Текст книги "Отблеск звезды (СИ)"

Автор книги: Элди Сэгг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Глава 1. Матька

  Послала бабка мальца корову продавать в Береницы. А дорога дальняя – через лес и по полю еще четыре крайки шагать. Устал мальчонка в пути, притомился. Привязал корову к елмень-дереву, сам придремал. Очнулся – а скотины нету. Ходит несмысел от дерева к дереву, кормилицу кличет, найти не может. Ворочается обратно, а корова привязана стоит, где была. Знамо дело – перпелуты взыграли, тешатся.

  Народные сказания Вольных Княжеств.

   <

  Матька проснулся спозаранку. Светило даже не зачинало, всюду по теплице стоял густой полумрак. Только петухи орали утренние песни.

  Неторопливо потянувшись крупным, несоразмерно большим телом, с длинными пухлыми руками и одутловатой головой, Матька очнулся от тумана сна. В глазах еще мелькали яркие блики – чужеземные крепости, будто покрытые водной гладью, все то в них отражается, тропки, мощенные гладким камнем, даже не различишь стыков – что за невидаль грезится...

  Во бы сейчас, заутренне, завалится в мягкую душистую солому, подремать пару-тройку часов. Но козы не будут ждать, как их выгонят, да и бабка даст оплеюшину, не по-женски болючую.

  Первым делом надобно скот осмотреть, к выпасу подготовить, потом можно и забрать с лавки ароматный хлеб, сметанкой, вареньем малиновым обмазать. А вдруг бабушка оладушек напечет. Вкусно.

  Мимо бегала ребетня, кто тоже поднялся выгонять телок да овец, стойла и стойбища чистить, кого с утреца послали проверить курей, а кого в лес за ягодами. Теперь они со смехом носились друг за другом по пыльной улице.

  – Государь вонючих вшей, Матька жирный дуралей! – звонко прокричал один из мальчат. – Козье войско в бой ведёт, Матька, толстый идиот! Побеждает он кусты и боится лишь осы!

  Матька заулыбался, щеря большой рот с дыркой вместо переднего зуба, неудачно упал еще недорослем, стукнулся о камень. Чтож ребятня-то понимает, так силушку показывают, играются, обидеть не хотят поди. На слова он не сердился, как его ток не называли в деревне – и остолопом, и полоумным баламошкой, и глуподыром... А однажды князь проезжал, в таверне остановился пообедствовать. Матьку увидал, так ласково говорит, мол блаженный дурачок, нельзя таким вреда чинить. Да еще медяшку подал. И добавил: «Купи себе пряник медовый да за княжеский род слово хорошее скажи».

  Старый князь добрый был. Красивый. Как в сказаньях прям рассказывают. И конь у него вороной да в золотой упряжи, и седины благородные, а доспехи сверкают, аж глазам смотреть больно. Увы помер недавно. Плохо так помер, не по-воински. Змея-болячка извела, все внутренности выела, почернел-подурнел князь, никакие лекари-ведуньи не помогли. Матьке жалко его было, ой как жалко. Все выходил в лесок и слова шептал, как князь тогда велел: «Избави от страданий, пусть уж упокоится».

   Князь дюже хороший был, а вот сыновья не в него пошли. Вымахали, обернулись беркутами-волками. Старший, Адмий, наследство получил, так в столицу сразу и уехал, с тех пор здесь и не показывался. Не по сердцу ему родные места и проблемы черни, в Совете Князей теперь сидит. А младший, Стерий, в отца нравом пошел, да не умом. Проедется бывало по селам, всем плетей раздаст, девку красивую увидит – в княжеский терем отвезет. Через седмицу-другую девки возвращаются. Кто плачет, убивается, что князек молодой оставил, кто радуется, цацей глядит, кошель туго набитый под подол пряча.

  Вот Леся из княжьего чертога недавно воротилась, гордая, довольная. Не абы кто из сельских дурней ее попортил, а сам князь первую кровь пустил. Надеется, что понесет. Может князь тогда серебра пожалует на воспитание бастрюка.

  Леся тоже хорошая, добрая. Она Матьке всегда рада. Иной раз попросит ведра помочь донести, а сама потом горбушку хлеба чесноком натрет, травкой посыпет, чтоб Матька угостился. У Леськи брат был раньше, с рожденья хилый, рук не было, одни культяпки торчали. До десяти годков дорос, все ногами делал – и кушал, и по двору убирался. А потом в дубраву с другими мальцами пошел по ягоды, там в реку свалился да выплыть не смог. Семья горевать не стала, лишний рот без рук не нужен, когда еще четверо по двору носятся. С той поры Леська Матьку и подкармливала, брата она всегда больше других любила. Говорит: «Дюже ты, Матька, на него похож. Не рожей конечно, а глазами что ли...»

  Работать в поле бабка Матьке не позволяла. Полюшке у них маленькое, нанимала она под эти дела подрослей, приходили каждый день, а она взамен кормила их, а раз в месяц давала медяшку. И бабке хорошо, и родные ребят рады, пользу в дом приносят. А у Матьки на поле совсем не получалось. То лопата из рук выскочет, да по ноге ударит, потом неделю встать не может. То ненароком упадет, побеги растопчет. Он больше с подручными работами помогал, двор убрать, солому в сенях перестелить, за животиной приглядеть, по поручениям пройтись.

  Ой, возмущалась бабка! Причитала:

  – Силой одарили, да на что она сдалась! Дурак, дураком, руки, что решето, увалень бесполезный! Горе на старости лет!

  Матька Матрену не винил. И сам понимал, не такого внучка она хотела. А чтобы и красавец, и по хозяйству помощник, и девицу скромную домой привел, правнуков бабке подарили, род продолжили. На него же и не глянет никто...

  Разве что скотина Матьку любила, под его рукой как шёлковая ходила. Болезни стороной обходили козочек и коров, куры неслись исправно по несколько раз в день, а молоко и вовсе у них с бабкой самое вкусное в деревне было. Соседи поговаривали, что предки сжалились, присматривают, раз уж разумом обделили. А за глаза все равно шушукались, не повезло Матрене, не повезло... Эт Матька еще сейчас подрос, разуметь хоть что-то начал. А раньше понесет старуха курице голову рубить, так дуралей отбирает, под рубаху прячет, ревет:

  – Зачем ты, бабка, Белушку погубить хочешь! Не надо птичку мучить!

  Бывало по всему деревне с курицей за пазухой на радость сельчанам от Матрены и бегал. Секла она правда его нещадно.

  Вот и повелось. Проснется Матька, на улице скот деревенский соберет и пойдет с ним потихонечку по косогору прямо к светло-зеленому заливному лугу, к звонкой речке. Весь день за лошадьми, коровами, козами да овцами присматривает. Прикорнет порой под теплым солнышком под жужжание пчел и лесных букашек, а как проснется уже Тюня, малышка соседская, прибегает, обед ему приносит: каравая кусок, яиц варенных пару, сыра козьего. А иной раз не получается у Тюни прийти, но тоже ничего страшного, водицы попьешь, земляники луговой пожуешь и не голоден вовсе.

  – Рыжуха, Пестрянка, Лада, Муря... – начал Матька нехитрый пересчет. Грамоты и циферь не знал, а подопечных всех по именам помнил. – Любчик, Красавка... А где Уголек? Баб Лида! А Уголек-то Ваш где?

  – Занемог! С вечера обессилевший весь лежит! Токма слезы катятся. Не ест, не пьет ничего. Травника звали, пощупал, не ведает что за хвороба! К ведьме идти надо. – старостина жена наполовину высунулась из сеней, одной рукой оправляя цветастый сарафан на грузном теле, а другой удерживая котелок с кашей. – Дак кто пойдет в ночи? Утра ждали. А по заутрене молодцы все по делам разбежались, уж не знаем, кого к ней отправить...

  А сама искоса поглядывает, жалостливо брови заломив.

  Матька задумался, почесал голову. Угольку хиреть никак нельзя. Племенной он был, староста за тридорога из соседнего княжества заказывал. Окупился бычок уже вдоволь, покрывал большую часть коров. Молодняк от него хороший, покладистый, здоровый...

  – Матька, милок... Может ты сходишь? Недалече ведь. К вечеру управишься. А на пастбище я своего младшенького отправлю взамес. Мал он еще в лес один ходить, а ты вона какой здоровый вымахал, чтож с тобой сделается? – затароторила Лидка. – с Матреной я переговорю, гостинцев вам занесу домой!

  Ведьма в их краях недавно появилась. В начале весны. Вроде глянешь, старушка, как старушка, скрюченная вся только, а ходит бодро, не всякий малец угонится. А приглядишься, так видно, что в роду ейном нечисть затесалась. То ли кикимора-болотница, то ли лесовичок. Глаза глубоко посажены, не по-людски посверкивают, зубы острые, белые, а сама темненькая, волосы платком черным обмотаны. Зашла в деревню и сразу к старостиному дому направилась.

  – Я, – говорит. – Ведьма. Знахарка. Жить у вас буду.

  Не у старосты вестимо. Нашла себе в лесу избушку, где охотники зимой на промыслах останавливались, там и заселилась. С тех пор пару раз в месяц приходит, продуктов купить, снадобий-травок продать.

  По нужде звали ее только раз, когда Тюнина мать меньшим сыном разродиться не могла. Два дня в горячке прометалась, бредить начала. Решили у ведьмы помощи спросить, с леса привели. Та сразу травы в плошке зажгла, по всей горнице прошлась, заговоры нашептала, наговорила по углам да роженницу водой из кувшинчика, что с собой принесла, ополоснула. Апосля спокойно все разрешилось, кроху назвали Жданом. Ждали потому что долго. Ведьму отблагодарили, мяса ей собрали, пшена, овощей, платков вышитых две пары завернули, даже душегрейку овечью положили. Семья-то не из бедных, отец малыша – единственный кузнец на три деревни. Да побыстрее старуху обратно в лес спровадили. Ведьме – ведьминское, а людям – людское все же.

  – Эх... – протяжно вздохнул Матька. – Схожу за ней. Объясните токма, идти куда. Я дальше малинника в чащобу не заходил.

  Лидка засуетилась, скрылась в доме, загрохотала чем-то, тотчас выскочила обратно с собранным узелком, впихнула его Матьке в руки и снова бросилась в сени, не переставая объяснять:

  – Значится по тропке пойдешь до серых валунов, где Синявка изгиб дает, через речку перейдешь. Ива разлапистая на бережку стоит, около нее в воду и иди. Мелко там! Сразу в низину спускайся до большого замшелого пня, направо повернешь и прямо, не сворачивая до... – в доме что-то упало с громким треском, послышалось звонкое: «Ой» и звук смачной оплеухи, рука у Лиды была тяжелая. – Да чтож ты дурень под ногами носишься! Весь в отца пошел, обормот, не мешайся!

  Выплеснув гнев, Лидка видно подуспокоилась, назад выходила степенно, не торопясь, как и полагается сударыне ее годов и размеров.

   – Держи, – протянула ему плетеный из кожи шнурок. – На шею повесь, под ворот спрячь. Оберег се. Взгляд злых духов отвадит. Путь-то неблизкий. Снедь в узелке, не оголодаешь. К вечеру ждать тебя со старухой будем.

  – И без ведьмы чтоб не ворочался, -подумал про себя Матька, – как в сказках бается...

  С тем напутствием в лес и отправился.

  До речки он дошел быстро, к полудню. Погода стояла жаркая, сквозь крону деревьев солнце палило щеки, слепило глаза. Матька вовсе не устал идти, но весь взмок, рубаху хоть выжимай от пота. Так что решил у воды ополоснуться, заодно покушать.

  Еды Лида не пожалела. Завернула и пирожки с капустой, и репку, и солонины. Даже яблочки положила. Да какие яблочки! Не зеленые недозрелки, от которых зубы сводит, а красные, наливные.

  А после перекуса так хорошо ему стало! Ох, как хорошо. Водица журчит, травка мягонькая, живот полон от вкусностей, под ивой тенек, свежо... Как сладко дремлется по обедне...

  Проснулся Матька внезапно. Спал он всегда беспокойно, бабка говорила, что ногами-руками дергал, будто бежать куда-то али драться с кем удумал. Вот и сейчас умудрился скатиться к реке, ногой в воду угодил. За время его дремоты небо успело потемнеть, заполниться тучами – к ночи будет гроза. Легкие дуновения ветерка сменились на резкие холодные порывы. А у Матьки как назло даже рубаха не обсохла.

  Завернув повыше штанины и сняв лапти он побрел через реку, проминая ногами высокие стебли камыша. Брод оказался не таким уж мелким, Матька промок по самый пояс. Одежда неприятно липла к телу, обувка увязала в грязи и влажном мху да и лес будто изменился. Коряги так и норовили подвернуться под ступню, зацепиться за ткань, деревья заслоняли дорогу ветками, сурово шелестели.

  У скособоченного березового пня пришлось остановиться. Во-первых, баба Лида точно говорила про один пень! А тут их было целых два. И оба одинаково замшелые. Во-вторых, Матька не мог вспомнить, куда нужно поворачивать...

  – Лиса по лесу шла, лиса лычки драла, и лапотки сплела, медведю не дала и волку не дала, – забормотал Матька, направляя толстым пальцем то в одну, то в другую сторону. – Мужу двое, себе трое и детишкам по лаптишкам... Выходит налево идти надобно.

  Еле заметная под густой травой тропка и в самом деле уходила налево и сворачивала за кустами орешника. Идти по ней было нелегко, вся в ямах, острых камнях и выбоинах. Еще и извивалась, что змеюка. Матька боялся оторвать взгляд от земли, моргнешь и дорожки уже нету. Наверно потому даже не заметил, как вывалился из темноты плотного пролеска на прогалину, залитую светом. Так и замер.

  Про эдакие места он раньше только мельком слыхал. В открытую про них не говорили, опасались. Бабы шептались между собой, дети страшные байки придумывали. А мужики деревенские и вовсе молчали. Вроде и нет у нас ничего такого под боком.

  Если муж с женой живут-поживают да дитё зачать не могут. Если извела кручина-печаль, свет белый не мил, тянет к речке пойти, топиться. Если молодец любый с войны не воротился, не знаешь ждать его или оплакивать. То пирог сдобный испеки, в блюдо расписное положи, заверни в белое полотенце с вышивкой по краям, бусин разноцветных с собой возьми, цветов нарви. С этим добром в час урочный, в полную луну отправляйся к алтарю в чащобе. Всю ночь у алтаря на коленях стой, вознося хвалу Мать-Земле. А с первыми лучами рассвета она явится. И по своей милости наградит или накажет. Так говорили.

  В центре полянки возвышался столб из белоснежного камня. Вплотную к нему стояли несколько валунов поменьше. Они были оплетены шнурами, на узелках висели связки высушенных цветов, свежие венки зверобоя и полыни, блестящие речные ракушки, местами мелькали россыпи неочищенного янтаря. Перед алтарем, спиной к Матьке, сидела девушка. Услышав шум, она резво вскочила на ноги, развернулась и выставила вперед руку с зажатым кинжалом.

  – Ты еще кто такой?

  – Я Матька, – засмущался увалень, представив как выглядит. Весь мокрый и грязный, одежка в траве перепачкана, штанины корягами порваны, в волосах трава и чертополох. Экое чудо-юдо, перепугаться можно. Сплюнул на ладонь, попытался пригладить непослушные волосины. Подумал пару мгновений и поклонился в пояс. – Добрый день, царевна...

  – Какого ххарга? Какая я тебе царевна! Я парень!

  – Парень? – удивился Матька. В сказках не говорилось, что делать, если царевна оказалась парнем. А все остальное сходилось. И лес присутствовал, и опушка, и ведьма с избушкой... – А ты уверена? Ой, уверен?

  – Штаны стянуть, уд показать, что ли? – царевна перестала сердиться и задорно расхохоталась, смешно морща нос. – Меня Иолаем кличут. Тебя какая нелегкая сюда занесла? Деревенские здесь редко бывают. Или заблудился?

  – К ведьме иду, – разочарованно протянул Матька. – Бычок у нас занемог.

  – Ты по этой дороге напрямик в болота угодишь, балда. Ведьмина избушка в другой стороне, – Иолай оглядел его сверху донизу. – Не дойдешь ты сам. Айда провожу, по короткому пути быстро управимся.

  Обрадовался Матька, согласился без вопросов, вдвоем знамо сподручней и веселее идти. Они обогнули алтарь и обойдя кусты можжевельника и раскидистую ольху, двинулись глубже в чащу.

  Иолай молча шел впереди, уверенно поворачивая направо и налево, перепрыгивая ямы и пригибаясь под низкими ветвями. На молодца он совсем не был похож. Матька ведь наизусть помнил, как царевны-то выглюдят:

  «Белолица, черноброва, с легким станом. Ликом нежна. А идет, будто по воде лебедушка плывет, величествено и грациозно. Очи зеленью горят, будто малахиты». Совпадает! А что одет по-мужици, так это ничего, не в платиях же по зарослям разгуливать. Все равно хоть в балахон засунь, краше любой щеголихи будет. И голос нежный, как у соловушки.

   Матька решил, если царевна хочет, чтобы ее считали мужиком, значит так нужно, может колдовство какое древнючее. А Матька хоть дурак, но в былинах толк знает.

  К избушке дошли к темноте, как раз начал накрапывать мелкий дождик. Ведьма стояла в дверях, будто дожидаясь гостей. У ног устроилась крупная рыжая кошка. Из избы тянуло дымом, теплом и горячей едой. У Матьки громко заурчало в животе, кошка ощерилась и замяукала, а Иолай разулыбался, обнажая ровные ямочки на щеках.

  – Здравия желаю, сударыня ведьма, – промямлил Матька. От неловкости никак не получалось сложить в голове слова. – Я к Вам... В Запрудье Уголек слег, а коров-то много. А я под ивой уснул...

  – Бык у них в деревне заболел, матушка. Вот Матьку за тобой и послали. Мы в чащобе встретились, – помог Иолай, подталкивая его в спину ко входу в избу. – Заночуем, отдохнем, а с делами завтра разберемся.

  – Заночуем? Матушка? – еще сильнее растерялся Матька. На вид Иолаю и осьмнадцати не стукнуло. А ведьма по виду уж век землю топтала.

  – Неспроста ты с сынком моим названным в лесу столкнулась, – по-вороньи заклекотала ведьма, вперив в увальня пристальный взгляд. – Пряла, я пряла, кости бросала, травы плела, думала, кого тропка, приведет... А вот ты какой, Матька из Запрудья. Проходи, коль пришел. Тем паче ровно к ужину явились. Величать меня можешь Яриной. А бычок ваш и право до завтра обождет.

  Простое убранство маленькой избы Матьку не смутило. Внутри было чисто, натоплено, светили лучины и стол Ярина уже накрыла. У парня разом набежала слюна, как увидал наваристую похлебку из грибов, гороха и капусты, стопку тонких блинов, блюдце с толчеными ягодами... А сударыня-хозяйка еще и чугунок с пряным сбитнем из огня достала да по кружкам разлила.

  В сенях ему велели раздеваться, живо отобрали всю одежду и разложили на печи сушиться. Ярина заявила, что голые юнцы ее не смущают, тем более ничего из ихней одежды на Матьку не налезет, но простынку прикрыться все же дала.

  При свете она больше не казалась пугающей. Нос большой, картохой, волосы седые, глазища черные косят немного, сухонькая сама, маленькая, Матьке даже до груди не достанет макушкой. Старух таких в каждой деревне навалом.

  А улыбка-то у нее добрая, лучики морщинок по лицу разбегаются и смотрит сердечно, спрашивает заботливо, как ему Матьке живется? А сама меж делом ему то похлебки добавит, то пирожок в руку сунет.

  Говорит: «Любо мне, как ты трапезничаешь. Здоровый дух много пищи требует. Вон сынок мой кусок сыра откусит, хлебом заест и весь день потом нос от еды воротит.»

  Иолай в ответ смеялся так заливисто, что Матька тоже начинал веселиться. Ярина хмурила брови, махала на них рукой да в очах у нее смешинки мелькали.

  – Как в байках. – подумал Матька. – Где добрый молодец потерялся, его нашли, отмыли, обогрели, спать уложили и басню перед сном поведали.

  И думы свои сразу озвучил

  – Сказку рассказать? – задумалась старушка. – А о чем?

  – Про царе... – начал было он, но наткнулся на прищуренный взгляд Иолая и резко передумал. – Про богатырей.

  – Что ж... Тогда слушайте...

  В горнице извивались тени, снаружи гудел ветер, гремела гроза, лапы елей хлестали избу по деревянным стенам. Иолай с кошкой лежал на печи, Матька на полати снизу. Старуха сидела за столом и речь ее лилась свободно и размеренно. Баяла она. О сыновьях, что подвели отца и мать, накликали беду, превратились в медведей. О прекрасной девушке-птице, живущей высоко в горах, там, где хребты задевают облака. О пустом троне, захваченным злобным ящером, у которого вместо сердца кусочек хризолита. И о трех слепцах, что потерялись однажды, и теперь не могут встретиться...

  Уже погружаясь в сон, Матька пожалел, что ночь не может длиться вечно.

Глава 2. Вильтон

  «Первые слова в пустоте были: твердь, воздух и вода. Пламя же пришло из небыли. Оно поглотило и твердь, и воздух, и воду. Так из Ничто появились Рем и Дэй – светила, что сияют ночью и днем. Задул теплый бриз. Из бурлящей воды воздалась Мать Ио, сотканная из капель и лучей. Согрелась она светом, а ветер ласкал ее дуновением. Любовь ее породила все сущее. Волосы окутали стаи птиц. Шагнула правой стопой, разлился бескрайний океан. Шагнула левой стопой, возросли леса. Опустила руки, с пальцев спустились стада животных. Устала Ио, легла в искристую воду и уснула. Пока отдыхала, из чрева ее поднялись муж и дева. Были они горды и прекрасны как мать. И ступили на твердую землю. Увидели стада животных и стаи птиц, И решили, что все богатства дарованы лишь им. И звали их Отор и Ила»

  Кульские писания. 983 г.

  Небо над Крандовым полем затянули грозовые облака. Серостью оно сливалось с черной землей, измятыми травами, залитыми кровью. В потускневших телах, забытых в огромной братской могиле, не различить было ни нагрудников храмовников, ни меховушек северян. Покореженные доспехи, вмятые в грязь шлемы, искалеченные трупы скрылись в сумраке.

  Бездонная тишина давила на легкие, не давая вздохнуть. Ни стона, ни вскрика. Еще живых, забрали несколько часов назад. Безнадежно раненым пришлось милосердно перерезать глотку. Рыцарям храма, прочтя отходную молитву в честь Короля и Единого творца. Чужакам-варварам без слов напутствия. Язычники... Они не признавали Создателя, вверяя жизни проклятым богиням.

  Орден Меча и Звезды считался орудием, ведомым Единым для воцарения мира и справедливости. Защищающим верующих и безжалостным к инакомыслящим.

  Пора возвращаться. Вильтон мотнул головой, сгоняя дурман долины. Влажные волосы неприятно липли к лицу и шее. Сейчас он ничего не замечал.

   Вопреки воле воин сделал шаг вперед. Восторг затопил душу, тело наконец расслабилось после напряженного дня. Он с жадностью и восхищением вдыхал запахи крови, мочи, мокрой шерсти и подгнивающих тел. Сладкий и манящий запах смерти хмелил сильнее самой крепкой браги столичных трактиров. Вильтон мало что в жизни любил больше чем первые часы после битвы, когда души покидают тела, оставляя за собой свежий привкус дождя... И следующее утро, когда маги начинали ритуал сожжения, пуская в долину огненное поветрие. Через день не будет ни травы, ни останков, лишь выжженное пепелище.

  – Единый, моя броня – праведность. Оружие мое – Истина. В час нужды будь со мной. Позволь мне беречь священные и святые обеты, чтобы не стал я жертвой бесов и темных тварей... – зашептал воин. Молитва всегда его отрезвляла.

  Истинный храмовник не идет на поводу желаний. Он уважает смерть и дарит ее как последнее покаяние. Воин, но не убийца, он не жаждет чужой гибели, являясь просто орудием Создателя. Стремление причинять боль, наслаждаться страданиями, греховно. Узнают Смотрящие, Вильтон понесет наказание лишь телом. Но Единый все слышит и видит, он не простит подобного. Когда рыцарь лишится своей бренной оболочки, врата в Радужные земли не откроются для него, обрекая на вечные скитания в огненных пустошах.

  Ночь почти наступила, дальше здесь оставаться опасно. Вильтон боялся не внезапного нападения врага или духов мертвых. Он отлучился слишком надолго, братья могут заметить его отсутствие. Пока проходят вечерние службы и Проповедущие затянули песнопения, оплакивая погибших и молясь за безбожников, ему самое время незаметно вернуться в лагерь.

  С трудом повернувшись спиной к полю битвы, Вильтон нетвердой походкой побрел к лагерю рыцарей. Разбит тот совсем недалеко, если напрячь взор, и отсюда можно различить флаги на верхушках холмов. Полчаса по лесу и он будет на привале. На удивление с каждым шагом поступь становилась уверенней, кровь расходилась по телу, мышцы, застывшие после боя, разгорались огнем и этот жар разгонял последние лоскутки наваждения. Издалека рыцарь чувствовал аромат костров и жженых ветвей оливы, ими храмовники овеивали постои.

   Сквозь шелест листвы послышались поющие голоса.

  – Сегодня рано начали... – хмыкнул про себя Вильтон. И, не удержавшись, усмехнулся: – Не успокоятся до рассвета. Веселая ждёт ночка.

  Как же претили банальные и бесконечно длинные саги о величии Короля! Воспевать их принято после каждой мало-мальски крупной победы. Причем считалось, чем твой голос громче, тем сильнее вера. А тут такое дело! Не просто сражение, а искоренение неверующих... Выть будут до хрипоты!

  Впрочем, сам Его Величество святое войско присутствием не почтил. Да что уж говорить, он презрел вековые традиции – не вышел проводить воинов в поход.

  Его дед, Великий Ольхон, будучи в старческой немочи, еле передвигаясь, все равно поднимался на вершину Синей башни зажечь Светоч Единого. Стоя на балконе, он читал молитву и его речь, усиленная магически, разносилась по всей площади. Он восхвалял орден Меча и Звезды, рек ему удачи в святых деяниях, молил Создателя озарить путь своим слугам. А если хватало сил, лично осенял знаком звезды особо избранных храмовников. То были великие времена для страны.

  Короля Ольхона величали Твердыней Астии, сияющим Ольхоном Освободителем. Нынешнего же короля по церемониалу принято было называть Блистательным Леннардом, Доблестным Львом. В народе же о нем отзывались попроще – Король Подвалов, Король-Трус.

  ...В чумных чертогах пал, зла гнетущего оскал, нечестивец умолял, но рык Святого короля...

  Милостив Создатель, тексты их баллад еще дряннее, чем само исполнение!

  – Брат мой, где Вы были? Не видел Вас на молебне,. – позади прозвучал резкий голос. Вильтон дернулся в сторону, запнувшись о подвернувшийся корень, едва не грохнулся оземь.

  Брат Тейт поддержал его за предплечье, осудительно качнув головой. Будто в насмешку его имя с древнеастийского переводилось как «смешливый», «радующий». Вряд ли он развеселил в своей жизни хоть кого-то. Смотрящий четвертый месяц шнырял ищейкой в их отряде, вынюхивал, перебирал бумажки и приставал с расспросами. Вильтон за свою службу много таких крысенышей повидал. Ублюдки никого в покое не оставят. Пошляется подобный типчик несколько неделей по лагерю, а потом два-три рыцаря получат приказ, требующий срочно явиться в Главный храм. И поминай как звали.

  – Брат, нет поводов для беспокойства. Мне нужно время наедине с Единым. Исповедаться в тишине и прочесть молитву за умерших, – твердо выделяя слова высказал Вильтон, прекрасно понимая, что любезный брат не поверит ему. Хотя виду не подаст.

  – Пусть и дальше озаряет наш путь звезда, – узкие глаза Тейта с белесыми ресницами казались по-рыбьему пустыми, по рябому лицу, пробегали тени, скрывающие истинные эмоции Смотрящего. – Идем. В лагере еще много работы угодной Единому.

  Ххаргов уродец! Почему под Крандой полегло столько достойных, а эта падаль здесь и также сует нос во все дыры! Мнит себя вершителем судеб, а сам пожалуй ничего опаснее кухонного ножа в руках не держал. Таким, как он, копаться в бумажках, чужом грязном белье да строчить доносы! Какое ему дело, где проводят вечерний час благородные воины!

  Скрипя зубами и проклиная вездесущего милого братца, Вильтон поплелся к шатрам.

  ***

  Вскоре эту битву нарекут Великим Сражением под Крандой. Ошеломительным успехом рыцарей Короля и Храма. Не успели северяне, гонимые голодом и холодом их земель, ступить на священные земли, как их встретил могучий орден Звездоносных рыцарей. Кому какое дело, что крандинские поля и леса издавна считались спорной приграничной территорией, единственным выходом к морю и для Севера, и для Астии. В этом всем чувствовалась жесткая насмешка судьбы и Вильтон не прочь над ней посмеяться.

  Он, один из рыцарей Меча, святых воинов, в орденской иерархии находящихся выше священников, штабистов и прочих мелких сошек, но ниже Звездоносцев – рыцарей-магов, иронию уважал. Будь Вильтон старшим сыном, унаследовал графство отца, вторым, заведовал отрядами графских воинов. Но третьи сыновья уже второй век должны идти в храмовники.

  Вот только третьим сыном был Родерик, а Вильтон, рождённый четвёртым, рос любимцем отца, опекаемым всей семьей. Волен идти своей дорогой, тогда как кровные братья исполняют желания Единого. Но судьба недолго ему благоволила. В Вильтоне проснулось родовое проклятье... И видит Создатель, собственное отличие он ощущал каждой частицей бренного тела! Липкая темная масса ворочалась внутри живота, обвивала сердце холодными щупальцами... Приносила страшные сны о неведомых странах, гудящих железных зверях, огне летящим с неба, сжигающем все на своем пути, ужасе, когда тебя валят на землю, заламывают руки и сверху прижимается тяжелое тело...

  В такие ночи он просыпался с испариной, на мокрых простынях, с сердцем заходящимся в бешеном стуке. И только после этих снов его молитвы Единому были искренними.

  Под стены Храма его привели в шесть лет, на год раньше, чем остальных учеников. Отец прощался с ним, Вильтон совершенно не понимал, почему его оставляют одного, почему забирают от родных. Он плакал. Устроил страшную истерику, бросившись на землю и обхватив отцовские ноги, кричал:

  – Это должен быть Родерик! Он – третий, не я! Папа! Отдай им Родерика! Нечестно! Нечестно!

  Детские воспоминания. Что может быть иллюзорнее их? Но те минуты отпечатались в его памяти на всю жизнь. Солнце, отражающееся от позолоченных куполов, острые шпили храма, хриплое дыхание лошадей позади, служители, снующие по своим делам. Лицо отца на миг почернело, в глазах промелькнула тень вины, поникли уголки рта, но тут же он вернул себе бесстрастное выражение.

  Граф Эссенский, умелый военачальник, дерзкой вылазкой спасший племянника короля из плена язычников, дважды награжденный герой Звезды Единого, опустился на колени на щербатую мостовую.

  Он поднял Вильтона поставив перед собой, сжал руками предплечья. Взгляд отца был спокоен и тверд, но мальчик чувствовал как подрагивали пальцы на плечах, будто пытаясь схватить ткань рубахи.

  – Не буду врать. Моя вина в том, что ты здесь. Эта ноша всегда на моих плечах, теперь и на твоих. – голос на секунду сорвался, отец поднялся на ноги, и продолжил, отвернувшись от сына, глядя резные двери Храма. – Жизнь преподносит восхитительные дары. В основном тем, кто о них не спрашивал. Будь стойким. Братья-настоятели помогут тебе...

  Послышался одинокий звон колокола, перебивая речь, за ним зазвучал второй и третий. Перезвон ширился, набирал мощь, оглушая воздух незатейливой мелодией.

  Будто в ответ на слова отца, возле них притормозил старик в светлом балахоне длинной до ступней.

   – В дни отбора по мирским делам в храм нельзя. – ворчливо сказал он, неодобрительно смотря на графа. Добавил, разглядев Вильтона. – Оставьте мальчика и уходите.

  Отец замялся на долю мгновения. Сдавленно, будто выдавливая слова, бросил: «Да хранит нас всех Создатель». Напоследок кивнув сыну отец вскочил на коня, и привязал поводья лошадки Вильтона к луке седла. Уезжал граф, не оглядываясь.