно ставя крест на репутации «шляпника». Сидящий перед ним человек теперь казался – каким? Добродетельным? Принципиальным? Все не то. Говорил он пылко, и ощущалось в этом пыле некое милое очарование и едва ли не простодушие. А-Цю, к вящему своему изумлению, осознал, что неприязни к гостю вовсе не испытывает. Ему льстило, что А-Су нынче ищет его общества и его доверия, и это удовольствие побуждало его к отзывчивости; более того, А-Цю до поры не догадывался о цели его прихода, и потому услышанная повесть изрядно его заинтриговала. На некоторое время он позабыл о своем неодобрении в том, что касалось ремесла А-Су и тошнотворного запашка дыма, пропитавшего одежду и волосы гостя.

А-Су умолк и положил в рот ложку соевого творога. Еще раз похвалил блюдо и вернулся к рассказу.

Ночью 14 января, сразу после встречи Фрэнсиса Карвера с Кросби Уэллсом, «Добрый путь» снялся с якоря, о чем А-Су несколько дней пребывал в неведении. Он оставался в Каньере, планируя логистику своего грядущего преступления. Он чтил этикет, и ему очень хотелось, чтобы смерть Карвера была должным образом обставлена; однако ж пистолета у А-Су не было, равно как и ни у кого из его соотечественников, насколько он знал. Придется его тайно приобрести и самостоятельно научиться им пользоваться. Он только что потратил всю сумму, вырученную за золотой песок, на опиум из Притчардовой аптеки, и других денег в его распоряжении не было. Не попросить ли кого-нибудь из приятелей о ссуде? А-Су как раз обдумывал этот вопрос со всех сторон, когда из Хокитики пришли новые нежданные новости: Анна Уэдерелл предприняла неудачную попытку покончить с собой.

При этом известии А-Су чрезвычайно расстроился, хотя по зрелом размышлении понял, что не верит услышанному. Он решил, что в последней партии Притчардова опиума наверняка содержался яд. Аннин организм давно привык к наркотику, и доли унции явно недостало бы, чтобы девушка потеряла сознание на много часов и ее невозможно было привести в чувство. А-Су вернулся в Хокитику следующим же утром и тотчас же обратился к судовому агенту Притчарда, Томасу Балфуру, прося разрешения срочно с ним переговорить.

Так уж вышло, что именно этим самым утром (16 января) Балфур обнаружил, что упаковочный ящик с личными вещами Алистера Лодербека пропал из хокитикского порта; в результате грузоперевозчик был немногословен и крайне рассеян. Да, у «Судоперевозок Балфура» есть договор с Притчардом, однако Балфур к его грузам никакого отношения не имеет. Пожалуй, А-Су стоит обратиться к поставщику Притчарда: это брутального вида здоровяк, коренастый, крепко сложенный, со шрамом на щеке и угрюмого нрава. Звать – Фрэнсис Карвер. Может, А-Су с ним знаком?

Потрясенный А-Су по возможности не выдал своих чувств. Он спросил, как давно Карвер и Притчард стали компаньонами в бизнесе? Балфур не знал, но – поскольку Карвер с весны прошлого года показывался в Хокитике нечасто – предполагал, что сотрудничество этих двоих продолжается по меньшей мере с того времени. Странно, продолжал Балфур, что А-Су никогда с Карвером не сталкивался, раз они друг с другом знакомы! (Ибо это наглядно явствовало из выражения лица А-Су.) С другой стороны, не так уж и странно, учитывая, как редко Карвер удалялся от побережья и как редко А-Су бывал в городе. Неужто он знает Карвера еще со времен Кантона? Да? Ну что ж, в таком случае и впрямь досадно, что они опять разминулись! Да-да, разминулись; мистер Карвер только что снялся с якоря. Два дня назад, если на то пошло. Какая жалость! И ведь наверняка он в Кантон поплыл, а значит, не скоро в Хокитику вернется.

Когда А-Су дошел в своем рассказе до этого момента, закипел чайник. А-Цю снял его с печки и заварил чай. А-Су помолчал, наблюдая, как чаинки медленно опускаются на дно его чашки и скапливаются там. После долгой паузы он продолжил.

Принимая предположение Балфура как данность – что Карвер отбыл из Хокитики в Кантон и назад приплывет лишь через несколько месяцев, – А-Су возвратился в Каньер обдумывать свой следующий шаг. От туземца-маори Тауфаре он знал, что перед самым отплытием Фрэнсис Карвер допытывался о некоем Кросби Уэллсе. Пожалуй, стоит обратиться к этому Кросби Уэллсу и расспросить его. Из недолгой беседы с Тауфаре ему запомнилось, что Уэллс живет в долине Арахуры, в нескольких милях вверх по реке от побережья. Китаец отправился туда и обнаружил, к вящему своему разочарованию, что хижина стоит пустая: отшельник умер.