Текст книги "Когда я без тебя… (сборник)"

Автор книги: Эльчин Сафарли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

9
Шахин

…Просыпается тогда, когда все засыпают. Прячется от дневного света за тяжелой завесой бархатных гардин. Отоваривается исключительно в круглосуточных маркетах, развлекается только в ночных клубах, гуляет по Стамбулу лишь в темное время суток. Презирает свет. «Обнажает сожаления настоящего…» Убегает от солнца. «Возвращает туда, откуда уношусь изо всех сил…» Носит затемненные солнечные очки. «Не хочу видеть ярких цветов. Раздражают своей резкостью…» Обязан темноте жизнью – спрятала от боли. «Скажете, прячу голову в песок? Maybe. Для чего выныривать из темноты, если свет ослепляет сердце?..»

Он – житель ночного Стамбула. Вампир без черного плаща и потребности кого-то убивать. «Спросите, для чего живу? Не знаю… Человек ко всему привыкает. Я привык жить прошлым, не задумываясь о будущем. Наверное, должны быть и такие люди, как я…» В его крови нет ничего, кроме сожалений. Сожалений красного цвета. «Слишком многое проиграл. Проиграл свое счастье, любовь, карьеру. Спросите, кому? Кто тот везунчик, которому досталось так много чужого добра? Прошлое. Единственный пожиратель человеческих потерь… Отобранное возврату не подлежит».

Выжимает себе апельсиновый сок. Растворяет в нем порошковый витамин С. Наливает нам виски в стаканы из стекла с золотыми прожилками. Никогда не видел его понурым. Даже о самом грустном рассказывает с улыбкой на лице. Такое ощущение, будто улыбка – единственное, что у него не смогло отнять прошлое… Отпивает фреша. На бокале застывает отпечаток светло-розовой помады. Постоянно подкрашивает губы – скрывает болезненную бледность. Его жизнь одна сплошная борьба в режиме non-stop. Сейчас борьба ужесточилась – воюет с болезнью и с настоящим одновременно. Ради чего? Все жертвы ради прошлого. Потому что только в прошлом он жил…

…Шахин, 37 лет. Познакомились с ним в «Life», одном из клубов Бейоглу. Подсел к нашему столику. Культурно поздоровался, смахнув с лица челку пепельного парика. Попросил прикурить. Сказал, что угощает нас выпивкой. Разговорились. У Шахина невероятно обаятельное лицо. Пользуется декоративной косметикой, прикрывает лысину париками с густыми локонами. Не одевается в женскую одежду. Предпочитает костюмы однотонных светлых оттенков – облегающие брючки, приталенные пиджачки. Все со вкусом, никакой вульгарности.

Он – гей. Не скрывает этого и давно не гордится. Принял себя таким, каким родился. Мирумир говорит, что у него невероятно наполненные глаза. Серо-зеленые, с пышными ресницами, чуть припухшими веками. «В них столько жизни!» Заливисто хохочет, обнажая белоснежные зубы. Поворачивается к барной стойке, закинув ногу на ногу. Просит повторить. Бармены «Life» знают: их постоянный клиент пьет апельсиновый сок с водкой. Подбадривает организм витаминами, одновременно разрушая его спиртным. Противоречия даже в предпочтениях. «Красотка, в них не может быть жизни, так как моя жизнь подходит к концу… СПИД у меня». Сообщает об этом не с эпатажным вызовом. Его интонация, пропитанная каким-то безразличием, больше похожа на защитную реакцию…

Мирумир не выказывает смущения. Заказывает еще бокал мартини. «Ну, с ВИЧ можно прожить много лет. Главное, беречь себя… Так что не надо подгонять конец, когда до него еще жить и жить». Щиплет за щечку любимую. «Вы мне оба очень нравитесь… Мирумир, а ваш оптимизм забавляет. Хотя, не удивляюсь: русские вообще очень стойкие. Окончательно убедился в этом, будучи в Москве». Мирумир, отметив улыбкой начавшуюся песню Шаде, спрашивает: «Давно были в России?» Прислоняет бокал к щеке, подпирая им голову. В глазах появляется грусть. «В 2004-м… Хорошее было время…»

Шахин до недавнего времени активно работал в турецком шоу-бизнесе. Был востребован. О нем писали газеты, часто появлялся в ток-шоу, писал песни для Сезен Аксу, Петек Динчоз. Однако большую часть времени посвящал Таркану. Трудился в команде его продюсеров. Занимался организацией гастрольных туров, заключал договора с саунд-студиями, следил за работой пиар-группы. Именно в составе команды Таркана в 2004 году приезжал в Москву. Концерт в Кремлевском дворце называет одним из самых удачно организованных выступлений. За все время работы в творческой среде побеждал сотни раз, ни разу не проигрывал. Звезда удачи Шахина померкла в день, когда получил анализ крови…

Предусмотрительно покинул шоу-бизнес. Рано или поздно от него все равно бы культурно избавились. «…Таркан просил меня остаться. Он тогда начинал запись своих первых англоязычных песен. Предложил поехать с ним в Нью-Йорк… Я отказался. Понимал, что никакой пользы от меня не будет… Когда узнал о болезни, во мне что-то отмерло. Все показалось таким ничтожным. Сплетни, творчество, пересуды, истерики любовников… Я умер морально, хотя сердце продолжало биться… Конечно, со временем встал на ноги. Но уже другим. Скучал, скучаю по своему прошлому, освещенному светом софитов, но одновременно ненавижу его»…

…Прощаемся с ним, когда стрелки фосфоресцирующих часов подошли к отметке 5. Царапает на салфетке домашний адрес. Тоже живет в Ортакёе. «Заходите ко мне завтра вечерком… Выпьем, поболтаем. Если честно, мне очень одиноко… Хотя можете и вовсе забыть обо мне… Решать вам». Обещаем навестить Шахина. Расцеловываемся. Снимает парик, запихивает в сумку. Стирает влажной салфеткой остатки макияжа. Останавливает такси. Напоследок делится еще одним откровением. «Знаете, о чем сейчас больше всего жалею? Не завел вовремя ребенка… Дураком был. Думал, все впереди, а пришел к концу…» Открывает дверцу желтого такси. Из салона доносится голос Таркана. По «Istanbul FM» звучит песня из первого англоязычного альбома всемирно известного турка…

Часть III
В них

…Я считаю, что должна рассказать, даже если может убить. Так должно быть, человек должен рассказывать другому человеку, как он жил, если он любит этого человека. Я про тебя говорю, а не про Осипа. Ты мог рассказывать, а мог и не рассказывать мне о своих подружках, а я должна была рассказать все. Это единственный способ сделать так, чтобы человек ушел прежде, чем успеет полюбить другого человека, единственный способ сделать так, чтобы он вышел за дверь и оставил нас двоих в покое.

Хулио Кортасар. «Игра в классики»

…мы с Рюйей посмотрим друг на друга– я не видел тебя с утра, мы не разговаривали со вчерашнего вечера, я спрошу: «Как ты?» – «Ничего, нормально!» – как всегда ответишь ты, и я сосредоточенно буду думать, не кроется ли что-нибудь этакое в твоих словах…

Орхан Памук. «Черная книга»

1

… С возрастом острее ощущается дефицит смелости. С каждым днем труднее смеяться над собственными ошибками – теперь в них больше непростительности. С каждым месяцем болезненнее привыкать, примеряться – теперь хочется, чтобы подстраивались под тебя. С каждым годом грустнее провожать караван настоящего в былое – теперь даже в неизбежном расставании видишь конец света. С возрастом не происходит ничего несусветного. Взросление состоит из капризов, упрямства, эгоизма детства. Ингредиенты те же, усложняется лишь форма проявления…

Мирумир, как и все взрослые, тоскует по бесшабашной юности. Короткая, по сути, пора, когда с легкостью добиваешься невозможного и не менее легко отказываешься если не от всего, то от многого точно.

«В юности не вникали в философию „что будет дальше?“ В тогдашнем нашем счастье иллюзии превалировали над фактами. Могли посреди ночи, не предупредив родителей, сорваться из дому, чтобы поцеловать в губы того, кто на тот момент казался самой большой любовью жизни. Ничего не боялись. Мы сомневались в бдительности милиции, зато верили в то, что нас оберегают ночные огни Кутузовского проспекта. Это была не покорность порывам, Светусвет. Умели слышать себя… Безусловно, без ошибок, разочарований, предательств не обходилось. Но в юности на правду жизни смотришь сквозь пальцы. Были убеждены в том, что достаточно принять ванну, перекрасить ногти в цвет hot summer, выкурить сигарету на глазах рассвета, и всё изменится. Не щенячий оптимизм, а, скорее, понимание того, что у каждого человека есть право не быть непогрешимым…»

Наливает себе апельсиновый чай в большую голубую кружку. Делится своими мыслями об утраченном времени, зябко подперев колени подбородком. «Все-таки хорошее было время. Мы, добровольные узники той Москвы, не воспринимали откровенность друг друга как забавную причуду. Нам было не важно, где и в какой обстановке изливать душу. В поднебесном пентхаусе на Шаболовке или в хрущевке в Люблино. Вдохновляла на завтра вера в то, что двоим намного легче простить упущенное… Юность – это свободный полет против ветра. В юности актуальнее не взлететь, а долететь. Мы долетали…»

Мирумир, надкусив печенье, разматывает косу. Натягивает фиолетовую резинку браслетом на правое запястье, поправляет волосы. В глазах любимой теплое сожаление. Я пододвигаю к ней пиалу с ежевичным вареньем. Макает мизинец в душистый сироп, облизывает, довольно щурится.

«Я не хочу переводить стрелки часов назад. Догнать поток уходящего времени невозможно. Бесполезно искать себя там, где время опережает воспоминания. Но все равно иногда хочется снова стать той. Шустрой девочкой, которая тогда еще не платила тройную цену за желание не быть одной. Я была отчаянно смелой, не боялась перемен, умела оправдывать поражения настоящего победами будущего. Сейчас я не хуже, не лучше. Другая. Теперь в слове „никогда“ слышу больше категоричности. Теперь загадываю желание на двоих, согреваю сердце в твоих ладонях, добровольно слепну в пространстве нашей любви. Я будто расслоилась на два времени. С тобой и до тебя. С тобой я шуршащий змей на веревке в руках обретенного счастья. И, чтобы сохранить эту неразрывную легкость, мне не хватает той смелости, оставшейся на задворках юности…»

Мечтает на считаные минуты вернуться в то время, когда в толпе мерещились знакомые лица, а размазанная тушь была протестом против всеобщей циничности. «Восполнить там недостатки настоящего и снова вернуться сюда. К тебе. Мне кажется, в юности я забыла что-то важное. Этот туманный клубок утрат снится мне, просит забрать с собой. И я часто плачу. Слезами невосполнимой потери. Хотя знаю, в чем их истинная причина. Просто скучаю по юности. У меня, как и у многих, эта тоска на время просыпается и со временем проходит. И в этот раз пройдет…»

2

…На первых порах двадцатилетия со страхом ждала лета. В тот промежуток времени ее душа жила осенью – плаксивой, багряной, дурманящей. Других времен года не хотелось. Душа Мирумир омывалась потоками страданий, которые на тот момент казались сами собой разумеющимися. Когда переживаешь первую безнадежную любовь, хочется осени, хотя разум настаивает, что исцеление возможно только в лете.

«…Пряталась от солнца. Я словно была покрыта ожогами, а лимонные лучи с неба причиняли острую боль, раздражая воспаленную кожу. Тогдашняя грусть не была отчаянием. Скорее, издержки возраста. Мы, поколение тех девочек, стремились любить, но большинство наших стремлений сталкивались с безответностью. Из-за этого вдали от мужских глаз страдали, напивались, проливали слезы, хотя знали, что все лучшее – впереди. Наши самоистязания были негласной привилегией поколения, проявлением женского единства. Girlpower, слышал о таком?..

Вместе переживали драмы каждой из нас. В прокуренных комнатушках под песни „Браво“, с мешками под глазами от переизбытка слез, выпивки, феминизма и с изысканной философией собственного сочинения на устах. На следующий день после подобных посиделок мы разбегались в разных направлениях Москвы с гордостью какого-то выполненного долга… Так что тогда лето как-то не было в почете. У страданий должен быть фон дождя за окном. Ну, хотя бы по голливудским меркам…»

Москву того времени называет настоящей. «Наша правда была в порывах сердца, в дыме выкуренных сигарет, но никак не в гламурных узеньких книжицах, как сейчас. Тогда нас не волновали судьбы дамочек, живущих за платиновыми заборами. Верили в свою проваренную философию жизни. Да, может быть, всё это не выглядело красиво и маняще. Зато естественность сохранялась даже в вычурности. Плакали настоящими солеными слезами. Рыдали с уверенностью в том, что у завтра будет жизнеутверждающее начало. Битва за счастье проходила без потери собственного „я“. Мы крепчали, но не изменяли себе…»

Сейчас Мирумир нетерпеливо тянется к лету. Чарующее время года, когда грусть лишается перманентности. У каждой поры свои законы. Осенью надеешься, зимой веришь, весной дожидаешься, летом – получаешь. «Хочешь честно, Светусвет? От грядущего лета многого жду. Я верю, что мы наконец-таки отвоюем чувства у обстоятельств… Мне еще нужно до конца открыться тебе. Должен знать мое прошлое, позапрошлое. Конечно же, любовь стоит выше этого. Однако в любом случае прошлое нужно обезвредить настоящим».

Перебираю пальцами ее влажные после душа волосы. «Ты так говоришь, будто до встречи со мной подрабатывала киллером, а в редкие часы досуга занималась киднеппингом. И у тебя, и у меня есть прошлое, в котором было много когда-то близких, ныне чужих людей. Нормальное явление. Давай наконец поставим жирную точку в этом разговоре! Принимаю тебя такой, какая ты есть. Мне не важно, что было „до“. Важно то, что „после“ проживаем, проживем вместе…»

Обезоруженно вскидывает руки, мол, сдаюсь, не стреляйте. «О'кей, родной, договорились. Поставим точку, но сначала я расскажу тебе о человеке, в руках которого пока находится мое настоящее. Именно от него поступают те звонки на мобильный… Сейчас готова к этому разговору. Не мешай, выслушай, постарайся понять…» Устраиваюсь поудобнее. «Рассказывай». Улыбаясь, кивает. «Для начала заварим кофе?..»

3

…Мирумир замужем. Не знал, как правильно отреагировать на это. По-восточному эмоционально? С громким возмущением? Сдержанно? Просто выслушал. Без слов. Сигарета в поддержку терпению, кофе для пресечения волнения, ее рука в моей руке назло сомнениям. Раскладывает пасьянсом передо мной свое прошлое, переплетенное с нашим настоящим. Не смотрит в глаза. Боится встретить непонимание? Говорит торопливо, словно спешит глубже вдохнуть свободу. «Я хочу стать свободной с тобой…»

На лице Мирумир испуганная улыбка, в интонации – тревожная ирония. Во мне смешались чувства. Одно знаю точно: не отпущу любимую. Она говорит, что он ее любит, она – нет. Не нуждается в авторитете, положении мужа. «Сергею нужна другая женщина. Не такая, как я. Не хуже и не лучше. Именно другая. Способная слышать, понимать его… Я не понимала. Жаль, что поздно себе в этом призналась. Мы, женщины, делаем решительный шаг вперед после того, как отмерим два шага назад…»

Называет его исключительно по имени. Без ненависти, презрения. В голосе одна пустота. «Я выходила замуж с расчетом – на стабильное будущее. И единственное, что меня связывало с ненастным прошлым, была фата. Ее конец соприкасался с той жизнью, которую с удовольствием проиграла бы в карты. Я шла к алтарю со жгучим желанием написать эсэмэс Юдашкину о том, что его идея с длиннющей фатой не удалась… Почему невозможно утилизировать прошлое?..»

Замужество Мирумир – отчаянный шаг. Неосознанность, подкрепленная настойчивостью родни. Впервые прислушалась к разуму, проигнорировав сердце, и до сих пор об этом жалеет. «Тогда была разочарована в любви, в мужчинах… В порыве протеста вышла замуж за друга детства… Думала, всё придет с годами… Не пришло».

Он любил, она – уважала. Мирумир надеялась, что любви мужа хватит на двоих. Ошибалась. «Отчаяние подтолкнуло меня к мужчине, кошелек которого шире сердца. Отдаваясь Сергею, мысленно считала не его деньги, а минуты, часы, дни out of love. Каждым мгновением того времени доказывала себе, что сумела погасить веру в любовь во внутреннем протесте. Дурой была, обманывалась. Любовь невозможно разменять на деньги. Эксченджи валюту чувств не принимают. К счастью…»

Для нее он был, остается чужим. Чужой тот человек, с кем не желаешь разделять себя. «Его поцелуи были безвкусными. В них была горечь, а не сладость страсти. Он прикасался ко мне, и душа покидала тело. На время уносилась туда, где живут любовью. Впрочем, тогда для меня важным являлось другое – честность перед чувствами. Я не имитировала любовь за туфли от Manolo Blahnik. Я всего лишь расплачивалась тоской за видимость счастья. Расплачивалась не карточкой Golden Visa, а самыми настоящими наличными…»

Там, в другой жизни, жила в роскоши, гламуре, изысканности. Многие девушки назвали бы такую жизнь райской. Но для Мирумир это было высокобюджетным, но бездушным представлением, в котором было все что угодно, кроме искренности. Именно поэтому не родила Сергею ребенка – решилась на аборт. «Он кричал, куда я трачу так много денег. Я отвечала: „На шмотки“. Верил. Мужчинам удобнее объяснять причины женских капризов вещевым недостатком. Он думал, что я набиваю его деньгами карманы безобидных модельеров-геев, хотя я отдавала их детям, больным лейкемией. Этим не искупала грехи, не рисовалась. Скорее, оправдывала жертвы. Мне хотелось думать, что живу вне любви не из-за внутреннего протеста, а из-за желания помочь страдающим детям…»

Обрываю Мирумир на полуслове. Заглядываю в родные глаза, где плещутся страх, растерянность и любовь. «Не рассказывай больше о том, кого любила до меня… Мне важнее, что сейчас, здесь, ты со мной. И я могу к тебе прикоснуться… Теперь твое прошлое и мое тоже. Пора вступить в будущее. Наше будущее. Готова?» Улыбается и плачет. «С тобой – да»…

Слезы у Мирумир не соленые.

4

…Стряхивает кончиком пальца пепел сигареты. Бело-серая пыль рассыпается снежинками по рукаву ее вельветовой ветровки. Она провожает взглядом проплывающий неподалеку вапур[34]34
  Пассажирский пароход в Стамбуле.


[Закрыть], над которым нависает шумная стая голодных чаек. Босфор сегодня пурпурного оттенка. Значит, приближается лето.

«…Бабуля сильно переживала из-за того, что я курю. Увидев у меня пачку сигарет, начинала причитать, мол, довольно травить себя, тебе еще детей рожать. А я не могла с собой ничего поделать. Был период, когда каждая сигарета казалась невероятно вкусной. Потом наступило время, когда сигареты для меня стали совершенно безвкусными. Тогда я на подсознательном уровне следовала ежедневному плану – одна пачка в день. Сейчас все иначе. С возрастом в каждой выкуренной сигарете видишь некую философию уединения. Необъяснимую, подчас оправданную только чувствами…»

Мирумир повествует о своем никотиновом опыте, я дополняю ее рассказ байками из своего отрочества, мы, по сути, разговариваем ни о чем, и нас это устраивает. Именно сейчас, когда откровения прошлого всколыхнули воду в озере настоящего. В отношениях зачастую достаточно сменить тему. Перед тем как стирать одежду, ее надо непременно вытряхнуть. От пыли сомнений…

Вдоль набережной смуглый мальчуган с взъерошенными волосами разносит чай на металлическом подносе. Подзываю его. Беру два бардака с двумя кусочками сахара на каждом из блюдечек. Плачу пять лир. Он радуется, благодарит за щедрые чаевые. Роется в кармане, достает льняной мешочек. Вынимает из него коричневый сахар в нитях шафрана. Сразу видно, домашнего приготовления. «Угощайтесь, эфенди[35]35
  Вежливое обращение в Турции.


[Закрыть]. Моя мама сама его варит…»

Мирумир берет из щедрой ладошки два неровных кусочка. «Тeşekkürler»[36]36
  Благодарю (турец.).


[Закрыть]. Юный чайханщик смущенно улыбается: «Allah sizden razı olsun!»[37]37
  Пусть Аллах будет вами доволен! (турец.).


[Закрыть], отходит от нас. Мирумир грызет сахар, жмурит глаза от слепящего солнца. «Светусвет, расскажи мне о своем детстве…» Отпиваю чая. Вапур, причаливая к берегу, громко загудел. «А почему именно о детстве?» Кладет голову на мое плечо. «Потому что истинный вкус счастья можно ощутить только в детстве. Потом счастье тоже можно попробовать. Но к нему уже примешиваются разные привкусы…»

Опустошая свой бардак, мысленно возвращаюсь туда, где время исчисляется не минутами или часами, а мгновениями. «Мы с отцом часто ездили в Баку. У нас там родня. И каждый раз, в первый день нашего приезда, папа отводил меня в чайхану. Она находилась в одном из скверов Старого Города, под открытым небом. Там в основном собирались аксакалы, играли в нарды, обсуждали новости политики. В центре чайханы стоял огромный медный самовар, топившийся дровами… Нас с отцом встречал чайханщик Мамедсафа. Такой большой дядька с пышными усами. Помню, как он подходил к нашему столику, держа на каждой ладони пирамидку из шести полных горячего чая стаканчиков. Я, лопоухий мальчишка, восторженный, снимал дрожащей рукой два верхних армуды[38]38
  Традиционный стакан для чая в Азербайджане.


[Закрыть]. Один протягивал отцу, другой ставил перед собой. До сих пор в моей памяти живет особый аромат того чая. Аромат из безвозвратного детства…»

Пока она слушала меня, ее чай остыл, один из кусочков сахара скатился в Босфор. Босфор – сластена. Так что угодила! «Все-таки Восток – это другая реальность. Мое московское детство было более приземленным, но, скажу честно, не менее прекрасным. Правда, отца в этом детстве, как и позже, не хватало. И я чувствую в себе этот большой пробел… Думаю, будь у меня отец, мне не пришлось бы идти босиком по выжженной траве и тонкому льду… Хотя, кто знает…» Обнимаю ее. «Какой смысл мучить себя? Как было, как было бы, как будет… Все неприятное уже случилось, впереди только лучшее…» Теснее прижимается ко мне. «Да, скоро лето. А летом много надежд… Как говорила моя подруга, лето – это время года, когда у женщин до крови растерты ноги. Как только обувь разносится и затянутся раны, наступает осень…» Смеемся. У нас закончились сигареты…